Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Как сразу встрепенулась душа! Забыты все тревоги. Словно их и не было. Словно ни боев не было, ни походов, и всю жизнь делал лишь крестьянскую работу. Приятно [реющее солнце, неумолчно звенящие жаворонки, задорный переклик работающих людей, гомон грачей и чаек, перелетающих за плугом, – если б всегда было так! Небо тихое, без свиста металла и гула моторов, и, если какая‑то тень скользнет по земле, Вектор лишь покосится, понимая, что это или аист пролетел, или другая какая‑то большая птица, и ему ничто не грозит. Даже заворчавший вдалеке гром не настораживает его, наоборот, прибавляет радости: что может быть в жаркий день приятнее собравшегося, как по заказу, дождя.

Гроза никого не испугала, лишь заставила поторопиться с работой, и, когда упали первые капли, все уже было сделано. Плеснул дождь, теплый, щедрый, желанный. Струи хлещут по запрокинутым лицам хохочущих казаков, по крупам лошадей, смывая пот – первый за столь долгое время пот крестьянской работы, освежая разгоряченное тело, снимая усталость.

Досыта насладились прохладой, и глядь – уже ливень кончился, вышло солнце, заиграла радуга, изумрудно заблестела трава.

Казаки возвращаются с поля вместе с хозяевами, сдруженные работой, шумными веселыми толпами. Уже ни отчужденности нет, ни стеснительности. Разойдясь по домам, женщины захлопотали у очагов, готовя еду, забегали по кладовкам и подвалам, вовлекая в свои хлопоты домашних. Во дворах не смолкают выкрики:

– Димитру!.. Ион!.. Виорица!.. Штефан!.. Мариора!..

Из амбаров без промедления несут лошадям полные торбы овса, он кажется особенно сладким и аппетитным, впервые за всю войну заработанный ими сегодня на крестьянском поле.

А между тем казаки плещутся у колоды с водой, приводят в порядок одежду, обувь. Точь – в-точь как в доброе ми– иое время: вернулись пахари с работы, начищаются, прихорашиваются. Как в родном курене, на частоколе в соседстве с кувшинами и макитрами цветут красными маками башлыки, бешметы, папахн. Гомонят ребятишки у ворот – ох, как давно не приходилось слышать шума играющей детворы! Селение гудит, как пчелиный улей.

Гуржий вышел со двора, задумчивый, грустный, сел на скамейку у ворот. От коновязи к нему медленно идет Побачай, на ходу свертывая козью ножку и закуривая.

– Зажурывся, хлопец? Чи жалкуешь, шо Наташу проводыв?

– Ни – и… Вот гляжу, як тут все похоже на наши края. Дуже похоже! Лесочки, балочки, белые хатки, увитые виноградом… Возле моего дома вот такая же скамеечка, зеленая травка под окном: ложись, отдыхай…

Запахи вареной кукурузы, жареного' мяса и сала доносятся с подворья. И вот, покрывая все шумы, кричат дневальные:

– Станичники! Хозяева кличут снидать!.. Мамалыга ждет!.. Идить ушицу есть!.. Выпьемо цуйки!..

Казаки рассаживаются во дворе у чисто выскобленного стола, на котором дымятся блюда с отварной фасолью, картошкой, казанок с мамалыгой, насыпаны грецкие орехи. Седой длинноусый молдаванин, выйдя из‑за стола, низко кланяется казакам, благодарит за работу. Минута тишины – и застучали по тарелкам вилки и. ложки, рубаки – пахари дружно принимаются за еду, а здесь, у двора, их кони так же дружно трудятся в своих торбах. Обычное завершение трудового дня.

Разговоры у казаков степенные, домашние – об урожаях, о погоде. Дождавшись своей минуты, вздохнут! мехи баяна, и все разговоры притихают, эскадронный запевала, словно в задумчивости, начинает песню:

Шел казак долиною,

Шел дорогой длинною…

К нему присоединяются другие, песня все увереннее, все громче и, вобрав множество голосов в припеве, звучит сильно и мощно:

Ой, Дон мой, Кубань моя – Славный казачий край!..

Ничто не рушит впечатления, что каким‑то чудом оживлено прошлое. Нежен и тих закат, золотеет серп луны, розовато – голубая звездочка разгорается над синим покоем земли, над дорогой, то ныряющей в низину, то взбегающей на пригорок. «Спать пора!» – кричат перепелки. Пробуют свои голоса лягушки, соловьи, сверчки, коростели. В закутке вздыхает корова, жуя жвачку. Журчит вода в родничке. Вегер несет пряные запахи весны. И ничто не рушит веры, что завтра вновь, как и сегодня, выходить с плугом в поле. Главной порукой тому несмолкающие песни казаков, то плавные, то удалые, с высвистом и гиканьем.

 
…Знаю, знаю, дивчинонька,
Чем тэбэ я огорчив,
Шо я вчора из вечора
Краще тэбэ полюбив.
Маруся, раз, два, три,
Калына, чорнявая дивчина
В саду ягоду рвала…
 

И нет – нет да и взовьется чей‑нибудь возбужденный выкрик:

– Братцы, скорей бы по домам!

– Да уж скоро. Не вечно же тянуться войне треклятой!

– Домой приедем с песнями!

– Возвернемся и будемо землю годуваты!..

На веселье пришли местные музыканты. Сначала скрипка запела, затем к ней присоединились рожок, кобза и тростянки, и все во дворе сдвинулось с места, пришло в движение, завихрилось подобно метели.

Гоп, куме, не журыся,

Туды – сюды поверныся!..

Плясуны ходят по кругу с топотом, с вывертами – и вприсядку, и колесом – под взрывы дружного смеха…

Где‑то под утро – Вектор мог судить об этом по розовеющему небосклону, по зоревому холодку – наведался к нему Хозяин. Опять щедро – за себя и за Наташу – покормил сладостями, укрыл попонкой, добавил в торбу овса и, позевывая, ушел в хату. Побывали у коновязи и другие казаки – задавали корму, ласково окликали своих коней, и те

отзывались – Вектор в своем эскадроне знает по голосам каждую лошадь, каждого человека. И теперь все спят. Нет– нет да и пробормочет что‑то губами иной конь, взвизгнет или взлягнет – значит, снится что‑то. А молоденькая кобылица комэска – знать, сон у нее веселый – все время вроде бы хихикает.

Дремлется и Вектору.

Вдруг – что это, сон или явь? – белогубая Гнедуха целует его, заигрывая и сманивая куда‑то. Он высвобождается – так, словно бы и не был привязан, – и вдвоем они мчатся, нет, летят перед конным строем, мимо шумящего народа, держа путь на свет голубовато – розовой звезды. Позади, радуясь их бегу, смеется Старшой. Откуда ни возьмись, оказываются рядом все соперники Вектора по табуну – лохматый Батько Махно, поджарый Македонский, пегий Чингисхан, дончаки с маршальскими именами и даже белоснежный красавец Бонапарт. Вот они выходят вперед на полкорпуса, на корпус, расстояние между ними все увеличивается. Вектор прибавляет бегу, еще миг – и настигнет их, но тут ноги его теряют опору, и он, кувыркаясь в воздухе, сваливается куда‑то в пропасть. Темно – ни огонька, ни звезда. Пусто – ни людей, ни коней. Бросился искать выход – стена. Кругом стена, куда ни ткнись. Закричал в ужасе, забил ногами, заметался.

Будят Вектора громкие голоса коноводов:

– Шо такэ с коньми, станичник? Никогда так не беспокоились. Чи сны дурные снятся, чи беду чуют.

– День‑то який выдался, хлопец! – голос Побачая. – Як тут не взволноваться!.. Мне и самому страшенный сон ириснився. Бачу, будто хвашисты прорвались в наши тылы, а я в укрытии с лошадьми…

Успокаивающе гудит ровный бас Побачая. Лошади монотонно жуют, мотая головами, выбирают последние овсинки в торбах. Рядом вздыхает Орлик: все еще не может забыться от печальных проводов своей хозяйки. Тихо по – прежнему. Знакомая голубовато – розоватая звездочка висит на небосклоне дрожащей капелькой. Дрема одолевает Вектора.

И опять – что это, явь или сон? – вокруг топот, всхрап, взвизгивание и всхлипы коней. Но ни Гнедухи возле, ни Бонапарта, ни Македонского, ни Батьки Махно – только Орлик и эскадронные кони.

Резкие крики рушат ночную тишину:

– К бою! За мной!

На фоне чуть багровеющего неба мелькают темные фигуры казаков, бегущих в низину, туда, откуда летит гул моторов и лязг ползущего железа. Вспышки огня то и дело слепят глаза, нарастает пушечная пальба.

Побачай заметался у коновязи:

– Поможьте коней увести в укрытие!

К Вектору бросается Чужой, сбрасывает торбу, хочет развязать поводок, дончак, помня обиды, не дается ему, отбивается зубами и ногами. Плюнув со зла, Чужой отступается, спешит к другим коням, но тут он вдруг замирает в ужасе и опрометью кидается во двор.

Глянул Вектор в низину, а оттуда в гору, держа автоматы на брюхе, стреляя и пьяно крича, идут враги – в зеленых мундирах нараспашку, без фуражек, с засученными рукавами. Идут густой цепью и, встреченные пулеметным огнем, валятся – один слой убитых падает на другой слой, а живые продолжают идти.

Нескольким солдатам удается прорваться в селение, но и здесь их ждет погибель, и обнаружив коней на привязи, они кидаются к ним.

Кони визжат, вскидываясь на дыбы. Лошадь комэска крутнулась на месте и с оборванным поводком ускакала. У Вектора привязь крепкая, и приходится только пожалеть, что не дал себя отвязать Чужому: сейчас бы убежал – и ищи ветра в поле.

К нему подскакивает более проворный из врагов, хочет отвязать, но дончак пускает в ход и зубы, и копыта. Тогда солдат пытается завладеть Орликом, но единственное, что ему удается, – отвязать коня, ни криком, ни кулаком не достигает своей цели. И со зла хлещет очередью из автомата по несговорчивому коню. Орлик, коротко вскрикнув, валится с неестественно запрокинутой головой. В ноздри Вектора* ударяет теплый запах крови. Слезы струятся по щекам умирающего Орлика, глаза его огромны.

– Гад! – в ярости кинулся Побачай на солдата. – По лошадям‑то зачем?

Враг хлещет и по нему очередью, коновод, прижимая руки к груди, падает лицом в сухую, прошлогоднюю траву.

Новая очередь приходится на долю коней, и Вектор ощущает знобящий холодок, скользнувший по шерстке, а затем ужасная боль пронизывает все его существо: по передним ногам выше колен словно кто палкой ударил, да так сильно, что невмоготу устоять, – дончак, рухнув на грудь, заваливается набок. Недоуздок, не выдержав тяжести, лопнул – конь теперь свободен от привязи, беги куда угодно.

К этому времени казаки окончательно сминают противника, слышится их мощное «ура». Фигуры в красных бешметах скользят по косогору, гоня врага, разя штыками и саблями. Отставшие бегут к коновязи, разбирают висящие на частоколе седла. Сейчас и Гуржий прибежит. Надо встать.

Вектор пытается подняться. На задние ноги встал легко, а передние не слушаются, разъезжаются, как в гололедицу. И боль неимоверная. Не понять, отчего это. Хочет стать на них потверже, раздается хруст – показалось, будто что‑то под ним обрушилось, будто передними ногами в яму угодил. В испуге рванулся, сделал несколько прыжков, но на ровное так и не выбрался. Осознал, что это не яма, а что‑то другое: если б яма была – выскочил бы! Никогда такого не было. Путы, что ли, на ногах?

В изнеможении Вектор снова ложится, заглядывает себе под брюхо, на ноги, лежащие как‑то странно, ничего не понимает и, вытянув морду к бегущим казакам, кричит тревожно и жалобно: люди, сделайте же что‑нибудь, помогите!

Не до него казакам, каждый спешит к своему коню. Но ничего, вон бежит Хозяин с седлом, он поможет. Сколько раз выручал. Его уже оповещают:

– Гуржий, беда! Конь твой обезножел…

Дончак порывается навстречу своему властелину, силится выпростать передние ноги из незримых пут, но они не поддаются, не выпускают.

Казак в горести присаживается перед конем на корточки, встает на колени, гладит по челке своего друга.

– Что с тобой, мой Вектор? Как же так?

Он с седлом прибежал, а почему‑то не седлает. Или раздумал? Даже недоуздок зачем‑то снимает.

А коней уже всех разобрали, только Вектор и остался да Орлик, неподвижно лежащий на земле. То на одного гля

нет Гуржий, то на другого, то на убитого Побачая. Глаза у него горестные, скорбные, полные тоски и отчаяния – никогда ни у кого не видел Вектор таких глаз, – лицо обезображено душевной мукой, по щекам текут слезы. Самый любимый из всех людей, сдружившийся с Вектором в боях друж– бой, крепче которой не бывает, сейчас ни ему, ни Орлику, ни Побачаю не может ни в чем помочь. И чутье подсказывает: произошло что‑то страшное, непоправимое. Из глаз дончака, помимо его воли, брызнули слезы, потекли, закапали с ганашей часто – часто.

Вектор видит сквозь слезы проступающие из мглы поля и луга, откуда веет сладкими запахами земли, цветов и трав, а в выси горит утренняя звезда, светлая, беспечальная. Кони скачут под всадниками, а он встать не может – ему бы мчаться, стучать, как они, копытами: тук – тук, тук – тук, тук– тук, для него это сейчас как самая лучшая музыка. Не для него теперь луговые росные травы, дороги, простор, жизнь, полная прекрасного. Сознавать это после выпавшего ему на долю среди ужасов войны мирного вчерашнего дня, проведенного в крестьянских занятиях, особенно горько.

Подходит Чужой, говорит печально:

– Если б собственными глазами не видел, никому бы вовек не поверил, что лошади плачут…

Он принес воды и свежей 'фавы. Вектор ни к чему не притрагивался и присутствия Чужого даже не замечает, все внимание его приковано к Хозяину. Он, как в самое лучшее время, кладет дружески голову ему на плечо, тихонечко ржет, просительно шевеля губами, все еще надеясь на что‑то.

Хозяин зачем‑то вынимает револьвер и, только поглядев на него в тяжелой задумчивости, снова прячет в кобуру.

– Нет, не могу! – шепчет и оборачивается к Чужому: – Выручи, браток. Прошу тебя!..

И поспешно подобрав конскую сбрую, он почти бежит, горбясь, закрывая лицо руками. Это уже и вовсе не понять Вектору: оставляет его зачем‑то с Чужим, с нелюбимым, гадким, от которого, кроме зла, ничего не увидишь, а сам Хозяин, добрый, всемогущий, почему‑то уходит от него, и уходит в то самое время, когда он более всего нуждается в

его помощи. Так и побежал бы за ним следом! Но единственное, на что он сейчас способен, кричать, и он кричит изо всех сил, что хочет быть с Хозяином, что не хочет оставаться с Чужим.

Что делает Чужой, ему безразлично. Лишь почувствовав металлический холодок в ухе, он вспомнил о нем. Не успел встряхнуть головой, чтоб избавиться от неприятного ощущения, как раздается оглушительный гром – такого сильного грома Вектор в жизни своей не слышал. Срывается с небосклона голубовато – розовая капелька. Все погружается во мрак.

И тут – что это, сон или явь? – где‑то далеко – далеко настойчиво и властно запевает труба:

– Р – ра – а! Р – ра – а! Р – ра – а!..

Миг – и вновь горит звезда над горизонтом. Орлик, живой и невредимый, заслышав трубу, в нетерпении перебирает ногами. Побачай, не убитый и не раненый, вечно озабоченный, хлопочет, как всегда, возле лошадей. К брошенной им охапке пахучего сена Вектор даже не прикасается и, как всегда, когда звучит сигнал тревоги, весь подбирается, наструнивает ноги. Он уже ничего не слышит, кроме командирских приказаний и команд, раздающихся повсюду, и приближающегося с каждой секундой тяжелого топота ног: люди бегут седлать коней.

РОМАНОВ Александр Николаевич

Родился 20 сентября 1920 года в с. Теликовке Духовницкого района Саратовской области в бедной крестьянской семье. Вскоре его родители переехали в находящийся поблизости г. Пугачев, где и прошли его школьные годы. Там и родились его первые стихи.

В январе 1940 года он, как и все студенты первых курсов вузов, был призван в ряды Красной Армии и направлен на службу в пограничный отряд в Карпатах. Там ранним утром 22 июня 1941 года он принял свой первый бой.

С того дня начался суровый солдатский путь двадцатилетнего ефрейтора Романова. Он пролегал по самым горячим точкам Юго – Западного фронта – Львов, Славута, Жмеринка, Белая Церковь, Киев и, наконец, – Сталинград. В перерывах между боями он вел дневниковые записи, писал стихи, которые впервые появились в полковой многотиражке, куда вскоре он был переведен на должность литсотрудника.

В августе 1942 года А. Романов был откомандирован на учебу в Военный Институт Иностранных Языков Красной Армии. После учебы, осенью 1944 года, он в качестве военного переводчика был направлен на 1–й Белорусский фронт, в сосгаве которого участвовал в штурме Берлина. После войны еще четыре года служил в составе Советской военной администрации в Восточной Германии.

В 1949 году А. Романов вернулся в родной Саратов, где около 10 лет работал редактором областной комсомольской газеты, заочно закончил госуннверситет, после чего более четверти века являлся собкорром газеты «Известия» по Киргизской, а затем Молдавской ССР. С 1986 года – на пенсии.

А. Романов автор более 20 книг, в том числе сборников стихов «Зори не умирают», «Огни у обелисков», «Верность», «Кольца лет», «Окно в сентябрь» и др. Член Союза писателей СССР с 1962 года.

* * *

ИСТРЕБИТЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН

Полвека минуло с того дня, когда над нашей страной взметнулось величественное знамя Победы. Уже седыми ветеранами стали те, кто насмерть сражался за свою землю, новые молодые рощи поднялись на месте спаленных дубрав. Но все так же неизгладима в сердцах людей память о бессмертных подвигах советских воинов, мужественно прошедших ратный путь от границы до Волги и от Волги до Берлина. Через призму годов эти подвиги видятся еще масштабней и величественней.

В основу повести положены подлинные факты и события – история глубокого рейда по тылам врага истребительного батальона 92–го пограничного полка, в проведении которого автору лично довелось участвовать в конце 1941 года на территории Курской области.

Ставя перед собой задачу не ограничиваться документальной точностью описания данной операции, а создать обобщенные образы товарищей по оружию и передать сложную атмосферу того периода, автор, естественно, должен был изменить подлинные фамилии, что не снижает достоверности воспроизводимых событий.

Стойкость и верность долгу, железная воля и бесстрашие, готовность любой ценой спасти жизнь товарищей – вот те черты, которые отличали па фронте воинов – пограничников, вписавших не одну славную страницу в летопись Великой Отечественной войны.

… Было уже около десяти вечера, когда дежуривший по штабу старший лейтенант Гуркин стремглав выскочил из землянки и, багровея от натуги, охрипшим голосом закричал:

– Батальон, в руж – жье!

Стоявшие у притихших землянок часовые многоголосо, словно лесное эхо, повторили это короткое обжигающее слово – «р – у-ж – ж-о – о!». Залязгали отпотевшие в тепле затворы, по обледеневшим тропинкам гулко забухали солдатские кованые сапоги. Сотни людей слились в устремившуюся куда‑то темную лавину. Но вот, раскалывая морозный воздух, строго и властно прозвучали знакомые слова команды:

– Первая рота, стройся!

– Вторая рота, р – р-авняйсь!

И минуту спустя бесформенная до этого масса людей вдруг замерла на месте длинными темными прямоугольниками, которые отчетливо вырисовывались на фоне белой поляны. В наступившей тишине было слышно, как поскрипывает снег под сапогами комбата, медленно шагавшего вдоль строя.

Туго затянутый крест – накрест ремнями поверх белого овчинного полушубка, подполковник Бурцев выглядел сейчас намного моложе, чем обычно. В каждом его движении чувствовалась уверенность человека, который хорошо знает, куда и зачем идет. Слегка придерживая рукой планшет, он внимательно всматривается в лица солдат. Иногда подходил к кому‑то из стоявших в строю и, не говоря ни слова, по– хозяйски поправлял перевернувшийся ремень автомата, съехавшую набок лямку ракетницы. Он понимал, что сейчас это никому не нужно, но многолетняя привычка строевика брала в нем верх. Ему хотелось быть уверенным в нерушимости армейского порядка.

Довольный осмотром, Бурцев подозвал к себе командиров рот и, сверив с ними часы, приказал следовать по заданному маршруту.

Колонна медленно двинулась по направлению к лесной просеке, оставляя за собой широкую полосу взрыхленного снега.

… Дорога к фронту пролегала по открытой степи. Накатанная санями и машинами, она холодно поблескивала

отполированной синевой при тусклом свете луны, медленно скользившей среди густых серых облаков.

Иногда на пути встречались притихшие деревни, и тогда солдаты, замедляя шаг, жадно втягивали ноздрями знакомые запахи подгоревшего молока и свежевыпеченного хлеба, с тоской посматривая на заиндевевшие избы, занесенные снегом по самые окна.

Шагая в голове колонны, батальонный комиссар Травушкин с удовлетворением отметил, что впервые без боли оставляет позади эти притихшие хаты с их уютным, домашним теплом, разомлевшими ото сна детьми, ибо идет сейчас не на восток, а на запад, как бы заслоняя их от беды своими плечами. И от этих мыслей теплее становилось на душе.

Прислушиваясь к размеренным солдатским шагам, Травушкин вдруг вспомнил такую же лунную ночь, заснеженное поле, одинокие сани на пустынной степной дороге. Вместе с отцом они тогда переезжали из села к брату в шахтерский поселок. Отец не мог оставаться в селе, где белоказаки зарубили его жену.

Закутанный в овчинный тулуп, десятилетний Михаил, все время пристально наблюдал за черной козой, которая, упираясь, нехотя бежала за возком, все время норовя сбросить с изогнутых рогов бечевку. Ему было жаль ее. Но когда бечевка неожиданно оборвалась и коза побежала в поле, он испуганно закричал. Отец бросился догонять. Снег был покрыт тонким ледяным настом. Отец то и дело проваливался, а коза убегала все дальше и дальше. Наконец, на вершине холма она остановилась и застыла как изваяние на фоне бледного диска луны. Эта картина на всю жизнь запомнилась Михаилу. Потом, уже будучи школьником, он часто говорил отцу:

– Хорошо, что ты поймал ее: что бы мы делали без

молока.

Михаил с детства был общительным и веселым. Но после смерти отца, застреленного кулаками в селе, где он вместе с другими шахтерами занимался продразверсткой, стал не по годам задумчивым. Ему запомнилось, как отца хоронили с оркестром на монастырской площади, и он никак не хотел уходить с могилы, все еще надеясь, что отец встанет и вместе с ним вернется домой.

А потом он часто забирался на самый верх каланчи и оттуда подолгу смотрел на небольшой фанерный обелиск, под которым лежал отец. Фотографию этого обелиска он до сих пор носил в партийном билете.

…Стараясь отогнать нахлынувшие воспоминания, Травушкин внимательно посмотрел вперед, где время от времени синими вопросительными знаками повисали в небе ракеты, слышался приглушенный перестук пулеметов.

– Как, не страшно? – спросил комиссар, обращаясь к шагавшим рядом с ним Марине и Оле.

– Нам не привыкать, – ответила Марина, поправляя на плече лямку санитарной сумки. – С первого дня на войне.

Приближение к передовой всегда настораживает, делает людей собранней, молчаливей. По личному опыту Травушкин знал, что уже в эти минуты можно почти безошибочно определить, кто и как будет вести себя в бою. Всматриваясь в лица бойцов, он видел, что у всех, как и у него самого, бодрое, даже какое‑то ликующее настроение. Взвалив на плечи тяжелые станковые и ручные пулеметы, противотанковые ружья, вещевые мешки с продуктами и боеприпасами, солдаты шли твердо, пружинисто, и от их разгоряченного дыхания над колонной вилось облачко белесого пара.

Ощущение этой приподнятости испытывал и подполковник Бурцев, шагавший впереди вместе с начальником штаба и командиром первой роты. Время от. времени подходя к развилкам дорог, они останавливались, всматривались в карту и снова шли вперед.

До прифронтового села, где им предстояло сделать дневку, оставалось всего с километр, когда впереди вдруг беспорядочно захлопали выстрелы, раздались взрывы гранат. Совсем недалеко, из‑за косогора, взметнулись вверх пучки трассирующих пуль.

Бурцев, дав команду залечь, послал вперед связных и стал терпеливо ждать донесения от Голубева, который со своими разведчиками шел впереди.

Перестрелка постепенно стихла. Прибежавший от Голубева связной доложил, что около дороги, в глубоком овраге, столкнулись с немецкими разведчиками. У одного из них, взятого в плен был радиопередатчик, а у другого, убитого, – стереотруба.

– Вот их документы, – сказал связной и протянул комбату два толстых кожаных бумажника. Из одного выпал на снег небольшой круглый медальон с фотографией – улыбающейся женщины. На обороте медальона были выгравированы инициалы и католический крест.

– Набожные, сволочи, – сказал связной, поднимая медальон.

– Как были крестоносцами, так и остались, – бросил сердито Травушкин, рассматривая содержимое бумажника.

Эта непредвиденная встреча не на шутку обеспокоила Бурцева. Ему было известно, что в ближайшем селе должен находиться штаб дивизии Пральщикова. Непонятно, как могли сюда, через плотное боевое охранение, просочиться разведчики противника. Он с тревогой подумал, в каком опасном положении мог бы оказаться батальон, если бы попал под внезапный обстрел батарей. Это могло сорвать операцию.

Взяв с собой нескольких бойцов, Бурцев и Травушкин направились в село и, к своему удивлению, кроме роты саперов никого там не обнаружили. По словам командира этой роты, – маленького, рыжеватого лейтенанта, – штаб ди– >визии с вечера переехал ближе к передовой.

Через час они нашли штаб километрах в десяти от фронта. Он находился в подвалах старинного полуразрушенного монастыря. Пральщиков уже не спал. Поеживаясь от холода и удушливой подвальной сырости, он пригласил Бурцева и Травушкина в большую полуосвещенную комнату. При тусклом рассеянном свете они увидели большой старинный стол, заваленный картами, массивную красного дерева тумбочку с полевыми телефонами, низко свисавшую церковную люстру с оплывшими свечами. Окинув взглядом комнату, Травушкин зябко передернул плечами – от мрачной монастырской обстановки веяло затхлостью. По – види– мому, заметив эта, Пральщиков недовольно хмыкнул:

– Не нравится? Но зато надежно, – он многозначительно посмотрел на массивные каменные своды.

Бурцев сделал вид, что не расслышал реплики, и, сев к столу, приготовился к обсуждению предстоящей операции. Ему был известен лишь общий замысел – дивизия после прорыва начинает наступление с фронта, а он со своим истребительным батальоном должен проникнуть в тыл противника и блокировать дорогу, отрезав таким образом вероятные пути

отхода. Причем всю операцию надо было провести молниеносно, в течение двух – трех дней.

Бурцеву нравился этот замысел. Он почти полностью совпадал с теми предложениями, которые он когда‑то высказывал командиру корпуса. Но сейчас его интересовал план наступления дивизии. От этого зависел в конечном счете исход операции. Бурцев хорошо понимал, что рейд батальона по тылам противника сам по себе не мог изменить общую обстановку на этом участке фронта. А обстановка была крайне невыгодной для наших войск: сильная группировка немцев глубоким треугольником вклинивалась в нашу оборону и как дамоклов меч нависла над правым флангом армии. Сможет ли недавно сформированная, еще не обстрелянная дивизия прорвать укрепленную оборону врага? Заложена ли в самом плане наступления уверенность в этом? Если нет, то батальону придется нелегко, ибо все моторизованные силы врага будут брошены против него.

Бурцев наблюдал, как тонкие пальцы Пралыцикова медленно перебирали на столе шуршащие квадраты топографических карт с нанесенными на них темно – синими и красными стрелками, и впервые подумал о том, что сейчас судьба дивизии и его батальона зависит от этих рук. Справятся ли они?

В комнате один за другим начали появляться командиры частей – в новеньких белых полушубках, перетянутые скрипучими желтыми ремнями, розовые и бодрые от мороза. Последним вошел начальник штаба дивизии подполковник Шустов. Низкого роста, преждевременно располневший, он шел семенящей походкой, неестественно растопырив пухлые руки. Подойдя к Пралыцикову, стал что‑то доверительно шептать на ухо, подчеркивая тем самым, что и среди старших командиров могут быть сугубо секретные дела. Комдив утвердительно кивнул. Шустов присел рядом, неторопливо раскрыл толстую кожаную папку. Дождавшись, пока наступит тишина, он встал, окинул всех строгим взглядом и громко произнес:

– Разработанный нами и утвержденный командованием план предстоящего наступления предусматривает две главные цели, – он сделал паузу, мельком взглянул на Пралыцикова и повторил, – предусматривает две цели: во– первых, прорвать оборону противника, перейти в настунление и, во – вторых, решительным броском очистить весь треугольный выступ, угрожающий нашей армии. Чтобы не распылять силы, мы решили одновременным ударом трех полков взять штурмом вот эти укрепленные опорные пункты,

– он ткнул указкой в красные кружочки, – на плечах противника вклиниться в его оборону и взломать ее на всю тактическую глубину.

Бурцев пристально смотрел на густые красные кружки, отмеченные на трех примыкающих друг к другу высотах, и уже представлял себе, как бегут по склонам пехотинцы в белых полушубках, пригибаясь и падая под сплошной заве: сой огня. Ему, прошедшему с боями от границы и не раз принимавшему участие в контратаках и штурмах, было хорошо известно, как нелегко взять в лоб три вблизи расположенных опорных пункта. В любую минуту они смогут прикрывать друг друга перекрестным огнем, перенося его туда, где положение будет осложняться. Удастся ли сразу подавить артогнем огневые точки? Не лучше было бы предпринять какие‑то обходные и ложные маневры, сосредоточив основные силы на главном направлении?

Бурцев знал, что на войне побеждают сильные и смелые. Всю свою жизнь, избрав нелегкую профессию военного, он готовил себя и других к самому трудному бою. Но знал он и другое, что, кроме храбрости и физической силы, в военном деле очень многое зависит от ума, таланта и опыта военачальника. Именно поэтому сейчас в плане предстоящей операции ему хотелось бы увидеть как можно больше тактической изобретательности, хитрости, которые могли бы ввести противника в заблуждение и поставить в самую невыгодную ситуацию. Именно об этом ему и хотелось сказать Пральщикову. Но, давно усвоивший нормы субординации, он понимал, что сейчас начинать такой разговор неуместно. Поэтому Бурцев решил перенести его на другое, более удобное время, когда они останутся вдвоем.

Линия обороны, где дивизия Пралыцикова сменила поредевший стрелковый полк, проходила по открытой равнине. Вдоль ничейной зоны тянулась невысокая насыпь давно заброшенной железнодорожной ветки. По одну сторону от нее виднелось маленькое, вытянувшееся длинной полосой село Шинкаревка, с небольшой колокольней и редкими колодезными журавлями. Там находились немцы. В солнечный день было видно, как они, пригибаясь, перебегают по траншеям от дома к дому.

По другую сторону железнодорожной насыпи, метрах в пятистах, от нее, раскинулась другая такая же небольшая деревня Болотино – длинные глинобитные коровники, крытые толем, низкое кирпичное здание маслозавода, пробитое в нескольких местах снарядами, приземистые хаты с островерхими камышовыми крышами и покосившимися плетнями. Здесь занимал оборону один из полков дивизии Пралыцикова.