Текст книги "Современная филиппинская новелла (60-70 годы)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Рохелио Л. Ордоньес

КРОВЬ ШТРЕЙКБРЕХЕРА

Перевод Г. Рачкова

Оглушительный, не прерываемый ни на секунду шум станков казался Мандо предсмертным воплем ткацкой фабрики. Этот шум о чем-то кричал ему в уши, чего-то настойчиво требовал от него – точно так же, как и лихорадочное биение его сердца, обильный пот, заливающий его лоб, и жар, постепенно проникающий в его кровь. И еще часы – огромные часы, которые, словно широко раскрытый глаз, следили за каждым уголком этой тюрьмы станков: ему казалось, они смотрели прямо на него.

– Друзья… уже скоро! – неожиданно взмыл ввысь голос, покрывший шум станков.

– Мы готовы! – раздались ответные крики.

– Кто против? – властно спросил голос.

– Никого! – прогремело под сводами цеха.

Мандо поднял голову. Лица его товарищей были тверды и решительны. На лицах отражались чувства этих людей: страсть, готовность к борьбе, революционный пыл. В их глазах он видел несгибаемую волю и железную стойкость. Однако сам он испытывал совсем другие чувства, непохожие на эти.

Непрерывно грохочут станки. Ползут бесконечные ленты ткани. Еле-еле движется минутная стрелка на часах. Рабочие испытующе поглядывают в сторону Мандо. А он мучительно размышляет. Его одолевают мысли, которые еще недавно казались бредовыми. Он старается отделаться от них, гонит их от себя, но они возвращаются. Голова гудит…

Постепенно шум станков начинает стихать – он напоминает теперь хриплый стон умирающего. Наконец наступила минута, когда только один станок нарушает тишину – станок Мандо.

Он знал, почему остановились станки. Он знал даже, который час, хотя и не взглянул на циферблат: ровно половина третьего. Этого часа ждали все. Готовился к нему и Мандо.

Мандо огляделся. Рабочие по одному покидают свои места, как если бы наступил конец смены. И каждый, уходя, вопросительно смотрит на Мандо.

– Эй, приятель! У тебя твердолобая башка! – крикнул ему Кадьо, руководитель стачки, к которой они давно готовились. – Ты против всех нас? Пеняй потом на себя!

На миг Мандо растерялся: неужели они все-таки решились? Но потом вдруг сообразил, что их волю, которая так долго вызревала и которая теперь сверкала в их взглядах и отпечаталась на их лицах, – эту волю теперь не сломить!

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся – перед ним стоял директор фабрики. Мандо выключил станок.

– Ты не с ними? – спросил директор.

– Я не хочу, чтобы мои дети голодали.

– Значит, ты будешь работать?

– Я не могу не работать. В семье я единственный кормилец.

Директор одобрительно кивнул. Конечно, он – Мандо – нужен фабрике. Если остановятся все станки, остановится и фабрика. И тогда многие потеряют работу: закройщики, катальщики, красильщики и даже кладовщики. Пройдет несколько месяцев – и хозяин потеряет бешеные деньги!

– Вот и продолжай работать, – сказал директор. – Я буду платить тебе на пятьдесят песо больше. Даже когда забастовка кончится. Только выполняй норму: пятьдесят ярдов ежедневно. Тогда у нас на складе останется достаточно ткани: пусть забастовка продлится хоть два месяца, заказчики не застанут нас врасплох.

И вновь загрохотал станок Мандо – один во всем цехе. Казалось, он издевается над тишиной. Он словно кричит о желании работать, работать, работать. В такт биению сердца Мандо он как бы выкрикивает: жить… жить… жить… И Мандо покоряется этому крику. Станок подчинил его волю своей. И только часы… Его охватывает тревога всякий раз, когда он смотрит на них. Тогда он вспоминает выжидательные взгляды товарищей по работе, их мускулистые руки, готовые обрушить на него сдерживаемый гнев. И еще ему вспоминается острый язык Кадьо.

– Кровососы! – сказал однажды Кадьо после смены. – Заказов много – вот они и заставляют нас работать и сверхурочно, и по воскресеньям, неделями домой не отпускают, да еще штрафами душат…

– А что мы можем поделать? – прервал его один из рабочих. – Ты же знаешь, как трудно нынче найти работу.

Кадьо сплюнул.

– Ну что ж, вкалывай, пока не сдохнешь! А они будут жиреть. Ведь мы кормим их. А сами что? А сами голодаем!

Ему никто не ответил – все его отлично поняли. И Мандо понял. Конечно, Кадьо прав. Он сказал то, что было у всех на уме. Слишком долго терпят они все эти притеснения. Полжизни они работают здесь и полжизни голодают. Правильно сказал Кадьо: заработка едва хватает на жизнь. Хозяева с каждым годом богатеют, а мы не можем прокормить семьи!

– Взгляни на нашего хозяина, этого Чуа! – продолжал Кадьо. – Нашим потом он заработал себе уже три «кадиллака». А ты и через двадцать лет останешься беднее мыши!

Да, Кадьо говорил сущую правду. И все же Мандо решил не слушать его. Пусть бастует сам Кадьо. А он, Мандо, боится потерять работу. У него жена и трое детей – он должен в первую очередь думать о них. Нет-нет, он не станет бастовать. Он сознавал, что прав Кадьо и его единомышленники. Он сознавал, что поступает подло по отношению к ним. Но у него семья! У других, конечно, тоже семьи, всем тяжело, но… Э, да что ему за дело до всех! Почему он должен идти на поводу у Кадьо и его дружков? Он сам по себе. Ведь никто, кроме него, не позаботится о ребятишках! Он должен выжить, чего бы это ему ни стоило…

Когда часы показали половину пятого, он остановил станок. Постоял немного, привыкая к тишине. Тихо – как на кладбище. И немного не по себе – тоже как на кладбище.

Мандо вышел во двор. Еще издали он увидел у ворот фабрики бастующих рабочих. В руках у них транспаранты. Их взгляды устремлены на него – они как бы поджидают. Ему почему-то стало страшно: перед ним не тусклые, не пустые, как обычно, а сверкающие злобой глаза и сильные руки, сжатые в кулаки. Но сегодня этого уже недостаточно, чтобы заставить его думать по-другому!

Он оглядел двор. Ворота уже близко. Нет, он не передумал. Он будет стоять на своем!

– Мандо! На минутку! – окликнул его Кадьо. Лицо его опалено жаром, крепким рукам тесно в черной коже рукавов.

Мандо медленно подошел. Его тотчас окружили.

– Старина, я ведь предупреждал тебя на днях, – сказал Кадьо. – Не будь же трусом. Ты ведешь себя, как холуй Чуа. Хочешь, чтобы он тебя похвалил?

Мандо поднял глаза.

– Вы можете бастовать. А я отказываюсь. – Голос его был тверд.

– Вон как заговорил! – усмехнулся Кадьо. – Ну и скотина же ты!

Еще не успели отзвучать его слова, как рабочие подступили вплотную к Мандо. Кто-то толкнул его, потом он почувствовал удар… еще удар… толчок… рывки…

Рохелио А. Ордоньес

ЯРОСТЬ

© Перевод – издательство «Художественная литература», 1981 г.

Перевод И. Подберезского

Всякий раз, когда Андонг опускает кирку, он остро чувствует сопротивление неподатливой земли. Каждый удар сопровождается резким выдохом. Его густые волосы побелели от пыли, поднятой проходящими машинами. Он не обращает внимания на палящее солнце – оно не может просушить его выцветшую рубашку, которая ни разу не просыхала за все время, что они строят эту дорогу.

Глухие удары кирок перекрываются скрежетом катка, ходящего взад и вперед по уже покрытой гравием части дороги. Когда на секунду скрежет ослабевает, до него доносится зычный голос капатаса[28]28
  Капатас – мастер, надсмотрщик.


[Закрыть] и его помощников. Но все эти звуки привычны, и Андонг их не замечает. Он работает не разгибая спины и все время думает о семье, представляет, как вернется домой к вечеру.

Сегодня большой день, день получки. Прежде чем отправиться домой, он зайдет в лавочку к китайцу Чэнгу, чтобы отдать хотя бы часть долга. Потому что, если не убавить долг, Чэнг больше не даст. Потом он купит салоп[29]29
  Салоп – мера сыпучих тел, равная 3 л.


[Закрыть] риса – иначе Эпенг нечем будет кормить детей. Еще он купит четыре яблока и пакет леденцов – это для Обета, его старшего. Или нет, пусть и Рико полакомится. Да, и еще на два песо пансита[30]30
  Пансит – национальное филиппинское блюдо, лапша с мясом, рыбой или креветками, приправленная чесноком.


[Закрыть] – это по случаю получки. Они уже забыли вкус пансита.

А потом – быстрее домой. Идти надо по узкому, вонючему закоулку, да и дом – чересчур громко сказано, просто жалкая лачуга. И как только он ступит на первую из трех ступенек, поджидающий его Обет заорет от восторга. И, конечно, у него восхищенно округлятся глаза при виде яблок и леденцов, он схватит их и тут же набьет себе рот.

А Рико обязательно ухватит отца за штанину своими маленькими ручонками и потребует, чтобы он покатал его на ноге. Эпенг с младшеньким на руках (ему всего десятый месяц) прикрикнет на Рико: «Не приставай к отцу! Ты же видишь, он устал!» А потом скажет мужу с нежностью: «Вон там в кувшине горячая вода. Умойся и садись за стол».

При свете мигающей карбидной лампы они весело поужинают всей семьей, а Рико и Обет будут возиться и ссориться из-за яблок и леденцов.

Андонг улыбается про себя.

– Эй, Андонг! Слышал, что сказал капатас?

Голос Пентонга. Пентонг работает с ним в паре и выбрасывает лопатой землю, которую Андонг рыхлит киркой.

– А? – не сразу понял Андонг. Мысленно он все еще со своей семьей.

– Говорят, сегодня после получки будут увольнять.

Андонг опускает кирку на землю и резко поворачивается к Пентонгу.

– Что ты сказал? – переспрашивает он, вытирая влажный лоб рукавом.

– Говорят, будут увольнять. – Пентонг сплевывает, поправляет платок, защищающий от пыли лицо, и вонзает лопату в землю.

– За что же увольняют?

Андонг присаживается на край кювета. Пентонг еще раз сплевывает, вытирает бисеринки пота и садится рядом с ним. Вид у него мрачный.

– Кто их знает, не говорят, – отвечает он. – А только слышал я, что уволят всех, кто не голосовал за конгрессмена – за того, который победил на выборах.

Андонг вздрагивает. Он вдруг чувствует, что смертельно устал, только сейчас он явственно слышит удары кирок, скрежет катка по щебню, зычный голос капатаса.

Он-то не голосовал за победителя!

– А как они узнают, кто голосовал? – дрогнувшим голосом спрашивает Андонг.

– Понятия не имею, – неопределенно отвечает Пентонг. Он снова сплевывает, берет горсть песку и медленно высыпает его на землю.

– В этом вся беда, – говорит Андонг. – Не проголосуешь за этих политиканов, не получишь работы. А проголосуешь не за того – опять же тебе достанется.

– Что же нам делать? – спрашивает Пентонг.

– Эй, вы там! – кричит капатас. – Расселись! После будете трепаться!

Прежде чем снова взяться за работу, Андонг недобрым взглядом смотрит на капатаса, потом с силой вонзает кирку в землю. Теперь он работает с какой-то яростью и уже не замечает упорного сопротивления неподатливой земли, вымещая на ней свою злость.

– Эй, эй, – кричит Пентонг, – полегче, а то сейчас меня заденешь.

Андонг смотрит на напарника. Пентонг не очень-то усердствует, он втыкает лопату на два-три пальца, потом неторопливо отбрасывает землю.

– А ты отойди маленько! – сердито отвечает Андонг и снова берется за кирку.

Ярость и страх душат Андонга. С каждым ударом он все отчетливее осознает нависшую над ним беду. Его бросает в жар, теперь он ощущает немилосердное, палящее солнце.

Что будет, если он потеряет работу?

Ясно что. Нечего будет есть. Хорошо еще, если удастся добыть горсть риса в день. А на приправу одна соль. Опять придется на коленях умолять Чэнга, чтобы дал в долг, довольствоваться случайными и ненадежными заработками.

Он может работать лишь там, где нужны крепкие мышцы. За плечами у него всего четыре класса, так что на хорошее место рассчитывать нечего.

А ведь он надеялся еще месяцев семь-восемь поработать здесь, на строительстве дороги. Поговаривали, что потом их переведут строить подъездные пути к новому жилому массиву. Так что он рассчитывал прилично заработать. А теперь…

Перед ним вновь встает лицо Эпенг – скорбное, грустное, озабоченное, с большими глазами, в которых словно застыл вопрос: почему такая несправедливость? С тонкими, пересохшими губами, шепчущими молитвы. Господи, как они живут! Жалкие, нищенские лачуги, дети в лохмотьях гоняются друг за другом по узкому, вонючему переулку и по шаткому, полусгнившему деревянному мосту через эстеро[31]31
  Эстеро – заросший канал со стоячей водой.


[Закрыть].

И Обет… Худой… Он сидит на скрипучем полу хижины… Плачет… Просит есть. Андонг старается утешить сына, часто обещает ему все, что тот ни попросит, но не всегда может выполнить обещание. Обет знает это и не перестает плакать. И тогда он бьет сына ремнем, хотя у него сердце обливается кровью.

Рико тоже скулит… Потому что тоже хочет есть… Эпенг смотрит на него большими глазами, в которых словно застыл вопрос, он кричит на нее. Потом идет в лавку к Чэнгу, чтобы занять хотя бы горсть риса – совсем маленькую горсть, ради которой пролито столько слез. Они тут же варят этот рис и съедают его безо всего, чтобы унять голод.

Вдруг видение исчезает – до Андонга доносится голос капатаса. Он замирает с занесенной киркой.

– Эй, ты! Где копаешь! Не видишь отметки?

– Я… я… – оправдывается Андонг.

– Исправить! За лишнюю работу платить не буду! Сам виноват!

Капатас направляется к катку. Андонг снова окидывает его недобрым взглядом, потом сгребает ногой землю в канаву, чтобы устранить огрех. Снова поднимает кирку. Опускает с резким выдохом. Земля поддается неохотно. Глухая ярость поднимается в нем.

День догорает, становится прохладнее. Скрежет катка и удары кирок смолкают, и вскоре доносится лязг железа – рабочие складывают кирки и лопаты в небольшом сарайчике неподалеку. Андонг тоже спешит к сарайчику. В глубине его на скамье сидит кассир, перед ним на грубо сколоченном столе лежит список. Кассир выкликает имена, рабочие по очереди подходят к столу и получают деньги. Но вот с раздачей денег покончено, и капатас берет список. Андонг замирает – самые худшие его опасения начинают сбываться. Наступает мертвая тишина.

– С завтрашнего дня некоторые из вас уволены. – Капатас обводит их взглядом. – Ассигнования на эту дорогу сокращены.

Никто по-прежнему не произносит ни слова, все ждут, когда капатас зачитает список. Андонг знает, что надеяться ему не на что. При чем тут ассигнования! Просто он не голосовал за победившего конгрессмена! В этом все дело, а не в ассигнованиях.

Капатас называет фамилии уволенных. Двое… шесть… девять человек… Андонг слышит свое имя. Больше ничего он не слышит.

И опять перед ним встало лицо Эпенг – скорбное, грустное, озабоченное, с большими глазами, в которых словно застыл вопрос: почему такая несправедливость? С тонкими, пересохшими губами, шепчущими молитвы. Она словно молит мужа: уговори его, скажи, что мы умираем от голода…

Обет… он плачет, просит есть… Рико вторит ему… Андонг отчетливо слышит их плач, он проникает в самый мозг, оглушает его… Дети тоже молят: уговори его, скажи, что мы умираем от голода…

– Не увольняйте меня… пожалейте… мы голодаем, – хрипло произносит Андонг.

– Я уже сказал и еще могу повторить: работы нет. – Капатас направляется к выходу.

Не помня себя Андонг хватает стоявшую в углу кирку, заносит ее над головой и бросается вслед за капатасом.

Виктор Хосе Пеньяранда

ГЕРОЙ ПРАЗДНИКА

© «Sagisag» 1979

Перевод Е. Фроловой

Сообщение журналиста

Ужасное преступление заставило наш народ надеть траур. Известный и всеми уважаемый депутат от провинции Таябас дон Амбросио Вентура был убит вчера вечером в холле гостиницы «Манила». Он был убит ножом на глазах у своих товарищей, когда они выходили после собрания видных деятелей Прогрессивной партии, которое происходило в названной гостинице.

Как стало известно из первых сообщений полиции, при этом ранено еще пять человек. Среди них депутат от провинции Пангасинан Альфредо Таяг, депутат от провинции Илоило Бенедикто Сисон. Кроме того, в результате этого ужасного происшествия пострадали двое полицейских и один служащий отеля. Депутат Сисон серьезно ранен и сейчас в тяжелом состоянии находится в Филиппинском центральном госпитале.

Полиция арестовала преступника. Хотя он и получил царапины и синяки, серьезных повреждений ему не причинили. Он был вынужден сдаться полиции после яростной борьбы. Против него нельзя было применить оружие из-за риска попасть в женщину, которую захватил преступник.

Полиция сообщила, что пока не имеет данных для установления личности преступника. Его описывают как стройного мужчину 25–28 лет, 5 футов 7 дюймов роста, с темными волосами, смуглой кожей и с родинкой на левой щеке. Во время совершения преступления он был в одежде официанта, но, по словам администрации, в отеле преступник неизвестен и никогда там не работал. Никаких документов, которые могли бы помочь установить личность преступника, не обнаружено.

По словам свидетелей, преступник неожиданно выскочил из коридора и ударил ножом дона Амбросио Вентуру, в то время как тот разговаривал с группой политических деятелей, членов Прогрессивной партии. Как говорят, депутат Сисон хотел задержать преступника и тоже получил удар ножом. Когда в зале началась паника, преступник стал угрожать ножом каждому, кто пытался приблизиться к нему. Но потом, вместо того чтобы попытаться скрыться, он вернулся к распростертому дону Вентуре и ударил его ножом еще раз. Удовлетворившись этим, он вытер залитые кровью руки и нож о пиджак жертвы и медленно вышел, но до прибытия полиции далеко уйти ему не удалось.

До сих пор властям неизвестны мотивы преступления. Они не могут добиться признания молодого преступника. Каждый раз, когда его допрашивает следователь, он вновь и вновь отвечает одним словом: «Справедливость». Многие подозревают, что преступник просто сумасшедший.

В связи с трагическим событием сенатор Мануэль Л. Кесон объявил однодневный национальный траур, а генерал-губернатор Фрэнк Мерфи выразил гражданам Филиппин искреннее сочувствие от имени американского народа.

Дону Амбросио Вентуре было 68 лет. Он верно служил родине на протяжении четырех десятилетий. Впервые стал известен как член кабинета министров революционного антииспанского правительства. Во время войны против американцев был назначен министром внешних сношений Первой республики. Вскоре он стал президентом Верховного суда американской гражданской администрации на Филиппинах. Когда был создан Конгресс, его избрали одним из его членов. Он честно служил делу установления прочных связей между Филиппинами и США и боролся за достижение этой цели вплоть до своей трагической смерти. Одной из его последних обязанностей было участие в комиссии, которая была отправлена в Соединенные Штаты для согласования вопроса о предоставлении Филиппинам независимости.

Тело дона Амбросио Вентуры будет погребено завтра на бульваре Конгресса. Приглашаются все желающие проститься. Страна потеряла одного из своих верных сыновей. Отдадим долг чести истинному герою.

Рассказ следователя

Я, капитан полиции города Манилы Хосе Луис Меркадо, возглавлял отряд, который прибыл в отель «Манила» и задержал убийцу дона Амбросио Вентуры.

Сигнал тревоги мы получили в 23 часа 23 минуты. Не прошло и пяти минут, как группа полицейских и констеблей прибыла к месту происшествия. У отеля царила паника, люди бежали к площади Люнета, подальше от убийцы. Мы обнаружили раненых, которых необходимо было вынести и распределить по машинам, стоявшим у отеля. Я с трудом узнал члена Конгресса Сисона, которого несли на руках четыре человека. У него была глубокая рана в области живота, и я тогда подумал, что жить ему осталось недолго.

Отдав приказания своим людям, я вошел в холл гостиницы. Там на диване сидели несколько обезумевших от страха девушек, а их благородные женихи пытались привести их в чувство. В одном углу группа людей окружила истекавшее кровью тело. Это был дон Амбросио Вентура. Пульс уже не прощупывался ни на руке, ни на шее. Распростертое тело дона Вентуры лежало в луже крови посредине большого ковра, освещенное ярким светом люстры, а его трость, ставшая уже знаком власти, а не старости, лежала, испачканная кровью, рядом с ним.

Услышав свистки на улице, я бросился во двор. Там мы окружили преступника. Я приказал своим людям взять его живым. Мне сразу стало понятно, с кем придется иметь дело. Как только я его увидел, я почувствовал, что он не сумасшедший, и подумал, что его можно взять на испуг, но сначала он испугал нас.

Я решил, что он сломается, если увидит, что на него направлено несколько пистолетов сорок пятого калибра и его положение безнадежно. На самом деле я не собирался его убивать, хотя несколько полицейских просили разрешить им открыть огонь. Я не позволил, так как они только подвергли бы еще большей опасности жизнь женщины, которой преступник приставил нож к горлу. Он предупредил, что при малейшем движении моих людей убьет бедную женщину, побелевшую от страха. Из глаз у нее текли слезы, а дыхание прерывалось.

Я повторил приказ взять преступника живым. Мне было важно узнать, почему он убил политического деятеля, которым все восхищались. Я хотел, чтобы он понял, какого человека он убил.

Я положил оружие на стол и подошел к преступнику. Я попытался убедить его не усугублять свою вину убийством ни в чем не повинной женщины и сдаться. Я объяснил ему, что, что бы ни случилось, я не позволю ему уйти от меня. Ему придется отвечать за содеянное перед лицом правосудия. Хоть он и молчал, я заметил, что дрожит он еще сильнее, чем его заложница.

Я вновь попытался пронять чем-нибудь преступника. Я сказал ему, что десяток револьверов сорок пятого калибра сейчас нацелены на него, и предупредил, что, как только он хотя бы оцарапает шею женщины, я дам знак стрелять в него.

Преступник оглянулся. Он посмотрел на моих людей, окруживших его, но не отпустил женщину и не бросил нож. Тогда я решил поставить на карту жизнь захваченной им женщины. Потихоньку приближаясь к преступнику, я осторожно начал вытаскивать из-за спины свой запасной пистолет. Когда преступник это заметил, я крикнул, что это конец – пусть убивает женщину, но я убью его. С этими словами я прицелился ему прямо в лоб. Он вдруг бросился бежать, а женщину изо всей силы толкнул на меня. Он рванулся к одному из окон, но его быстро схватили мои люди. Несколько полицейских были ранены, но серьезно никто не пострадал. Важно то, что моя тактика сработала – и я взял преступника живым.

Из одиннадцати ножевых ран, полученных доном Амбросио Вентурой, три были нанесены в сердце. Пиджак почти весь был залит кровью, но желтый цветок, прикрепленный к лацкану, не смялся и не завял. То ли от ужаса, то ли от гнева или страха смерти глаза дона Вентуры были открыты. Полуоткрыт был и его рот. Руки сжаты в кулаки. Я заметил, что, видимо, из-за сильной боли он намочил свои дорогие синие брюки. Смерть, настигшая дона Амбросио Вентуру, лишила его не только признаков его высокого положения, но и простых человеческих черт. Я не мог удержаться от сравнения лежавшего передо мной трупа с оскверненным знаменем.

Случай был серьезный. Не каждый день убивают политических деятелей, особенно таких, как дон Амбросио Вентура. Ни для кого не секрет, что мертвый депутат важнее, чем мертвый карманный вор. Поэтому я был уверен, что смерть дона Вентуры будет ежедневно занимать первые страницы газет по крайней мере в течение нескольких недель, а нам придется без отдыха работать, чтобы раскрыть мотивы преступления. Но даже я, будучи опытным следователем полиции, в тот момент мог предполагать только то, в каком направлении удалилась душа дона Амбросио Вентуры.

Вообще-то я был не в таком уж плохом положении. Во-первых, в моем распоряжении было оружие, примененное во время преступления. Во-вторых, было много свидетелей убийства дона Вентуры, которые могли опознать убийцу. В-третьих, был задержан и сам преступник. Я был уверен, что его приговорят не менее чем к пожизненному заключению. Там он и сгниет. А может быть, его приговорят и к смертной казни.

Но тем не менее моя задача еще не была решена. Мне пока не удавалось выжать из таинственного преступника мотивы его преступления. Некоторые мои товарищи были почти уверены, что он просто обычный псих, у которого бывают приступы буйства. Ну действительно, кому может прийти в голову убить депутата? Они подтверждали свою теорию тем, что, о чем бы ни спрашивали преступника, в ответ он произносил лишь одно слово: «Справедливость», а потом опускал голову и замолкал, и больше от него ничего нельзя было добиться.

Эта теория была соблазнительной, но уж слишком простой и удобной для всех. Ведь, даже если предположить, что преступник был сумасшедшим, оставались кое-какие вопросы, на которые надо было найти ответы. Какой именно болезнью он болен? Почему он, скажем, не покончил с собой вместо того, чтобы убивать других? И если действительно у него был приступ буйства, почему он не убил первого попавшегося ему водителя или продавца? Почему он избрал своей жертвой дона Вентуру? Что толкнуло его на совершение преступления? Как видите, эта теория объясняет далеко не все.

Некоторые утверждали, что преступник находился в состоянии амока. Эта теория, похожая на предыдущую, тоже чрезвычайно привлекательна, но тоже не подходит к этому случаю. Прежде всего человек, впавший в амок, похож на озлобленного преступника, скрывавшего до поры свою ярость. И вот однажды эта ярость неожиданно вспыхивает из-за какой-нибудь мелочи, он хватается за любое оружие и исчезает. Убийца же дона Амбросио Вентуры вел себя совсем не так. Всем должно быть ясно, что совершенное им преступление было преднамеренным и заранее подготовленным. Разве преступник не оделся в униформу официанта и разве не стремился он пронзить ножом дона Вентуру прямо на глазах огромной толпы в холле? Да, действительно, были и другие раненые, но они пострадали только из-за того, что пытались задержать преступника.

Эти теории очень удобны, поэтому власти их постоянно используют для объяснения преступлений, мотивы которых трудно раскрыть. Еще более удобно то, что люди принимают такое объяснение. Я приведу пример. Президент США Мак-Кинли был убит неизвестным преступником. Власти страны заявляют, что их президента убил сумасшедший, и юстиция удовлетворяется таким объяснением. Авраам Линкольн и Джеймс Гарфилд – еще два президента Соединенных Штатов, которые были убиты, когда они занимали высший пост в стране. Как говорит полиция Соединенных Штатов, три их президента были убиты преступниками, у которых «шурупы ослабли в голове». Люди поверили в такое объяснение, и как будто без особых разговоров, подозрений и сомнений. Власти заявляют, что эти преступники были слишком обидчивы. А разве им не на что было обижаться в своей стране? Если же не согласиться с этой теорией, то такие убийства следует рассматривать как серьезную проблему Соединенных Штатов. Иначе получается, что судьбу одного из самых больших и сильных государств мира во многом решают сумасшедшие. Или что в США слишком много ненормальных. Почему? На этот вопрос ответа никто не дает. Все события такого рода держатся в тайне. Лично я считаю, что власти закрывают глаза перед зеркалом, в котором отражается правда.

Каждое преступление имеет свои мотивы. Что-то должно нажать на курок в сознании человека, чтобы он смог лишить жизни себе подобного. И совершенно несущественно, является ли он психом, поклоняющимся луне, или способным чиновником муниципалитета, который постоянно подписывает важные бумаги. Мотив должен укрепить их дух, чтобы они задумали невозможное. Он отравляет их сердце, чтобы вложить им в голову ужасающую и привлекательную мысль – познать вкус убийства. Их перевернет одну, две или три сотни раз, а потом они решатся испробовать свою проклятую судьбу.

Если так, то мои предположения оправдаются, оправдается и мой метод.

Даже из камня можно выжать кровь. Я сразу же заключил преступника в камеру-одиночку, в одну из наших особых камер для специальных «гостей». В длину и ширину она всего два метра, а в высоту – около двенадцати. В ней нет ни окна, ни скамьи и вообще ничего, что могло бы дать хоть какие-нибудь удобства. Стены из цемента, а дверь и крыша из двойных листов железа. Солнце проникает только через несколько щелей в крыше, которые не толще волоса. В полдень в камере как в печке, а ночью – как в могиле. К тому же она никогда не проветривается.

Преступник промучился в ней два дня. Каждые четыре часа к нему приходили два моих человека и задавали несколько обычных вопросов о его имени, месте жительства и о причине, толкнувшей его на убийство. Сначала он не шевелился и ничего не говорил. Потом его стали бить. Ударили несколько раз, и он закричал или, скорее, завыл одно слово: «Справедливость». Таков мой метод, так я заставлял его признаться. При этом мои люди били его по лицу и телу кулаками и ногами.

Потом я сам зашел к нему в камеру и объяснил, что он все равно все мне расскажет. От отказался принимать еду и воду, но я дал ему понять, что в камере ему может посочувствовать только таракан. А я могу и подождать, сидя в комнате напротив камеры. Я надеялся, что он не будет оттягивать нашу беседу.

На третий день я решил вызвать преступника. Я пришел в тюрьму пораньше, часов в шесть. Был май, праздник святого Исидоро Лабрадорского. В провинциях, прилегающих к Маниле, в этот день отмечался день рождения святого покровителя крестьян. Деревень пятьдесят отмечают этот праздник. В этот день я сам велел разбудить убийцу дона Амбросио Вентуры.

Еще сонный, преступник вошел в мою комнату в сопровождении двух полицейских, которые были вряд ли довольны такой ранней работой. Лицо преступника было ужасно. Оно выражало удивление и боль. Я вежливо предложил ему сесть на свободный стул. Он избегал моего взгляда, но с удовольствием принял предложение и постарался устроиться на стуле как можно удобнее, а затем опять уставился в пол. Я предложил ему сигарету и дал прикурить, когда он взял, ее в рот. Но первая затяжка застряла у него в горле и вызвала сильный кашель.

В одном из окон комнаты забрезжили первые лучи солнца. Преступник бросил туда взгляд зверя, напуганного появлением света в пещере. Он долго глядел на восход, и я почувствовал, что смятение постепенно покидает его душу. Пришел доктор, которого я вызвал для осмотра убийцы. Мои ожидания подтвердились. Полицейские умело поработали над ним – у него не было ни переломов, ни других серьезных повреждений. Доктор сказал, что он сможет даже камни дробить, и я подмигнул ему. Врач не дал никаких лекарств или рекомендаций, потому что он знал, что я хотел, чтобы раны преступника продолжали ныть, а царапины и синяки гореть.

Прошло несколько минут, а он все глазел в окно. Теперь он глубоко затягивался сигаретой. Я начал понемногу ощущать голод, но вспомнил, что мой пленник не ел уже два дня, и чувство голода прошло. Я начал предварительный допрос:

– Мои друзья полицейские считают тебя сумасшедшим. Я так не думаю и поэтому предложил им пари. По-моему, сумасшедший, как бы его ни мучили, останется сумасшедшим, а нормальный человек может заговорить, если его заставить страдать. Я сказал им, что смогу поговорить с тобой. Я поспорил на свой новый «люгер», сделанный в Германии. Я очень люблю этот пистолет, и имей в виду, что мой «люгер» сорок пятого калибра мне дороже твоей жизни.