Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

ТАЙНА ДВУХ МЕДАЛЬОНОВ

Они лежали в Кубанской земле рядом – сын Башкирии и сын Грузии. Родственники и близкие считали их без вести пропавшими, ибо те, кто хоронил их, не успели отыскать в их одежде солдатские медальоны и сохранить имена погибших… Ведь под Сопкой Героев бои были похожи на ад кромешный – не оставалось и пяди земли без огня и металла.

Но вот этот клочок земли, где лежали породненные кровью сыны двух пародов, взбудоражили экскаваторы, копавшие трассу для орошения, и потревожили останки солдат…

Это случилось весной 1976 года за хутором Мелиховом, в колхозе «Сопка Героев», незадолго до Дня Победы. Бережно собирая останки, колхозники обнаружили два медальона. На истлевших крошечных листках, извлеченных из медальонов, ничего нельзя было прочесть – настолько выцвели следы букв, написанных когда‑то химическим карандашом.

Было решено перезахоронить останки солдат перед Днем Победы – 8 мая.

Вместе с участниками боев на сопке: журналистом Дмитрием Поповичем, писателем Павлом Иншаковым и поэтом Иваном Беляковым я присутствовал на торжественном перезахоронении. Это было впечатляющее событие в жизни хутора. Ветераны войны несли гроб, за ними медленно шли солдаты почетного караула с винтовками на плече…

Огромная толпа колхозников хутора Мелихова окружила свежевырытую могилу перед клубом, где уже была братская могила, и стоял обелиск. Был салют ружейными залпами, были слезы женщин, у которых где‑то тоже безвестными лежат в земле отцы и братья, и именно эти слезы долго не давали мне покоя: неужели никак нельзя прочесть имена и адреса погибших?

Попросил секретаря парткома колхоза Семена Григорьевича Полтавченко отдать мне с условием обязательного возврата медальоны, которые теперь были предназначены для колхозного музея воинской славы. Полтавченко передал мне эти маленькие баллончики – медальоны, и я в тот же день, вернувшись домой, мобилизовал все свои запасы увеличительных стекол и луп для того, чтобы установить хоть самые приблизительные слова – ориентиры для догадок и опознания адресов и имен.

Один из баллончшеов был, видимо, плотнее закрыт – на двух одинаково заполненных листках сохранилось больше следов букв. По черточке на одном листке и по продолжению той же буквы на другом удалось составить несколько предположительных слов.

«Чишмы» – да ведь это Башкирия! В графе «фамилия»

– Юмашев. Имя и отчество – Закарня Гакрамович?

Немедленно послал письмо в чишминскую райгазету. Сотрудники газеты отнеслись к нему внимательно, опубликовали обращение к красным следопытам и ко всем чишмии– цам с просьбой включиться в поиск родственников Юмашева, которым, конечно, не безразлична судьба солдата.

Вскоре я получил из Башкирии письмо: сестра Юмашева – Зулейха Гакрамовна сообщала, что Закария Гакрамович ее брат, он работал бригадиром в колхозе, сельчане помнят его чутким, добрым человеком. Она учительница – пенсионерка, живет в доме, где родился, вырос и оттуда ушел па фронт ее брат Закарня. Жива и вторая его сестра – Фаг– хия, а дочь солдата – Лира живет в Уфе, имеет четырех детей.

Зулейха Гакрамовна горячо благодарила колхозников и руководителей колхоза «Сопка Героев» за то, что чтут память ее брата.

А еще через несколько дней пришло взволнованное письмо дочери Юмашева – Лиры Закарневны.

«Сестра Лилия и брат Риф скончались в тяжелые послевоенные годы, – писала она. – До войны редко кто имел дома фотокарточки, потому я теперь очень смутно помню отца. Мне очень хочется посетить Сопку Героев, взять горсть земли с могилы отца, той земли, за которую он отдал жизнь. Эта земля будет напоминать мне о нем…»

Второй медальон отнял у меня куда больше времени, но теперь вдохновленный благодарными письмами из Башкирии, я решил не отступать перед трудностью поиска. Только тогда, когда убедился, что все мои ухищрения с увеличительными стеклами и подсвечиванием бумаги с обратной стороны никаких результатов не дают, только тогда решил побеспокоить криминалистов, загруженных неотложной оперативной работой. Обратился к работнику МВД, живущему в одном доме со мной, Федору Мироновичу Баранову с просьбой показать истлевший листок из медальона своим криминалистам. Может быть, у них найдутся средства для проявления написанного тридцать с лишним лет назад?

Федор Миронович осмотрел листок, покачал головой: мол всякое повидал в своей практике, но таких неуловимых признаков для опознания, пожалуй, еще не встречал. Но медальон взял, предупредив, что на скорый результат рассчитывать не следует.

И тут я не могу не высказать самой теплой благодарности старшему эксперту управления внутренних дел Краснодарского крайисполкома Олые Савельевой, которая, поняв необычную ответственность перед памятью погибших, с упорной настойчивостью многие дни «колдовала» над загадочными пустотами в графах: «фамилия», «имя», «отчество».

И даже этой волшебнице, вооруженной всевидящей химией не удалось прочесть всех граф. Но в справке эксперта я все же прочел фамилию, год рождения, приблизительное название района Грузии и еще приписку Савельевой: она предполагала, что район скорее всего Амбролаурский, неподалеку от Кутаиси.

Написал в Амбролаурский райком КПСС, попросил организовать поиски. Ответ получил уже из военкомата, в котором сообщалось, что по основным данным погибший – Кибабидзе Мина Виссарионович из села Жошха. (Савельева предполагала – Жатха), что живы его два сына, три дочери и жена Веричка Спиридоновна. Почти следом пришло и

письмо от одной из дочерей – Нуши Минаевны Кибабидзе– Тварадзе, проживающей в Кутайси: «Мы ничего не знали об отце, спасибо, что потрудились в розысках. Нас пятеро детей, все мы живем в Кутаиси. Ждем возможности побывать на могиле нашего отца».

… Много слез пролила Веричка Спиридоновна на землю, в которой лежал прах ее мужа. Ведь казалось выплакала всё бессонными ночами за тридцать четыре года, а тут… Любимый муж, дорогой отец, совсем молодой дедушка смотрел из вороха живых цветов на свое многочисленное семейство. Их окружали русские женщины – матери, многие плакали вместе с ними.

Потом семья Кибабидзе пошла на Сопку Героев, где к поднебесью вознесли кубанцы величественную бетонную фигуру солдата – победителя с автоматом в руке. У вечного огня сопровождавший их Семен Полтавченко рассказал, как сюда, на сопку, со всей округи в дин свадеб съезжаются молодожены, чтобы дать священную клятву верности долгу перед семьей и Родиной. И каждый год девятого мая съезжаются сюда со всей страны ветераны, участники здешних боев, многие привозят с собой молодые деревца и сажают по склонам сопки.

Сколько таких многонациональных садов растет на русской земле, политой кровью многих народов!

ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

После войны почти в каждом сельском доме лежала в сундуке или комоде похоронка, а на стене, на самом видном месте, а то и возле образов висели портреты убиенных – в черной рамочке или с черной ленточкой.

Портреты были и фотографические, и рисованные. Рисовали их, увеличивали бродячие художники, которые плату за «исполнение» бра™ охотнее натурой: мукой, салом, яйцами, яблоками… Кто что даст. Увеличивали с крошечных фотографий из паспорта или удостоверения, а то и из районной газеты, где печатали до войны ударников труда. Других фотографий в сельских семьях чаще всего не оказывалось.

В большом лесном поселке, где я после войны обзавелся семьей, бродячие живописцы появлялись весьма редко. Я же еще в школе неплохо рисовал, и когда движимый чувством любви к жене, сделал карандашный рисунок ее головы с роскошной косой, она вдруг стала упрашивать меня увеличит}, портрет ее погибшего брата. Мог ли я отказать ей! Моя старательность и подсказки жены увенчались, кажется, успехом: родственники узнавали нарисованного. И ко мне потянулись вдовы. В селах ведь ничего не скроешь.

Сколько я ни отказывался, сколько не убеждал, что не могу ручаться за сходство, женщины умоляли попытаться. Иногда со слезами. И я сдавался.

Пришла как‑то с девочкой совсем еще молоденькая женщина и стала уговаривать увеличить портрет ее мужа, погибшего под Смоленском.

– Вы, кажется, тоже под Смоленском воевали, – тихо произнесла она, чтобы убедительнее подействовать на меня, и протянула шоферское удостоверение с маленькой истертой фотографией.

– Я с удовольствием сделал бы уважение для семьи человека, воевавшего на одном фронте со мной, но тут же не за что зацепиться глазу!

Мне казалось, что после такого аргумента женщина откажется от затеи.

– Другой‑то фотографии нет у меня. Сннматься не любил он… А Верочка не помнит его, годика не было, как ушел… Надо ведь ей отца‑то знать – почитать… Я вам подсказывать буду, где какую черточку поправить.

Она положила руку на головку Верочки, словно призывая ее помогать матери упрашивать упрямого дядьку. Девочка подняла на меня голубые умоляющие глаза, в которых было столько мольбы, что я был обезоружен.

– Ладно, попробую, – согласился я, вспомнив, что у жены есть увеличительное стекло, которое сможет помочь мне.

Первый набросок так н не удался, я порвал его. Взял листок ватмана. поменьше – вспомнил мудрый совет мастеров: в маленьком этюде – маленькое вранье, в большом -

большое… Когда закончил «потение» над необычным заказом, пригласил женщину, чтобы она высказала свои замечания. Каково же было мое удивление, когда она, впившись глазами в творение моих рук, тихо и удовлетворенно сказала:

– Ну вот… получилось же. А вы не хотели… Теперь Верочка увидит своего папу. – Она помолчала несколько мгновений, за которые я, конечно же, успел понять, что хоть и мало похож портрет, но не это главное в ее заказе, потому можетЪна и не взяла с собой на этот раз дочку.

– Только исполните еще одну мою просьбу? – вдруг спросила, стеснительно склонив голову. – Сделайте ему глаза голубыми…

Я не сразу понял, о чем она просит, ведь портрет исполнен простым карандашом!

– Если бы вы знали, какие у него были голубые глаза! – воскликнула она тихо, продолжая смущенно отводить свой взгляд в сторону. – Я, наверно, и полюбила‑то его именно за эти глаза… Подрисуйте, пожалуйста!

Я пожал плечами: вообще‑то так обычно не принято, но если хотите…

Достал и) коробочки огрызок синего карандаша и легкими касаниями «подголубнл» глаза шофера с большим чубом, не любившего фотографироваться.

Женщина снова пристально посмотрела на портрет и радостно улыбнулась:

– Ну вот… теперь и мне он светить со стены будет своими голубыми, и Верочке запомнится красивым…

Это был вежливый намек на то, что я сделал его красивее, чем он был, но она с этим согласна. Верочке нужен красивый отец с голубыми глазами, о котором, конечно же, не раз она рассказывала дочке.

ДРОЗДОВ Иван Лукьянович

Родился 14 марта 1924 года в селе Верхний Киембай, в бескрайних степях Оренбуржья.

На Кубань приехал в 1938 году. Здесь и застала его война.

Выпускник старокорсунской средней школы Дроздов прямо с выпускного вечера ушел в военкомат и вскоре надел шинель курсанта Грозненского пехотного училища.

А в июле 1942 года он уже в звании лейтенанта командует пулеметным взводом, защищая Сталинград. 23 августа, тяжело раненый, попадает в немецкий лагерь военнопленных. Ему удается бежать, и он вдет на запад, участвует в боях за Днепродзержинск, Одессу, в Ясско – Кишеневской операции, освобождает Румынию, Болгарию.

Награжден орденом Отечественной войны 1–й степени, медалью «За отвагу», «За победу над Германией», юбилейными медалями.

После войны – работа в литейном цехе, соединенная с заочной учебой в политехническом институте, начальником цеха на Краснодарском компрессорном заводе. Хорошее знание заводской жизни, проблем коллектива позволило ему создать роман о рабочем классе – «Литейщики».

Потом на страницы нового романа «Прощание с журавлями» выплеснется все, что он пережил на войне. Бои под Сталинградом описаы с докуметальой точностью. Третий роман «И некуда руки воздеть» опубликован только в сокращенном варианте.

Печатались в журнале «Кубань» его повести: «Снежана», «Мария – дочь Хрисана»; рассказы: «Каким был день?», «Неожиданная командировка», «Человек огня» и др.

С 1986 года, как коммунист, работает директором Бюро пропаганды художественной литературы краевой писательской организации.

Член Союза писателей СССР.

* * *

СМЕРТЬ ПОПРАВ

1

«Едем на фронт, но куда именно, пока неизвестно, – писал Иван Берестов письмо домой под стук вагонных колес. Адрес полевой почты изменился. Мы едем на фронт курсантами, всем Грозненским училищем.

Название‑то какое – Грозненское!.. Говорят звание лейтенантов будут присваивать там, в боях, а пока…»

2

…Ночью, когда курсантский полк после трудного перехода дотащился до села Васильевка, когда по цепочке передали: «Командиры – в правление колхоза!» Иван не обратил внимания на эту команду. Он все еще не мог привыкнуть к своему офицерскому званию, и командиру батальона пришлось посылать за ним связного.

– Далеко ли хоть оно, правление?

Берестову казалось, что он и шагу больше ступить не сможет. Он с завистью посмотрел на Бугоркова, Стахова, Подзорова… Курсанты спали, кто где свалился. Подзоров обнял свой пулемет, словно милую, храпел басом. «Что за человек, – подумал о нем Берестов, – ни жалоб, ни стонов: тянет

– пока велено. Силен, как медведь, сожмет сучок – сок потечет». Берестов переступил через ноги Подзорова и пошел за связным.

Ночь была темна.

Впереди, словно лезвие ножа, блеснул и погас лучше света: кто‑то открыл и закрыл дверь. Пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о косяк, Берестов вошел в темную с низким потолком комнату.

– Вам что, особое приглашение? – встретил его командир батальона Лабазов.

В сухощавом лице майора, подсвеченном тускло – желтым светом керосиновой лампы, нет зла – только усталость и озабоченность.

В комнате с окнами, зашторенными солдатскими одеялами, было так накурено, что керосиновая лампа начала угрожающе попыхивать.

Никто этого не замечал. Офицеры вслушивались в тихий голос майора Лабазова.

– Враг рвется к Сталинграду, хочет отрезать Кавказ от Центральной России. Задача – не допустить противника к Волге. Отныне наше училище будет называться особым полком Сталинградского фронта. Приказано занять триста четырнадцатый укрепрайон первого обвода.

Майор ткнул карандашом в стопку топографических карт и приказал начальнику штаба раздать их.

Иван получил карту, развернул. Левее Васильевки – противотанковый ров. А где же противник? Никаких синих линий на карте не было.

– Впереди нас дерутся две дивизии, – пояснил майор Лабазов.

– Далеко? – спросил кто‑то осипшим от курева голосом.

– Примерно, в районе Цимлянской.

– Неужто фрицы уже наше цимлянское попивают? – возмутился узкоплечий офицер. Его худые лопатки выпира– ли из‑под вылинявшей гимнастерки.

– По ту или по эту сторону Дона? – опя! ь спросил офицер.

– По эту, – огорченно подытожил комбат.

Стало тихо.

– Мгм… – промычал кто‑то за спиной Берестова.

Иван оглянулся. Сзади, устало привалясь к закопченной трубе печурки, стоял незнакомый капитан. Утомленное лицо, усталый взгляд глубоко посаженных глаз… Пальцы худые, длинные, неторопливо сворачивали из газетного обрывка козью ножку. Эти пальцы показались Ивану знакомыми. Где он мог видеть капитана? Да в вагоне же… Он, этот высокий, слегка сутулившийся офицер, говорил тогда о данной человеку власти, как о лакмусовой бумажке, которой проверяется порядочность…

Капитан провел языком по краю газетного обрывка, мрачно заметил:

– За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться.

– Есть приказ Верховного: ни шагу назад! – сказал майор Лабазов и, оглядев всех, находящихся в комнате, словно прикидывал в уме значимость каждого, добавил: – Прошу внимательно, очень даже внимательно прислушайтесь к голосу собственной совести.

Расходились в молчании. На улице капитан не вытерпел и опять сказал, но только уже тихо, для одного Ивана:

– Скатерть с конца на конец стола натягиваем…

– Как это понимать? – спросил Берестов.

– Как хотите, так и понимайте. Вы – человек военный.

3

Над горизонтом вспухла и начала быстро разрастаться горбушка солнца – красная, яркая.

– Опять будет жара, – ни к кому не обращаясь, пробормотал Берестов. «Лейтенант… военный человек… – вспоминая вчерашнее, проговорил про себя Иван и усмехнулся. – Лейтенант Берестов…» – подумал о себе, как о ком‑то постороннем.

Он потер отекшую от неудобного лежания шею, оторвал от дернины тяжелую после сна голову и, щурясь, огляделся. Вокруг на земле, кто где упал, спали курсанты.

Берестов сел, развел занемевшие плечи, протер сонные глаза и долго рассматривал запыленные сапоги.

Везде пыль, одна пыль – на полыни, на безлистом чи– лижнике, на стеблях бурой душицы..

Длинная, выжаренная солнцем, во всем черном, подошла к Ивану калмычка, протянула ему кувшин.

Кругом опаленная жестоким солнцем степь и – молоко, холодное, как из погреба.

Берестов отпил глоток. Холод остудил истомленную грудь. Трудно, ох как трудно оторваться! Иван встретился взглядом с глазами товарищей, увидел их обожженные горячим ветром губы… И второго глотка не сделал. Кувшин передал Бугоркову – слишком уж жалким выглядел он.

Бугорков взял кувшин. Вздохнул над ним – тяжело, огорченно… Облизал языком иотрескнвающиеся губы. Глот

нул по примеру командира один раз – и передал кувшин своему земляку, Стахову:

– Надо же свою тягловую силу подкрепить!

Стахов принюхался к холодку, идущему из кувшина, и по – детски глянул на Бугоркова:

– Хлебни за меня.

Стахов жалел Бугоркова, даже вещмешок его нес.

Бугорков отнекивался, потом смилостивился, принял кувшин.

– Сочтемся, – обещающе подмигнул он другу.

Торопливо глотнул, посмотрел по сторонам: вроде бы

никого не обидел. Успокоенный, передал кувшин очередному.

До Подзорова Кувшин не дошел. Подзоров взвалил на себя станковый пулемет и первым двинулся в путь, не выказав ни обиды, ни упрека.

…Иван обвел взглядом курсантов. Спят – и солнце им не помеха.

Кузнечик, примостившийся на полинялых брюках, подпрыгнул и, выбросив из‑под припорошенных пылью чехлов розовые, с огненным отливом крылья, растаял в утренней синеве.

Где‑то далеко родился странный металлический вой. Словно за горизонтом всхолмленной степи циркульной пилой разрезали пересохший дубовый кряж. Берестов увидел в небе стрекозьи тела самолетов. Они плыли друг за другом, а под ними на горизонте вспыхивали и клубились черные взрывы: один, второй, третий… Через минуту донесся гул. Ухающий, рокочущий, как далекое ворчание грома в весеннюю пору.

Немцы бомбили железную дорогу, связывающую Ко– тельниково со Сталинградом. Земля стонала, судорожно вздрагивала.

Стахов пружинисто вскочил.

– Фронт?!

Схватил винтовку, клацнул затвором.

– До фронта еще далеко, – сказал Иван. – Впереди нас дерутся две дивизии, а мы как бы вторым эшелоном будем выдвигаться.

– Сколько же нам еще топать?

– Да уже, считай, и притопали. Там наш участок обороны, – Берестов махнул рукой в степь.

Самолеты, бомбившие железную дорогу, скрылись. Гул

стих.

И вновь в тишину утра стали строчить кузнечики.

4

Степь – вольная, веками не тронутая. Полынь да ковыль – до горизонта. И только там, далеко – Берестов увидел это в бинокль, – у села Васильевка, осиротело жавшегося к полувысохшей речушке, отливала золотом неубранная рожь, бескрайняя целинная степь, нетронутая плугом…

Словно черной раной, вспороли ее противотанковым рвом, изморщинили шрамами окопов, исковыряли огневыми точками.

Берестов рукавом вытер пот на лице, оперся на черенок саперной лопаты, оглянулся на дот: есть где укрыться от нещадно палящего солнца. В подземных ходах дота, под бронированным колпаком, придавленным сверху холмом, разливалась приятная прохлада. Издали дот походил на сглаженный временем скифский курган. И не подумаешь, что под этим, будто бы разрытым в древние века курганом, скрывается долговременная огневая точка с двумя амбразу^ рами.

Долговременная… «За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться», – вспомнил Иван слова капитана.

«Удержимся! – пообещал себе Берестов. – Надо удержаться».

Вход в дот был прикрыт сеткой из колючей проволоки, замаскированной скошенной полынью. Внутри, кроме двух боевых казематов с бронированными колпаками, в стенах ходов сообщения были вырыты специальные ниши для отдыха бойцов.

Бугорков занял самую большую нишу, вытянулся, словно на кровати, расстегнул ворот гимнастерки и блаженно закрыл глаза.

– Может, мне уступишь? – наклонился над ним Стахов.

– Не – е… Дураков нема! – Бугорков даже глаза ленился открыть. – Занимай любую. Тебе все равно придется нишу наращивать, – советовал он другу. – А пока устраивайся на полу.

Берестов выглянул в амбразуру.

Синева неба уже вылиняла, и только на западе все еще зиял темнотой провал – слабое напоминание об ушедшей ночи. Небо виднелось отсюда, как из колодца. Разгорался день. Переждать бы зной, лежа на прохладном земляном полу дота! Но, знакомясь с дотом, с подступами к нему, Берестов увидел, что ломаная линия хода сообщения заканчивалась в каких‑то двадцати пяти метрах от дота, а следовало бы дотянуть ход хотя бы до лощины. Иначе как же можно будет скрытно подносить боеприпасы, пищу, эвакуировать раненых?..

– Может, все‑таки уступишь? – упрашивал Стахов Бугоркова.

Бугорков открыл глаза, засмеялся:

– Устраивайся на полу, пока там еще место есть. А то и гам ничего тебе не достанется. Промешкаешь, все места по– расхватают.

– Устраиваться будем потом, – сказал Берестов. – А сейчас все наверх. Будем рыть ход сообщения. Нужно проделать подступы с тыла, в общем для связи с…

– Для чего нам эта связь? С начальством? Подальше от царя – голова будет цела, – заупрямился Бугорков. – И что за нужда – для начальства дорожку прокладывать?

– А как будем подносить патроны? – ответил Берестов.

– Может, по вечернему холодку?.. – не сдавался Бугорков.

Берестову и самому хотелось отдохнуть в прохладе. От марша тело у него ломило. Потертости горели, словно посыпанные солью…

Он молча взял большую лопату, видимо, забытую здесь саперами, и первым'полез наверх.

Курсанты стали расчехлять маленькие пехотные лопаты.

– Хотя бы чаенк дали отдохнуть! – не унимался Бугорков.

– Чего ты нюни распустил? – урезонил его Подзоров. – Что ж, по – твоему, фриц будет ждать, пока ты тут сопли на кулак намотаешь?

Веками спрессованный суглинок был тверд, как камень.

– Хоть зубами его грызи, – бубнил Бугорков. – Чапаешь, чапаешь… Была бы лопата как лопата, а то… Ложка, а не лопата.

– Возьми мою, – протянул ему Берестов саперную лопату.

– Не – е… Я по темечку еще не стукнутый. Она не по моему росту.

– А нишу небось самую длинную захватил! – подначил Подзоров.

Тело его лоснилось от пота. Подзоров работал мускулистыми руками, как рычагами.

– Копаем, копаем и копаем. Только и знаем, что копаем, – ныл Бугорков. – Там, в училище, всю гору Ташкала перерыли, словно клад там искали. А что здесь ищем?

Бугорков зло швырнул лопату, плюхнулся на землю.

У Берестова чугунно гудели руки. Гимнастерка липла к спине. Он зноя в ушах стоял горячий звон. Иван оглядел горизонт.

В лощинах озерами плескалось марево. Казалось, холодная вода ходила там волнами… В рот набегала тягучая слюна.

– Эй, ухнем! – запел Бугорков. – Еще раз – ухнем… Еще разик. Сама…

Подзоров посмотрел на него. Бугорков словно и не заметил его взгляда – сделал вид, будто выискивал в небе жаворонка.

– Заливается, а где?.. Не видать.

Подзоров с размаху воткнул лопату в дерн. Но й это не подействовало на Бугоркова. Он знал, что еще не скоро Подзоров решится открыть рот. А может, и вообще промолчит.

«Вот уж у кого характерец! – позавидовал Берестов. – У него скорее полымя из ноздрей да дым из ушей повалит, чем слово с языка сорвется. Такого бы мне в помкомвзвода».

– Эй ты, сыворотка из‑под простокваши! – наконец тяжело сползают с языка Подзорова шершавые, как наждачная бумага, слова. – Долго будешь в носу ковыряться?

Бугорков вскочил. На ходу засучивая рукава, двинулся на Подзорова.

– Отставить! – прикрикнул Берестов.

Тормозя каблуками на осыпях бруствера, Бугорков свернул в сторону, пригрозил Подзорову:

– Скажи спасибо лейтенанту! А то бы я из тебя отбивную сделал.

– Вот так малявка! – глядя на Бугоркова, удивился Стахов.

Курсанты засмеялись.

– Перекур! – объявил Берестов. Но не успел он опуститься на бруствер, как Стахов прошептал:

– Товарищ лейтенант, полковник Сытников со свитой

к нам.

Берестов торопливо одернул на себе гимнастерку, крикнул:

– Взвод, встать! Сми – р-р – на!

– Вольно, лейтенант! – недовольно сказал полковник. – Вы бы еще номер части на всю степь прокричали. Здесь фронт, а не училище.

– Ему можно и простить. Первый раз в таком звании с вами встречается, – вступился за Берестова майор Лабазов. – Первый блин, так сказать.

– Нет, уж извините, Иван Дмитриевич, – обернулся к майору Сытников. – Пословица про первый блин не для фронта. В бою малейший просчет оплачивается кровью. – И перевел взгляд на Берестова: – Ясно?

– Так точно, товарищ полковник! – опять гаркнул Берестов.

– Ну вот… – поморщился Сытников и, выискав глазами лейтенанта Крышку, прибавил: – Ваша школа.

Лейтенант выступил вперед, наклонил голову и тут же выпрямился. На его губах скользнула сочувствующая улыбка.

Как‑то на тактических занятиях у подножья Ташкалы сержант Берестов докладывал полковнику, чем занимается его отделение.

– Вы что, не завтракали – еле голос тянете, – заметил тогда начальник училища и с улыбкой добавил: – Придется дать указание, чтобы вам увеличили порцию каши.

Иван набрал полные легкие и прокричал:

– Первое отделение пулеметного взвода занимается материальной частью оружия.

– Так и докладывайте. А то я туговат на ухо.

Вспомнив об этом, Берестов проговорил:

– Вы же, товарищ полковник, говорили, что плохо слышите.

– Не лишен… – примирительно улыбнулся Сытников. – Это неплохо, когда перед боем шутят. Вот только имеет ли он на это право? Сейчас посмотрим…

Проходя вдоль свежевырытого, но еще незаконченного хода сообщения, спросил, обращаясь к Берестову:

– Сами пришли к такому решению? Или было приказание вывести в тыл скрытые пути отхода?

– Не для отхода, – уточнил Берестов, – а чтобы подносить боеприпасы. И для эвакуации раненых. Исправляю недоработку саперов.

– Это уже наша с вами школа. Наша, – не без удовольствия подчеркнул полковник, взглянув поочередно на майора Лабазова и на лейтенанта Крышку. Вдруг он вздохнул и огорченно добавил: – А вот лейтенант Карев вместо развития оборонительных сооружений… Гауптвахту предусмотрел!

Лейтенанта Карева прислали вместо ушедшего на повышение командира второго взвода. Высокий, щеголевато подтянутый, с черными усиками, он при знакомстве так стиснул руку Берестова, что тот поморщился. Карев даже на марше не оставлял своих физических упражнений. Целыми днями мял в руках резиновый мячик. В первый же день знакомства Берестов узнал о нем почти все. Карев военного училища не оканчивал. Да и школу он бросил еще в седьмом классе.

– Я до всего дошел не по книгам, а собственной головой. Вот этим черепком, – стучал он себя по лбу.

– Это ж надо: в окопах – гауптвахта… – как бы в продолжение своих мыслей проговорил полковник:

Он оглядел сектор обстрела.

– Что это у вас там за вешки торчат?

– Это вроде ложного прохода в минном поле. Хочу завлечь противника в полосу своего огня, – пояснил Берестов.

Полковник усмехнулся.

– Всегда предполагайте в противнике умного человека. Окажется дурак – не страшно. Хуже, если наоборот. Так что уберите свои вешки. Они не противника заманят, а покажут к вам дорогу.

Командир поднес к глазам бинокль, посмотрел в степь.

Фронт еще далеко, где‑то за станицей Котельниково.

Сытников обронил:

– Здесь тоже можно будет сделать вылазку.

Отошел подольше от дота, остановился на краю противотанкового рва, подозвал Берестова и, указав взглядом на девушку, стоявшую вместе с сопровождающими офицерами, вполголоса сказал:

– Запомните ее.

Ивану не трудно было ее запомнить. Девушка почему– то все время стояла к нему спиной. И несмотря на это, он все же узнал ее, как‑никак два раза с нею раньше встречался, да и наслышан о ней был немало.

Лейтенант Валентина Левина командовала взводом конной разведки. Первый раз Иван встретился с ней, когда был еще курсантом.

…Левина вынырнула из‑за склона горы. В легких хромовых сапогах, в короткой, выше колен, синей диагоналевой юбке, в хорошо подогнанной гимнастерке, она шла прямиком. Заметив на ее рукавах золотые шевроны и красные кубари в петлицах, Иван козырнул.

Левина вдруг остановилась и посмотрела на Ивана, на его курсантские петлицы. С облупившимся на ветру кончиком носа, она походила на мальчишку.

«Вот такая и Таня», – отозвалось тогда у него в сердце. Валентина постояла против Ивана и, не ответив на его приветствие, как‑то уж очень решительно повернулась и ушла.

Второй раз Иван увидел Левину вчера ночью в колхозном правлении, куда созывал офицеров командир батальона.

– Валентина Алексеевна, – окликнул ее полковник Сытников, – переговорите с лейтенантом Берестовым.

– Лейтенант Левина, – сухо представилась девушка.

– Лейтенант Берестов, – так же холодно козырнул ей

Иван.

Валентина оглянулась и, выждав, когда их оставят одних, протянула Ивану руку. Иван смутился. Пожимая ее мягкую ладонь (и как только она такой нежной рукой удерживает поводья коня?), Иван назвал свое имя.

– А ведь вы мой земляк, – сказала Валентина. – Я тоже с Кубани.

– Казачка?! – обрадовался Иван.

– Мы с вами оба из станицы Старокорсунской. Я, собственно, вот дня чего осталась: возможно, случится так, что я буду возвращаться из разведки на вашем участке. И чтобы

ночью меня не подстрелили, как куропатку, пожалуйста, запомните мой голос.

– И только? – вырвалось у Ивана.

– И только, – улыбнулась Валя. – До встречи.

Она вскинула руку к пилотке и ушла догонять полковника.

Иван наклонился, сломал сухой стебелек полыни и, растирая между пальцами горьковатый пушок, смотрел ей вслед.

Беззащитной шла она по краю противотанкового рва. Вспугнутый коршун тяжело поднялся с соседнего кургана и, взмыв к небу, расстаял в сухом пламени дня.

Вечером Иван увидел Карева.

Карев вышагивал налегке. За ним устало тащился курсант, нагруженный двумя винтовками и объемистым вещмешком.

– Здорово, дружище! – лейтенант стиснул руку Ивана и сказал курсанту: – Привал.

– Что все это значит? – Иван показал взглядом на навьюченного курсанта.

– Перебираюсь. Буду твоим соседом слева. – Карев опустился на бруствер. – Был справа, теперь – слева. Ближе к сердцу. Двинули меня на укрепление еще не существующего взвода.

– То есть?

– А то, что нет еще там никакого взвода. Перебрасывают в пустой дот. Говорят, скоро должна подойти с тыла ка– кая‑то дивизия. Ну а там, видишь ли, недостает офицеров. Вот меня, значит, на укрепление туда, как самого требовательного…