Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

Сержанту Шегурову, начавшему войну на границе, приходилось не раз попадать в самые трудные переделки. Но тогда он был не один. Рядом находились друзья по заставе, которых он знал так же, как и себя, и потому никогда не испытывал неуверенности. Решения в бою приходили сами собой. А вот теперь он оказался один, вернее на пару с этим незнакомым пареньком, о котором он не знал ровным счетом ничего, разве что имя. С этим юнцом предстояло выполнить такое важное задание, от которого зависела жизнь сотен, а может, и тысяч бойцов. Комбат так и сказал:

– Пакет надо доставить во что бы то ни стало. В твоих руках жизнь многих людей.

Перебирая в памяти все фронтовые эпизоды, сержант понял, что это задание – самое важное в его жизни. От этой мысли у него стало еще тревожнее на душе. «Все может полететь к чертям из‑за малейшей оплошности, – думал он, – и не моей, а вот этого юнца. Ведь только он знает пути – тропин– ки. А что если собьется, забредет совсем в другую сторону?

Стараясь отогнать мрачные мысли, сержант сердито пришпорил коня, но, заметив преду преждающий знак Ефимки, остановился. Справа от опушки, где поблизости проходила дорога, послышался скрип полозьев. Он то приближался и нарастал, то вновь удалялся. Где‑то недалеко проходил обоз.

Подъехав к проводнику, сержант заметил, как тот, сдвинув набок мохнатую ушанку, настороженно ловит покрасневшим от мороза ухом удаляющиеся звуки. Когда все стихло, Шегуров взглянул на него вопросительно.

– Через большак махнем тута, – сказал парнишка. – Дале ложбина пойдет. По ней и двинем.

Проехав еще метров триста, они свернули к дороге.

На опушке леса было ветрено. Впереди открывалась заснеженная равнина без единого деревца и кустика. По сравнению с ней лес казался неприступной крепостью, с которой сейчас так не хотелось расставаться.

Осмотревшись по сторонам, Ефимка первым тронул уже привыкшего к нему коня, и тот послушно двинулся вперед, легко взбираясь по отлогому склону. Сержант поспешил за ним. Выехав на дорогу, он догнал проводника и, спешившись, передал ему поводья.

– Поезжай метров сто по дороге прямо, – сказал он, – потом свернешь к лощине. Там подождешь меня…

Ефимка понимающе кивнул головой и мелкой рысцой затрусил по накатанной обочине. Вскоре он повернул вправо и скрылся за изгибом оврага, по краям которого свисали затейливые снежные кружева. Через несколько минут появился и сержант. Он волочил за собой ветку, заметая глубокие следы копыт.

– Теперь порядок. Через полчаса поземка все заметет, и тогда нас ищи – свищи. Понял?

– Понял, – продрогшим голосом ответил Ефимка и зашелся сухим надрывистым кашлем.

Сержант взглянул на него с опаской.

– А ты, брат, не болен? Может, тебе вернуться, пока не поздно? Пошлют другого…

Обескураженный неожиданным вопросом, Ефимка отчаянно замотал головой.

– Нет, что вы! Просто от мороза.

– Смотри. В бою‑то бывал?

– У – гу, – обиженно хмыкнул Ефимка.

– Ну и как?

– Как все. Делал, что велели.

– Это главное. В бою страшно всем. Только страх побороть надо.

И тут же подумал: «Ох, и хлебну я с тобой горя».

– Поехали.

Снег на дне оврага слежался, и кони побежали увереннее. Время от времени Ефимка останавливался, прислушивался и опять понукал своего гнедого, припадая к его гриве. Наверху, почти у самой бровки оврага, низко висел

желтый серпик полумесяца, окруженный мелкими светло – си– ними звездами. Но вскоре и серпик, и звезды начали тускнеть. Поземка усиливалась, швыряя в лицо мелким колючим снегом.

Овраг кончился. Остановившись на косогоре, Ефимка долго осматривался по сторонам. Эти места были знакомы ему с детства. Вместе с отцом не раз ходил здесь на охоту, ездил с обозами в райцентр. Но тогда он чувствовал себя хозяином на этой земле, и ему даже в – голову. не приходило, что когда‑то придется выискивать скрытые тропы, чтобы не попасть на глаза врагу., .

Впервые немцев Ефимка увидел в родном селе Кар– пенки. Они на мотоциклах неожиданно ворвались в село ночью– Собрав всех жителей на площади, гитлеровцы приказали им идти к реке, на переправу. Как позже выяснилось, это был вражеский десант, который под прикрытием детей и женщин намеревался захватить единственный мост через речку, чтобы отрезать от тыла наши передовые части.

Воспользовавшись суматохой, Ефимка незаметно нырнул в кусты и что есть силы бросился бежать к ближайшей дороге, по которой двигались наши войска. Встретив первого командира, он рассказал о случившемся и кратчайшим путем повел бойцов к селу.

На рассвете Карпенки были освобождены. Но перед отступлением немцы согнали жителей в школу и подожгли. Там погибли мать и две сестренки Ефимки. Он узнал их по обгоревшим ботинкам.

Словно помешавшись, мальчишка несколько дней бродил по лесу, пока не наткнулся на отряд Сомова. С тех пор он больше не расставался с партизанами.

…Подъехав поближе к Ефимке, сержант указал рукой вправо.

– А там, кажись, село? Чуешь, дымком тяцет?

– Чучуевка это. На той неделе там фрицев было

полно.

– Значит, возьмем левее.

– Только впереди дорога должна быть. Не налететь

бы.

– А обойти нельзя?

– Далеко больно.

– Тогда делать нечего, – вздохнул сержант. – Трогай.

Они свернули влево и вскоре выехалй на ровное поле, на котором виднелась высокая щетинистая стерня и неубранные копны соломы. Ехать стало легче, поле было твердое и не очень заснеженное.

Теперь впереди ехал сержант, старясь не пропустить дорогу. Иногда он пригибался к самой гриве коня, растирал перчаткой побелевшие на ветру щеки и снова настороженно всматривался в серый полумрак. Неожиданно справа, должно быть где‑то на окраине села, взвилась в небо ракета и, догорев, упала. Сержант остановился.

– Может, заметили нас? – спросил он.

– Не думаю. До деревни добрых две версты. Да и пугать нас они не стали бы.

– Ты прав, – обрадовавшись сообразительности парня, согласился сержант. – Постарались бы накрыть без шума.

Переждав несколько минут, они вновь тронулись.

Перед рассветом ветер усилился, небо заволокло густыми серыми тучами, которые, казалось, ползли над самой землей. Ориентироваться становилось все труднее, и потому Ефимка заметно беспокоился. Он часто останавливался и, приподнявшись на стременах, старался по каким‑то одному ему известным приметам определить, где они находятся. По его предположениям, до линии фронта оставалось каких‑то километров десять. Но это были самые трудные и опасные километры. Здесь на каждом шагу можно было налететь на патрули или, еще хуже, – сбиться с пути. А кони и без того приустали, их ввалившиеся бока часто вздувались и опадали, словно старые кузнечные меха.

Наблюдая за Ефимкой, сержант все чаще посматривал на часы. В их распоряжении оставалось совсем немного времени. Успеют ли?

– Ты осмотрись хорошенько, – советовал сержант, – может, дерево какое приметишь, лощинку.

Впереди высоко в небе взвилась ракета.

– это Шинкаревка, – обрадовался Ефимка, – я боялся выйти прямо на село. Там немцы. Вот тут, справа, должен быть Волчий лог.

Он уверенно свернул направо, глубоко нахлобучив на голову шапку.

– А далеко до него?

– Теперь недалеко. По логу поднимемся вверх, потом спустимся к озеру, а там и наши…

Вскоре справа обозначилась широкая темная полоса. Это был как раз тот самый Волчий лог, о котором говорил Ефимка. Он начинался с небольшого распадка и отлого поднимался вверх по косогору, на котором виднелись стога соломы. Небо несколько посветлело. Перебравшись через овраг, сержант и Ефимка стали трусцой подниматься вверх. От одной мысли, что цель уже близка, оба приободрились.

Поравнявшись с Ефимкой, сержант протянул ему сухарь, каким‑то чудом сохранившийся в кармане.

– На, погрызи, – сказал он с такой суховатой мужской лаской, за которой обычно кроется искреннее солдатское добродушие. – Дорога‑то нелегкая.

Ефимка, смутившись, удивленно взглянул на сержанта. Неторопливо сняв с руки варежку, бережно взял обгоревший по бокам сухарь, осторожно надкусил его с угла мелкими острыми зубами и прищурил от удовольствия глаза. Такого сухаря он уже давно не пробовал.

Подъем оказался трудным. Приуставшие за ночь кони то и дело спотыкались, низко опуская головы.

Наверху поземка мела сильнее. Застилала глаза, перехватывала дыхание. Сержант, стараясь прикрыть собой от ветра Ефимку, теперь ехал впереди. Его широкий маскировочный халат, одетый поверх стеганного ватника, при каждом порыве ветра надувался, как парус, и было слышно, как по нему мелкой дробью барабанила снежная крупа.

Увидев справа, почти на самой вершине косогора, омет, Ефимка обрадовался.

– Нам туда, – сказал он тихо. – По ту сторону холма должна быть лощина к озеру.

Круто свернув, они проехали еще метров триста и заметили на снегу глубокий санный след, удалявшийся двумя узкими полосками в сторону оврага. Сержант нагнулся с седла, чтобы внимательнее рассмотреть его, и в это мгновение из темноты полыхнула слепящая вспышка пулеметной очереди.

Сержант и Ефимка рванули коней, и те, почуяв опасность, пошли в галоп, оставляя за собой взвихрившееся снежное облачко. А впереди, пересекая нм путь к омету, огненной плетью хлестала землю синяя нить трассирующих пуль.

Споткнулся и тяжело рухнул в сугроб конь Ефимки. Сам Ефимка при падении отлетел в сторону и, вскочив,

быстро заковылял к стогу. В ту же секунду что‑то тяжелое ударило сбоку сержанта. Вылетев из седла, он несколько раз перевернулся и, почувствовав обжигающую боль в левом плече, на боку пополз за Ефимкой. Оказавшись в укрытии, сержант увидел парнишку, лежавшем на снегу с обнаженной ногой, из которой сочилась кровь. Рядом валялся его маленький валенок, пробитый пулей.

С трудом поднявшись с земли, сержант одной рукой помог Ефимке наскоро перевязан, ногу и бросился к углу омета, чтобы взглянуть, что происходит там, в поле. Пулемет смолк. Возможно, пулеметчик выбирал другую более удобную позицию, чтобы ударить теперь с фланга. А может быть, немцы решили, что оба всадника убиты?

Сержант провел ладонью по мокрому от снега лицу и вдруг увидел, как со стороны оврага в полный рост двигались три автоматчика, держась друг от друга на расстоянии видимости.

«Решили взять живыми», – подумал сержант и только сейчас заметил, что левый рукав маскхалата потемнел от крови. Рука выше локтя ныла острой, нестихающей болью, от нее мутилось в голове.

Расстегнув гранатную сумку, сержант вернулся к Ефимке и попросил его жгутом перетянуть раненую руку. Ефимка вел себя спокойно, без той нервозной торопливости, какая овладевает некоторыми людьми в подобных случаях. Только лицо у него было совсем бледное и отражало не столько страх, сколько недоумение. Ведь все шло так хорошо, и вдруг…

Судя по той хозяйской деловитости, с которой он затягивал жгут на руке сержанта, а затем аккуратно завертывал портянку на своей раненой ноге и втискивал ее в валенок, он не думал в эти минуты об опасности. Его мучила мысль о том, что он так и не смог незаметно провести сержанта через передовую и из‑за этого теперь может погибнуть много людей.

– Их там трое, – сказал, поднимаясь, сержант. – Надо подпустить поближе. Будешь стрелять вот отсюда. Понял?

– Понял, – негромко ответил Ефимка, и пополз к левому углу омета, на который указал ему сержант. Вырыв в сугробе ямку, он набросал в нее соломы и осторожно лег на правый бок, отставив в сторону раненую ногу. Впереди уже четко различались три полусогнутые фигуры, осторожно

приближавшиеся к омету. Взяв на мушку одну из них, Ефимка ждал команду.

Первым открыл огонь сержант. Автоматчик, который был ближе к нему, ткнулся ничком в сугроб, широко раскинув руки. Двое других залегли. По ним и стрелял Ефимка. Но стрелял, должно быть, неточно, оба ответили очередями. Сержант, стараясь отвлечь огонь от Ефимки, поднялся и стал стрелять с колена. Но было поздно. Тот, другой, что был ближе к Ефимке, привстал и со всей силой метнул гранату. Раздался взрыв. Не теряя ни мгновения, сержант дал длинную очередь по автоматчикам и, когда оба рухнули в снег, бросился к напарнику. То, что он увидел врезалось в его память на всю жизнь. Граната взорвалась у самой головы Ефимки.

Сняв шапку, сержант несколько секунд молча стоял около омета. Затем, осмотревшись, начал спускаться по косогору. Со стороны оврага по омету вновь застрочил пулемет. На этот раз стреляли зажигательными. Верх омета вспыхнул, и скоро языки пламени слились в сплошное зарево.

Сержант, отыскав лощину, о которой говорил Ефимка, незаметно пробрался к озеру и скрылся в густых камышовых зарослях. На востоке, пробиваясь сквозь облака, уже во все небо разливалась заря.

4.

Сержанта Шегурова, истекающего кровью, с черным, обмороженным лицом доставили на командный пункт дивизии как раз в тот момент, когда начальник штаба подполковник Шустов докладывал Пралыцикову о начале атаки. Два полка, поддержанные тридцатиминутной артподготовкой, с ходу овладели первой линией обороны противника и теперь, развивая наступление, быстро продвигались вперед. На отдельных направлениях они уже углубились на десять – пятнадцать километров и, завязав бои на рубеже второй линии обороны, просили срочно поддержать их артиллерийским огнем.

Но положение осложнялось тем, что на участке третьего полка, которым командовал подполковник Комов, наступление захлебнулось. Были предприняты две атаки, однако сильно укрепленный опорный пункт в селе Шишаки, опасно вклинившийся в правый фланг дивизии, взять так и не удалось. Это больше всего беспокоило Пралыцикова, ибо

нельзя было дальше развивать наступление, не развязав себе руки на правом фланге. Именно этим и были заняты мысли комдива, когда сержант Шегуров, еле держась на ногах, вручил ему пакет, раскисший по углам от крови.

Прочитав донесение Бурцева, Пральщиков озадаченно взглянул на доставленную трофейную карту. Контуры «мешка» были обозначены как раз на тех направлениях, где сейчас быстро продвигались его полки.

На висках у Пралыцнкова вздулись вены. Он так был уверен в успехе операции, и вдруг оказывалось, что этот успех не только не нужен, но даже опасен. Его просто– напросто заманивали в заранее приготовленную ловушку, чтобы потом наглухо захлопнуть ее.

– Можете быть свободны, – сухо сказал комдив, обращаясь к Шегурову. – Отправляйтесь в санбат.

Сержант попытался было отдать честь, но в глазах у него потемнело, и он, держась рукой за косяк, с трудом перешагнул через порог. На полу, где он только что стоял, осталась темная лужица крови, перемешанной с талым снегом.

Передав донесение Шустову, Пральщиков сел за стол и, обхватив ладонями голову, долго смотрел на лежавшую перед ним трофейную карту. Мысль работала напряженно. «Легко сказать, отменить наступление… А если это всего– навсего уловка противника, чтобы сорвать наши планы? Как быть тогда? Кто будет отвечать за срыв операции?»

Раздумья Пралыцикова прервал его адъютант, доложивший, что на проводе командир третьего полка Комов. Резко встав из‑за стола, Пральщиков подошел к аппарату, и, силясь сдержать раздражение, бросил:

– Слушаю.

По мере того, как докладывал Комов, лицо и шея Пралыцикова все заметнее багровели, щелки глаз, прикрытые припухшими веками, становились совсем узкими, пальцы руки, державшей трубку, побелели. Наблюдавший за ним Шустов был уверен, что сейчас комдив, как обычно, взорвется, и тогда уж ничем нельзя будет сдержать его негодование. В такие минуты он был крут.

Шустову это нравилось. В его представлении командир именно таким и должен быть – суровым, строгим, не терпящим каких‑либо возражений.

На этот раз, к удивлению Шустова, бури не последовало. Дослушав до конца доклад командира полка, Пралыциков как‑то непривычно сдержанно отчеканил:

– И все же Шишаки приказываю взять. Через час буду у вас.

Бросив трубку, комдив с минуту постоял задумавшись у окна и подошел к Шустову.

– О донесении Бурцева сообщить в штаб корпуса. Резервный противотанковый дивизион немедленно перебросьте к Комову. Я еду туда.

– А как с наступлением?

– Приказ не отменяется. Руководить действиями первого и второго полков поручаю вам.

Шустов хотел было возразить, что командиру во время наступления дивизии было бы целесообразнее находиться на КП, но, хорошо зная, что Пралыциков не любит отменять однажды принятых решений, промолчал. За многие годы совместной службы Шустову было известно и другое, – пожалуй, самое важное, с его точки зрения, в характере Пралыцикова – его уверенность в непогрешимости своих действий, основанных на твердой, давно сложившейся убежденности, что ему свойственна та государственная масштабность, которая позволяет не размениваться на «мелочи», а видеть гораздо больше, чем другие. Он был готов поступиться какими‑то частностями, пусть даже идти на лишние жертвы, лишь бы была достигнута главная цель, чтобы никто не мог сказать, что он, Пралыциков, в какую‑то минуту проявил нерешительность. Это возвышало его в собственных глазах, и он чувствовал свое моральное превосходство над командирами – «христолюбцами», как про себя называл тех, кто проявлял излишнюю, на его взгляд, осторожность и осмотрительность. Для него существовала лишь одна логика войны, при которой все переводилось на общевойсковые единицы – количество штыков, пушек, снарядов. И все это обретало для него определенную ценность только тогда, когда с их помощью удавалось достичь какой‑то тактической или оперативной цели. Пусть попробует кто‑то упрекнуть его, Пралыциков, что он допустил неоправданные жертвы. Да и вообще, разве бывают жертвы оправданные?

У победы нет цены выше, чем сама победа.

Шустов, по натуре своей человек нерешительный, полностью разделял эту железную логику Пралыцикова и всегда поддерживал его. Потому и сейчас он не стал возражать против поездки Пралыциков'а на правый фланг, даже обрадовался, что комдив решил поехать туда сам, а не послал его.

– Значит, наступление продолжаем по плану? – уточнил он на всякий случай.

– Да, все остается без изменений, – сказал уже в дверях Пральщиков и быстро вышел с КП, на ходу расстегивая ставший тесным воротник кителя.

Где‑то в глубине души он упрекал себя за то, что накануне вечером, когда Комов сообщил об обнаруженном разведчиками по ту сторону передовой скоплении танков, не придал этому значения. Он воспринял это скорее как предприимчивость хитрого командира полка, который на случай неудачной атаки заранее подыскивал оправдывающие его обстоятельства.

Давнишняя привычка не доверять подчиненным и раньше не раз подводила Пралыцикова. Но тем не менее он никак не мог от нее отделаться. И не потому, что видел в людях недругов, а просто, считая себя человеком проницательным, усматривал в действиях подчиненных некоторую неполноценность или, вернее, несоответствие его собственной компетентности, и оттого в каждое дело считал своим долгом внести свои коррективы, даже если они были и не столь существенными. Поэтому все, кому приходилось сталкиваться с ним, быстро улавливали эту плохо скрываемую им черту характера и постепенно привыкали не высказывать своих мнений, ибо заранее знали, что пользы от этого никакой не будет. Одни – более прозорливые – просто отмалчивались. Другие – ловкие и предприимчивые – не пропускали случая, чтобы не восхититься талантливостью своего комдива и этим снискать его благосклонность. В мирное время это качество как‑то никому особенно не бросалось в глаза. Что поделаешь, если у человека такой характер. Но вот жизнь поставила Пралыцикова в сложную ситуацшо, когда он, объединяя ум и опыт своих помощников, должен был принять единственно правильное решение, сила привычки оказалась сильнее его воли. Уж таковы непреложные законы войны. Они, как лакмусовая бумажка, проявляют подлинную суть человека, он как бы просвечивается насквозь.

И этот час для Пралыцикова настал.

Сидя в «газике», на предельной скорости мчавшемся по прифронтовой дороге, Пралыциков на минуту прикрыл глаза и вдруг представил, как на заснеженную равнину врываются с фланга вражеские танки и своими широкими, заиндевевшими на морозе гусеницами начинают давить идущих в атаку солдат его дивизии. Ему, много раз ходившему во время гражданской войны в рукопашные схватки, своими глазами видевшему самые ужасные трагедии войны, вдруг впервые стало страшно. Страшно не за себя, а за тех безусых парней – сибиряков, чьи жизни ему были вверены.

И все же Пралыциков еще не мог даже перед самим собой признать свою вину. Ему казалось, что он сделал все возможное, чтобы подготовить наступление. И если что‑то получилось не так, то в этом, прежде всего, считал он, повинны те, кто не так выполнил его приказание, оказался недобросовестным или просто неспособным, и за это они должны нести ответственность по всей строгости законов военного времени.

С этими мыслями Пралыциков и приехал на КП к Комову. То ли под впечатлением дорожных раздумий, то ли с отчаяния, встретив командира полка, он громко и скверно выругался, чего раньше с ним никогда не бывало.

– Паникуете, вашу мать! – кричал он, свирепо размахивая перчаткой перед лицом Комова. – Я вам покажу, как паниковать!

Трудно сказать, чем бы закончился этот порыв гнева, если бы в этот момент небо не вздрогнуло от оглушительных залпов. Полковая артиллерия начала артподготовку.

Пралыциков стоял у стереотрубы и осматривал лежавшую перед ним линию фронта. Его глазам открылась широкая пойма давно пересохшей реки, заросшая осокой и кустарником. Чуть левее, на склоне покатого холма, виднелась деревня Шишаки. Это был главный опорный пункт противника. Его и предстояло взять полку Комова. Слева и справа от деревни вырисовывались зигзагоообразные траншеи, над которыми в нескольких местах выступали железобетонные колпаки дотов. Их было более десятка. За Ними – второй рубеж траншей и сплошная линия противопехотных проволочных заграждений. Даже внешне опорный пункт

выглядел неприступным. Бойницы дотов, многие из которых, наверное, были ложными, производили угнетающее впечатление темными проемами, похожими на провалившиеся глазницы покойников.

Исходная позиция полка была невыгодна еще и тем, что справа, километрах в десяти от передовой, уступом в тыл протянулась густая роща, часть которой находилась в руках противника, а часть удерживалась подразделениями соседней с Пралыциковым дивизии. Это был опасный стык, который немцы могли в любую минуту использовать для флангового прорыва в тыл. Комов в самом начале, как только занял отведенную ему позицию, предлагал до начала наступления полностью очистить эту рощу от немцев. Но Пральщиков не поддержал его. Он сослался на то, что этот участок другой дивизии и именно перед ней будет поставлена такая задача. Подразделения соседней дивизии на самом деле несколько раз пытались овладеть рощей, но их усилия оказались тщетными. И вот теперь эта роща, ощетинившаяся черными культями обгоревших деревьев, угрожающе нависла над флангом комовского полка.

Взглянув на рощу, Пральщиков вспомнил о донесении Бурцева и невольно подумал, что если немцы на самом деле вздумают прорваться в тыл его дивизии, то лучшего участка для этого им трудно будет найти.

Оторвавшись от стереотрубы, Пральщиков вновь недружелюбно посмотрел на Комова и, выждав паузу между' артиллерийскими залпами, строго спросил:

– Почему не ведется артподготовка по роще?

– Так распорядился ваш начальник штаба. Весь огонь артиллерии приказано сосредоточить на опорном пункте.

– Болваны, – вспылил Пральщиков, стараясь перекричать нарастающую канонаду. – Сейчас же прикажите перенести огонь туда!

Комов, словно не замечая взвинчивости комдива, подошел к телефону и, вызвав командира артдивизиона, подчеркнуто спокойно передал ему приказание Пралыцикова.

Через несколько минут над рощей взметнулись густые дымы разрывов. И в это время над заснеженной поймой, постепенно нарастая и раскатываясь, раздалось многоголосое «ура». Батальоны комовского полка поднялись на штурм опорного пункта. Они бежали по заснеженному склону хол

ма длинными изогнутыми цепями, на ходу стреляя из винтовок и автоматов. Ответных выстрелов пока не было.

Комов в бинокль внимательно наблюдал за ходом атаки. На его тщательно выбритых скулах нервно вздрагивали крупные желваки. От напряжения лицо стало багровым, на висках выступили капельки пота. По всей его огромной напрягшейся фигуре было видно, что он в эти мгновения находится там, вместе со всеми, задыхаясь от леденящего утреннего ветра, от нетерпения как можно быстрее ворваться в окопы врага и в штыковом ударе решить исход боя. Но сейчас его больше всего беспокоило угрожающее молчание противника. Выходит, немцы очень уверены в плотности своего огня и потому не боятся подпустить атакующих на самое близкое расстояние.

Эти опасения подтвердились. Когда первый батальон приблизился к траншеям противника метров на двести, оттуда раздались такие частые автоматно – пулеметные очереди, что цепь атакующих на глазах стала таять. И тут же заработали немецкие минометы и орудия. Весь склон покрылся черными воронками разрывов, вокруг которых, словно прикорнув у догоревших костров, лежали солдаты в белых дубленых полушубках. А над ними все еще продолжали рваться снаряды и мины, все еще стегали по ним круп– нокалибирные пулеметы.

Вскоре бегущих в первой цепи осталось так мало, что они, поняв бессмысленность своих неимоверных усилий, тоже начали падать. И теперь трудно было понять, остался ли кто в живых от батальона или все до единого убиты.

Замедлив шаг, залегли и цепи других батальонов. Солдаты торопливо рыли затвердевший снег руками, стараясь хоть как‑то укрыться от губительного настильного огня.

Потрясенный этой картиной гибели людей, Комов в упор взглянул на Пралыцикова и, с трудом сдерживая негодование, выдавил охрипшим голосом:

– Разрешите дать отбой?

– Я приказываю вам лично, – закричал Пралыциков, – поднять полк в атаку! Опорный пункт должен быть взят!

Комов какое‑то мгновение стоял словно окаменевший и теперь уже с сожалением глядел на перекосившееся от гнева лицо Пралыцикова. Затем, не сказав ни слова, расстегнул кобуру, вынул пистолет и, дослав патрон в патронник, размеренно, словно на работу, зашагал в направлении к

холму, где, зарывшись в снег, лежали оставшиеся в живых солдаты его полка. Следом за ним так же степенно и неторопливо шел адьюгант, прижав к груди лосняшийся ствол автомата.

Когда Комов достиг первой линии своих траншей, он услышал нарастающий гул моторов. И тут его обожгла давно мучившая мысль – он понял: случилось то, чего он больше всего боялся. Со стороны рощи, вздымая густые вихри снежной пыли, на большой скорости мчались немецкие танки. Они шли уступом друг за другом, направляясь в обход деревни, где был командный пункт полка.

Спрыгнув в траншею, Комов приказал адъютанту выставить по тылу солдат со связками гранат, а сам направился к батальонам. Он понимал, что выход теперь мог быть только один – немедленно прорваться и взять штурмом опорный пункт, иначе танки раздавят полк на открытом склоне холма. Шансов на выигрыш почти не оставалось. И все же надо было действовать. Теперь дорога была каждая минута.

…На командном пункте полка немецкие танки первым заметил адъютант Пралыцикова. Он стоял у «газика» комдива за полуразрушенной часовней.

– Танки! – закричал он не своим голосом, вбегая в распахнутую дверь блиндажа.

Заметив гневный взгляд комдива, лейтенант осекся и замер у входа.

– Какие танки? – спросил Пральщиков ледяным голосом и снова нагнулся к стереотрубе. Увеличенные в несколько раз через призмы головные машины наплывали на объектив.

– Опоздали! – прошептал Пральщиков, окидывая взглядом блиндаж, который еще минуту назад казался таким надежным. Его лицо стало пепельно – белым, длинные, когда‑то властные руки безжизненно упали между колен. К горлу подступила противная липкая тошнота. И сразу им овладела опустошенность. Пралыцикову захотелось закрыть глаза и забыться. Ведь все равно изменить что‑либо уже нельзя…

Самым досадным было то, что еще вчера после телефонного разговора с Комовым он мог выставить здесь противотанковый дивизион и не сделал этого. Теперь предстояло расплачиваться собственной головой.

За свою уже почти пятидесятилетнюю жизнь Праль– щиков никогда не думал о смерти. Она всегда представлялась ему очень далекой, как те миражи в пустыне, которые все время удаляются, сколько бы к ним ни приближался.

Лишь однажды смерть глянула ему в глаза. Это случилось перед войной, на командирских учениях. Шедшая на большой скорости колонна артдивизиона вдруг внезапно остановилась, и один из нерасторопных водителей не успел вовремя затормозить машину. На большой скорости она ударилась кабиной о двигавшуюся впереди пушку, и ствол прошел насквозь через грудь сидевшего рядом с водителем командира батареи. Проезжавший мимо Пралыциков видел, как двое бойцов долго не могли снять со ствола изуродованное тело старшего лейтенанта, а он смотрел на них широко открытыми мертвыми глазами. С тех пор Пралыциков больше всего боялся случайной смерти.

Но, как ни странно, будучи всю жизнь военным и уже не раз побывав в боях, он почему‑то никогда не задумывался над тем, как поведет себя в минуту смертельной опасности. Знал лишь, что постарается как можно дороже отдать свою жизнь и уж конечно, на крайний случай, оставит для себя последний патрон. Ему, командиру, положено умереть так, чтобы даже сама смерть его потом поднимала бойцов в атаку. Он был уверен, что если выпадет лихая доля, то умрет только так. Он, Пралыциков, никогда не опозорит себя и свое звание.

Но в тот момент, когда Пралыциков увидел в окулярах стереотрубы мчавшиеся на него танки, в нем вроде бы что‑то надломилось, хрупнул тот невидимый стерженек, на котором держалась его воля, самообладание. Им неожиданно овладело то расслабляющее чувство, от которого человеку становится безразлично, кто и как подумает о нем после смерти, какие слова будут сказаны на его могиле, как будут вспоминать о нем дети, жена, близкие. Разве потом это будет иметь какое‑то значение?

Гул танков приближался. Пралыциков поднял голову и вдруг, услышав за спиной чьи‑то торопливые шаги, резко обернулся. Перед ним стоял, запыхавшись, майор Быков, командир противотанкового дивизиона, которому он приказал немедленно прибыть на правый фланг. Увидев его, Пралыциков бросился ему навстречу.

– Где батареи? – спросил он осипшим голосом.

– Две разворачиваются к бою, – доложил Быков. – Одна еще на подходе.

– Огонь, немедленно огонь!. – выпалил Пральщиков. – Вы слышите? Теперь все зависит от вас. Вы понимаете?

– Понимаю, – сказал угрюмо Быков. – Но времени очень мало. Можем не успеть.

– Должны успеть! – вновь почувствовав силу своих слов, закричал Пральщиков. – Я сам пойду с вами!