Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Чаевничая, мне пришлось выслушать сетования Тесли на старшину. Телефонист был убежден, что о солдате надо судить по внешнему виду его обуви. За своими сапогами он ухаживал тщательно. Они давно отслужили свой срок, изрядно растоптались, поистерлись, но, с точки зрения

старшины, пригодны к носке. Старшина наш выдавал солдату новую обувь только в том случае, когда старую можно было без малейшего сожаления выбросить.

– Непорядок получается, – жаловался Тесля. – Кто сапог не жалеет, тому новые дают, а кто жалеет, тот в расшлепанных щеголяет.

– Разберусь после того, как возьмем высоту, – пообещал я.

Солнце поднялось выше. Шмель пригрелся и улетел с одуванчика. Приближалось время атаки. За рекой раздался первый залп батарей артиллерийского полка. Подала свой голос и наша минометная рота.

По сигналу с КП батальона – красная ракета – двинулись вперед стрелковые роты. Поспешили за ними и мы с Сауком, а позади нас Тесля разматывал с катушки провод.

Атака удалась. Высота была взята. Рота приступила к смене огневых позиций. На ротном НП, в обвалившейся немецкой траншее, внезапно появился командир батальона. Следом шел замполит. Ои прихрамывал, по пальцам левой руки, сжимавшей правую чуть выше локтя, сочилась кровь.

– У кого есть бинт?

Тесля протянул индивидуальный пакет. Комбат разрезал ножом рукав гимнастерки замполита, ловко перевязал рану. Приказал мне:

– Доставьте в медсанбат!

– Не пойду, – заупрямился замполит. – Останусь в батальоне до конца боя.

– Бой, считай, кончился, – уговаривал его комбат, – на тебе лица нет!

Замполиту стало совсем худо, я едва успел подхватить его под руку, комбат – под другую. Бережно уложили на дно траншеи.

– Тоже мне герой! – сердился комбат. – Стаскивай с него сапог. Там полно крови.

Тесля ухватился за сапог.

– Не тяни! – кричал на него комбат. – Разрезать надо. На вот нож.

Тесля нож взял, по никак не мог решиться разрезать хромовое голенище. Комбат выхватил у него нож и сам вспорол сапог.

– Перевязывай! – приказал он Тесле. – И сразу в медсанбат…

А Саук тем временем выдавал команды на огневые позиции роты. Он обратился ко мне за помощью лишь после того, как немцы под прикрытием заметно усилившегося минометного огня опять полезли на высоту.

– Вот молоте, гад, – выругался Тесля. – Замполита надо нести на носилках, а вин молотьбу затияв.

– Держись, мин не жалей! – кричал мне комбат. – Отсекай автоматчиков. Я пошел во вторую роту. Сунякнн там убит.

Старший лейтенант Сунякин был командиром второй роты и считался в батальоне едва ли не самым удачливым. Он сам твердо верил в свою удачливость, не сомневался, что дойдет до Берлина. Тайком вел дневник, каждую запись в нем начинал фразой: «До Берлина осталось столько‑то километров». Не знаю, успел ли он записать, на каком километре от Берлина находилась та неказистая высотка, которой он только что овладел, и где ему суждено было погибнуть…

Позвонил командир полка, попросил к аппарату комбата. Я доложил, что тот ушел во вторую роту. Полковник приказал немедленно найти его. Пришлось послать на розыски Теслю. Огонь немцев не утихал, по уже чувствовалось, что очередная их контратака захлебнулась, критическая минута миновала.

Тесля вернулся ни с чем. Следы комбата терялись где-то на пути во вторую роту.

– Не нашли, – доложил я полковнику в полной уверенности, что за этим последует нагоняй.

– Знаю, – прогудел в телефонной трубке басовитый голос командира полка. – Контужен твой «первый». Бери все его хозяйство в свои руки. И без промедления.

– Как?

– Что «как»?

Я молчал. Такое решение командира полка застало меня врасплох.

– Передай свап самовары любому из командиров взводов, а сам становись на место первого, – уточнил он.

– Есть! Но…

– «Но» будешь говорить, когда верхом на высоту прочно сядешь, – прервал меня полковник. – Пришлем под

могу. Обо всем докладывай. Думаю, сегодня не будет хуже, чем было.

Я вызвал Сидорина, передал ему роту и направился вместе с Теслей на НП батальона. По дороге сказал Тесле:

– Будешь у меня ординарцем.

– А справлюсь?

– Справишься.

– А чоботы новые получу?

– Получишь…

Подмога, обещанная командиром полка, не заставила долго ждать. Пришел капитан Акишкин. Как раз в тот момент я докладывал обстановку начальнику штаба полка. Выслушав меня, он не забыл сказать несколько ободряющих фраз, приведя слова Суворова:

– Русские прусских всегда бивали, русские в Берлине бывали. Думай о Берлине, и тогда высота будет наша!

Совсем иначе повел со мною капитан Акишкин. Высокий, широкоплечий, перетянутый ремнями, с биноклем на груди и планшетом на длинном ремешке, он, как всегда, важничал. Небрежно бросил мне:

– Доложите, что тут у вас происходит.

– Вы же слышали мой доклад начальнику штаба.

Акишкин смерил меня грозным взглядом, демонстративно подошел к телефону, покрутил ручку.

– Алло! Алчо!.. Что мух там ловите? Живо соедините меня с десятым!.. Товарищ десятый, нахожусь в хозяйстве Кулакова. Все в пределах нормы… Что?.. Да, капитан Акиш…

– запнулся он на получлове.

Самодовольная улыбка улетучилась с его лица, будто ее и не было, губы напряглись: по всей видимости, доклад его не получил одобрения. Возможно, потому, что начальник штаба полка уже знал, какова у нас обстановка, а может, из-за того, что по телефону запрещалось называть фамилии и звания.

После этого Акишкин заговорил со мною уже несколько мягче, но все‑таки с явным превосходством:

– Я прибыл к вам, чтобы не допустить потери высоты.

– Вы прибыли помогать мне, – уточнил я. – И уберите, пожалуйста, вашу карту. В роту вы найдете дорогу и без нее,

, вас проводят.

Акишкин послушно свернул карту. Я с сожалением вспомнил о моем планшете, потерянном сегодня на нейтральном поле во время штурма высоты. Даже сказал об этом Акишкину, прибавил, что вместе с планшетом лишился и фотографии дорогого мне человека, которую получил за несколько минут до начала артподготовки.

– Кто же этот человек, если не секрет? – не без иронии спросил капитан.

– Долго рассказывать. А если кратко, то дочь хозяйки дома, где не так давно был мой наблюдательный пункт.

– Значит, она проживала на оккупированной территории?

Акишкин осуждающе покачал головой, достал из самодельного алюминиевого портсигара папироску, постучал мундштуком о крышку и изрек, многозначительно растягивая слова:

– Не пон – и-нимаю, какие могут быть сейчас рома – а-аны? Не понимаю! До смерти ж всего четыре шага…

Акишкин всегда оставался Акишкиным: хлебом не корми, только дай поморализировать. Особенно любил он поучать нашего брата – тех, кто получил офицерское звание во время войны. Самому ему довелось закончить военное училище весной сорок первого года, и на этом основании он относил себя к числу «кадровых военных», а нас считал «скороспелыми».

Я сказал:

– Военные люди, товарищ капитан, – измеряют расстояние метрами и километрами. И не до смерти, а до Берлина.

– Вы себе слишком много позволяете, – обиделся Акишкин. – Кадровый командир воздержался бы от таких вольностей. Чем прикажете мне заняться?

– Буду благодарен, если вы пойдете во вторую роту. Там командир убит. Кстати, вот он все время подсчитывал, сколько километров осталось до Берлина… Рота сейчас зарывается в землю. К утру надо зарыться как можно глубже, иначе придется туго… Кузьмич, – позвал я Тесшо, – проводи капитана!

В открытую дверь землянки было видно, как над передним краем часто вспыхивают ракеты. От немцев к нам буквально лились ручьями трассирующие пули. Завывали мины, гремели разрывы. Я с тревогой подумал о капитане и

телефонисте: не настигла бы их беда по пути во вторую роту, как это случилось с командиром батальона…

27

Комбат вернулся из медсанбата через неделю. Я передал ему батальон так же, как принимал сам, – без всяких там «актов». В писанине не было необходимости: обстановку Кулаков знал, задачу от командира полка получил, лишних вопросов не задавал.

Батальон в тот день начал продвигаться к деревне, которая, судя по карте, раскинулась большой подковой на пологих скатах вокруг пруда. Минометчики едва успевали за стрелковыми ротами. Командиры взводов и старшина уже не раз предлагали мне сделать привал, дать людям передохнуть.

– Им что? – говорил старшина, имея в виду стрелков. – Они налегке чешут. А у нас каждый, как верблюд, навьючен.

Я не соглашался на привал, пока не прояснится обстановка на – подступах к деревне. Рота и так отстала.

В придорожных полях цвели васильки и маки.

– Красные маки, синие васильки! – непроизвольно вырвалось у меня.

Саук, шагавший следом, поглядел на меня удивленно и спросил:

– Вы, товарищ старший лейтенант, стихов не пишете?

– Не пишу, но иногда читаю. В вещмешке лежит книга стихов Тютчева, – ответил я с нарочитой бодростью.

– Все ясно, – проскрипел Саук.

Что ему было ясно, я не стал расспрашивать – сам вымотался так, что было не до разговоров…

Стрелковые роты управились без нашей помощи – с ходу выбили гитлеровцев из деревни и продолжали преследовать их. Значит, и нам нужно было безостановочно двигаться вперед. Я разрешил остановку у деревенского колодца всего на пятнадцать минут. Пусть хлопцы попьют холодной воды. У всех давно фляги пустые, а день выдался на ред-_ кость жарким.

К колодцу вышла пожилая женщина с девочкой на руках. Тут же стоял подросток. Он приблизился ко мне и, с опаской поглядывая на женщину, попросил:

– Товарищ начальник, возьмите меня с собою!

Он приподнял голову, до предела вытянул свою тонкую шейку, даже, кажется, на цыпочки привстал и все равно выглядел ребенком. Пришлось огорчить его:

– Рано тебе…

Бабка услышала наш разговор, стала жаловаться на

внука:

– Сладу с ним не стало! При немцах грозился, что в партизаны уйдет. Теперь вот в солдаты рвется. Без отца и матери совсем от рук отбился.

– А где же они? – полюбопытствовал я.

– Известно где! Как началась война, сдали на мое попечение посгрелят своих, а сами – на фронт… Не встречали, случайно, Назаровых? Они врачи.

– Нет, не приходилось, – ответил я, шобуясь девочкой: у нее были густые льняные волосы и удивительно синие большие глаза.

Издалека послышался гул самолетов.

– Фашисты, – подсказал Полулях.

– Становись! Быстрее, быстрее, – заторопил я роту.

Надо было выбираться из деревни, уйти в лес, видневшийся неподалеку.

Самолеты прошли на небольшой высоте и закружились над полем.

– Там же тыщи наших людей, – объяснила старая женщина. – Немцы их со всей округи собрали. Хотели угнать куда‑то, а тут вы подоспели – сами немцев погнали.

Сбросив бомбы на невидимую мне цель и обстреляв ее из пулеметов, самолеты развернулись и стремительно приближались к деревне.

– Вы бы шли в какое‑нибудь укрытие, – посоветовал я

бабке.

– И то правда, – согласилась она. – В попэеб пойду. Мы там спасаемся.

Бабка с девочкой на руках поспешно скрылась за калиткой, а парень не торопился, показывал характер: помог наполнить водой мою флягу и лишь после этого медленно пошел во двор.

Нарастающий свист бомбы заставил залечь под окнами хаты. Бомба разорвалась недалеко. Хата задрожала, зазвенели стекла. На меня стаей черных птиц полетели с крыши дранки, сорванные взрывной волной.

Новых разрывов не последовало. Я вскочил на ноги, отряхнулся и тут же услышал крик. Со двора выбежал парнишка, который минуту назад наливал воду в мою флягу.

– Что случилось?

Он, видно, не в силах был говорить. Только показал рукой на калитку.

Посредине двора стояла бабка, платок съехал с головы на плечи, ветер разметал седые волосы. Она крепко сжимала окровавленное тело внучки.

– Лучше бы меня!.. Почему не меня убили?..

Роту я догнал уже в лесу. Все там были целы и невредимы. На деревню фашистские самолеты сбросили всего лишь одну бомбу.

В лесу было полно наших войск, и немалых трудов стоило разыскать свой батальон. Я сразу же отправился к майору Кулакову, чтоб доложить, почему отстали минометчики, выяснить обстановку. Комбат не стал бранить за отставание, сказал спокойно:

– Завтра пойдем на рекогносцировку и займем исходные позиции для нового рывка вперед. А пока пусть люди отдыхают. Прикажите всем написать на своих шинелях под воротниками химическим карандашом фамилии. Не помешает и адрес…

Каждый раз перед боем отдавали такое распоряжение, но не все его исполняли: не лежала душа заранее заносить себя в толстую полковую книгу потерь личного состава. По правде говоря, я и сам этого не делал.

Вернувшись в роту, обошел расчеты. Уставшие за день солдаты спали мертвецким сном. А те немногие, что бодрствовали, занимались делами житейскими: чинили обмундирование, пришивали пуговицы, брились, даже чистили сапоги; двое разрисовывали ротный «боевой листок». Значит, собрались жить, а не умирать.

Я остановился возле молодого солдата Шевченко. Длинноногий и длиннорукий, он растянулся на траве и оттого Казался еще длиннее. Вспомнилось, что Шевченко москвич, из интеллигентной семьи. Рядом с ним уснул туркмен, плохо говоривший по – русски. Они не были еще в бою, но воевать им предстоит в одном расчете.

Состав роты обновился больше чем на половину. Теперь в ней преобладают молодые ребята, девятнадцатидвадцати лет. Несколько человек из Туркмении, из Казахстана, из Хакасии. Ветеранов с Северо – Западного осталось совсем мало, едва ли наберется по одному на каждый расчет.

Выбрав местечко в тени под деревом, я тоже прилег и скоро уснул.

На следующий день командир батальона собрал командиров рот и повел к переднему краю. По пути все время попадались огневые позиции артиллерии, земля была изрыта окопами.

Скоро мы подошли к неширокой речке, через которую была наведена переправа. По обоим берегам сидели в окопах саперы, готовые броситься в огонь и в воду при малейшем повреждении их сооружения. Обширные луга с густой, сочной травой подступали к самой реке.

– Косу бы сейчас в руки, – мечтательно сказал кто‑то.

– А потом искупаться бы, – подхватил другой.

– Отставить разговоры! – одернул их комбат.

Сразу за переправой мы свернули вправо к крутому

обрыву.

– Здесь будут твои огневые позиции, – сказал мне

комбат.

– Маловата площадка для восьми минометов.

– Торопись занять, а то и такой не останется.

С рекогносцировки мы вернулись лишь под вечер. Парторг роты старший сержант Овчинников проводил митинг перед предстоящим боем. На притихшей лесной поляне рассаживались бойцы. На траве лежали минометы, карабины, автоматы – все, что следовало взвалить на солдатские плечи и унести на передний край сразу после митинга. Решение было единодушным: бить врага, уничтожать беспощадно.

С наступлением темноты рота заняла указанное ей место под обрывом. Грунт здесь оказался каменистым, и на оборудование огневых позиций у нас ушла почти вся ночь. Уже перед рассветом я позвонил комбату и доложил о готовности.

– Тебя тут разыскивают из соседнего хозяйства, – сказал комбат. – Сейчас телефонист соединит.

– Алло, алло! – услышал я в трубку через минуту. – Леонид Куренков почернел. Понял?..

Как не понять этот примитивный солдатский код? «Почернел» – значит, убит, «покраснел» – ранен. Леонид Куренков «почернел»…

– Приходи, если можешь.

– Иду, – ответил я.

Позиции минометной роты, которой командовал Куренков, находились недалеко, слева от нас, почти на открытом поле. Шагать через это поле в полный рост было опасно, но я спешил, кружить по ходам сообщения некогда.

Встретился с заместителем командира полка. Он и его ординарец тоже шли в полный рост, с завидной выправкой, будто на строевом смотре.

– Далеко? – спросил меня подполковник.

Я доложил, куда и зачем иду.

– Куренков смелый был товарищ… Давай, иди. Только не задерживайся там…

«Смелый товарищ» – это самая высокая из похвал, на какие был способен подполковник. Такой его похвалы удостаивались немногие, потому что сам он был человек отчаянной смелости.

Куренков лежал на бруствере екопа, в котором его настиг осколок вражеской мины. Я откинул шинель. На меня и всех обступивших его смотрели, не видя, неподвижные, чуть прищуренные глаза. Белокурые вьющиеся волосы прилипли ко лбу.

Стоявший рядом со мной старшина роты протянул мне трубку Леонида:

– Возьмите. Помните, он просил передать ее вам, если с ним что‑нибудь случится.

Я молча взял трубку. Тот разговор, о котором мне напомнил старшина, произошел не так давно. Леонид не лежал, как сейчас, а сидел живой и здоровый на бруств^}е такого же вот окопа и набивал трубку табаком из трофейных сигарет.

«Где взял такую?» – поинтересовался я. «Нравится?» – «Ничего». «Старшина, не забудь передать ему трубку, когда меня снимешь со всех видов довольствия» – пошутил Куренков.

В тот вечер он много говорил о родном доме, об отце и матерн: они были недалеко, за линией фронта. И все‑таки Леонид не дошел до них, не встретился с ними.

А в Свердловске жила его невеста, с которой он вместе учился в институте. В письмах она передавала приветы и мне. Теперь я должен написать ей о гибели Леонида…

28

В тылу остались многие большие и малые реки, навсегда засевшие в память рубежи войны, как зарубки на коре живого дерева. Впереди их тоже было немало – водных преград, которые еще предстояло форсировать.

В июньские дни 1944 года все чаще и чаще называлась Березина. Она была где‑то совсем близко.

Солнце не поднялось еще из‑за леса, а полк уже спешил к реке, с которой на века связана слава русского оружия. Вместе со всеми я волновался, ожидая встречи с Березиной. Пытался представить себе, как наши предки под командованием фельдмаршала Кутузова шли по этим же вот дорогам в зимнюю стужу, довершая разгром полчищ Наполеона. Минуло больше ста лет, и опять, теперь уже армии маршала К. К.Рокоссовского готовились сокрушить на березинском рубеже сильнейшую группировку немецко – фашистских захватчиков.

В полосе нашей дивизии действовал передовой отряд

– усиленный стрелковый батальон. Он еще ночью ушел к Березине с задачей захватить мост у деревни Шатково. Мы следовали за ним в свернутых походных колоннах. Конечно, с соответствующим охранением: знали, что в тылу у нас остались разбитые, разрозненные, но не до конца уничтоженные части противника.

Когда полк проходил одну из попутных деревень, вспыхнула перестрелка. Наш батальон, еще не втянувшийся в деревню, на какое‑то время остановился. По колонне передавалась команда: «Старшего лейтенанта Гаевого к комбату!..»

Я поспешил вперед. Обгоняя меня, галопом промчалась полковая батарея. Раздались первые пронзительные выстрелы сорокапятимиллиметровых пушек. Пересчрелка нарастала с каждой минутой.

Комбат сказал мне, что головные подразделения полка обнаружили за деревней большую колонну немцев, перебегающих через дорогу из одного леса в другой. Завязался встречный бой.

Усилия головных подразделений быстро были поддержаны всем полком. Бой приобрел уверенный, организованный характер. Противник нес большие потери, но все-таки рвался через дорогу.

– Больше огня по опушке! – кричал мне комбат, показывая биноклем в ту сторону, откуда выбегали гитлеровцы.

Сколько их гам осталось, никто не знал. Наконец последняя напористая контратака захлебнулась. Пересзрелка постепенно утихала. Наши стрелки поднимались в рост и вылавливали солдат противника, затаившихся в поле. Последовала команда: «Отбой!»

Роты, батареи, полковой обоз снова выстраивались на деревенской улице и вдоль дороги за деревней. Опять укладывалось по – походпому полковое имущество. Командиры подразделений проверяли наличие людей в строю, выясняли потери. А они были.

– Юрчнков! Юрчнков! Где ты? – настойчиво повторял одну и ту же фамилтпо лейтенант из стрелковой роты. Но никто не отзывался.

Ко мне подошел старшина роты. Попросил разрешения заглянуть в лес, откуда бежали немцы. Новый командир взвода лейтенант Романенко поддержал его:

– Там можно найти что‑нибудь полезное для роты.

– А чего вам не хватает?

– Ну, провода телефонного несколько катушек не помешали бы… Аккумуляторным фонарем разжиться тоже недурно…

– Хорошо, пойдем вместе, – согласился я, приказав лейтенанту Сидорину готовить роту к маршу.

Увязался с нами и Романенко.

На опушке леса, на исходном рубеже, немцы побросали ранцы, много оружия, боеприпасов. Похоже было, что они провели ночь в этом лесу. Старшина хозяйским глазом осматривал трофеи, но ничего полезного не находил. Романенко поднимал то один, то другой немецкий автомат и тут же бросал. Он искал себе совершенно новый.

– Пошли обратно! – позвал я и первым направился к

роте.

– Товарищ старший лейтенант, прошу сюда! – крикнул старшина.

– Пошли, пошли! – ответил я, не оглядываясь. – Рота уже построилась.

– На одну минуту! – настаивал старшина.

Пришлось вернуться. Перед глазами предстала

страшная картина: между двумя соснами был распят привязанный веревками за руки и за босые ноги наш боец или командир без гимнастерки. На его впалом животе виднелось множество колотых ран, нанесенных то ли ножом, то ли плоским штыком. Тут же лежали тела четырех расстрелянных советских солдат.

В роту мы вернулись потрясенные увиденным. И надо же было как раз в этот момент встретиться с пленными немцами! Их было человек десять. На лице одного зияла ужасная рана: осколком или пулей у него был выбит глаз. Никто из остальных не пытался помочь раненому, ни у кого из них я не обнаружил ни малейших признаков сострадания.

Зато стоявшая у распахнутой калитки пожилая женщина белоруска даже вскрикнула, увидев немца с окровавленным лицом, побежала в хату и тут же вернулась с кружкой воды и белой тряпицей.

– Стой! – закричал на нее Романенко. – В расход их всех, и делу конец!..

Романенко выхватил автомат из рук единственного бойца, конвоировавшего пленных. Я мало знал этого офицера, но все‑таки был уверен, что он – бывший преподаватель ботаники и зоологии в сельской школе – не унизится до расправы над пленными. И не ошибся. Лейтенант выпустил длинную очередь вверх, вернул конвоиру дымящийся автомат и, ни на кого не глядя, направился к своему взводу.

– Перевязывайте, – сказал я перепуганной женщине, а роте подал команду: – Шагом ма – арш!

Надо было торопиться на помощь передовому отряду дивизии, посланному ночью к деревне Шатково.

Отряд успешно выполнил свою задачу: занял мост через Березину и стойко отражал яростные контратаки противника. По этому мосту переправились на противоположный берег сперва наш полк, потом вся дивизия, затем еще несколько дивизий.

Кольцо окружения крупной группировки гитлеровских войск севернее Бобруйска наглухо замкнулось. Дивизию нашу повернули на северо – запад, в направлении Восточной Пруссии.

Впереди был Кёнигсберг.