Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

Наблюдатели зорко смотрели вокруг, но пока все было спокойно. Бойцы чистили винтовки. Один солдат, он из Армавира, – его так и называли все – «Армавирский», смазы

вал оружейным маслом самозарядную винтовку и жаловался:

– Хорошая она, полуавтомат, но как попал в затвор песок – не выстрелишь. Приходится всегда платком затвор обвязывать.

Правду' он говорил. Поэтому многие имели у себя «русскую, трехлинейную», и бойцы добавляли: «безотказную». Хранил и Нестеров свою винтовку, старался уничтожить побольше фрицев и за того погибшего солдата, что держал в руках это оружие.

Потемнело.

Нестеров вылез из окопа размяться. К нему подошел Малахов и тихо заговорил:

– Этой ночью из Инкермана эвакуировали госпитали, всех женщин и детей. А с той стороны Инкермана немцы подошли совсем близко, даже голоса их слышно.

– Пока никому об этом не говорите, – попросил Нестеров. Задумался: – Куда нам раненых отправлять? Если будут…

– Скажут в штабе полка.

Ничего не ответил Нестеров на эти слова Малахова. Опять задумался: уже несколько дней не было никакого сообщения из штаба полка и связные оттуда не приходили.

– Пойдем подремлем, – сказал лейтенант Малахову, и оба скрылись в окопе. Но уснуть Нестеров не мог, все думалось об услышенном. Под утро он задремал.

– Вставайте! – будил Нестерова сержант Петров, он в эту ночь дежурил со своим взводом.

Лейтенант вскочил. Все I ремело – в небе очень много самолетов. Часть «юнкерсов» повернули на Инкерман, остальные двигались на город. И вдруг земля вздрогнула, затряслась. Нестеров увидел, как тяжелые бомбардировщики пикировали на Инкерман. Казалось, даже небо гремело и вздрагивало от грохота взрывов. Но крепки инкерманские стены, стояли неколебимо.

Отбомбившись, эскадрилья с крестами на крыльях повернула назад. Самый последний «юнкере» снизился и хлестнул из пулемета по окопам у баррикады.

Нестеров проходил по окопу:

– Кто ранен?

– Сержанта ранило…

Петров лежал, все лицо – в крови. Его отнесли в землянку. Подошел, прихрамывая, Малахов, склонился над раненым товарищем. Пуля пробила Петрову нижнюю челюсть, он не мог и слова сказать. Лейтенант подозвал солдата из Армавира:

– Пойдите в Инкерман, может, там врач остался. Или машину найдите, Петрова увезти в госпиталь. Скорее, земляк… – Да, он земляк: родная станица Нестерова недалеко от Армавира. Впрочем, все люди на земле – земляки.

А еще Нестеров думал о том: «Как продержаться? Батарея Инкермана разбита. Нет гранат, совсем мало осталось патронов. Люди голодные, кухня уже не приходит. А вода… она только снится».

Дозорные у баррикады смотрели в сторону противника. И Нестеров прислушался: тихо у гитлеровцев… Что они готовят нам?

Коротки ночи в июне. Уже рассвет. Солнце мутным пятном поднималось в облаках дыма и пыли над изуродованной севастопольской землей… Нестеров зашел в землянку. Сержант лежал, закрыв глаза. Возле него сидел Малахов. Обернулся и показал маленькую кружку, где было несколько капель мутной воды. Прошептал:

– Не может пить…

А Нестеров и, наверно, каждый в Севастополе больше всего боялись вот этого: если тяжело ранят, где будут лечить? Сейчас все госпитали здесь под бомбежкой и огнем. Но лучше об этом не думать…

– Противник с фронта! – голоса дозорных.

Опять наступают. Тот же фельдфебель подгоняет солдат. «Нет, в атаку нельзя, люди еле на ногах держатся», – подумал Нестеров. А фашисты все ближе. И когда лейтенант скомандовал «огонь», только несколько винтовок открыли стрельбу.

Лающие голоса почти у самой баррикады.

– В атаку! – лейтенант выскочил из окопа, за ним и остальные. Услышав команду, схватился раненый сержант, поднялся над баррикадой, все лицо в крови, нижняя челюсть отвисла, кровь хлестала изо рта.

Попятились немцы. Им показалось, что здесь и мертвые пошли в бой… Фельдфебель повернул назад, за ним и остальные скрылись за каменными скалами… Не один

сержант был страшен, все на баррикаде черные от жары и пыли, в окровавленных бинтах.

Возвращались в окопы. А раненый сержант упал на камни. Матрос кинулся к нему, приложил ухо к груди. Поднялся и снял бескозырку.

Похоронили сержанта Петрова в стороне от дороги.

Под вечер вернулся из Инкермана солдат.

– Все эвакуировались, – сказал он лейтенанту. – Госпиталь увезли за город.' Машина осталась одна, на ней уедут из штаба дивизии.

Ночью пришел связной из Инкермана и передал приказ: штаб дивизии отходит к городу. Задача этой роты – задержать врага, для этого перейти в штольни Инкермана.

Выходили из окопов, шли в темноте осторожно. Раненые старались молчать, тяжело раненых несли на руках.

Вот и штольни Инкермана. Гулко отдавались шаги в каменном подземелье. Нестеров приказал закрыть все входы в Инкерман. Но чем их закроешь? В некоторых штольнях прежде были железные ворота, сейчас они разбиты снарядами. Но в той штольне, где сейчас вся рота, широкие двери заваливали ящиками, железными кроватями из опустевшего госпиталя, откуда‑то принесли обгоревший остов автомашины. Получилась баррикада не меньше той, за которой оборонялись на симферопольском шоссе.

И послышались лающие голоса:

– Рус, сдавайся!

В ответ им из штольни винтовочные выстрелы и очередь из пулемета.

– Не пропускать фрицев по этой дороге в город! – скомандовал лейтенант.

Фашисты бросали ракеты, в штольне все видно. Но когда они пытались пробежать мимо, их настигали пули.

– Рус, капут! – кричали гитлеровцы, но уже не высовывались на эту дорогу.

. – Товарищ лейтенант, – сказал Малахов, – я хорошо Инкерман знаю. Здесь есть выход в сторону города.

– Пойдите, узнайте, но возьмите кого‑то с собой. Вон мой земляк из Армавира.

И ушли двое в каменную тишину, долго слышались их гулкие шаги. Нестеров подумал: наверное, штаб дивизии уже далеко отсюда. А как им выбраться из этой штольни?

Он надеялся на Малахова с товарищем, если найдут другой выход отсюда, будем пробиваться к своим…

Вернулись двое. Малахов доложил:

– Только хотели выйти наружу, а немцы гранатами… В окружении мы.

– Пока есть патроны, будем отстреливаться, – сказал Нестеров.

– Это так, – согласился матрос. – Эх, если бы нам гранаты, пробили бы коридор сквозь фрицев!

– Там уже орудие устанавливают, слышна была команда, – сказал армавирский.

– Немцы по тому ходу сюда не придут? – беспокоился лейтенант.

– Проход узкий, мы камнями завалили.

Только блеснуло солнце, в баррикаду полетели гранаты, все в штольне отошли дальше и думал каждый: хотя бы орудие сюда не поставили, сразу протаранят баррикаду… Но орудия не было, а появились самолеты. Они пикировали, стараясь попасть бомбами в заваленные двери штольни, и круто взлетали вверх, чтобы не удариться о каменную стену Инкермана. Одна бомба близко разорвалась возле дверей, но баррикада уцелела.

Отовсюду издалека слышался грохот стрельбы и вой немецких самолетов. Это был трагический день в судьбе Севастополя… Сильно поредевшие дивизии и бригады – почти не было снарядов и патронов – отошли на последние позиции перед городом. Командование Севастопольским оборонительным районом просило помощи, но всюду было очень трудно: Юго – Западный фронт отходил в донские степи, враг рвался к Ростову и дальше, на Сталинград. Нависла угроза над всем Кавказом… Севастополь уже не ждал помощи, как тяжело раненый, он бросался на врага, чтобы отвлечь на себя целую немецкую армию. Никогда так не было невыносимо трудно на фронтах Отечественной войны, как в эти жаркие летние дни сорок второго года.

В ночь на тридцатое июня гитлеровцы ворвались в Севастополь… Шли уличные бои. В рукопашную, штыками, с камнями в руках бились пехотинцы и моряки с гитлеровцами – вооруженными, откормленными, уже в десять раз пре– восход. щими по численности защитников Севастополя.

Отходили от города к тридцать пятой батарее. Стеной стояли севастопольцы и падали под ударами авиации,

танков, тяжелых орудий… Отступать дальше некуда, дрались за каждый камень у кромки черноморского берега. Ждали эскадру…

А в Инкермане, окруженном со всех сторон фашистами, еще оборонялись. В той штольне, где рота Нестерова, был телефон. Лейтенант несколько раз подходил к нему, вызывал, слушал в трубку – никакого звука. А в ночь на тридцатое июня телефон вдруг зазвенел. К нему подошел Малахов.

– Есть кто из командиров? – спросили по телефону.

– Сейчас позову командира роты.

– Скорей!

– Я слушаю, – сказал Нестеров и сразу почувствовал, сообщат что‑то особенное…

– В Инкермане кроме вас еще кто есть?

– В этой штольне одна рота, а в других штольнях не был, мы все время отражаем атаки.

– Сейчас к Инкерману подходит большая колонна механизированной немецкой пехоты и много танков. Как только они подойдут к Инкерману, штольни будут взорваны…

Холодом охватило душу Нестерова.

– Спасайтесь, товарищи, в самой крайней штольне! Склады с боеприпасами в Инкермане нельзя отдавать врагу! Танки уже подходят… – голос умолк.

– Инкерман взорвут! – крикнул Нестеров. – Все в самую крайнюю штольню!

– Я знаю! – крикнул моряк. – За мной!..

Страшный взрыв потряс весь Севастополь, прогрохотал в горах и далеко в море… Этот взрыв был слышен на тридцать пятой батарее у Херсонесского мыса, куда в ночь на тридцатое июня перешел штаб севастопольской обороны. Взрыв услышали все гитлеровцы вместе с командующим генералом Манштейном, и узнали они, что их большая колонна механизированной пехоты и танков, проходившая через Инкерман, была почти полностью уничтожена.

А над местом взрыва высоко поднялось белое облако

– каменная пыль – и пылало там, в развалинах Инкермана, красное зарево пожара.

Нестеров очнулся. Нестерпимо болели обожженные руки и лицо. Хотел подняться, но не было сил… Он крикнул и услышал только свой шепот. Пополз, падая головой на

каменный пол подземелья. Но упорно двигался дальше. Его руки в темноте наткнулись на лежавшего человека, нащупал бескозырку. Пальцы коснулись холодного лица и ощутили глубокий шрам…

– Малахов… – раненый лейтенант упал головой ему на грудь, обхватил товарища руками. Потом он приподнялся, пошарил руками и нащупал еще одного убитого.

Нестеров положил бескозырку с лентами на грудь мертвого моряка и пополз куда‑то дальше. Полз долго, ничего не видя и не ощущая. Но затем почувствовал, что на него пахнуло прохладным воздухом. Двинулся вперед и вскоре перед ним забрезжил свет. Нестеров пополз в ту сторону. Увидел широкую, как ворота, дверь, не закрытую ничем. В ее проеме виднелся кусок рассветного неба. Лейтенант пытался подняться, чтобы поскорее выбраться из разрушенного каменного подземелья, но упал. Сколько времени пролежал – не помнил. И собрав, наконец, силы, выполз из этой полуобвалившейся каменной штольни. Видел: по всей дороге лежали убитые наши солдаты, а среди них – лейтенант даже вскрикнул – были и солдаты из его рогы. Может, раненые, но все же выбрались из той же штольни, где он только что был, а здесь их скосили фашистские автоматчики.

Весь каменный Инкерман рухнул от взрыва. Над дорогой громоздились груды танков с крестами, обгоревшие остовы автомашин, доносились громкие крики немцев. Туда подошли подъемные краны, растаскивали железные груды.

А по засыпанной землей и камнями дороге приближался бульдозер, расчищая от трупов дорогу.

Все ближе крики немцев и гул бульдозера. Лейтенант Нестеров зашевелился.

– Ауф! – услышал над собой крик, похожий на собачий лай.

И не мог Нестеров оказаться лежащим перед врагом. Собрав все силы, шатаясь, поднялся.

– Хенде хох! – крикнул гитлеровец с длинным носом и направил автомат.

Нет, не поднял лейтенант Нестеров руки, они, обожженные тяжело повисли.

– Ком! – крикнул ефрейтор в серой униформе еще ко– му‑то. Нестеров оглянулся и увидел солдата из своей роты, которого все называли «армавирским». Голова у него вся в крови, он смотрел блуждающим взглядом по сторонам. Нестерова не узнал.

Из другой полуразрушенной каменной штольни еще вывели несколько раненых севастопольцев, и всех повел другой автоматчик – высокий, молчаливый. Шли медленно, Нестеров, шатаясь, шел самым последним. По сторонам гремели выстрелы: может, кто‑то еще оборонялся до последнего патрона. Или там расстреливали пленных…

Остались позади развалины Инкермана. Подходили к пересохшей речке. На мосту стоял унтер – офицер с пистолетом и оглядывал каждого. Прошли все, а Нестерова унтер оттолкнул в сторону. Обожженный, с запекшейся кровью на лице, безразличный сейчас ко всему, Нестеров остановился. Конвоир что‑то закричал унтер – офицеру и взял раненого за рукав, повел на мост. Унтер выругался, опять дернул назад еле стоявшего на ногах Нестерова, взвел курок пистолета. И во второй раз конвоир схватил пленного за плечо, толкнул его на мост, быстрее повел всех раненых дальше. Отойдя немного, солдат подошел к Нестерову и, топая ногами, объясняя ему, мол, держись крепче, а то… Нестеров понял, что произошло бы гам, во! ле моста, если бы не заступился за него этот высокий, о чем‑то думающий солдат. Удивленно смотрел Нестеров на него: немец спас его от немца…

По дорогам вели пленных севастопольцев – обожженных, контуженных, в окровавленных бинтах.

Конвоир остановился возле изгороди с колючей проволокой в несколько рядов. Покачал головой… Седой фельдфебель с угрюмым взглядом пересчитал всех пленных, отомкнул на воротах тяжелый замок.

– Ап! – скомандовал фельдфебель. Опустив голову вошли за колючую проволоку. Со скрипом закрылись ворота.

Нестеров опустился на землю и лег. Рядом с ним лежал «армавирский» и тихо шептал Нестерову, уже узнал его:

– Сейчас здесь видел двоих из нашей роты…

– Если еще увидишь, пусть подойдут.

Стонали вокруг раненые. Ходили по лагерю два немецких офицера и несколько солдат. Кого‑то искали. И уводили людей, они кричали последние слова… К Нестерову тоже подошли, толкнули его ногами. Пристально вглядывались в обожженное лицо. Пошли дальше.

Нестеров, казалось, задремал.

– Вы можете подняться? – услышал голос. – Пойдемте в медпункт.

Возле него стоит худой, с потемневшим лицом военфельдшер. Такой же пленный, тоже ничего не ел, а вот ходит, даже здесь у него медпункт.

– Родной… – только проговорил Нестеров. Его подхватил фельдшер и повел в глубь лагеря, где стоял дощатый сарай. Над ним висел кусок белой тряпки с крестом, начерченным химическим карандашом.

В темном сарае лежат на земле раненые. Между ними ходит военврач второго ранга – две «шпалы» в петлицах. Усадил Нестерова на землю, похлопал себя по карманам:

– Никаких медикаментов… Подождите, есть немного марганца. – Развел его в крышке котелка. Смазал Нестерову руки и лицо. Стало сильнее печь, но потом боль ослабела. – Берегите голову от солнца, у вас контузия, – сказал врач и подал Нестерову свою пилотку.

– Не надо! Что вы…

Раненых в этом «медпункте» все больше. Шатаясь, Нестеров вышел отсюда и подумал: будем и здесь бороться, крепко держаться друг за друга, как в бою.

Потери Приморской армии были большие. Вечером 30 июня Военный совет Севастопольского оборонительного района получил разрешение на эвакуацию.

И той же ночью вице – адмирал Октябрьский, командующий Черноморским флотом, и еще более двухсот человек на самолетах вылетели в Краснодар. От причала тридцать пятой батареи на двух подводных лодках эвакуировались: командующий Приморской армией генерал Петров, начальник штаба армии Крылов и руководители севастопольских горкома партии и горсовета.

А в районе тридцать пятой батареи еще шла борьба с наступавшими со всех сторон фашистами. И все ждали эскадру, но она не пришла… Одни корабли были потоплены, а оставшихся в строю не послали в Севастополь: над морем полностью господствовала вражеская армия.

Ночью второго июля два тральщика подошли к Севастополю и приняли с берега триста семьдесят семь солдат. Ходили в Севастополь и подводные лодки. Но много ли они могли взять севастопольцев…

Там, в Севастополе, оставшиеся в живых, укрывались на берегу в скалах, ждали, что их спасут, эвакуируют…

Не дождавшись, – на досках, на разбитых лодках уплывали в море, куда дул ветер. Многие погибли, но около ста севастопольцев оказались в Турции… Остальным, многим раненым, обожженным – они взрывали батареи, боеприпасы в подземельях – им досталась очень тяжелая доля: плен…

Гитлеровцы конвоировали длинные колонны, шли раненые солдаты, матросы, женщины и дети, все, кто защищал Севастополь. А тех, кто падал, пристреливали… В одной из колонн шел Нестеров. Его поддерживал майор Глебов. Ему лет сорок, коренастый, одна рука замотана окровавленным бинтом.

– Наша задача – выжить, – говорил он Нестерову. – Победа фашистов временная. Начнут работать все заводы, эвакуированные на Урал и Сибирь, зашатается гитлеровская техника, попятятся фашисты. Придет наша Победа, в этом заслуга и севастопольцев…

– Ауф! Ауф! – собаками гавкали конвоиры, подгоняя пленных.

В Симферополе из разделили: одних – в тюрьму, других – в концлагерь, в бывшей городской больнице. Здесь, в каменных зданиях, от множества людей, невыносимо душно. Нестеров свалился во дворе на землю. Глебова не было с ним. И земляк его, из Армавира, где‑то тоже затерялся. Жив ли он?

Нестеров оглядывался. По всему широкому двору лежали раненые, кто‑то кричал, стараясь подняться. А многие уже лежали недвижные. Их выносили на носилках.

Часовые за колючей проволокой вдруг закричали:

– Ахтунг, ахтунг! – внимание!

Ворота лагеря распахнулись, в сопровождении нескольких офицеров вошел немецкий генерал. Остановился почти возле Нестерова. Смотрел на израненных севастопольцев. Может, это был сам Манштейн? Он взглянул на Нестерова – у того черное, обожженное лицо – и отвел взгляд, страшным показался этот лежащий на земле человек. Генерал что‑то говорил начальнику концлагеря. Тот весь вытянулся, щелкнул каблуками и лающим голосом:

– Яволь, герр генераль!

Генерал со свой свитой ушел. Оказывается, он приказал: еще одним рядом колючей проволоки обнести весь концлагерь. Уже в воротах сказал часовым:

– Не забывайте, это опасные.

Если это был сам генерал Манштейн, то можно понять его опасение. Очень дорогой ценой досталась гитлеровской армии эта временная победа. За все дни обороны Севастополя фашисты потеряли триста тысяч убитыми и ранеными. Половина из них уничтожена за этот последний месяц.

Так что гитлеровский генерал не зря проявлял такую «заботу» о раненых, но в душе не побежденных севастопольцах. Фашисты будут немало иметь с ними хлопот.

В концлагере стал распространяться слух: всех отсюда увезут куда‑то на Украину. Во дворе уже работала «медицинская комиссия». Если человек не поднимался, того в сторону. Остальных построили, сам начальник концлагеря прошел, спрашивая каждого: «Офицер?» Некоторые командиры не называли своего имени, а другие выходили из строя, чтобы видели рядовые и здесь своих командиров.

Нестеров тоже не скрывал, что он лейтенант: в петлицах у него виднелись по два квадрата.

И повели конвоиры всех на станцию. В тупике стоял состав из товарных вагонов, а впереди два «пульмана». В один загнали командиров и закрыли дверь на замок. Позже загремела дверь в соседнем «пульмане», кого‑то загоняли туда. Уже сутки стояли на станции. Стонали раненые, кто‑то в беспамятстве кричал: «Огонь! Бронебойными!..»

Только на третьи сутки тронулся состав. Прощай, Севастополь и Крым!.. Нестеров лежал в углу «пульмана» и все думал о случившемся…, В от где оказывается «пропавшие без вести». Да, никакой вести никогда не будет о нас… Сколько погибло советских людей в гитлеровских концлагерях…

Уснул Нестеров, виделись отец, мама… Будто в степи косили пшеницу. И сколько хочешь, ешь хлеба…

Загремели замки, дверь открылась.

– Раус! – закричал коротконогий унтер – офицер, похожий на того, что хотел застрелить Нестерова в Севастополе.

Вышли из вагона. Остались лежать двое – мертвые. Их вынесли. И так в каждом вагоне, выносили мертвых – отмучились. Конвоиры пересчитали оставшихся и опять загнали в вагоны. Поезд немного прошел и остановился.

– Днепр!

Из вагона увидели темно – багровые волны большой реки. Нестеров никогда не видел Днепра. Он здесь очень широк, при впадении в Черное море. Нестерову он показался печальным, тоже подневольным, вынужденным перетаскивать транспорты ненавистных захватчиков.

Унтер – офицер приотрыл двери вагона. Стояли где‑то в тупике. Видимо, в целях «пропаганды» он подвел к вагону какую‑то бойкую бабенку, она затарахтела, как заведенная:

– Ой, да хорошо сейчас живем! Торговля сейчас свободная. А немцы какие обходительные!.. – Тетка от восторга даже закрыла глаза.

Унтер повел ее дальше к вагонам, а здесь остался молчаливый пожилой солдат. Из‑за стенки вагона показалась другая женщина, худая, с испуганным взглядом. Она вынула из платка несколько сухарей и вареных картошек.

– Можно, пан? – спросила часового. Тот молчал. Женщина раздавала сухари и картошку в протянутые руки. Оглядываясь на конвоира, говорила:

– Я слышала, что эта шлюха вам набрехала. Ей хорошо живется, с офицерами гуляет. А всем людям… Не дцр бог, если с каким немцем что случится там, где он живет – весь квартал расстреляют.

Вернулся унтер – офицер недовольный, наверно, его пропаганда с той бабенкой не имела успеха и в других вагонах. Захлопнул дверь, и поезд пошел дальше. Куда?.. Нестеров лежал, думал. Виделся ему широкий Днепр и эта худенькая женщина с протянутыми руками ко всем в этом страшном вагоне… Словно сама порабощенная Украина протягивала к ним руки…

Поезд пришел в Николаев. Но весь состав пошел дальше, а здесь отцепили два «пульмана». Открыли вагоны, мертвых вынесли, сложили на повозку. Живых – в концлагерь.

С собаками, с автоматами на изготовке гнали севастопольцев. В окровавленных бинтах, с обожженными лицами, босые, оборванные, они шли тяжело, молча.

Севастопольцев подогнали к воротам. Окрученные колючей проволокой, они скрипнули, открылись… И вошедших охватил тяжелый, мертвящий воздух.

Полицаи в концлагере били палками пленных, загоняли в бараки, чтобы те не подходили к севастопольцам. Их завели в первый корпус, он отгорожен от всего лагеря высокой изгородью из колючей проволоки: лагерь, в лагере. Перед входом сюда, каждому на спине написали краской букву «о» – офицер. Тот же самый коротконогий унтер, коверкая

русские слова, угрожающе пояснял: за разговор с пленными из других бараков виновные будут наказаны плетьми, в следующий раз – расстрел. И еще что‑то выкрикивал, лающе повторяя, – «расстрел!»

Разошлись севастопольцы по каменному зданию, во дворе остался только Нестеров: левая рука забинтована обмоткой с засохшей кровью, светлые волосы обгорели. Он сел на землю возле изгороди, смотрел. Всюду колючая проволока… Куда ни взглянешь – ржавая, ежистая проволока. Она в несколько рядов окружает этот страшный квадрат земли. Клубками змеится между каждой изгородью, оплетает каждый барак. Повсюду колючая проволока. Кажется, сам воздух колюч от нее.

– Товарищ… – где‑то близко послышался шепот. Нестеров повернулся.

– Не оглядывайся, – все тот же голос. Виктор понял: кто‑то говорит с другой стороны кодючей изгороди, там лежали наваленные камни.

– Откуда вы? – шепчет невидимый человек.

– Из Севастополя.

– Значит, там уже фашисты, – послышался тяжелый вздох – Теперь хоть правду знаем. А фрицы еще в декабре брехали, будто они уже захватили Севастополь… Тихо, часовой смотрит.

Солдат, что стоял возле первого корпуса, скучающе взглянул по сторонам и, вынув губную гармошку, запиликал.

– Откуда сам? – спросил тот, из‑за колючей проволоки.

– С Кубани.

– А я орловский – Егор Кузминов. Завтра под вечер садись на это место, я буду здесь. Только осторожно, а то оба попадем в двадцать шестой корпус.

– Это что за корпус?

– Яма в конце лагеря…

Виктор поднялся, мельком взглянул на ту сторону колючей изгороди и увидел за камнями молодого пария с очень худым лицом. Прижимая к себе пораненную руку, Нестеров пошел к длинному мрачному зданию. Посреди него – коридор со множеством дверей в обе стороны. Открыл одну и увидел на полу' согнувшихся своих товарищей, с какими ехал в

вагоне. В друг ую. дверь заглянул, здесь были те, что ехали в соседнем «пульмане».

В самом конце коридора дверь открыта. Виктор заглянул в нее и отшатнулся. Прямо перед ним, опершись на стену, сидели два человека. Но можно ли их назвать людьми?.. Один был настолько худой, что через землистого цвета кожу проступали все кости. Другой пухлый, с водянистым лицом. Волос на голове у обоих нет. Одеты в грязные лохмотья.

Они, кажется, заметили вошедшего.

– Подходи ближе… – прохрипел пухлый.

С болью смотрел Нестеров на полумертвых людей.

– Кто вы? – спросил, хотя понимал, что перед ним такие же, как он, но попавшие в плен еше раньше.

Худой, подняв голову, прошептал:

– Мы с сорок первого года… Был полный барак. Все гам… в двадцать шестом корпусе.

Застывшим взглядом смотрел Нестеров на этих двоих. А за окном всюду колючая проволока, часовые с автоматами на вышках, ощеренные пасти собак. Застонал от боли, но прошептал про себя: «А севастопольцы и здесь будут драться!»

Потянулись дни – длинные, как ряды колючей проволоки. Еще ночь на дворе, а всех в этих каменных корпусах поднимали. Забегали сюда солдаты с собаками, набрасывались на сонных, били прикладами, выгоняли на широкий двор, ярко освещенный прожекторами. Выстраивали по пять

– «фюнф цу фюнф». И считали, считали… Наконец, дежурный офицер, громко щелкнув каблуками, докладывал толстому коменданту концлагеря, что все в порядке. Лениво козырнув, комендант уходит досыпать.

Но узников концлагеря еще не отпускали.

Виктор стоял, стиснув зубы. Лил проливной дождь. Гнулись люди… Рядом с Нестеровым – двое из последней команды барака. Они стоят понуро, привычно.

– Чай будут давать, – хрипит пухлый – Семен Ребров. – И машет обреченно рукой. – Только что название «чай» – вода, заваренная с лебедой.

Но когда через час приносят в первый корпус железный бак с тем чаем, Ребров первый становится в очередь. И, чуть отойдя, пьет из котелка, сделанного из консервных банок. Смотрит печальным взглядом, как быстро у него

«чай» убавляется. А в обед раздают по куску хлеба, граммов двести, наполовину из древесной муки. Особенно невыносимый голод к вечеру: за день организм ослабеет, в это время и того чая не получишь. Мысли только о еде, страшно хочется есть…

Каждое утро из всех корпусов выносили умерших. Двигалась вереница носилок к двадцать шестому корпусу… Тишина во всем концлагере. Даже гитлеровцы – часовые, охранники внутри лагеря – в эту минуту невольно умолкали.

Из‑за колючей проволоки; оплетавшей первый корпус, смотрели все на вереницу носилок.

– Отмучились, – проговорил рядом стоявший с Нестеровым. Виктор взглянул на него – это был майор Глебов, с которым шел в одной колонне до Симферополя.

– Ну, здравствуй, – сказал он. – Я тогда попал в симферопольскую тюрьму, а приехал сюда во втором «пульмане». – Поговорим позже.

Из других корпусов гнали на работу. Виктор иногда видел в рабочих командах Егора Кузьминова, он еле держался на ногах. Но каждый раз подбадривающе кивал Нестерову, мол, не робей, товарищ!

Глядя вслед уходящим командам, Виктору хотелось вместе с ними оказаться подальше от этой колючей проволоки, вздохнуть нелагерным воздухом. Может, удалось бы связаться с кем‑то из местного населения, знающих партизан.

– Почему на работу нас не посылаете? – спросил Виктор коротконогого унтера, он теперь часто заходил в первый корпус.

Унтер, ощерившись в улыбке, сказал с наглостью:

– Офицнр – нике работа. – Увидев полные ненависти глаза у севастопольцев, выхватив пистолет, крикнул: – Коммунист, аллее капут!

В первом корпусе обыск. Севастопольцев под конвоем повели в конец лагеря, где виднелась высокая каменная стена. Проходя здесь впервые, Нестеров видел двухэтажные корпуса, они мрачно молчали – всех выгнали на работу, остались те, которых, может завтра, отнесут на носилках… Тяжелый удушливый воздух становился нестерпимым.

Севастопольцев остановили возле стены, и все увидели большую глубокую четырехугольную яму… Дно присыпано известью. Над краем ямы стоял черный крат. Вот он «двадцать шестой корпус»… Каждое утро вереница носилок

идет сюда, тпупы укладывают рядами и присыпают известью. А завтра опять… Нестеров все смотрел туда. Вон виднеется в извести темная прядь волос… От набежавшего ветра волосы зашевелились. В тяжелом молчании стояли все, гляда на эту большую открытую могилу. Кто здесь погиб? Какие ваши имена?.. И сколько еще «без вести пропавших» сгинет навечно в этой яме от кровавых рук фашистов… Безмолвна глубокая яма… Только опять набежавший ветер шевельнул, полузасыпанную известью, темную прядь волос.

Обыск в первом корпусе ничего немцам не дал, но севастопольцев предупредили: нужно быть всегда осторожными. А Виктор Нестеров за это время здесь познакомился почти со всеми. Вон вдет, прихрамывая, молодой светловолосый моряк. Он был командиром катера. Когда в посление дни обороны Севастополя его катер был потоплен, моряк сошел на берег, расстрелял из пистолета все патроны в подходив – ших фашистов, бросился с высокого обрыва в воду и поплыл. Немцы стреляли из автоматов – моряк нырял и все удалялся. Наперерез ему выскочил катер. Немцы на нем хохотали и бросили плывущему канат, мол, хватайся, вылазь на катер. А наш моряк, взмахивая руками, все плыл… Стоявший на носу катера офицер разрядил в него пистолет. Раненого моряка вернули на берег, потом в концлагерь и одна общая доля. Его здесь так и называли – «моряк».

Среди севастопольцев был еще молодой парень. Он ни с кем не говорил, сидел в стороне, положив забинтованную голову на колени, или, вздрогнув, долго смотрел перед собой. Ночами иногда вскрикивал: «По противнику бронебойными!..»

Однажды днем над городом вспыхнуло пламя, и по– ф слышались выстрелы. Возвращаясь вечером после работы, проходя мимо первого корпуса, Егор Кузьминов махнул рукой Нестерову. И подумал Виктор, есть в городе подпольщики, может, они связаны с кем‑то из концлагеря…

Майор Глебов, как всегда, сидел возле стены каменного здания. Увидев Нестерова, чуть заметно кивнул ему. Виктор подошел и невольно подтянулся.

Садись, – глухо произнес Глебов. – Я вижу, ты со многими познакомился. Как народ?

– Все наши, севастопольцы. Вот только один, – кивнул на парня с пораненной головой. – От него ни звука…

– Ты, кажется, в первый день с кем‑то из соседнего барака разговаривал.

– А вы заметили?

Глебов промолчал. Спросил тихо:

– Какое у тебя звание?

– Лейтенант.

– Присматривайся к народу. А с ними, – Глебов глазами указал на другие бараки, – надо связь установить. В одиночку здесь ничего не сделаешь.

Когда Нестеров отошел от Глебова, у него словно в глазах посветлело. И так захотелось жить…

Наступили холодные осенние дни. Ночами подмораживало. Каждое утро все больше двигалось носилок к «двадцать шестому» корпусу.