Текст книги "Современная филиппинская новелла (60-70 годы)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Прошло некоторое время, и боль утихла, дыхание успокоилось. Он открыл глаза и оперся руками о цементный настил. Огор… С первой встречи Огор сделался его врагом. Что он такого сделал этому Огору? Что? Что? Импен дрожал всем телом от злости и ненависти. От долго копившейся злости. И когда увидел, что Огор замахнулся, готовясь снова пнуть его ногой, словно бешеная собака бросился на своего обидчика и стиснул его в железных объятиях. Не помня себя от ярости, он пребольно укусил Огора.

Потеряв равновесие, Огор грохнулся наземь. Они сцепились друг с другом, катаясь по земле. Огору никак не удавалось вырваться из цепких рук разъяренного негритенка. Как только он окажется сверху, уж он отыграется на нем. Будет бить, бить, бить. Бить без пощады. Изобьет до смерти.

И надо же этому случиться в этом месте. В этом проклятом месте, где все смотрят на них. Это тебе за «грязную бабу» – мою мать, это тебе за «разных братьев и сестер»! – приговаривал Импен, с остервенением лупцуя своего грозного противника. А это за «черного негра», которого ты все время презирал и над которым измывался! Все тут его ненавидят. Так он убьет этого Огора… Убьет. Убьет!

Импен бил кулаками изо всей силы. На руках и шее у него набухли и рельефно обозначились жилы. Огор извивался под ним, как побитая собака, прижатый к земле железным прессом. И вдруг в какой-то миг ему удалось все-таки скинуть с себя Импена и оказаться сверху. Теперь уже Импен старался выскользнуть из-под него, сбросить с себя врага, но это ему никак не удавалось. На него градом посыпались удары Огора. Он вывернулся на правый бок, и в лицо ему ударили лучи солнца, заставив на мгновение зажмурить глаза. Вот он уже лежит лицом вниз, «целуя» землю. Но Импен не ощущал боли. Он ее совсем не чувствовал. Казалось, что в ударах Огора уже не было прежней силы. Внезапно, собрав всю свою мощь, Импен рванулся в сторону и сумел подмять под себя Огора. Лицо противника оказалось прямо перед ним. Импен замолотил по нему кулаками. Бил куда попало. Бил в лицо. Бил в грудь. Бил, бил, бил…

Огор обессилел. Руки его плохо слушались. Он уже почти не в состоянии был сопротивляться и тяжело дышал. Только глаза его по-прежнему горели злым огнем. Импен ударил его еще несколько раз. Разбитые губы Огора слегка зашевелились, и он с трудом разлепил их, приоткрыв рот. Руки задиры потянулись кверху.

– И-импен… – еле слышно простонал побежденный Огор. – И-импен… Твоя взяла… Я с-сдаюсь… С-сдаюсь…

Рука Импена застыла в воздухе. Ему расхотелось бить поверженного врага. Сам Огор запросил у него пощады! Он поднял голову вверх и глубоко вздохнул. Прошло еще несколько мгновений, прежде чем он смог осторожно подняться на ноги и взглянуть сверху на распростертого в пыли Огора.

Кругом стояла непривычная тишина: никто не решался нарушить покой победителя. Все сгрудились вокруг, еще не веря в то, что произошло, и разглядывали Импена со всех сторон. Один за другим ребята становились рядом с ним. В их взглядах уже не чувствовалось враждебности. Но он никак не мог поверить в то, что они теперь с ним заодно, и в свою очередь молча глядел на них.

Сердце чернокожего мальчика замирало от радости. Он испытывал настоящее счастье. Теперь все заговорят о нем по-другому! Он потер свои кулаки один о другой, почувствовав, что у него как бы прибавилось сил. Прибавилось уверенности, смелости. Его станут теперь уважать и побаиваться в их округе. И он вновь осознал, каким беспомощным и жалким выглядел сейчас Огор. Импен гордо поднял голову.

Освещенный жаркими лучами полуденного солнца, словно раненый воин, он твердо стоял на ногах – настоящий победитель.

Хосе К. Умали

РЕЧНОЙ ДЬЯВОЛ

© «Sagisag», 1979

Перевод Л. Шкарбан

Она внимательно прислушалась к шороху, донесшемуся от рисового снопа. Не разгибаясь, чуть приподняла голову и посмотрела вокруг. Мамы еще нет. Наверное, шуршит ящерица, выискивающая корм.

Она расслабила затекшую правую ногу. Уже довольно давно она сидит на нижней ступеньке их бамбуковой лестницы, упираясь в землю вытянутыми носками. Потом снова наклонилась, подперла ладонью подбородок и щепкой, которую держала в другой руке, потыкала в буквы, только что написанные ею на сухой земле.

«Помни, Ненет, что я тебе говорю, не ходи к причалу на реку». Мать строго наказывала ей это, уходя из дома. Ненет знала, что такими вещами мама не шутит. Сколько раз ей сильно доставалось за то, что она ходила к причалу.

Ненет скоро будет восемь лет. Ей уже ясен смысл многих вещей и событий. Она не строптива. Но когда речь идет о причале, когда запрещают ходить на реку, в ней все бунтует.

«Ты гадина, ты дьявол! Гадина! Гадина!» Она внезапно встала и начала быстро стирать ногой буквы, которые только что снова и снова писала. «Дьявол!» Казалось, каждая буква смотрела в упор, в каждой был вызов: «Гадина! Гадина!»

В небе пылало раскаленное солнце. Его лучи обжигали кожу. Вот так же сияло солнце, когда хоронили ее друга Эмпина. Эмпин разозлил дьявола и стал его жертвой.

Невдалеке она увидела приближающегося к ней дядюшку Ильо. Он направлялся к реке. На плече у него была большая сеть, у пояса висела посудина для улова.

– Дядя Ильо, дьявол еще там, у реки?

– Дьявол? – Дядюшка Ильо был озадачен.

– Да, дьявол, который ест песок.

– Песок ест?

От удивления кожа на лбу дяди Ильо собралась в глубокие складки.

– Да, дьявол, который ест песок, дьявол, который съел Эмпина.

При последних словах девочки дядюшка Ильо понимающе кивнул головой.

– А, тот самый! Он еще не ушел. Ты не ходи на причал. Как бы снова жертв не было.

Дядюшка Ильо свернул на тропу, ведущую к реке.

«Опять жертва». Теперь она хорошо знает, что это значит. Когда утонул в реке малыш тетушки Бестре, по всей деревне разнеслась весть: «Снова жертва». То же самое было, когда утонул сын Берто Тинапая, – снова была «жертва». Она знала: все это началось с тех пор, как появился дьявол.

Ей было известно значение слова «жертва», но она не воспринимала во всей полноте жестокость этого слова до тех пор, пока новой жертвой не стал сын деревенского алькальда Эмпин. Ее товарищ Эмпин. Жестокий дьявол, жестокая река! Она почувствовала, как яростно все в ней восстает против этого. Она сама видела, как произошло то ужасное событие.

Внезапно обжигающий ветер усилился. Высокие стволы бамбука позади дома зашелестели листвой, будто жалуясь. За этим высоким бамбуком часто скрывался Эмпин, когда они играли в прятки. «Выходи, Эмпин, выходи!»

Он был смешлив, этот Эмпин. Когда он ловил стрекоз, то кричал изо всех сил: «Стрекоза, не уйдешь, к нам, сопливым, попадешь!» Но часто ему не удавалось поймать стрекозу, он гнался за ней, она – за ним, они петляли среди бамбуковых стволов, среди банановых деревьев, пока не оказывались на берегу реки.

Там, у реки, они с Эмпином проводили не один час, бродя по мелководью, строя замки из песка.

«Хороший дом, правда?» – Эмпин с гордостью указывал на песчаный замок. «Нет, – немедленно возражала она ему, – мне не нравится, это уродина, а вон тот красивый». Эмпину приходилось строить другой, еще лучше. Она не отставала. Они строили все больше и больше замков из песка, все красивей и красивей. Но их замки были непрочны, стоило только неосторожно их задеть, и они рушились, рассыпались.

Когда им надоедало строить замки, они собирали ракушки, ныряли за кабиби и другими съедобными моллюсками, ощупью искали на дне черных угрей, ловили на удочку рыбку лулуби, используя в качестве приманки хвосты стрекоз.

Тогда для них с Эмпином река была раем. Им не приходило в голову, что этот рай может в одно мгновение разрушиться, рассыпаться, исчезнуть, как их замки из песка.

Она направилась за дом. Солнце жгло еще сильней. «Он думает, что я его боюсь, дьявол, гадина», – повторяла она самой себе.

Рядом с деревом камачили она увидела на привязи старого буйвола дядюшки Пило. Подойдя к нему, она стала внимательно рассматривать его грязные рога. Ей хотелось пожаловаться на дьявола у реки. Но нет, буйвол дядюшки Пило ему не соперник. Он стар и слаб, а дьявол большой, сильный, свирепый, он показывает острые зубы.

Шагах в десяти от того места, где стоял буйвол, под раскидистым манговым деревом, был муравейник. Она долго смотрела на него и наконец осторожно приблизилась. Ей вспомнились слова, которые она часто слышала от матери: «Дух муравейника – могущественный старик. Хороший человек ему друг, плохой – враг». Мать всегда наказывала ей, чтобы, проходя мимо муравейника, она не забывала вежливо спросить: «Можно пройти, дедушка?»

На этот раз, приблизившись к муравейнику, Ненет не ограничилась просьбой о разрешении пройти.

– Дедушка, разве ты не сердит на дьявола у реки? Он гадина, он съел Эмпина, и еще он ест песок. Дедушка, прогони его, он гадина, разве ты не сердит на него, дедушка?

Она ждала ответа, но ничего, кроме молчания, не последовало за ее просьбой. Ненет огорчилась. По ее представлениям, только старый хранитель муравейника мог бы прогнать дьявола. Но, видно, и волшебный дед испугался его.

«Я тебя не боюсь, не думай, гадина. Ты съел Эмпина, ты съел Эмпина».

Ноги Ненет двинулись на сей раз туда, в том самом направлении – к причалу, на реку, где был дьявол.

Лучи солнца жгли кожу.

У причала она сразу все увидела: три грузовика, груженные гравием и песком, кучи песка, широкое пространство реки и – дьявола. Драг-драг-драг, драг-драг-драг… Она отчетливо слышала его устрашающее рычание.

Да, тогда река была раем. Сейчас, когда здесь был дьявол, рай был разрушен, исчез, как замок из песка.

Драг-драг-драг, драг-драг-драг… В ее сознании воспоминания о вчерашнем переплетались с реальностью настоящего.

Она помнила: как-то утром, по дороге к реке, они с Эмпином увидели много народу во дворе старика Анонга, который вплотную примыкал к песчаному берегу реки. Густая трава талахиб, долго служившая здесь хорошую службу тем, кто не имел своих задворок, была скошена. За каких-нибудь три-четыре дня весь бывший участок травы разровняли, установили столбы с проводами, навесили фонари, построили маленькую лавчонку, огородили песчаный берег высокими бамбуковыми шестами.

Не прошло и недели, как в реку шагнула огромная машина, землечерпалка. Ее установили на платформе из сплошного железа. Платформа была двенадцати футов в высоту, пятнадцати футов в ширину и сорока футов в длину.

Причал. О нем только и говорили все вокруг. Для них с Эмпином он, пожалуй, ничего определенного не значил. Но для тех, кто имел отношение к строительству, значение его было ясно: восемнадцать песо за каждый грузовик песка – владельцу причала, сорок сентаво за каждую груженую лодку – машинисту землечерпалки, двадцать песо за каждую лодку – грузчикам, тридцать сентаво за каждый грузовик – муниципалитету в качестве арендной платы за транспорт. Каждый день река давала до сорока грузовиков песка.

Драг-драг-драг, драг-драг-драг… Пасть чудовища погружалась глубоко в воду и снова появлялась на поверхности, полная темного песка, который она выплевывала в большую лодку.

«Совсем как дьявол, правда?» В ее вопросе к Эмпину слышалась робость. Они рассматривали рычащую машину. «Правда, как дьявол?» Ей никогда не доводилось видеть дьявола, но, когда она увидела это огромное чудовище, смутные образы, населявшие ее воображение, ожили, пришли в движение, стали явью.

Драг-драг-драг, драг-драг-драг… Показались зубы дьявола, и в ее памяти всплыли последние мгновения, проведенные вместе с Эмпином.

«Ненет, смотри, я сейчас нырну надолго». Она, улыбаясь, наблюдала, как далеко летит в прыжке Эмпин, но вдруг, осознав, что он прыгнул в сторону дьявола, ощутила леденящий ужас. «Не туда, не туда, Эмпин!» Изо всей силы она прокричала имя Эмпина, но рев дьявола поглотил ее слабый голос. «Эмпин, Эмпин!»

Она ждала, когда он вынырнет. Долго ждала. Но он все не показывался. Вдруг рев дьявола прекратился. И она содрогнулась, услышав оглушительный крик людей, находившихся на платформе. Они кричали, кричали что-то разное, но она слышала только одно – имя Эмпина. «Эмпин, Эмпин!»

Драг-драг-драг, драг-драг-драг. Дьявол заскрежетал. Она глохла от его рева, от этого изнуряющего скрежета.

В небе еще ярче, еще сильней полыхало солнце.

Она не отрываясь смотрела на пасть дьявола. Долго смотрела. Не мигая. Огромные зубы погружались в глубину вод и снова показывались из воды, выплевывая темный песок. Драг-драг-драг, драг-драг-драг. Ей показалось, что песок начал менять свой цвет, он постепенно краснел, становился вязким, пока не появилась кровь, чистая свежая кровь, что шла из растерзанного тела Эмпина. Драг-драг-драг… И вдруг устрашающий рев дьявола превратился в издевательский хохот, заглушивший жалобный стон Эмпина, который ей почудился.

Она поморгала глазами, потом подняла с земли маленький камушек. Большие волны на реке, казалось, звали ее к себе. Она двинулась к воде, чтобы еще раз ощутить ее прохладу.

– Ты гадина, гадина, дьявол!

Она кричала до хрипоты в горле. Затем подняла правую руку и изо всех сил кинула камень в сторону дьявола. Мгновение камень летел, вращаясь в воздухе, но, не в силах одолеть свой вес, упал в воду. Он отлетел от нее лишь на несколько шагов. Но она хорошо видела, как от падения камня на воде возник круг. Сначала он был маленький, не больше ее сжатого кулака, однако затем стал увеличиваться, потом другие круги все расширялись, все росли, все отдалялись, пока она не увидела, что самый большой и дальний круг достиг наконец того места, где был рычащий дьявол.

АНГЛОЯЗЫЧНАЯ НОВЕЛЛА

Франсиско Арсельяна

ЖЕЛТАЯ ШАЛЬ

Перевод И. Смирнова

Мне сделано странное предостережение: я почувствовал, как надо мною прошелестело крыло безумия.

Шарль Бодлер. «Сокровенный дневник»

I. Рассказ мужчины (1953)

Пепе переехала; впрочем, отыскать ее легко. Новый дом в квартале от Тафт-авеню, в сотне ярдов от пересечения с улицей Сан-Андрес. Улица далеко не роскошная, даже грязноватая, зато тихая. Трудно поверить, что совсем рядом пересекает город главная магистраль юга страны.

Сам дом тоже необычен. Он многоквартирный, но по виду вовсе не похож на своих собратьев. Скорее он напоминает особняк. Да, именно особняк, жилище какого-нибудь богача… еще не превращенное в гостиницу.

Его окружает стена почти в человеческий рост. Ворота – створки из крепкого дерева, окованные медными пластинами с тонкой чеканкой, – приоткрыты ровно настолько, чтобы протиснулся один человек.

Во дворе эвкалипты, увитые лианами, фонтан, папоротники и цветущие кусты в огромных кадках, квадратный газон, засеянный редкой бермудской травой, местами в проплешинах.

Бетонированная дорожка ведет от въездной арки к дому, огибает его и скрывается где-то на заднем дворе.

Я разглядел два входа: один – во флигеле, другой – на фасаде; им-то я и воспользовался.

Три бетонные ступеньки, открытая бетонированная площадка. Высокая дверь понизу на треть отделана мореным дубом, а выше украшена флорентийской мозаикой и чеканкой.

Внутри было прохладно. И вовсе не сумрачно. Свет проникал сквозь притворенную парадную дверь и через боковой вход. Кроме того, лестничный пролет завершался потолочным плафоном, открывавшим доступ дневному свету.

Стенные панели и паркет из темно-коричневого дуба. На стене параллельно лестничному маршу почтовые ящики с фамилиями владельцев и черными кнопками; повыше – медные заглавные буквы от A до G.

Первый лестничный пролет широкий, крытый ковром. На первую площадку выходят три двери – перед каждой коврик: это квартиры A, B и C.

По обе стороны главной лестницы – два узких марша под ковровой дорожкой, по семи ступенек каждый.

Вторая площадка замыкается высоким итальянским окном. Два узких коридора соединяют площадку с длинным вестибюлем.

Четыре двери, по две с каждой стороны, выходят в этот вестибюль: перед глазами – квартиры D и E, за спиной – F и C. И вновь высокое итальянское окно.

Квартира Пепе – под литерой F.

Я толкнул входную дверь и в тот момент, когда она чуть приоткрылась, увидел, что там, впереди, прямо напротив меня, приоткрылась другая дверь и замерла, когда я придержал свою. За ней я разглядел человека. Я стоял и ждал. Тот, другой, был терпелив и не пытался нарушить молчание. Видно, придется мне окликнуть его. Но прежде я шагнул через порог. Увидев, что человек устремился навстречу мне из противоположной двери как раз в тот момент, когда я сделал шаг, я понял, что передо мною зеркало, высокое стенное зеркало.

Прихожая была пуста.

Зеркало помещалось в первой комнате на стене, точно напротив входной двери и прохода из прихожей в комнату.

Первая комната – прямоугольная, слегка вытянутой формы. За ней другая, большая и квадратная. Туда-то я и направился. Присел на кровать Пепе. Скинул башмаки и остался в носках. Потом прилег на кровать и стал ждать.

Я не завтракал и здорово устал, но мне было важно оказаться здесь, когда она придет. Посмотрел на часы. Четверть второго.

Она не появится раньше чем через три часа. Я лежал на кровати Пепе и ждал. В квартире тишина. Тихо настолько, что можно уловить звуки гудящей в квартале отсюда магистрали. День теплый, но в квартире прохладно. Единственное на всю квартиру окно – в первой комнате, единственное, но огромное. Похоже, что, вставляя его, вынули всю стену. Окно наглухо затянуто шторами. Впрочем, где-то спрятаны вентиляторы. Я скорее чувствую, как они гонят воздух, чем слышу их шум; искать, где они, мне не хочется.

Вот застучала мотыга в скверике на другой стороне улицы. Струя воды зазвенела, наполняя ведро, а потом глухо ударила в землю. Смеются и кричат дети на школьном дворе в квартале отсюда, там, где церковь и море. Мне кажется, я даже слышу дыхание моря.

Каждый раз, когда, судя по звуку, автомобиль въезжает на улицу, я приподнимаюсь. Автомобиль приближается, я оттягиваю штору и, вскочив с кровати, протискиваюсь между шторой и окном и прижимаюсь к стеклу. Смотрю вниз. Я не отхожу от окна, покуда автомобиль не проедет мимо.

Так я сную взад и вперед – от кровати к окну и обратно к кровати, – каждый раз минуя зеркало. Краем глаза я ловлю свое отражение – как оно появляется, заполняет собою всю поверхность, а потом исчезает из серебряной рамы.

Днем не так уж много машин заворачивает на Индиан-стрит. Но я на своем посту все равно сбился со счета. Мне кажется по временам, что она не придет. Каждый раз, отходя от окна, я говорю себе, что, если ее не будет в следующей машине, я уйду. И каждый раз остаюсь. Я пришел сюда в первой половине дня, а еще и полдень не миновал.

Больше не слышно детей в школьном дворе, зато отчетливее шум моря.

Я вскочил с постели, едва понял, что машина завернула на улицу. И тут же ощутил мгновенную слабость и легкое головокружение. Присел на край кровати и ухватился за простыню, чтобы не упасть.

Пошатываясь, поднялся, когда услышал под окном шум автомобиля. Когда шины зашуршали по гравию, я уже был в первой комнате.

Автомобиль, затормозив, остановился – я как раз миновал зеркало.

Мне осталось только добраться до окна, отдернуть штору и посмотреть вниз. Такси стояло у ворот, мотор продолжал работать.

Дверца распахнулась.

Я прижался к оконной раме. Вдруг сквозь громыхание мотора я расслышал свое прерывистое дыхание.

Сначала показалась ее нога, обутая в желтую босоножку. Мелькнул край желтого платья.

Случайный луч предзакатного солнца вспыхнул в ее волосах. Солнечный свет золотом разлился по ее желтой шали. Она была в желтом платье, но я не знал, в каком именно.

Я не заметил, как такси уехало.

Она стояла на тротуаре перед воротами, прижав к себе сумочку – квадратную сумочку из соломы, – и я видел ее всю отчетливо. Так, словно увидал ее впервые; и слышал гулкие удары собственного сердца.

Потом она взглянула наверх.

Я отступил от окна в глубь комнаты, но ровно настолько, чтобы меня не было видно. Сейчас я хорошо видел ее лицо: ее брови и ее чудные глаза, ее прелестный носик, ее рот; я видел ее белоснежную шею: как ее лицо напоминало цветок, так шея – стебель.

Едва она опустила глаза, я вновь приблизился к окну.

Она проскользнула в ворота, ее шаль едва коснулась створок. Потом прошла по бетонированной въездной дорожке, пересекла лужайку и оказалась под выгоревшим брезентовым навесом над крыльцом.

Я отпустил штору – она поднималась по ступенькам к боковому входу.

Интересно, что я все равно наклонился вперед, тесно прижавшись к окну – сейчас она смотрела на почтовые ящики, на таблички с фамилиями, на черные кнопки и медные буквы.

Заныл лоб: слишком сильно я прижался к острому бетонному краю оконного проема. Сейчас она ищет кнопку звонка.

Я заставил себя отойти от окна, машинально поднял правую руку и потер над бровью, там, где болело. Сейчас она позвонит.

Что-то отделилось от виска и оказалось у меня в руке – что-то твердое, я механически катал это в пальцах; потом поднес руку к глазам, чтобы разглядеть, что в ней. Зазвенел звонок.

Собственно, это был не звонок – это был мелодичный перезвон. Пугаться было совершенно не от чего, но я испугался. Я взглянул на свои пальцы и увидел кусочек штукатурки. Сейчас она собирается войти.

Я и не подумал, что стою на виду, пока не увидел этот кусочек штукатурки. Сейчас она на первой лестничной площадке смотрит на медные литеры на дверях; она приостановится только затем, чтобы удостовериться, что это – нужная дверь.

Я отскочил от окна и заметался по комнате. Сейчас она поднимается по второй, узкой, лестнице.

Между первой комнатой и прихожей я ухватился за дверной косяк – сейчас она на второй площадке.

Придерживаясь рукой за стену, дрожа, я двигался к входной двери – сейчас она идет по коридору.

Тут я почувствовал на себе чей-то взгляд, кто-то следил за мной; я огляделся.

Когда я увидел два напряженных глаза, я не понял, что это зеркало, и не узнал себя; я долго смотрел на высокого худого человека с широко открытыми удивленными глазами и потерянным лицом, прежде чем понял, что это – мое отражение.

Сейчас она в вестибюле перед дверью. Подошла к двери.

Я, пошатываясь, вышел в прихожую и привалился к двери. Левой рукой нащупал стену, выпрямился, а правой взялся за дверную ручку.

Когда я распахнул дверь, она стояла на пороге. Теперь я смотрел тебе в лицо. Теперь я видел твои крошечные белые руки; как похоже на цветок твое лицо, какие маленькие у тебя руки, тоже похожие на цветы.

На ней было желтое платье – квадратный вырез и короткие рукава с буфами. Она улыбалась; глаза ее блестели и сияли, и она что-то шептала сама себе.

II. Рассказ девушки

Он стоял передо мной, распахнув дверь и сжимая дверную ручку так, словно только это и удерживало его от падения. Когда я увидела его слабые больные глаза, его бледное худое лицо и копну волос, то подумала, что мне не следовало приходить.

Он смотрел на меня долго и молчал, словно не верил, что я здесь. Я сказала «Здравствуй!», он не ответил.

Первое, что он произнес, было мое имя.

Потом он отступил в сторону, давая мне дорогу. Я вошла в маленькую пустую прихожую, увидела высокое стенное зеркало напротив входа в комнату.

Я остановилась в центре прихожей, спиной к нему. В зеркале мне было видно, как медленно он запер дверь, прислонился к ней спиной, словно очень устал, как медленно поднял правую руку и потер лоб ладонью и пригладил растрепанные волосы. Я обернулась и поглядела прямо в его тревожные, незащищенные, безнадежные глаза.

Он заставил себя отойти от двери и шагнуть ко мне, на середину прихожей. Он протянул руку, чтобы взять мою сумочку и желтую шаль. Мы вместе двинулись в гостиную, и я стянула шаль с плеч и вместе с сумочкой отдала ему. И мы вошли в гостиную. В зеркале было видно, как он, словно тень, несет на вытянутой руке шаль, а в другой, безвольно опущенной, – сумочку.

Как только мы вошли, он остановился. Я прошла на середину комнаты и встала перед зеркалом, спиной к нему. В зеркало мне было видно, как он положил сумочку на стол у стены, сразу возле двери, а потом поднял руки и очень бережно повесил шаль, чтобы она не помялась, на самый верх вешалки.

Я повернулась, когда он шел ко мне на середину комнаты. Он остановился поодаль и смотрел на меня молча, так, словно видел меня впервые. Потом он отвел глаза. Огляделся, подвинул стул, поставил его рядом со мной, перед зеркалом, и попросил меня сесть.

Я села и сказала, что у меня мало времени.

Он встал напротив, рядом мерцало зеркало. В зеркале над его головой я видела отражение своей желтой шали.

«Да, да, конечно», – сказал он.

Потом он начал говорить и при этом ходил взад и вперед по комнате, а слова срывались с его губ, словно птицы. Он размахивал руками; они взлетали, точно крылья. Он сновал по длинной комнате от окна до двери в спальню, а я следила за ним глазами.

Он остановился у двери и постоял так немного; потом обернулся и, глядя на меня, сказал: «Я не могу выбросить тебя из сердца: я не могу тебя разлюбить».

Он двинулся вдоль комнаты, и, когда прошел между мною и зеркалом, я увидела, что желтая шаль, точно крыло, распростерлась над ним; он произнес: «Ты – единственная, кого я когда-нибудь любил».

Он остановился у окна и замер. Дул легкий ветерок, и бледно-зеленые шторы совсем рядом с его лицом зашевелились. Он двинулся вдоль комнаты и, когда оказался между мною и зеркалом и я увидела шаль, распростершуюся над ним, точно крыло, сказал: «Браки совершаются на небесах. Впрочем, некоторые совершаются в аду. Наш – единственный, которому не бывать нигде – ни на земле, ни на небе, ни в аду».

Он остановился у двери и постоял так немного. Потом повернулся и, глядя на меня, сказал: «Любовь мертва. Любовь глуха. Любовь нема. Любовь не умеет понимать. Это все равно, что беседовать с богом».

Он двинулся вдоль комнаты, и, когда оказался между мной и зеркалом, я увидела, как шаль распростерлась над ним, точно крыло, и он произнес: «Это – как стучаться в дверь, которую вовеки не отопрут. Это – как биться в стену, которая никогда не рухнет».

Он остановился у окна и постоял там немного. Поднял лицо, словно вдыхал запах моря, словно прислушивался к его шуму. Бледно-зеленые шторы колыхались перед ним в порывах вечернего ветра, который дул с моря, напоенный его запахом, насыщенный его шумом. Потом он повернулся и, глядя на меня, произнес: «Я потерял тебя прежде, чем нашел».

Он как раз проходил между мной и зеркалом, когда вдруг остановился, повернулся ко мне и так остался стоять между мною и зеркалом.

Я смотрела на него и видела его отражение в зеркале, видела его прямо перед собой и видела отраженным в зеркале, которое мерцало за его спиной, когда он произнес: «Для меня безразлично – жить или умереть».

И он отвернулся от меня.

Я видела его лицо, когда он отворачивался, видела в зеркале отражение его лица, когда он повернулся к зеркалу, видела его искаженное, перекошенное лицо.

Это было уже почти и не его лицо, это был лик утраты.

Я видела в зеркале желтую шаль, простершуюся над ним, видела желтое крыло, нависшее над ним.

И крыло задвигалось, и воздух затрепетал.

Потом крыло поднялось, а воздух, прозрачный и трепещущий, наполнился желтым светом.

Вдруг оказалось, что ранний вечер сменился глубокой ночью. И сделалось не «сейчас», а «девять лет назад». Не квартира на Индиан-стрит, а японская казарма на полпути между Валенсия и Гарсия Эрнандес.

И это был не он, стоящий здесь передо мной под желтой шалью, а мой отец.

А желтая шаль, трепещущая над ним, словно крыло, больше не моя, а моей матери.

Я вскинула руки и прижала ладони к ушам. Но все равно я слышала – и не могла избавиться от этого – вопли моей матери и мучительный крик отца.

Он сидел передо мной на корточках, пошатываясь. Его руки лежали на моих вздрагивавших плечах. Его лицо, страдающее и испуганное, было совсем рядом, прямо перед глазами. И виделось мне то отчетливо, то в тумане.

Я и не знала, что плачу, пока не услышала, как он повторяет опять и опять: «Пожалуйста, не плачь».

«Как я люблю тебя, – говорил он. – Не надо, не надо плакать».

Но я уже не могла остановиться.

III. Желтая шаль (1944)

Девочка проснулась, когда отец поднял ее на руках из кровати. Она знала, что еще не утро, потому что лампы зажжены и ярко сверкают. Ей уже десять лет, и она не любит, когда кто-нибудь пытается ее носить на руках, даже отец. Она попробовала выскользнуть из его рук, но не смогла. Оказывается, ее завернули в одеяло. Она повернулась в отцовских руках, чтобы спросить его, куда они собираются, и увидела в комнате множество молчаливых японцев. Она не стала ни о чем спрашивать. Потом она увидела мать, бледную, почти лишившуюся рассудка. Отец сказал, чтобы она спала прямо у него на руках. Она попыталась и не смогла. Японец сказал: «Пошли!» Уже в дверях мать увидела свою любимую яркую желтую шаль и спросила японца, можно ли взять ее с собой. Японец разрешил. Мать завернула ее в шаль: ночь была холодной, и ветер сек лицо, там, где оно не было прикрыто ничем. Заснуть стало еще труднее. Поверх отцовского плеча она видела множество молчаливых японцев. Они шли долго, пока не достигли большого дома. Японцы ввели их в большую комнату и оставили там. В комнате было очень светло и очень пусто. Там не было ничего, кроме походной кровати у стены напротив двери. Мать сняла с нее шаль. Отец положил ее на кровать и велел спать. Она старалась уснуть, но не могла. Она смотрела, как мать ходит по огромной комнате. Потом она остановилась возле двери, привстала на цыпочки и, подняв руки, попыталась повесить шаль на крючок высоко на стене. Потом она попробовала смотреть не мигая на большую лампу, висевшую на шнуре. Стало больно глазам. Она опять попыталась уснуть и не смогла. Она сказала отцу и матери, что не может уснуть. Те присели к ней на кровать, чтобы убаюкать ее. Свет был слишком яркий, комната большая и чужая. Потом вернулся японец. Мать поднялась, потом наклонилась и поцеловала ее, велев ей быть хорошей девочкой и спать, и ушла с японцем. Она смотрела на шаль на стене рядом с запертой дверью. Потом отец велел ей заснуть. Она услышала вопль матери. Он был таким громким, что она решила, что мать вернулась в комнату. Вдруг оказалось, что отца нет рядом с ней – он шагал по комнате от окна к двери. Каждый раз, когда отец пересекал комнату, она видела, как шаль трепетала, словно крыло, над его головой. Мать перестала кричать, а отец больше не ходил взад-вперед, а стоял напряженный, ждущий. Мать закричала вновь, и отец вновь принялся мерить комнату шагами, и каждый раз, пересекая комнату, он проходил под маминой шалью, которая трепетала над ним, словно крыло; крик опять прекратился, и опять замер отец, напряженный, ждущий. Опять донесся крик, и вновь заметался по комнате отец. Крик то звучал, то замирал, становясь все слабее и слабее, пока девочка не перестала слышать его. Отец стоял под шалью, которая дрожала над ним, словно крыло, стоял напряженный и ждущий. Но крик не повторился. Девочка смотрела бессонными глазами на отца, застывшего в оцепенении под шалью. Она видела, что его шатает; она видела, что его совершенно окаменевшее лицо стало как бы распадаться. Девочка даже не вздрогнула, когда услышала вырвавшийся из груди и горла отца звериный крик. Она смотрела, как ее отец согнулся и рухнул. Слышала, как он заскулил. И не могла отвести глаза, безумные и широко раскрытые, от его тела, пока не пришел японец и не выволок тело из комнаты. Она чувствовала себя совершенно проснувшейся. От бессонницы глаза болели и были почему-то сухие. Она моргала этими бессонными глазами, стараясь вызвать слезы, моргала долго и много раз, но слез не было, как долго она ни старалась.