Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

СОЛОВЬИ НАД ОКОПОМ

 
Чуть заря вдали затрепетала,
Соловей затёхкал и затих,
Над огнем и смертью, над металлом,
Над судьбой товарищей моих.
 
 
А за ним порывисто и ровно
Грянули другие соловьи
Вдоль системы нашей обороны,
Где неотпожарились бои
.
Над кровавым нынешним, вчерашним,
По – над лесом, лугом и рекой,
Над пока невспаханною пашней,
С гильзами пустыми под рукой.
 
 
Над моей дорогою прощальной,
Над весною, вмятою в кипрей,
Свищет непонятный, нереальный
Курский иль кавказский соловей.
 
 
Мы свои патроны расстреляем,
Бомбы многотонные взорвем.
Голубым, цветным победным маем
Пригласим на праздник соловьев.
 
 
И пускай над замятью вчерашней,
Над весною, вмятою в кипрей,
Свищет голосистый, настоящий
Курский иль кавказский соловей.
 

БУЙНЫЕ ТРАВЫ

 
Над черным окопом, у выбитой танками нивы,
Зеленым дождем расплескалась ожины листва
И шмель пробасил, залезая в цветок торопливо,
И вышла на свез муравьев трудовая братва.
 
 
Над черным окопом взметнулись узорные травы,
Встречая последней военной зари торжество.
Весна на Кубани согрела поля и дубравы —
Не жаль ей ни красок, ни света не жаль своего.
 
 
Татарник встряхнулся, склонясь над солдатскою хатой,
Где юрка фанат да лопата, да гильзы на дне.
Сюда я вчера выходил из заречной бригады
По тропкам, по травам, по колкой шуршащей стерне.
 
 
Зеленые травы над узким солдатским окопом,
Глубокое небо, широкий простор ветровой,
Как хочется встать над окопом простым хлеборобом,
II травы потрогать, и в травы упасть головой.
 
 
Высокие травы, ничто не согнет вашу прелесть:
Ни штык, ни сапог, ни откованной бомбы заряд.
Наклонит вас долу осенняя мудрая зрелость
И самая добрая в свете рука косаря.
 
 
Весенние граны, упругие, буйные травы,
Вы солнышко пьете и силу земную пока,
Взовьется ракета – и пахари мирной державы
Рванутся на бруствер под клекот орудий полка.
 
 
Столетние травы, расти вам в степи по колени,
Сплетая дрожащие сеточки тонких корней.
Цвести вам на крови солдат моего поколенья,
Стоять вам на страже навеки уснувших парней.
 

РОМАШКА

 
Лейтенант из приплюсну той фляжки,
Где фашистская сломлена прыть,
Поливает степную ромашку, —
Самому ж ему хочется жить!
Забинтована грудь лейтенанта,
Словно в пламени больно горят
Две глубокие красные раны —
Не дают поднимать автомат.
После схватки ночной рукопашной
Кровь еще на трапу не стекла.
Не беда… Хорошела б ромашка,
Поднималась из пепла земля.
Будет праздник на улице нашей,
Будет в новом цветеньи рассвет.
Будет в белом разливе ромашек
Жизнь моя до скончания лет.
 

ОГОНЬ ЗЕЕЛОВСКИХ ВЫСОТ

Памяти дяди моего Федора Петровича Журавлева

 
Казацкая быль
Там, на Зееловскнх высотах,
Последний бой жестоким был.
И в том бою мой дядька Федор
Шальную голову склонит…
На трассах юрода Ростова
Вершил он свой дрогальский путь:
Имел коня, к нему подковы…
Уздечку, бричку и хомут!
И оторной, и смуглолицый
Среди ростовских дрогалей —
Кидал мешки в порту с пшеницей,
Играя сплою своей.
На случаи драки на весельи,
Деды, ходящие в чести.
Будили Федюшку, —
В похмелья
Дурную склоку разгрести.
Он дышло брал от колесницы:
Тяжел был в две руки захват…
Он гнал гульбу через станицу —
Кто, прав – не прав, кто виноват?!.
Дрючиной вымахавшись яро,
На страх своим, на зло врагам —
Крушил трухлявые амбары.
Ворота сыпались к ногам.
…А тут, вдали от ридной хаты,
Стремясь сдержать наш ярый штурм,
В бой двинул Гитлер бесноватый
Своих последышей – фольксштурм!
Мальчишки шли картинно, пышно
И их свинец свистел и выл…
Озлившись, дядька Федька, дышло
И здесь за комель ухватил.
Он каску в сторону откинул,
Поднялся грозно в полный рост:
Сдержал рубеж…
А сам загинул —
В огне Зееловскнх высот!
Война не ведает печалей,
Когда под иен дымится кровь…
Их по квадратам расписали,
Зеленых фольксштурмовнков!
Остался дядька с рваной раной
Под серой насыпью земли.
Умчался конь его буланый:
Куда?..
Не знают дрогали!
И время взвень сбивает лиру,
Летит к безвестной стороне:
То ль к заповеданному Миру
То ль к незапамятной Войне.
 

ПОД СЕРДЦЕМ ПУЛЯ

 
… Под сердцем пуля у меня —
Германская тупая пуля.
Уж тридцать лег ее ношу я,
Победно выйдя из огня.
 
 
В живую ткань она вросла
И тянет, гнет солдата к смерти,
За то, что жизнь моя прошла
По гребню смертной круговерти.
 
 
За то, что сам стрелял и бил,
И лез в отчаянные драки.
Чужую злую кровь пролил,
Вставал с гранатою на танки.
 
 
Давно на свете нет войны,
А пуля клятая напомнит
Про Курск,
Приволжские холмы…
И сердце яростью наполни!
 
 
Но как я пулю оторву От сердца?..
Чуть оно заноет!.. —
И я живу, и не живу,
Еще не выбывший из строй.
 
 
Свое свинцовое литье
Война от сердца не отпустит,
Покуда в землю не опустят
Со мною горюшко мое.
 

БЕРЛИНСКИЙ СОН

 
Уснул казак у стен рейхстага
В конце поверженной войны,
Под окрыленным алым стягом
Своей весны, своей страны.
 
 
Трава теснилась сквозь каменья,
Бросая тоненькую тень.
Дымилось солнце возрожденья,
Цвела берлинская сирень.
 
 
Вповал бойцы – гвардейцы спали.
До края выбившись из сил,
На сером выбитом асфальте —
Где крепкий сон кого скосил.
 
 
Еще истертые подметки
Дымятся яростной войной…
Уснул степняк, как будто в лодке
Уплыл на родину домой:
 
 
По рекам, заводям зеленым,
Тугим кувшннкам, камышам,
По странам, им освобожденным,
Форсированным рубежам.
 
 
И всюду нивы колосятся,
Цветут вишневые сады.
В тени раскидистых акации
Поют синицы и дрозды.
 
 
На пятачке чужой державы
Сморил солдат российских сон.
Брала весна земное право
Сквозь битый камень и бетон.
 

НЕМЕЦКАЯ СИРЕНЬ

 
Шли танки, самоходки, тягачи —
В последнее большое наступлепье,
И колыхались звездные лучи
Над боем нависающей сирени!
 
 
Сирень и здесь вовсю уже цвела —
Она жила, росла, благоухала.
И молодого света и тепла
Ей все казалось было мало.
 
 
Сирень была по – своему права:
Война – войной по крышам, по кюветам,
И здесь – она, да тихая трава
Того же фиолетового цвета.
 
 
Сирень цвела, как облако плыла —
Сирень побитой нами заграницы.
И очень подходящею была,
Чтоб вдеть ее в солдатские петлицы.
 
 
А розы громыхали по мосту
И проходили мимо, мимо, мимо…
Я подбежал к зазывному кусту
И отшатнулся: «Осторожно – мины!»
 
 
В чужой далекой, вражьей стороне
Познал солдат походную примету:
Не доверяйся маю и весне,
И этому сиреневому цвету.
 

СИНИЦА

 
Мы возвращались в дальний тыл —
Солдаты армии Чуйкова —
По следу грома боевого,
По свежей памяти могил.
 
 
Кругом зеленая трава
Покрыла щели и бойницы,
Где светлогрудая синица
В стволе орудия жила.
 
 
Был полдень солнцем осиян,
Во все концы – Земля большая
Дышала силой урожая
В нее заброшенных семян.
 
 
По флангу нашего полка
Земля атакою примята.
Из жерла пушки снничата
Все просят,
Просят червячка.
 
 
Синице этой повезло:
Где ни кустарника,
Ни дуба,
Дыра в тяжелой пушке Круппа
Как настоящее дупло.
 
 
Метал добыт в коре земной…
Природа мудро порешила:
Коль смерть несет он
И могилы,
Пусть будет прежнею землей.
 
 
Звенела птица:
– Тень да тень, —
Взлетев на ржавой пушки хобот.
Солдат на родину торопит
Веселый белобровый день.
 

НА ЭЛЬБЕ ТИШИНА

 
На берегу жестокой памяти
Я вновь приметил тишину,
Что по хребтам свинцовой замяти,
Сюда пришла через войну.
 
 
Была она такою хрупкою
И нереальною была.
Крутился голубь над голубкою,
Летала звонкая пчела.
 
 
А память все‑таки не верила,
Что это вправду тишина,
С невозместимыми потерями,
Взяла которые война!
 
 
Когда ж кругом по Эльбе сдвинулись
В салют стрелковые полки, —
По всем холмам, стуча, осыпались
Цветов могильных лепестки.
 
 
На берегу жестокой памяти,
В конце расстрелянной войны, —
Дымился май весенней замятью…
Такой не будет тишины!
 

УХОДИТ ВОИНСТВО МОЕ

Памяти Венедима Симоненка

 
Уходит воинство мое
В сухой песок, в сырую землю.
Я это в жизни не приемлю,
Кричу Отечеству:
– В ружье!
 
 
Да разве можно,
Разве так
Сынов Отечества хоронят?
Едва глаза кому закроют —
Бегут на поминки
В кабак.
 
 
И там хмельные слезы льют,
Что жизнь слагается
Не сладко.
Дешевле было б в плащпалатку
Героя Вислы завернуть!
Без Божества,
Без торжества
Снесут соседа три калеки.
– Эх, человеки, человеки, —
Слепая ваша голова!
 

ГЛУХИЕ ДОЖДИ

 
Я не вижу за дымкою дальнею:
Что там будет у нас впереди?
Слезы, слезы и лица печальные, —
Обложные глухие дожди.
 
 
Вроде, в жизни покуда не пройденной,
Крыша, стены с оконцами есть
И на сердце поруганной Родины —
Эта грустно – печальная песнь!
 
 
Что нас ждет, что под хмарами сбудется? —
Самому не придумать никак.
Бесприютно – пустыни а я улица,
Даже лая не слышно собак.
 
 
Лишь одно я по памяти высчитал:
Через низость позора и срам,
Мать – Россия убогою нищенкой
По соседским пошла по дворам!
 
 
И не видно за дымкою дальнею:
Что грядет, что там ждет на пути?..
Слезы, слезы и лица печальные, —
Обложные глухие дожди.
 

БЛАГОЛЕПНАЯ МУЗА

 
Советские танки в столице
И пушки гремят в СНГ,
А муза, времен баловница,
Как – будто укрылась в тайге.
 
 
Молчит, словно в губы набрала
Холодной бесцветной воды.
Как будто бы нету обвала
 
 
Большой всенародной беды!
А раньше ведь рвала тельняшку, —
Судить я ее не берусь.
Кричала на площади Красной:
За Веру святую, за Русь!..
 
 
И наш президент безответный
За то, что она не поет,
За лепет фальшивомонетный
В Кремле ордена раздает.
 
 
Заныли военные раны:
Кругом и раззор, и обман…
Уеду с ружьем на Балканы,
Пойду на защиту славян!
 
 
А ты, благолепная муза,
Свершила довольно грешков:
В толпе у корыта Союза,
Слизала немало вершков!
 
 
Заплачешь еще баловница,
Запляшешь на гнутой ноге…
Советские танки в столице
И пушки гремят в СНГ.
 

СТЕПНОЙ КОСТЕР

Школьным друзъям – ветеранам Великой Отечественной войны

 
Мы разожгли в степи костер,
На берегу реки Сосыки.
Кипел наваристо кондёр,
Внизу огня плясали блики.
Меж ладных юношей седых
Сидела девушка седая…
Вечерний час был глух и тих,
Взлетали искры, опадая.
Стучали волны о причал,
Луна над полем шла по кругу,
Зазывно селезень кричал —
Во тьму в рогозе звал подругу.
Сидели юноши в кругу
И фронтовую чару пили,
У древней речки, на лугу,
О прошлом мало говорили.
Нам говорил о нем костер,
Что грел друзей, лучась и тлея
На крутизне Карпатских гор,
На берегах Днепра и Шпрее.
Солдатам было хорошо
Сушить шинели и портянки,
Готовясь к бою спозаранку,
Пока не грянуло «В ружье!»
Костры бивачные войны…
В их тихом веянье прогретом
Своей казачьей стороны
Я видел радужное лето.
Горит, горит степной костер,
Цветет алеющее пламя,
Как – будто полк мой распростер
Над боем вскинутое знамя.
 

ПРОЩАЛЬНЫЙ ЦВЕТОК

 
А что теперь, заступнику Державы?..
Кто самого беднягу защитит —
От злого века горестной отравы,
От тягостной утраты и обид?..
Стоит он под дождями без фуражки,
Собою упираясь в костыли.
Не видит неба белые барашки, —
Стоит глухим баркасом на мели!
 
 
…А было, в промерзлых окопах
Земля заслоняла людей,
И он, кто прошел пол – Европы,
Закрыл её грудью своей!
Тугая весенняя завязь
И думки плывут – корабли.
Бредет великан, спотыкаясь,
По кромке родимой земли.
 
 
Звенят боевые медали
Отвагой минувших времен, —
Они пехотинцу не дали
Ни счастья, ни славы знамен.
Осталось одно после боя:
Коль грянет означенный срок, —
Военную славу героя
Украсит прощальный цветок!
 

ХМЕЛЬНЫЕ КУРЕНИ

(В местах, где я живу…)

 
За парком «Сорок лет Советов» —
Сгорают радужные дни.
Там, южной зеленью одеты,
Стоят хмельные курени.
 
 
В них кур жуют, орут и пляшут,
Хмельное зелье лихо пьют.
За пару денежных бумажек
Девицы тело продают.
 
 
А здесь, где речка светлы воды
По сонным травам тихо льет, —
Лежат казачьи огороды…
В них боль земли и соль, и пот.
 
 
Там скрипки, бубны и гармошки
Приход гулящий веселят,
А здесь петрушка да картошка
И душу радует салат!
 
 
Когда же день, смежая веки,
Приблизит темень к берегам, —
Бредут устало человеки
К своим домашним очагам.
 
 
Идут знакомою дорогой
И заплетается нога:
Одни с казачьих огородов,
Другие все из кабака!
 
 
А по реке, по верховетью
Плывет хрустальный тихий звон:
Отсюда город в сорок третьем
Был от врага освобожден.
 
 
Отсюда шли цепями парни,
Держа винтовки навесу,
Чтоб возвратить родной Кубани
Земную древнюю красу!
 

СКУПАЯ ЖИЗНЬ

 
Скупая жизнь досталась нам…
Мы трудно жили, храбро бились,
Ложились в землю по холмам
И в сыновьях не возродились.
 
 
Счастливой доле вопреки,
С пустою шапкой под стеною —
Тот без ноги, тот без руки,
Тот с переломанной спиною!
 
 
Размыты даты, имена
В падучем западном угаре;
И боевые ордена
Сверкают в лавках на базаре.
 
 
Все продают и предают:
За кус грудины для обеда,
За свой разврат и свой уют
Фашистам продана Победа!
 
 
Поля пшеничные молчат
И знает люд, что так негоже.
А с телевизора сычат
Все те же масленные рожи.
 
 
Им наша честь недорога:
Гоняют пегую кобылку
И слезно просят у врага
Гуманитарную посылку.
 
 
…Идет по миру вой и брань,
Душой озябли ветераны.
Великий маршал Жуков,
Встань!..
Перебинтуй больные раны.
 

В МЕРЦАНЬЕ ЗВЕЗД

 
Безбрежное мерцанье синих звезд
Над тихою горою, над водою.
Мне в этой жизни грудной довелось
Прийти домой пораненным из боя.
 
 
А многие остались там лежать —
С своей бедой
И с радостью в разлуке.
Их камень погребальный ворошат
Моих врагов озлобленные внуки.
 
 
И хилые потомки россиян,
Жестокой той остуды не изведав,
Еще катают плугом по полям
Безглазый череп воинской Победы.
 
 
О, Русь моя!..
Попристальней гляди,
В свои ветрам распахнутые дали,
Чтобы твои злодеи и вожди
Тебя опять обманно не прислали.
 
 
Чтоб и потом железная пальба
Не умывалась розовой купелью
И на полях пустые черепа
Под лемехами плуга не старели!
 
 
Далекое мерцанье синих звезд
И небо в голубом над головою.
Мне в этой жизни как‑то обошлось,
И я вернулся раненным из боя.
 

ВАСИЛЕНКО Григорий Иванович

Г. Василенко родился 6 января 1924 года в селе Колотиловка Ракитянского района Белгородской области в крестьянской семье.

Окончив среднюю школу в г. Туле, в 1941 г. пс» ступил в Тульское оружейно – техническое артиллерийское училище. В составе курсантского батальона в октябре сорок первого года был направлен на защиту Москвы. Участвовал в параде на Красной площади 7 ноября того же года.

В последующем все четыре года находился на фронтах Великой Отечественной войны во 2–ой Московской – 129 стрелковой Орловской дивизии. В ее боевых порядках прошел от Москвы до Кенигсберга и Берлина, командуя ротой. Закончил войну на Эльбе помощником начальника артиллерии дивизии.

После войны окончил Тульский государственный педагогический институт им. Л. и. Толстого и Высшую специальную школу разведки в Москве.

Продолжительное время работал за границей в разведке, возглавлял контрразведывательные службы.

Как писатель, Г. Василенко дебютировал повестью «Возвращайтесь живыми», опубликованной в журнале «Октябрь» в 1980 г. В последующие годы в Москве и Краснодаре изданы его книги: «Бои местного значения», «Чистые руки», «Без срока давности», «Вешняя Кубань» и другие.

Наиболее близкая тема писателю – судьба фронтового поколения, окопников, рядовых защитников Родины, вынесших на своих плечах неимоверные тяжести военного лихолетья, одержавших Победу над сильным и коварным врагом, а потом возродивших страну из руин.

Другой сюжетной линией его произведений является трудная работа рядовых разведки и контрразведки, во многом Неблагодарная, но нужная государству, полная морального и физического напряжения в повседневных буднях.

В большинстве своем книги генерал – лейтенанта Г. Василенко, прослужившего пятьдесят лет в строю, такие как роман «Жертва», повести «Стюардесса», «Последнее свидание», «Клад», «Крик безмолвия» и др. рассказы и очерки написаны на документальной основе.

Писатель активно выступает и как публицист в газетах и журналах с высоких гражданских позиций.

За участие в боях на фронтах Великой Отечественной войны награжден многими орденами и медалями.

Член Союза писателей России. Председатель Союза писателей-фронтовиков Кубани.

ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ЖИВЫМИ

Среди книг о войне всегда привлекают внимание произведения, написанные по собственным впечатлениям, на основе воспоминаний, конкретных событий и фактов. К ним относятся записки Григория Ивановича Василенко, ветерана Великой Отечественной, подкупающие первозданностъю увиденного и пережитого, яркостью и правдой. Когда я читал их, то как будто вновь оказался на Северо – Западном фронте, в гиблых местах новгородских лесов.

Автор как бы обозревает войну с тех «вышек», которые он сам лично занимал на фронте. Эти «вышки» берут начало на дне солдатского окопа и поднимаются всего лишь до командного пункта командира роты. Кажется, не высоко, но с них‑то и охватывается вся подлинность войны, какой виделась и ощущалась она людьми переднего края.

Иван Стаднюк.

1

Поезд отошел от безлюдного перрона глубокой ночью.

Я расположился за столиком у окна. Мне хорошо было видно, как в черном небе скрещиваются лучи прожекторов и вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Напротив, повернувшись спиною к окну, сидел Петр Сидоренко и под стук колес подпевал другим курсантам, затянувшим удалую русскую песню. Всего четыре месяца назад мы окончили среднюю школу и поступили в оружейно – техническое училище. Только четыре месяца прошло, а кажется но это было!

Перед отправкой на вокзал старший политрук читал нашей команде сводку Совинформбюро. В ней сообщалось, что в течение прошлой ночи положение на Западном фронте резко ухудшилось: немецко – фашистские танки и мотопехота прорвали нашу оборону; советские войска оказывают врагу героическое сопротивление, наносят ему тяжелые потери, но вынуждены отходить.

Старший политрук предупредил, что нам, вероятно, придется вступить в бой немедленно. А мы и без того были готовы к этому. И каждый, пожалуй, решил про себя показать в лучшем виде, на что способны курсанты военного училища…

И вот поезд наш прибыл в Москву, на Курский вокзал. Здесь курсантскую команду разбили на несколько групп. Мы с Петром оказались в той, котррой было приказано следовать на Бахметьевскую, в институт инженеров железнодорожного транспорта. Там формировалась новая дивизия: ей предстояло оборонять ближние подступы к столице.

Капитан, принявший нас в одной из институтских аудиторий, искренне обрадовался нашему появлению, сказал, что дивизии очень нужны опытные оружейники, и незамедлительно распределил всех по полкам.

– В ваш полк, – обратился он ко мне и Петру, – можно проехать трамваем, а потом троллейбусом. Держите курс на Воробьевы горы…

Так началась наша служба в действующей армии.

Полк занимал оборону в районе киностудии «Мосфильм». Здась, на краю и по склонам глубокого оврага, бойцы рыли окопы поглубже, строили блиндажи покрепче, воздвигали дзоты.

Мы с Петром Сидоренко под началом старшего оружейного мастера Чулкова с рассвета и до позднего вечера ходили из роты в роту, проверяли исправность винтовок и пулеметов, если надо, тут же ремонтировали их. Чулков до хрипоты ругался, если у кого‑то из бойцов обнаруживалось на оружии хотя бы пятнышко ржавчины. Доставалось от него командирам взводов и даже рог. Я пытался утихомирить его.

– Ты чего? – оборвал меня Чулков. – Думаешь, осадное положение – это, мол, одно, а ржавчина на винтовке -

другое? Нет, брат! Наплевательское отношение к оружию в нынешней обстановке – преступление. Понял?

– Понял, товарищ старшина.

На ночь мы не всегда возвращались в нашу оружейную мастерскую, на Серпуховку. Ночевали в покинутой даче, чтобы пораньше с утра возобновить работу в ротах. С наступлением темноты одна за другой следовали воздушные тревоги. Дача содрогалась от пальбы стоявшей поблизости зенитной батареи.

Чулков и Петр Сидоренко засыпали быстро, я долго ворочался на голом столе со стопкой книг под головой. Перебирал в памяти всю свою недолгую жизнь, близких мне людей и даже соседей по квартире.

Из соседей чаще других вспоминался старый рабочий Прокофий Иванович. В последние предвоенные годы он стал прихварывать и вышел на пенею, но как только началась война, опять вернулся на завод и считался там незаменимым наладчиком станков. В свободное от заводских забот время он сидел обычно на лавочке под своим окном – читал газету либо беседовал с нами, подростками. У Прокофия Ивановича всегда находилось что‑то важное для нас. Он умел говорить с мальчишками, как никто другой.

– Все отступаем, – сокрушался Прокофий Иванович. – А почему? Не знаете?.. И я не знаю. Только бы окрепнуть чуток – сразу буду проситься на фронт…

Мы с Петром решили: если уж Прокофий Иванович на фронт собирается, то нам и подавно сидеть дома негоже. Настойчивые наши просьбы призвать нас в действующую армию были отклонены, потому что ни мне, ни Петру не исполнилось еще восемнадцати. Но в военное училище нас направили.

2

В конце октября 1941 года обстановка на Западном фронте с каждым днем накалялась: враг стоял у ворот Москвы. А в нашей дивизии на удивление всем начались строевые занятия. Мы с Петром в составе одного из батальонов тоже старались, как в училище на плацу, держать равнение в шеренге, тверже и шире шагать с винтовками наперевес.

Когда пришли в этот батальон проверять оружие, Чулков представил нас комбату как курсантов.

– Курсанты? – обрадовался капитан. – Становитесь в строй. Мне как раз не хватает двоих.

Мы довольно робко попытались объяснить, что нам приказано проверить оружие и возвратиться в полк, но комбат напомнил, что устав обязывает каждого выполнять последнее приказание. Чулкову не хотелось отпускать нас. Но как он ни доказывал, что оружейники должны заниматься своим делом, нам пришлось все же стать в строй.

После двух часов занятий капитан объявил нашей шеренге благодарность и разлучил меня с Петром: обоих назначил правофланговыми. А через трое суток, еще затемно, мы в составе того же батальона шагали по безлюдным, незнакомым улицам столицы. Куда и зачем шли, что нам предстоит делать, никто не знал.

– Сегодня же праздник, – шепнул мне сосед по шеренге, – годовщина Октября! Наверно, как всегда, на Красной площади парад будет.

Я усомнился в этом.

Накануне вечером мы слушали по радио доклад И. В.Сталина на торжественном заседании Моссовета, посвященном 24–й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Запомнились заключительные слова доклада: «Наше дело правое, – победа будет за нами!» Бойцы и командиры долго аплодировали. Кто‑то уже тогда заикнулся насчет парада, на что Чулков ответил сердито: «Какой парад? Вы что?.. Немец же рядом… Немцам надо бой дать. И, такой, чтобы они навсегда запомнили. Это и будет лучшим нашим парадом…».

Чулкова не было с нами в строю. Он вернулся в оружейную мастерскую и, наверное, ждал там нашего возвращения. А мы все ближе подходили к Красной площади.

Потом колонна остановилась. Объявили, что парад состоится, и мы примем в нем участие. Командиры проинструктировали нас, как надо отвечать на приветствие командующего парадом, как держаться в строю, проходя церемониальным маршем.

Долго кружили, прежде чем заняли свое место среди других частей, уже построившихся на Красной площади. Здесь царила торжественная тишина, ее прервал лишь перезвон курантов. В ответ на поздравления принимавшего парад по колоннам прокатилось мощное «ура!»

Стоявший впереди меня Петр был выше ростом и шире в плечах. Из‑за него я никак не мог разглядеть Сталина, произносившего речь с трибуны Мавзолея. А тут еще пошел густой, пушистый снег. От этого, вероятно, и слышимость снизилась. Я схватывал лишь отдельные слова и фразы. Наиболее отчетливо услышал: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

Откуда‑то на площадь донеслась канонада праздничного салюта. Торжественно загремел оркестр. И, повинуясь протяжным командам, войска начали походный марш. Прошел перед Мавзолеем В. И.Ленина и наш сводный батальон.

Потрясенный событиями этого утра, я опомнился только в расположении своего полка, в траншее, тянувшейся вдоль заснеженного оврага. Рядом оказался начальник нашей оружейной мастерской старший техник – лейтенант Кравчук. Он шумно радовался тому, что во время парада к Москве не прорвался ни один вражеский самолет.

– Значит, умеем воевать, – констатировал Чулков.

Петр Сидоренко попытался было напомнить старшему мастеру его вчерашние прогнозы, но тут же услышал:

– Отставить разговорчики…

3

Конец ноября выдался холодным. В морозном тумане к фронту подтягивались резервы: пехота, артиллерия, изредка танки.

Снялся со своих позиций на Воробьевых горах и наш полк – он тоже стал выдвигаться ближе к переднему краю, в район Красной Поляны. Вместе со старшиной Чулковым и теперь уже старшим сержантом Петром Сидоренко (нам обоим присвоили это звание) я шагал в огромных валенках вслед за санями, на которых лежали ящики с патронами, гранатами, бутылками с горючей смесью, ручной пулемет и несколько винтовок.

У меня и Петра за плечами – карабины, у Чулкова на ремне кобура с пистолетом, через плечо – пухлая полевая

сумка с инструментом и всякой всячиной, необходимой оружейнику. Содержимое этой сумки не раз выручало нас. Чулков, правда, ворчал, но ни в чем нам не отказывал, нужный инструмент у него всегда находился.

Под утро обоз остановился на пустынной деревенской улице, а роты проследовали дальше. Впереди громыхала артиллерийская канонада, над лесом вспыхивали ракеты, в темном небе багрово светилось зарево пожара. Мы подошли к той черте, где надо стоять насмерть.

Чулков, словно угадывая мои тревожные мьЬли, неожиданно спросил:.

– О чем говорили на комсомольском собрании?

Я замерз, разговаривать не хотелось. Но Чулков подступил вплотную и ждал ответа. Его, крепко сбитого, приземистого, мороз, казалось, не брал.

– Говорили, как надо бить фашистов, – ответил я.

– Как же?

– Чтобы не прорвались к Москве.

– Все правильно… Теперь пошли погреемся, а потом займемся, чем положено заниматься на переднем крае. Комбат зачислил нас с тобой в свой резерв пулеметчиками. Петро один будет стараться по части боепитания. А нам – поспевать туда, где туго, выполнят ь решение собрания.

Выговорившись, старшина направился к ближайшему бревенчатому дому, постучал в покрытое толстой наледью окно. Тотчас открылась входная дверь. Вслед за Чулковым я прошел через темные холодные сени и оказался в тускло освещенной комнате. Женщина в накинутом на плечи полушубке, из‑под которого выглядывала длинная белая рубашка, качала на руках плачущего ребенка. Кто‑то похрапывал на печке.

В тепле меня сразу потянуло в сон. И впервые мне плач ребенка показался таким мирным >1 желанным. Ои не раздражал, а убаюкивал, гасил тревогу, хотя совсем рядом громыхала война.

На какое‑то время голова моя склонилась к стволу карабина, который я не выпускал из рук. Разбудила наша полковая батарея – от ее залпа зазвенели стекла в окне, покачнулся весь дом.

– Так можно и Москву проспать, – ворчал старшина, направляясь к двери. Я поспешил за ним.

На улице у заиндевевших обозных лошадей хлопали ездовые. Мы с Чулковым, прихватив с саней ручной пулемет и несколько дисков к нему, пустились на поиски комбата. Нашли его на краю села, где оборудовался опорный пункт батальона с круговой обороной. Отсюда, с пригорка, хорошо просматривались боевые порядки стрелковых рот. Стрелки уже разгребали снег и вгрызались в землю, закаменевшую на морозе.

Впереди за лесом продолжался бой. Мы все время прислушивались то к нарастающей, то к утихающей перестрелке, посматривали на пролегавшее неподалеку шоссе. Но перед позициями нашего батальона гитлеровцы появились только на третий день. Смять нас с ходу им не удалось. Наши роты встретили их плотным огнем.

Мы с Чулковым находились в глубине обороны, чуть впереди батальонного КП, размещенного в самом крайнем доме. Однако и здесь было несладко. Отрытый нами окоп сразу оказался среди разрывов пронзительно свистящих мин и снарядов. Я не вдруг сообразил, что надо делать в такой обстановке, и, опасаясь, как бы старшина не заподозрил меня в трусости, не спешил присесть на дно окопа. Строгий мой начальник оценил это и, к моему удивлению, сказал с некоторым сочувствием:

– Сядь!

Только когда огонь чуть утих он схватился за пулемет, приговаривая:

– Получи от Ивана. Получи еще!..

Метрах в двухстах впереди я увидел немцев и тоже открыл по ним огонь из своего карабина. Краем глаза заметил, что прямо на наш окоп по глубокому снегу медленно и как‑то странно, боком, ползет боец из стрелковой роты, волоча за собой винтовку. Мне хотелось помочь ему, но я ничего не мог поделать: через боевые порядки батальона уже прорвались немецкие танки.

– Приготовь бутылку и гранату! – крикнул мне

Чулков.

Бутылки с горючей смесью и гранаты лежали в нише окопа. Я пододвинул их поближе к старшине.

– Диски набивай! – приказал он.

Пришлось присесть на дно окопа перед раскрытым ящиком с патронами. Пока возился с дисками, все время слышал ворчанье старшины. Обычно он говорил мало, а тут

непрерывно бубнил что‑то себе под нос. По неожиданному его возгласу я понял, что произошло что‑то из ряда вон выходящее, и выглянул за бруствер. Впереди на поле дымился немецкий танк, но следовавшие за ним автоматчики не залегли. Автоматная трескотня угрожающе приближалась.

Мне стало жарко. Я передал Чулкову очередной диск и опять принялся палить из своего карабина. Перед самым окопом увидел ползшего к нам бойца. Он лежал в неглубокой воронке метрах в пяти справа и просил дать ему винтовку.

– А твоя где? – грозно прохрипел Чулков, не отрываясь от пулемета.

– Вот она, только без затвора, – виновато ответил

боец.

Чулков разъярился еще больше:

– Как так без затвора?! Зубами грызи фрицам горло!..

– Раненый я, братцы, – простонал боец.

Чулков на мгновение оторвался от пулемета, посмотрел в сторону воронки и приказал мне:

– Перевяжи его, и пусть ползет в тыл, если может.

Я торопливо порылся в своей противогазной сумке, нашел перевязочный пакет, уже потянулся руками к брустверу окопа, как вдруг пулемет Чулкова замолк.

– Гранаты! – заорал он.

Я снова опустился в окоп и лихорадочно стал давать ему гранаты. Старшина хватал их у меня из рук и сразу же бросал. Самому мне удалось бросить только одну гранату, когда Чулков снова припал к пулемету. Перед нашим окопом лежали несколько немцев – то ли убитые, то ли еще живые, на нас падали комья мерзлой земли, летела мелкая снежная пыль, шуршали осколки. А гранат оставалось всего две: одна была у меня, другая лежала в нише. Кто‑то спрыгнул в наш окоп сзади. Я не глядя замахнулся зажатой в руке гранатой. Еще мгновение – и случилось бы непоправимое. Но меня опередила другая рука, до хруста стиснула запястье. И тут же прозвучал сердитый голос комбата:

– Своих не узнаешь!

По стрельбе можно было определить, что критический момент миновал. Автоматная трескотня удалялась. Справа и слева от нас явсзвеннее слышались частые винтовочные хлопки.

Я вспомнил о бойце, укрывшемся в воронке, и полез из окопа.

– Ты куда? – удивился комбат.

– Раненого перевязать.

Комбат кивнул согласно:

– Давай, давай…

Мне до этого еще не приходилось перевязывать раненых. Не пришлось и сейчас: боец лежал без движения, уткнувшись лицом в мерзлую землю. Я в растерянности застыл перед ним.

– Ты что там, богу молишься? – кричал мне Чулков. – Тебе ж фрицы голову продырявят!..

После этого грозного напоминания я вернулся в свой окоп и принялся набивать опустевшие диски, выгребая из ящика последние патроны.