Текст книги "Современная филиппинская новелла (60-70 годы)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Уилфридо Па. Виртусио

ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ…

Перевод И. Подберезского

Собственно, я никогда не собирался жить в Мониноне. Рассказывать подробно, как это произошло, – слишком долго, но в двух словах сказать надо. Дело в том, что в Маниле я учился на одном курсе с Розой, а она как раз из Монинона. Мы вместе проводили время, потом была помолвка, а когда получили дипломы, то стали мужем и женой. Я хотел, чтобы мы оба устроились в Маниле – сам я коренной маниленьо, – но тут Роза воспротивилась.

– Нет, – сказала она, – в Маниле нам пока делать нечего. Тут мы вряд ли найдем работу. Поедем лучше к нашим. Там мне наверняка сразу дадут место в начальной школе. Кроме того, папа говорил, что он коротко знаком с владельцем тамошней средней школы, так что и у тебя будет шанс.

Я никак не мог решиться на этот шаг. Жить в Мониноне, сонном заштатном городишке в доброй сотне километров от Манилы… Там и жизни-то нет никакой. А Манила… О, Манила! Здесь я родился и вырос, здесь все было знакомым и родным. Смогу ли я жить без манильской суеты, манильских увеселений, без сверкающих огней рекламы?

– Мы же с тобой учителя, – убеждала меня Роза, заметив мои колебания. – Ты сам много раз напоминал мне о нашем долге, говорил, что наша великая миссия – раскрывать глаза молодому поколению, нести знания народу. Не мне тебе доказывать, что в провинции мы нужнее, чем в Маниле.

Ну что тут можно было возразить?

Вот так я и оказался в Мониноне. Не скажу, что мне сразу же понравилось в провинции. Поначалу я очень скучал по «огням большого города» и манильским развлечениям. Но потом я привык, научился воспринимать как должное медленный ход времени и даже стал находить какое-то удовольствие в провинциальной жизни. А главное – тут Роза оказалась права, – мы оба нашли работу.

Среднюю школу в Мониноне открыли всего за три года до нашего приезда, так что пока она не сделала ни одного выпуска. Другими достойными упоминания учреждениями были танцевальный клуб «Шейк» да парикмахерская «Комфорт». Первое из них ничем не напоминало изысканные дансинг-холлы Манилы, где обучали новейшим танцам, – это было скорее кабаре или «салун», открытый только вечером и ночью и вечно набитый подвыпившими, большей частью легкомысленными отцами семейств, но бывали там и юнцы, спешившие «набраться опыта». Что до «Комфорта», то он был единственной парикмахерской на весь городишко, а потому никто из живущих здесь не мог его миновать.

Парикмахерская была невелика, всего на пять мест, и оборудована древними и весьма неудобными вращающимися креслами, напротив которых висели квадратные зеркала. Привлекали внимание только изображения обнаженных красавиц, приклеенные к стенам; у некоторых клиентов «Комфорта» пересыхало в горле при виде такого откровенного соблазна, и, постригшись, они спешили в «Шейк» либо домой к женам.

Мастеров в «Комфорте» было пятеро: Пелес Булутонг, Иско, Ато, Тиаго и Андой. При первом посещении парикмахерской я попал к Андою, и с тех пор он стал моим мастером.

Никогда не забуду, как встретил меня Андой. Я испытывал некоторую робость, даже страх – так всегда бывает со мной в незнакомом месте. И тут ко мне подошел Андой – он как раз был свободен. Улыбнувшись своей открытой улыбкой, он учтиво пригласил меня в кресло, так что мою робость сразу как рукой сняло, а когда он завязал простыню и начал работать ножницами, я и вовсе оправился от смущения. Андой был великолепным мастером своего дела. Исподтишка я рассматривал его в зеркало. Он был очень смугл, среднего роста, а улыбка, как я убедился, никогда не сходила с его лица. Лет ему было под сорок, и он являл собой картину абсолютного довольства собственной персоной, полной удовлетворенности жизнью. Его не волновали никакие проблемы, для него все было просто и ясно.

– Так это ты, приятель, женился на Розе, дочери нашего казначея? – спросил он, начиная разговор.

– Да, я, – ответил я, поколебавшись, так как не знал, обращаться ли к нему на «ты» или на «вы». В конце концов я решил разговаривать с ним как с добрым знакомым.

– Ну, тебе повезло, – продолжал он. – Хорошая девушка.

– Спасибо на добром слове, – сказал я.

Андой был словоохотлив и не чинясь поведал мне историю своей жизни. Родился он в Мониноне, как и несколько поколений его предков. Он был женат, имел пятерых детей, причем у троих были уже свои семьи. Доучился он всего до третьего класса, но, судя по его высказываниям, соображал не так уж плохо.

– Жаль, что ты мало учился, – сказал я. – В наше время образование – это все.

– Ну, не скажи, – возразил он. – Дело не в образовании, а в судьбе. Кем нам быть в этом мире – решается еще до того, как мы в него войдем. Возьми меня – сколько бы я ни учился, но если мне суждено быть парикмахером, того не миновать.

– Нет, – не согласился я, – если бы ты учился дальше, у тебя была бы другая работа.

– Вот тут-то ты и ошибаешься, – тоном проповедника сказал Андой. – Уж если что тебе написано на роду, так, как ни бейся, ничего не изменишь. Возьми Тиноя, к примеру. Ах да, ты не знаешь, кто такой Тиной. Спроси Розу или тестя – они с ним хорошо знакомы. Уж как этот Тиной заносился! Как вернулся сюда, на первых порах никуда не выходил без шляпы и галстука. Ну, и что из этого вышло? С работы его, конечно, выперли, сейчас он собирает ставки на петушиных боях, да и сам поигрывает.

– Значит, этот Тиной сам во всем виноват.

– Ну да. А только он захотел стать игроком лишь потому, что так ему было суждено.

Я понял, что его позиции неуязвимы.

– А тебе самому нравится быть парикмахером? – спросил я.

– А что в этом плохого – быть парикмахером? – философски изрек Андой. (Все парикмахеры – философы.) – Что бы сделалось с миром, если бы не было парикмахеров?

Я не ответил, так как понял, что дальнейший спор ни к чему не приведет.

Начался учебный год, и мы с Розой стали учительствовать – она в третьем классе, я в восьмом. Я быстро убедился, что городишко был погружен в спячку по той простой причине, что жители его почти неграмотны. Все они за малым исключением разделяли самые нелепые суеверия и безоговорочно верили в рок. Они даже не ощущали потребности улучшить свое положение. Жили тем, что давала скудная земля, и полагались не на себя, а на небо, на всемогущее небо. Третью часть года они работали в поле, а остальные две трети сидели дома, перемывали косточки соседям да плодили детей. Последнему занятию они, видимо, предавались особенно усердно: детей в городке было великое множество, и Монинон мог бы служить иллюстрацией угрозы «демографического взрыва».

Как-то я поделился своими опасениями на этот счет с Андоем.

– А кто может заранее знать, сколько детей ему суждено иметь? – повернул Андой в знакомое русло. – Здесь все от бога. Да и то сказать – ведь это его заповедь нам, людям. Библию читал? Помнишь, что он сказал Адаму и Еве? «Плодитесь и размножайтесь». И кто не выполняет эту заповедь, совершает великий грех.

– А если детей нечем кормить? – возразил я. – Знаешь, ученые говорят, что, если не остановить рост населения, нам придется сидеть на плечах друг у друга. И на земле будет голод, а люди начнут убивать друг друга за клочок земли, на который можно поставить только ногу.

– Вот тут-то ты и ошибаешься. Все вы, больно образованные, выдумываете всяческие страхи. Бог знает, что делает. И если он допускает увеличение числа людей, он знает, как их прокормить. Это уж его забота.

– Это называется фатализм, Андой, – пытался втолковать я ему. – Этак мы ничего не добьемся. И в этом одна из причин нашей отсталости. «На бога надейся, а сам не плошай». Вот ты, например, как ты можешь выбиться из нужды, когда ты палец о палец не желаешь ударить? Ну хорошо, стрижка. Но ведь здесь не хватает работы, тебе надо найти другое занятие. Да будь ты даже единственным мастером на весь Монинон и стриги ты всех, включая женщин, ты и тогда не сколотишь состояния.

– Нет, приятель, ты не прав, – сказал Андой, глядя на меня в зеркало. – Ты совсем не прав. Ты забыл, что каждому из нас уготована своя судьба, и ее не избежишь. Если тебе суждено быть богатым – будешь богатым. Это от бога. И если он хочет, чтобы я всю жизнь был парикмахером, то, как я ни бейся, все равно будет по его, а не по-моему. Тут уж ничего не поделаешь, да и делать-то, собственно, незачем – нельзя же идти против бога.

Так рассуждал Андой, и так рассуждали все обитатели Монинона. Что ни делай, как ни бейся, а все от бога, а потому сиди и жди: если тебе суждено счастье, оно и само придет.

Я прожил в Мониноне пять лет и научился сдерживать свои чувства, научился скрывать раздражение, когда Андой и другие излагали свою «философию».

Когда у нас родился второй ребенок, я решил во что бы то ни стало уехать из Монинона.

– Здесь мне больше нечего делать, – сказал я Розе. – Никаких перспектив. Надо подыскивать работу в Маниле, да и о магистерской диссертации пора подумать всерьез.

– А как же мы?

– Первый год поживете здесь без меня. Буду приезжать к вам каждую субботу. А потом и вас перевезу.

– Но ведь мы здесь прилично зарабатываем. Не голодаем.

– Да, не голодаем. Но я не хочу оставаться в Мониноне. Я здесь сгнию. А главное – дети. Неужели ты хочешь, чтобы они росли здесь?

Первый год моей жизни в Маниле уже подходил к концу, когда произошло величайшее в жизни Андоя событие. Я узнал о нем в автобусе, которым добирался в субботу до Монинона. Пассажиры только и говорили об Андое: он, оказывается, приобрел билет тотализатора и нежданно-негаданно выиграл десять тысяч песо.

Дома подтвердили – Андой действительно разбогател. Я находился в некотором смятении. Что бы это значило? Неужели Андой прав – все зависит от судьбы? И никакие усилия ни к чему не приведут, а вот по воле небес все может измениться в один момент? И его выигрыш… может быть, это награда за то, что он безропотно подчинялся воле всевышнего и ровным счетом ничего не делал, чтобы улучшить свою судьбу?

В конце концов я так ничего и не решил, а отправился в «Комфорт». Андой улыбался до ушей.

– Повезло тебе, – коротко бросил я.

– Теперь ты видишь, что я был прав?

– Я просто говорю, что тебе повезло.

– И я говорю то же самое. И всегда говорил. У каждого человека своя судьба. Так предопределено свыше.

– Что будешь делать с деньгами?

– Не знаю. Да это и не важно. Как-нибудь само устроится.

– Завел бы свое дело. Для начала тебе теперь хватит.

– Э-э, ладно. Как получится. Бог не оставит.

В том же году я защитил магистерскую диссертацию и начал преподавать в колледже. Потом подыскал подходящее жилье, и Роза с тремя детьми перебралась ко мне. Она тоже довольно быстро нашла работу. Мы обосновались в Маниле насовсем. Года три нам приходилось несладко – надо было много работать, семья росла, и мы ни разу так и не выбрались в Монинон. Но родители Розы регулярно навещали нас и рассказывали о тамошних делах. Как-то раз они упомянули имя Андоя.

– Этот непутевый малый все спустил, – сказала теща. – Все подчистую проиграл в рулетку, на петушиных боях да оставил в «Шейке».

То ли мысли мои были заняты другими делами, то ли еще почему, не знаю, но я не придал ее словам никакого значения. Скорее всего, я уже забыл и Монинон и Андоя. Но случилось так, что нам опять пришлось побывать в Мониноне. Меня посылали учиться в Штаты, Роза ехала со мной, а наших четырех детишек мы оставляли у бабушки и дедушки. И вот тогда-то я снова встретил Андоя.

Честно говоря, я не ожидал встретить его в таком прекрасном и ровном расположении духа. Я полагал, что он казнит себя, расстроен потерей денег и испытывает угрызения совести. Ничего подобного: меня встретил все тот же Андой, улыбающийся, беззаботный и веселый.

– Подожди минутку, – сказал он мне. – Сейчас я освобожусь и займусь тобою.

Когда я сел к нему в кресло, он сказал без всякого огорчения:

– Ты, наверное, уже знаешь – плакали мои денежки. А я что говорил? Если кому суждено быть парикмахером, так уж тут, хоть тресни, ничего не изменишь.

Андой смеялся и шутил, как обычно, он был явно доволен собой и всеми, вполне удовлетворен жизнью, и его не волновали никакие проблемы. Когда я вышел из «Комфорта», меня обуревали сложные чувства – жалость, гнев, скорбь и злость сразу. Не оглядываясь, я пошел вниз по улице. Мне хотелось быть подальше от «Комфорта», подальше от этих людей и этого городка, над которым наступавшая ночь уже простерла черные крылья.

Фанни А. Гарсия

ДУРНАЯ ПРИМЕТА В ПАНТАБАНГАНЕ

© «Sagisag», 1978

Перевод Е. Фроловой

Он не был коренным жителем Пантабангана. Он приехал к родственникам и нашел здесь свое счастье: ему понравилась девушка по имени Пина.

Даниэлю пришлось продлить визит, чтобы еще до отъезда получить согласие Пины. Вскоре он вернулся вместе с родителями. Его приняли в дом невесты и после недолгих приготовлений отпраздновали свадьбу.

Даниэль поговорил со старостой деревни и тещей и стал арендатором полутора гектаров земли. В Пантабангане было достаточно дождей, и Даниэль собирал до двухсот каванов[13]13
  Каван – мера сыпучих тел (около 75 л).


[Закрыть] риса в сезон.

Когда случилось это несчастье, у Даниэля уже было двое детей, Эдмонд и Риа. Однажды в их хижину, рыдая, вошла сестра Даниэля и сообщила, что их отца уже нет в живых. Он задолжал тысячу песо господину Сантосу, но из-за того, что тайфун уничтожил урожай, не смог вернуть долг. Господин Сантос пришел к их отцу и заявил, что забирает буйвола за долги. Отец ответил, что если у него возьмут карабао, то ему не на что будет жить. Они заспорили. Господин Сантос велел своим людям забрать карабао. Отец вскипел, выхватил нож и бросился на господина Сантоса. Но у того было ружье. Он выстрелил несколько раз, и отец тут же умер.

Даниэль привез свою семью в родную деревню на отпевание и похороны. В те дни все заметили, что он был очень уж спокоен, как будто что-то задумал. А перед возвращением в Пантабанган Даниэль сказал матери и сестрам, что не стоит требовать компенсации, потому что у них нет денег платить адвокату, да к тому же с богачом все равно не поборешься.

Всю дорогу до Пантабангана он оставался спокойным, как будто что-то про себя обдумывал. Через несколько дней он попрощался с Пиной, сказав, что навестит мать. Его не было трое суток, а когда он вернулся, то вроде бы снова стал таким, как был раньше.

И вот наступил этот день. По дороге с поля его кто-то поджидал. Даниэля искромсали ножами и бросили, решив, что он уже мертв. Но ему повезло: на него случайно наткнулся один крестьянин.

Когда приехали мать, сестры и другие родственники Даниэля, Пина узнала все. Однажды в полночь кто-то проник в дом господина Сантоса, вошел в его комнату и, воспользовавшись тем, что вдовец был один, быстро расправился с ним. Лицо господина Сантоса накрыли подушкой, и он умер без звука. Но, убегая, убийца в темноте наткнулся на стул, и этот шум разбудил одного из сыновей господина Сантоса. Тот бросился в комнату отца, однако, пока он открывал дверь, убийца выскочил в окно.

Потом, когда Даниэль лежал в больнице, прикованный к постели, Пина отправилась к старой матери господина Сантоса и, почти уткнувшись ей в ноги, рыдая, заголосила: «Простите Даниэля! Простите! Хотя он и остался жив, но своими страданиями он искупил свою вину!»

В больнице люди, которых послала старая женщина, увидели, что сказанное Пиной правда. Глубокие удары ножа оставили безобразные раны на его лице и теле, на левой руке осталось только два пальца, а левая нога была обрезана до колена.

И старая женщина сказала своим детям и внукам: «Простите Даниэля!»

Даниэль отложил в сторону шахматную фигуру, которую он покрывал лаком, когда дети, оставив игру, закричали: «Отец, мама пришла!» Он поднял голову и увидел смуглое, веселое лицо жены. Глаза Пины сверкали, как звезды в ночной темноте. В руках у нее было полмешка риса.

– Видишь, сколько риса мне дали за сбор урожая?

– Я смотрю, ты даже располнела чуть-чуть, – с любовью ответил Даниэль.

– Ты меня за это простишь? – рассмеялась Пина, поглаживая живот.

Взглянув на жену, Даниэль почувствовал, как сильно он ее любит. Стоя перед ней, он снова и снова повторял про себя: «Ты очень счастливый, Даниэль! Здесь женщина, которая никогда тебе не изменит и будет любить тебя нищим, уродливым, несмотря на все твои недостатки и увечья. К тому же Пина настоящая труженица: она получает деньги или рис за то, что помогает другим сеять и собирать урожай. Кроме того, нам не приходится покупать приправы, потому что Пина сажает овощи во дворе. На реке она собирает улиток, ловит рыбу и креветок».

Если бы я не зарабатывал резьбой по дереву и кости, думал Даниэль, то тогда бы Пина должна была носить брюки, а он – юбку. Еще когда он был в больнице, когда он увидел и почувствовал, что на левой руке у него отрезано три пальца, а левая нога стала наполовину короче, он твердо сказал себе: «Ты не должен жалеть себя! Ты глава семьи, у тебя двое детей, да и жене ты должен помогать и поддерживать ее!» Боль от ран на лице и теле заставляла его мучительно размышлять о том, как он будет работать, когда поправится и вернется домой. И он вспомнил о Кардинге, резчике по дереву и кости в их деревне. Разве, приходя в мастерскую Кардинга, он не помогал ему шлифовать его изделия и покрывать их лаком?

Даниэль еще тогда интересовался резьбой. Он внимательно наблюдал за Кардингом: где сильнее, а где слабее тот бьет по стамеске, нажимает на резец, как большой или маленький кусок дерева принимает облик человека или зверя. В поле, присев отдохнуть, он брал в руки глину или землю и лепил женские или мужские фигурки, лошадей и карабао. И гордился тем, что ему это хорошо удавалось.

Когда он вернулся из больницы, Кардинг пришел его проведать. В подарок он принес костыль, сделанный специально для Даниэля. Вскоре, передвигаясь туда и обратно по мастерской Кардинга, Даниэль научился пользоваться костылем. Он стал очень хорошим учеником, а Кардинг был хорошим учителем: все свои знания о резьбе по дереву он передал Даниэлю и рассказал ему о лавках в Багио, где можно предложить свой товар. Пина стала отвозить в город то, что делал Даниэль.

– А ко мне тут заходили, узнавали о нас, – рассказывал Даниэль жене. – Спрашивали, сколько человек в семье, давно ли здесь живем, чем зарабатываем на жизнь. Наши посевы, как они сказали, можно оценить в сто песо, а дом только в пятьсот, потому что он маленький и сделан из бамбука. Еще сфотографировали наш дом с разных сторон и меня с детьми, вот. Мы держали маленькую дощечку, на которой было написано мое имя, адрес и еще что-то.

– А зачем еще фотографировать? – полюбопытствовала Пина.

– А чтобы они точно знали, что дом оценен правильно. Да кроме того, это нужно им для отчета, – ответил Даниэль.

Пина вздохнула:

– Как мы будем жить там, когда переедем наверх? – Она посмотрела в сторону лысых гор. – Я даже представить себе не могу, что надо перебираться на эту лысую гору… – Лицо Пины помрачнело. – А ведь совсем недавно, работая в поле, мы ни о чем другом, кроме Пантабангана, и не думали. Если бы нам можно было остаться здесь! Здесь хоть и нелегко живется, но если работать – с голоду не помрешь. Вот взять хоть нас: пусть даже они возместят нам стоимость поля, но, если бы мы остались здесь, я заработала бы еще что-нибудь на сборе урожая. Здесь, если понадобились овощи, даже не приходится выходить со двора. Хочешь креветок или улиток – вот тебе река, совсем рядом. – И Пина опять вздохнула. – Да и не только это. Старики говорят, что Пантабанган – река нашей жизни, здесь похоронены наши корни, здесь лежат наши предки.

– Разве ты одна переживаешь? – сказал Даниэль. – Пусть я не здешний, но и мне уже стало дорого это место и его жители. Но ведь наша деревня стоит в низине, в которой, словно в тазу, собирается вода из реки и с гор. Если здесь построят плотину, то на равнины Нуэва-Эсихи придет вода и электричество.

– Все это так, – сказала Пина. – Но ты подумай, что с нами будет там, наверху. Земля там каменистая и сухая, нам придется жить и сажать рис на совершенно лысой горе. Как я смогу там сеять?

Даниэль рассмеялся:

– Конечно, сразу там не сделать все, что было сделано здесь. Там мы будем новоселами. Но из-за этого не стоит особенно волноваться. Мне сказал тот человек, который приходил обо всем узнавать, что там уже построили дома, в которые мы сразу переедем и за которые будем платить в рассрочку, пока полностью не выкупим. У нас будет водопровод и электричество. А пока земля не даст дохода, нам выдадут рис и все, что нам понадобится. – Лицо Даниэля повеселело. – А еще сказали, что каждой семье отведут участок в два или три гектара! Представляешь, наконец-то у нас будет своя земля! Мы будем обрабатывать свою собственную землю! А потом она перейдет в наследство нашим детям!..

Этой ночью Даниэлю приснился чудесный сон. Он увидел себя, Пину с младенцем на руках, Эдмонда и Риу Они смотрели на широкое золотистое поле. Светящиеся колосья чуть покачивались от ветра. И что самое удивительное – во сне Даниэль увидел себя таким, каким он был раньше: кожа на лице и теле была гладкая, на ней не было глубоких и длинных шрамов от ножа, левая ладонь цела, все пальцы на месте, и нога как нога, не обрубленная.

Точно огонь по сухим зарослям, распространилась новость, что Седонг, сын дядюшки Андоя, утонул внизу, там, где прежде был Пантабанган. Говорили, что Седонг пошел только набрать воды, но ему захотелось еще и искупаться. Это было страшное, хотя и не такое уж неожиданное известие для жителей Пантабангана. Седонг был уже тридцать девятым человеком, утонувшим в затопленной деревне. Дядюшке Андою не на что было купить гроб, и он разбирал деревянный карниз своей крыши, когда пришел дядюшка Посто и запретил дядюшке Андою делать это: «Остановись! Мы еще не заплатили за то, что разрушаем! Дом построен для живых, а не для мертвых. Что-нибудь придумаем…»

Дядюшка Посто дал несколько досок, да и у других кое-что нашлось, и все вместе они сделали гроб. Так как не было помещения для проведения службы, отпевание, как и по первым умершим, длилось всего одну ночь.

Когда они собирались все вместе, разговор неизменно возвращался к одной и той же теме – жизни в Пантабангане.

– Правду говорил дедушка Гудонг, – сказал как-то раз Берто. – За то, что мы позволили затопить Пантабанган, изведаем теперь и бесконечную нужду, и голод, и другие несчастья.

– А ведь он остался в своей хижине на вершине холма, когда все уже ушли!

– И его только потому смогли вывезти на амфибии, что он совсем ослабел от голода!

– Дедушка Гудонг был первым покойником здесь, в новой деревне.

– Нет уже больше «отшельника» Пантабангана.

– Но его предсказание сбылось!

– И мне было знамение, – вмешалась бабушка Села, сплевывая слюну, красную от бетеля. – Я ведь вам говорила, что увидела большого удава, а это дурная примета. Какой же он был длинный! А тело – банановый ствол! Прополз мимо и исчез в куче мусора. Мои деды и бабки жили здесь, и ни один из них не видел такого огромного удава! Если удав появился – значит, будет мор, а раз он большой, то и мор будет великий, вот так.

Раздались глухие голоса, выражающие согласие.

– А сколько ворон появилось в нашей деревне! – сказал дядюшка Густинг. – Господи, когда они взлетают, небо черным становится!..

– А вы заметили, что, как только наступает вечер, собаки начинают выть? – добавил дядюшка Иманг. – По-моему, они своим воем тоже беду накликают. Господи боже мой, у меня волосы встают дыбом!

Дядюшка Иманг осенил себя крестным знамением, перекрестились и женщины. Даниэль прокашлялся, прежде чем начать говорить.

– Но почему мы должны верить знамениям? А может быть, дедушка Гудонг просто предупреждал о том, что нам поначалу будет трудно?

Но ему стали возражать.

– Разве наша жизнь в Пантабангане не была счастливой? – настойчиво спросил один.

– Там пусть у нас не было денег, но была пища!

– Там мы сами собирали свой рис, а не надеялись на паек!

– Там не надо было покупать овощи. У нас были огороды, где мы их сами выращивали.

– В ручье и в реке было полно рыбы и другой живности!

– Ну что ты на это скажешь, Даниэль?

Все посмотрели на Даниэля. А он спокойно ответил, глядя прямо в лица своих собеседников:

– Все, что вы говорите, верно, но это было тогда, тогда!.. И когда пошла по нашей деревне река и вода с гор, когда в течение нескольких месяцев затонула наша деревня, мы действительно ни о чем другом не могли думать. Мужчины и женщины, дети и старики не стыдились своих слез. А когда в воду погрузилась верхушка церкви, когда уже ничего не было видно над водой, разве чуть не умерли мы все от страха? – В голосе Даниэля послышалось напряжение. – Но Пантабанган затоплен, и, как бы мы ни вспоминали о нем, мы не сможем вернуть затонувшую дорогу и дома, кладбище и церковь, наши поля! Пантабанган не изменился только в нашей памяти. А сейчас мы в новом Пантабангане. Мы должны жить по-другому, у нас теперь другие проблемы!

Долго молчали односельчане Даниэля.

– Например, – продолжал Даниэль, – снабжение водой нерегулярное. Мы вынуждены брать воду и купаться внизу. У нас продолжаются болезни и есть новые утонувшие.

– Мы рядом с плотиной, – добавил Элионг, – но у нас нет воды в кранах. Нет ирригационной системы, вода не поднимается наверх, а наши поля на горе. Кровь и слезы жителей Пантабангана будут стекать на равнины Нуэва-Эсихи!

– Земля сухая и каменистая, ничего не растет, все вянет!

– И удобрения тоже не могут нам помочь. Их смывает, потому что нам приходится сажать на горе. Говорят, есть план создавать рисовые террасы, но когда это будет? Когда мы получим с них урожай? А мы уже сейчас голодаем!

– Вы говорите, что вы счастливы, потому что у вас есть своя земля, – вмешалась Пина. – Но как, к примеру наша семья может жить за счет этого «комплексного земледелия»? Мы работаем на ферме с понедельника до четверга, а получаем только двадцать четыре килограмма риса в месяц. Кроме того, если не отработаешь все четыре дня, тебе вообще могут дать за эту неделю всего четыре килограмма риса! А если и дадут все, что причитается, то еще неизвестно, хватит ли этого на всю семью. Да еще теряешь по три часа на дорогу туда и обратно, а там целый день жаришься на солнце, высаживая акации.

– А почему вы отказываетесь от денежной оплаты? – спросил дядюшка Андой.

– Потому что урожай, который получит со своего участка бригада, говорят, разделят между теми, кто работал, – ответил Даниэль. – Но работа все равно тяжелая, земля плохая, неизвестно, вырастет ли что-нибудь из того, что мы посадили.

– Многие уезжают, ищут счастье в Маниле и других местах.

– Иногда я тоже думаю, что нам стоит уехать, – кивнул Даниэль. – В другом месте я, может, снова смог бы заняться резьбой по дереву. Здесь у меня нет покупателей, а если и повезет и мне что-нибудь закажут, то еще не знаешь, получишь ли вовремя деньги. Иногда заказчик и вообще не приходит. Если даже я и сделаю столько вещей, сколько я делал раньше, у нас все равно нет денег, чтобы Пина ездила продавать их в Багио.

– Так что же вы здесь горе мыкаете, когда могли бы неплохо устроиться где-нибудь в другом месте? Посмотри, Кардинг живет в Багио, и, говорят, хорошо живет, – сказал Берто.

– Мы тянем лямку на ферме, – ответила Пина, – потому что нам обещали, что если мы там будем работать, то эти сто семьдесят три гектара земли разделят и раздадут нам.

– Мне не дают пахать, – добавил Даниэль, – но пусть я даже ползать буду с мотыгой – со своим наделом я управлюсь, я его перекопаю. Мы с Пиной решили, что ради наших детей на все пойдем. Тогда с ними не случится такого несчастья, как с их отцом. Они разбогатеют на этой земле, потому что это будет их собственная земля!

– Замолчите! Тише! – Сегодня окрики Даниэля намного громче, чем обычно, и намного выше занесен пояс, но дети не испугались его.

Только что они съели жидкую кашу из пригоршни риса, взятой в долг у дядюшки Силанга. Эдмонд просил дать им побольше, но дядюшка отказал, потому что у них самих почти ничего уже не оставалось.

Сначала Даниэль поискал во дворе, чем можно было бы накормить детей. Но молодые листочки батата были совсем маленькие, а клубни всего с земляной орех, поэтому он их и не накопал. «Эх, остается только есть траву и листья какао!» Ему все же удалось сварить кашу из этой горсти риса, залив его водой, чтобы он побольше разбух. Сам он есть не стал, потому что и детям-то не хватало. Они были голодны. Сегодня его дети плакали от голода. Больше всех Даниэль жалел младшего, которому было только два года. «Почему и он должен страдать?»

Полдень. Надо опять что-то варить, но у кого еще он может взять в долг? Они обращались уже почти ко всем соседям. Ни у кого ничего нет. «Думай, думай, думай!» В голову пришло имя старосты Лукаса.

Даниэль встал и приказал Эдмонду:

– Присмотри за братом и сестрой. Я пойду в деревню к старосте, попрошу что-нибудь дать нам в долг.

Дети с надеждой смотрели на него широко раскрытыми глазами.

А староста Лукас прищурился, когда увидел Даниэля. «Опять будет напоминать о своем земельном наделе», – со злостью подумал старик. Прикурив, староста затянулся, сплюнул и только тогда заговорил:

– У меня нет ничего нового по поводу твоей просьбы, Даниэль. Твое дело трудно уладить, потому что ты сам виноват. Что тебе стоило, когда с тобой беседовали, сказать, что ты крестьянин и у тебя есть карабао. Тогда бы тебе тоже выделили надел. Не надо было тебе говорить, что ты резчик по дереву. Я, правда, тоже буду принимать участие в распределении земли, но, по-моему, ты не сможешь ее обработать.

– Я сказал только правду, – ответил Даниэль.

– Мозги, Даниэль, мозги надо иметь! – засмеялся Лукас. – В этой жизни нужно думать, если хочешь разбогатеть и выйти в люди. Пора бы уж тебе знать, когда лучше сказать правду, а когда соврать! – Староста снова затянулся, несколько раз сплюнул и посмотрел на Даниэля. – Ладно, давай начистоту, Даниэль. Тебе не дали и не скоро дадут надел, потому что, во-первых, ты неправильно ответил на вопросы, во-вторых, с тобой случилось несчастье. Первыми будут те, кто может обрабатывать землю.

– Но, староста, вы ведь видели, что я могу обрабатывать землю мотыгой, стоя на коленях! В нашем огороде я все сам сажаю.

– Да, я видел, – перебил его староста, – ты действительно можешь обработать свой двор, но если ты будешь три гектара обрабатывать ползком, то не успеешь до начала дождей!

Даниэль приподнялся со стула:

– А что, если подождать? Ведь важно то, что я стараюсь. Вот другие – у них тоже еще не обработаны поля, почему же их этим не попрекают? Почему бы нам не дать землю, если мы хотим работать?

Староста разозлился: