Текст книги "Шотландия. Автобиография"

Автор книги: Артур Конан Дойл

Соавторы: Роберт Льюис Стивенсон,Даниэль Дефо,Вальтер Скотт,Кеннет Грэм,Уинстон Спенсер-Черчилль,Публий Тацит,Уильям Бойд,Адам Смит,Дэвид Юм,Мюриэл Спарк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)

Выборы, лишившие Гордона Брауна лидерства, 26 мая 1994 года
«Скотсман»

Преждевременная кончина Джона Смита, лидера лейбористской партии, в мае 1994 года привела к яростной закулисной борьбе за лидерство. До смерти Смита считалось, что в случае кризиса Тони Блэр уступит своему более опытному товарищу Гордону Брауну и не станет разбивать голоса. Однако спустя несколько часов после смерти Смита Блэр под влиянием жены решил выставить свою кандидатуру. По слухам, Браун в конце концов согласился уступить Блэру за обедом в лондонском ресторане «Гранита» 31 мая. Правда, согласно его биографу Полу Ратледджу, решение было принято накануне, на своего рода политической Тайной Вечере, устроенной Брауном для ближайших друзей и соратников. По словам брата Брауна Джона, определяющую роль сыграла публикация в газете« Скотсман» – та самая, которая приводится ниже: «Гордон сказал мне, что это конец».

Гордон Браун, теневой канцлер, не может рассчитывать на автоматическую поддержку шотландских членов парламента от лейбористской партии в своих притязаниях на пост лидера лейбористов. Члены парламента выбирают между мистером Брауном и Тони Блэром, теневым министром внутренних дел; об этом можно судить по опросу, проведенному нашей газетой. Неспособность мистер Брауна обеспечить себе подавляющее большинство в центральных округах усугубляет дилемму, стоящую перед двумя близкими друзьями.

В опросе 42 из 48 членов парламента от лейбористской партии 15 человек твердо высказались в пользу мистера Брауна в качестве нового лидера. Шестеро однозначно поддерживают мистера Блэра; что важнее, еще шестеро заявили, что, хотя лояльность побуждает их голосовать за мистера Брауна, они надеются, что сам он уступит пост мистеру Блэру. Несколько парламентариев сообщили, что будут убеждать мистера Брауна отойти в сторонку, поскольку у мистера Блэра неплохие шансы победить на всеобщих выборах. Один из тех, кто пока не определился с решением, сказал: «Мое сердце с Гордоном, но моя голова за Блэра».

Пять членов парламента поддерживают Джона Прескотта, из комитета по занятости, трое – Робина Кука, из комитета по торговле и промышленности, один – Маргарет Беккет, профсоюзного вожака, а шестеро отказались отвечать… Все, за исключением весьма немногих, предпочли ответ на условиях анонимности, но нетрудно увидеть, что налицо широкий разброс мнений относительно кандидатур.

Значительную поддержку мистеру Брауну традиционно обеспечивает левое крыло. Но некоторые левые, например Джордж Гэллоуэй (Хиллхед) и Джон Макаллион (Восточный Данди), поддерживают мистера Прескотта. Томми Грэм, член парламента от Западного Ренфрю и сторонник мистера Брауна, сказал: «Он – истинный выразитель шотландского социализма… Нет сомнений, что доверие, оказанное народом Джону Смиту, найдет в Гордоне Брауне своего ревнителя и защитника».

За мистера Блэра играют антишотландские настроения среди некоторых английских членов парламента. Как выразился один из них: «У нас был валлийский лидер, шотландский лидер, пора попробовать англичанина». А другой сказал, что пришло время «избавиться от шотландской мафии».

Джеймс Келмен получает Букеровскую премию, 11 октября 1994 года
Саймон Дженкинс

Романист Джеймс Келмен – первый шотландец, получивший престижную премию Букера – за свое гипнотическое, в стиле потока сознания описание жизни слепца из Глазго «Как поздно, как поздно». Голоса членов жюри разделились, Джулия Нойбергер открыто заявила, что не понимает, как такая «невнятная книга» может оказаться победительницей. Журналист Саймон Дженкинс привел множество доводов в поддержку ее позиции.

Присуждение Букеровской премии Джеймсу Келмену – литературный вандализм. «Моя культура и мой язык имеют право на существование, и ни у кого нет власти это отрицать!» Так сказал Джеймс Келмен, лауреат премии 1994 года, на торжественном ужине во вторник. Он удостоился при этом почестей, «положенных гению», от председателя жюри Джона Бэйли, бывшего профессора английской литературы в Оксфорде.

Каждый год я читаю произведение победителя, выражая этим ритуальное почтение богам нашей цивилизации. Иногда чтение возвышает, иногда оно вызывает затруднения. В этом году читать было попросту неприятно. Я рад, что мистер Келмен – культурный плюралист. Это у нас с ним общее. Я тоже верю в право на культуру и язык; в моем случае последний является тем, что он называет «колониальным» английским. Еще я верю вот во что: если начнется война, мой английский будет побеждать, покуда мистер Келмен и жюри Букера находятся во вражеском лагере.

Итак, книга с лирическим названием «Как поздно, как поздно». Однажды я оказался в вагоне для некурящих в поезде до Глазго. Посол этого города ввалился в вагон и плюхнулся напротив меня. Он достал бутылку сидра, скрутил себе сигарету, подался ко мне и рыгнул. «Огонька не найдется, Джимми?» Почти час я высмеивал его, упрекал, успокаивал, тревожась за здоровье проводника-индийца, который, как я знал, должен был вот-вот подойти (и которому хватило мудрости пройти мимо). Мой сильно пахнувший компаньон требовал такого же внимания, как двухлетний ребенок. Он поведал мне историю своей так называемой жизни, угрозами вымогал деньги, бранился и в конце концов помочился в кресло.

Чтение книги мистера Келмена оказалось схожим опытом. Я отказываюсь играть в его «колонизаторские игры», отвергая книгу без обсуждения. Он вправе переносить на бумагу хаотичные размышления о слепом пьянчуге из Глазго, пусть даже мой знакомец из поезда был куда смешнее, нежели его персонаж. В первой половине книги герой по имени Сэмми враждует с полицией, слепнет в камере, бредет домой, делает себе чай, а потом едет на автобусе в управление полиции, чтобы потребовать компенсацию. Мне совершенно не хочется обманывать ожидания читателей относительно второй половины романа. Достаточно сказать, что Сэмми возвращается из управления, вновь попадает в участок, идет домой, принимает ванну и – редкий момент обуржуазивания – садится в такси.

Сэмми может заслужить мимолетную симпатию, поскольку читатель вынужден перемещаться вместе с ним. Столкновения с социальным работником, соседом, адвокатом и сыном вызывают толику сочувствия. Кое-где может даже возникнуть ощущение «мыльной оперы». Но литературная беспомощность этой книги очевидна, вот типичный образчик текста. Даже используя, как принято в газетах, «звездочки», я бы не рискнул предложить сей роман читателям «Таймс», когда бы не боги литературной критики, отметившие данное творение характеристикой «гениального». Вот к чему сводится ныне Букер: «Хуже *** быть не могло. Он был *** готов. Это муть; он в ней плавал. Он достиг предела, он барахтался в *** мути, в *** черном чистилище, где можно только думать. Думать. Это – все, что тут *** доступно. Вы думаете что *** что-то сделали, но не делаете; вы ничего *** не видите, сплошная *** пелена *** бед, ваш *** мозг, ваша *** память – сплошная *** пелена. Вы задаетесь вопросами. Каким образом это *** случилось именно с вами? Он ведь не обычный ***, Сэмми, не обычный ***, ведь будь он обычным ***, такого бы никогда не случилось».

И так далее, абзац за абзацем, с сохранением так называемой авторской пунктуации, на протяжении 374 страниц. Литературный редактор воскресного «Индепендента» предложил дюжину тем для докторской диссертации, насчитав 4000 ругательств в романе. При этом ругательства ничего, черт побери, не выражают, они здесь выступают именно тем, что словарь справедливо называет «пустым усилителем». Мистер Келмен полностью поглощен бранью. Иногда он ставит ругательства в несколько строк подряд, когда не может придумать ничего другого. Его язык – вовсе не древний шотландский, или английский шотландский, или говор Лоуленда, или диалект Бернса. «Гардиан» назвала его стиль «подлинным голосом Глазго», но это клевета на город. Я бы назвал язык мистера Келмена глазгианским алкогольным с редкими заимствованиями.

Пытаюсь представить смешки жюри премии. «Какой он непосредственный», – умиляется бывший профессор литературы с ангельской улыбкой, когда мистер Келмен блюет на пол. «Он такой милый», – вторит другой судья, обнимая его колени. «Может, это самый настоящий гений?» – лепечет третий. Ругательства мистера Келмена будят острые ощущения и заставляют держаться вместе. Букеровское жюри вообще старается держаться вместе, исключая замечательную Джулию Нойбергер, которая в ужасе бежала от них.

Эта книга – литературный ответ на премию Тернера. Она как пара старых гимнастических тапочек, голова овцы в формалине, вывернутый наизнанку дом. Ею восторгаются те покровители культуры, те рецензенты беллетристики, которые позаимствовали у художественных критиков манеру славить «концептуальное искусство», некогда подхваченную галереями. Один рассуждает о «подкожной пульсации языка», другой – об «акустике доминирования», третий – о «преднамеренно ограниченной палитре мистера Келмена». Его сравнивают с Прустом, Джойсом, Беккетом и Пинтером. Критик «Таймс» восторгается «Кафкой с берегов Клайда». Дюжина Генри Хиггинсов стоит в очереди, чтобы погладить по головке новую Элизу Дулитл. Мистер Келмен, должен признать, обладает отменным нюхом. Он не пришел на обед, опасаясь спугнуть удачу. А когда учуял перспективу, то появился, в костюме, привлекшем столько же внимания, сколько привлекает наряд Лиз Тэйлор на голливудской премьере. Он отказался от смокинга и предпочел полосатую брючную пару и галстук; думаю, даже друзья никогда ранее не видели его в подобном облачении. И приложил немало усилий, чтобы «выглядеть соответствующе». Двубортный пиджак намеренно расстегнут, что должно было показать свободу мысли. А вот галстук, увы, свидетельствовал об английском культурном доминировании. Но мистер Келмен выкрутился, расстегнув верхнюю пуговицу и приспустив узел галстука на дюйм. Образчик контролируемого восстания. Глупец у Лира ведал меру своей глупости.

Присуждение Букеровской премии мистеру Келмену – литературный вандализм. Профессор Бэйли, должно быть, знал в глубине души, что найдется добрый десяток более достойных авторов; среди них Брукнер, Мэнтел, Эмис, Макуилльям, Акройд, Кэри, Гор димер, Маунт. Но ни одно имя из этого перечня не вошло даже в шорт-лист. Могу только предположить, что жюри руководствовалось принципом политкорректности. Они увидели в творчестве мистера Келмена апогей отступления от нормы, этакого Джилли Купер городского дна, Барбару Картленд трущоб Глазго. Им захотелось жути. И вот вам белый европеец, приемлемый лишь потому, что играет роль невежественного дикаря. Букер умудрился оскорбить литературу и оказать покровительство дикарю.

Филип Ларкин составил четыре вопроса, которые помогают оценить роман: «Я могу это читать? Верю ли я написанному? Сочувствую ли героям? Готов ли сочувствовать им и впредь?» В этом случае вряд ли кто-либо уйдет далее первого вопроса Ларкина. Любой глупец может защищать «право» мистера Келмена писать по-английски его собственным способом. Мы живем в свободном мире. Но за что тут вручать Букера? Что за эпидемия поразила нашу литературу?

Бойня в Дунблейне, 13 марта 1996 года
Фордис Максвелл

В истории Шотландии мало событий, столь же трагичных, как бойня, устроенная бывшим скаут-мастером Томасом Гамильтоном в гимнастическом зале школы Дунблейн: он вошел в зал с двумя автоматами в руках – и расстрелял класс пяти– и шестилетних детишек; из двадцати девяти учеников погибли шестнадцать вместе с учительницей. Пресса словно обезумела, но лишь немногим удалось передать чувства от гибели детей точнее, нежели колумнист газеты «Скостман» Фордис Максвелл, чья дочь была убита четырнадцатью годами ранее.

Сотни тысяч слов написаны о Дунблейне. Добавлю к ним свои. Не потому, что мне этого хочется, но потому, что иначе нельзя; надежды на будущее нет, лишь слабое упование на то, что мир все же одумается. Писать об этом тяжело, читать не менее тяжко, и вряд ли кому-то мой очерк доставит удовольствие, менее всего – семьям погибших детей.

Итак, зачем я об этом пишу? Ведь журналисты и комментаторы уже обсудили тему со всех возможных точек зрения, а в воскресенье ей посвятят аналитическую программу. Большинство раскрыли тему хорошо, некоторые – просто замечательно, и лишь некоторые позволили себе «благородную» риторику в духе «око за око»… Независимо от того, сколь удачны были репортажи, все журналисты стоят по другую сторону. Они и семьи, понесшие тяжелую утрату, не знают, что отныне все переменится, для кого-то – навсегда. В это сложно поверить после случившегося, но на самом деле страдание только началось.

Обращение к религии, к консультантам, создание мемориальных фондов и превращение гимнастического зала в храм не помогут. Через несколько недель нынешнее удивительное самообладание сгинет без следа, и они будут страдать даже больше, чем те, кто рыдал и потрясал кулаками на месте.

В последующие месяцы мир продолжит жить, подчеркнутый, потрясенных учителей исцелят специально приглашенные консультанты, а семьи, понесшие утрату, останутся сами по себе. И осознают, что, дабы не лишиться рассудка, даже лучшие друзья и родственники больше не желают говорить об убийстве. Некоторые станут перебегать на другую сторону дороги, чтобы не общаться, будучи не в силах выносить чувства этих людей. Другие будут их навещать и вести беседы, но старательно будут избегать единственной темы, которая по-настоящему важна для родителей, – смерти их ребенка.

Будут разговоры и маловразумительные рассуждения о всяких компенсациях или фондах, как это было после трагедии на валлийской шахте Эберфан. Даже в самом сплоченном сообществе настает срок, намного скорее, чем ожидают безутешные родители, когда сочувствующие вынуждены заняться собственными делами и проблемами, во многих случаях собственными семейными агониями.

Одни родители станут избегать школу. Другие будут часто ее посещать. Они словно станут жить в двух мирах – в одном их ребенок мертв, а во втором он вот-вот должен прибежать домой с занятий. Такие родители станут ходить к школьным воротам, в надежде, что однажды, однажды их сын или дочь выйдут наружу.

Дома будут крики, плач и ссоры. Другим детям постоянно станут напоминать, что им повезло остаться в живых; пусть потом вы раскаетесь в своих словах, но они будут произнесены. Труднее всего окажется ждать их домой, сражаясь с паникой, если они задержатся хотя бы на пять минут. Родители не будут винить друг друга, но станут уничтожать сами себя, принимая ответственность за кошмар, в котором повинен лишь тот, кто все устроил.

Комментаторы уже говорят о «примирении» со случившимся. Вчера моя жена Лиз сказала: «Если еще хоть раз услышу о примирении, я сойду с ума. С этим никогда, никогда не получится примириться». Все, что вам остается, до конца дней, – просто пытаться жить, это я могу сказать наверняка, поскольку знаю на собственном опыте: наша дочь Сьюзи была похищена и убита в возрасте 11 лет. Сейчас ей было бы 25.

Я пишу это, потому что должен. Для родителей Дунблейна будущее еще печальнее, чем оно видится им ныне. Приняв это как данность, они смогут с этим жить. Конечно, утешать бесполезно, поскольку ничто вас не утешит. Строго говоря, для понесших утрату не имеет значения, каким был Томас Гамильтон и почему он сделал то, что сделал; для нас не имеет значения, как убийца Сьюзи Роберт Блэк стал гнусным извращенцем.

Важно лишь, что твой ребенок мертв и что ты никогда с этим не примиришься, в лучшем случае научишься продолжать жить в мире, где даже те, кто думает, что окружен нормальными людьми, обитают в двух плоскостях – веселой и трудолюбивой внешней и наполненной болью внутренней.

Все, что вы можете сделать, – это никогда не забывать, сколько радости дарил вам ребенок в те годы, которые вы провели вместе. И помогать расти его братьям и сестрам. И утешать себя тем, что уцелевшие дети поправляются. И даже забывают…

Овечка Долли, 5 июля 1996 года
Профессор Иэн Уилмут

Первая успешная попытка клонирования из клетки взрослого животного состоялась в Институте Рослин под Эдинбургом. Клонированную овечку дорсетской породы назвали Долли, ее рождение ознаменовало переворот в науке. Сообщение об успехе эксперимента следующей весной привлекло всеобщее внимание, нашло отражение даже в «Симпсонах», фотографии животного печатались на первых полосах газет и обложках журналов. Появление Долли также обеспокоило религиозных деятелей и законодателей, которые опасались, что следующий эксперимент будет поставлен на человеке. Иные полагали, что медицина вот-вот совершит квантовый скачок в своем развитии, произойдет грандиозный прорыв; а самые радикальные начали задаваться вопросом, столь ли ужасна и противоречит ли этике и религии идея клонирования человека. Руководитель исследовательской группы профессор Иэн Уилмут, который получил прозвище «отца овечки Долли», описывает, как протекала беременность и как происходили роды.

В первой серии экспериментов мы использовали клетки девятидневного эмбриона, клетки кожи двадцатишестидневного плода и замороженные клетки вымени. Ультразвук, сделанный через восемь недель, показал, что забеременела лишь треть овец. К нашему большому удивлению и восхищению, однако, одна овца была беременна клоном взрослой клетки. Ультразвук показал нормальное развитие плода. Карен Микок с материнской гордостью записала сканирование на видео и призналась, что испытывает восторг при мысли, что итогом этого невероятного эксперимента может стать живой ягненок.

В тот день, 20 марта 1996 года, мы всерьез задумались о клонировании клетки взрослой особи. Мы с Китом Кэмпбеллом (пионер ядерного трансфера в клонировании. – Ред.)нервничали, поскольку многие беременности заканчивались неудачно. В итоге родилась всего одна овечка – Долли. Мы разрывались между предвкушением и тревогой, поскольку знали, что совершим прорыв, если ягненок выживет. Из предыдущих опытов мы выяснили, что многие плоды погибают, порой на поздних стадиях беременности и даже при рождении. Мы беспокоились о Долли, а принстонский профессор Ли Сильвер тем временем писал популярную книгу по клонированию, в которой подробно объяснял, почему клонирование взрослой особи биологически невозможно.

В мае, приблизительно на 110-й день беременности, четыре плода погибли, все они были клонами эмбрионов. Из 29 эмбрионов, которые мы получили из 277 клеток вымени, всего один плод продолжал развиваться в теле суррогатной матери. Мы постоянно контролировали ее состояние. Всякий раз, когда Джон Брэкен использовал ультразвук, требовалось несколько секунд, чтобы получить цельное изображение. Обычно первым мы видели головку, ноги и ребра. А также шевеление плода. Важнее всего был миг, когда мы увидели бьющееся сердечко. Тогда все мы ощутили облегчение и удовлетворение.

Чтобы гарантировать, что не вмешаются непредвиденные случайности, беременность матери Долли, как и с другими клонами, искусственно затянули. Для большинства британских пород овец средняя продолжительность беременности составляет 147 дней. Опыт подсказывал, что беременность у клонов иногда тянется до 153 дней. Если она затягивается дольше, клоны, как правило, умирают. Роды у овцы, носящей клона, происходят медленно и вяло, это мы наблюдали и у других животных. Перед родами, в случае нормальной беременности, будущая мать часто покидает стадо и делает себе «гнездо» из травы или соломы в тихом уголке пастбища, это древний инстинкт, защита от хищников. По причинам, которых мы не понимали, «гнездования» у носителей клонов не происходило. Ожидание затягивалось.

Мы делали все, что могли, чтобы обеспечить безопасность овец и клонов, и организовали круглосуточное наблюдение. Мы намеревались дождаться, пока природа возьмет свое, но если бы беременность затянулась свыше 153 дней, мы были готовы спровоцировать рождение инъекцией тех же самых гормонов, которые обычно испускает плод, сообщая, что готов выйти в мир. В «родильном отделении» Рослина царило возбуждение, но куда чаще, чем нам хотелось, рождение завершалось гибелью плода. Однако 5 июля 1996 года все было иначе. В тот день родился здоровый ягненок, которому предстояло стать темой для разговора среди нищих и среди президентов.

Долли появилась на свет в Рослине во второй половине дня. Ее рождение прошло достаточно тихо. Она весила 6,5 килограммов, удивительно много для обычного ягненка, но не для клона; мы теперь знаем, что результаты ядерного трансфера часто обладают большей массой. Роды принимали местный ветеринар и несколько сотрудников Рослина, во главе с Джоном Брэкеном. Даже при том, что меня часто называют отцом Долли, я оказался старомодным отцом и не присутствовал при ее рождении. Ее рождение вызвало переполох, так что мне пришлось отдать распоряжение, чтобы в «родильной палате» присутствовали только те, кто имел непосредственное отношение к процессу. Сам я ушел копаться в институтском огороде. Овце, рожавшей нашу малышку, вовсе не требовались суматоха и суета, неизбежно создаваемые большим количеством людей…

После рождения я не раздавал сигар и не пошел отмечать это событие в местный паб. Никто не удосужился сфотографировать. И моя жена не могла сказать, что я вернулся домой, приплясывая от радости. И здание института не пачкали восторженными граффити. Творение Долли отняло столько сил, оказалось настолько трудной и утомительной работой, что мы не смогли даже прокричать «Эврика!»