Текст книги "Шотландия. Автобиография"

Автор книги: Артур Конан Дойл

Соавторы: Роберт Льюис Стивенсон,Даниэль Дефо,Вальтер Скотт,Кеннет Грэм,Уинстон Спенсер-Черчилль,Публий Тацит,Уильям Бойд,Адам Смит,Дэвид Юм,Мюриэл Спарк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 48 страниц)

Происхождение Шерлока Холмса, 1891 год
Сэр Артур Конан Дойл

Шерлок Холмс, один из самых известных литературных героев, и сделал свободным, и поймал в ловушку своего создателя. Уроженец Эдинбурга, Артур Конан Дойл вспоминал о начале своей карьеры окулиста в Лондоне и о том, как впервые начал заниматься литературой. В будущем карьера писателя принесла ему огромный успех, благодаря счастливой судьбе придуманного детектива.

Каждое утро я отправлялся пешком с Монтегю-плейс, где снимал жилье, в десять доходил до своего врачебного кабинета и просиживал там до трех или четырех часов, и никто не нарушал звонком мое спокойствие. Где найдешь лучшие условия для размышлений или работы? Они были идеальными, и так как столь долго на своей профессиональной стезе я был совершенно безуспешен, то не пренебрегал любой возможностью улучшить свои литературные перспективы. Таким образом, возвращаясь домой к вечернему чаю, я нес с собой маленькие бумажные снопы, первые плоды большого урожая.

В то время выходили многочисленные ежемесячные журналы, среди которых заметное место занимал «Стрэнд»… Глядя на эти разнообразные журналы с их ничем не связанными рассказами, я вдруг подумал, что один персонаж, который проходит через всю серию, в случае если он привлечет внимание читателя, привяжет этого читателя к определенному журналу. С другой стороны, мне давно казалось, что обычный роман с продолжением может быть журналу скорее помехой, чем источником процветания, так как, раньше или позже, кто-то пропустит один номер и впоследствии утратит к журналу всякий интерес. Очевидно, идеальным компромиссом был бы персонаж, который проходит через все повествование и при этом отдельные выпуски сами по себе являются завершенными произведениями, так что покупатель всегда уверен, что он получит удовольствие от содержимого журнала. Я полагал, что был первым, кто понял это, а «Стрэнд мэгэзин» стал первым, кто воплотил это на практике.

Оглядываясь в поисках главного героя, я решил, что Шерлок Холмс, который уже появлялся в двух моих маленьких книгах, замечательно подойдет для серии рассказов. Их-то я и начал писать в долгие часы ожидания в своем врачебном кабинете. Грин-хоку Смиту [редактору «Стрэнда»] они сразу же понравились, и он посоветовал мне продолжать. Мои литературные дела взял на себя король агентов, А. П. Уотт, который избавил меня от всех ненавистных торгов и переговоров и уладил все так замечательно, что мое непосредственное беспокойство о деньгах вскоре исчезло. Это было хорошо, потому что ни единый пациент пока еще не переступал порога моей смотровой.

И вновь я оказался на жизненном перепутье, и Провидение, руку которого я признаю на каждом шагу, заставило меня осознать это очень сильнодействующим и неприятным образом. Однажды утром я отправился в обычную утомительную прогулку от своей квартиры, меня охватил ледяной озноб, и я лишь сумел вовремя вернуться, чтобы уберечься от полного коллапса. Это был острый приступ инфлюэнцы, в то время как раз свирепствовавшей во всем своем смертельном размахе. Всего три года назад моя дорогая сестра Аннет, всю жизнь отдавшая заботам о нуждах семьи, умерла от этой болезни в Лиссабоне в тот самый миг, когда мой успех предоставил возможность избавить ее от долгого служения. Теперь наступил мой черед, и я едва не последовал за ней. Не могу припомнить ни особой боли, ни сильного недомогания, никаких психических переживаний, но неделю я был в огромной опасности и затем обнаружил, что слаб как ребенок и опустошен эмоционально, но разум был кристально ясен. Именно тогда, окинув взглядом свою жизнь, я понял, как глупо растрачивал свои литературные дарования в смотровом кабинете окулиста на Уимпоул-стрит, и в бурном приливе радости преисполнился решимости порвать с этим и положиться отныне на писательские способности. Я вспоминаю, как с удовольствием взял ослабевшей рукой лежавший на одеяле платок и швырнул его к потолку в ликовании. Наконец-то я стану сам себе хозяином. Больше никогда я не буду приспосабливаться к профессиональному платью или стараться кому-то угождать. Я буду свободен, стану жить как хочу и где хочу. Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни. На календаре был август 1891 года.

Вскоре я встал на ноги, хромая и опираясь на трость, и с мыслью о том, что если проживу до восьмидесяти лет, то уже знаю в точности, как буду себя тогда чувствовать. Я ходил по агентам, занимающимся недвижимостью, брал списки пригородных домов, и несколько недель, пока набирался сил, провел в поисках нового жилища. В конце концов я обнаружил подходящий дом, небольшой, но уютный, изолированный, но в то же время в окружении себе подобных. Это был дом номер 12 по Теннисон-роуд в Южном Норвуде. Там мы и поселились, и там я предпринял свои первые попытки жить исключительно благодаря перу. Вскоре стало понятно, что благодаря своим дарованиям я хорошо играю в эту игру и что мне не составит особого труда обеспечить себя достаточным доходом…

Я устроился с надежным другом заниматься подлинным литературным трудом. Трудность ситуации с Холмсом состояла в том, что для каждого рассказа действительно требовался такой же ясно очерченный и оригинальный сюжет, как и для более крупного произведения. Нельзя без труда сочинять сюжеты в таком темпе. Иначе рассказы рискуют оказаться слабыми или сюжет будет разваливаться. И теперь, когда надо мной больше не довлела денежная проблема, которой можно оправдываться, я был настроен решительно, намереваясь всегда писать так хорошо, как только могу, и, следовательно, я не стал бы писать рассказ о Холмсе, не имея достойного сюжета и без занимающей мой ум задачи, ибо это первое, что необходимо для того, чтобы заинтересовать еще кого-то. Если я сумел дать герою долгую жизнь и если публика считает – и всегда будет считать, – что последний рассказ ничем не хуже первого, то этим я всецело обязан тому, что я никогда, или почти никогда, не вымучиваю рассказ. Некоторые считают, что рассказы становятся слабее, и всю критику лаконично выразил один корнуэльский лодочник, который сказал мне: «Думаю, сэр, когда Холмс упал с той скалы, то он, может, и не убился, но все равно после никогда больше не был тем же самым». Полагаю, однако, что если читатель начнет читать рассказы в обратном порядке, чтобы свежим взглядом увидеть последние по времени рассказы, то согласится с тем, что, хотя общий уровень, возможно, и не самый выдающийся, все же последний рассказ столь же хорош, что и первый.

Кейр Харди избран первым депутатом парламента от рабочей партии, 3 августа 1892 года
Кейр Харди

Бывший шахтер, ставший профсоюзным активистом, уроженец графства Ланарк, Кейр Харди основал первую партию, поставившую целью борьбу за права рабочих. Он безуспешно участвовал в выборах как рабочий кандидат от Мид-Ланарка, но больше ему повезло в Вест-Хэме-Саут, когда после смерти кандидата от либеральной партии он стал первым депутатом парламента от рабочей партии. Его официальное вступление в должность в Вестминстере часть прессы встретила насмешками, понося и унижая этого шотландца из рабочего класса, высмеивая изобретательность, какую потребовалось проявить Харди при основании этой исторической партии. В письме в «Гардиан» несколькими годами позже Харди развеял некоторые из мифов, связанных с тем днем.

«Духовой оркестр», о котором так много говорилось в связи с моим первым появлением в палате общин в 1892 г. и в который, как мне довелось увидеть на живописной иллюстрации, был включен даже большой барабан, состоял из одного-единственного корнетиста. Факты таковы. Портовые рабочие Вест-Хэма решили, что я, как и другие депутаты, должен отправиться в парламент в «экипаже» и с этой целью даже собрали деньги. Однако когда я отклонил их предложение, они постановили устроить собственную «гулянку». После чего они наняли большую линейку, чтобы та отвезла их в Вестминстер, и с нее они собирались приветствовать меня, когда я буду проходить в ворота, и, добрые честные души, пригласили меня сесть внутрь. Только невежа мог бы сказать им «нет». Трубач имел основания гордиться собой на пути от Кэннинг-Тауна, и обитатели кустарников громко раскричались, когда я пересекал Пэлас-Ярд. Возможно, также в ход пошел и корнет, хотя точно припомнить не могу. Случившееся вовсе не было мною задумано – в действительности, я ничего не знал о том, что готовится, пока меня не попросили занять место. Это было следствием воодушевления, сердечного порыва и энтузиазма моих сторонников, которым я тогда и выразил уважение, точно так же, как выражаю им свое уважение ныне.

Хватит уже о «духовом оркестре».

Заявление, что я расхаживал по залу заседаний палаты в оскорбительном головном уборе, пока не был призван к порядку «страшным тоном» господина спикера Пила, лишено всяких фактических оснований. Я прошел в зал, чтобы принести клятву, беседуя с сэром Чарльзом Кэмероном, тогда одним из членов парламента от города Глазго, который, засунув руки глубоко в карманы брюк, действительно был в шляпе. Он не понял, что это не принято и что замечание спикера обращено к нему, пока я не обратил его внимание на тот факт, что на голове у него шляпа, каковую он сразу же и снял. Моего присутствия оказалось достаточно для некоторых одаренных весьма живым воображением джентльменов в галерее прессы, и на следующий день появились пространные описания того «вызывающего» поведения, как я проигнорировал правила и какой строгий выговор вынес мне господин спикер. Все чистая выдумка! В действительности сам господин спикер Пил, в своем кабинете на следующий день, лично выразил мне свое удивление и сожаление по поводу той несправедливости, какую позволила себе пресса.

Комик «из народа» пытает счастье в Лондоне, март 1900 года
Гарри Лодер

Малоизвестный комик из мюзик-холла, Гарри Лодер, родившийся в Портобелло, возле Эдинбурга, начинал рабочим на мельнице и подручным в шахте, но благодаря упорному тяжелому труду и вере в себя стал одним из самых популярных комических артистов своего времени. Облачившись в пародийный шотландский наряд с клетчатым пледом и в танцевальные хайлендские туфлиу с пастушьей палкой в руках, он выступал с шутливыми и сентиментальными песнями. Особенно живой отклик его юмор шотландских горцев получил у заокеанской общины экспатриантов. Ниже он описывает, как пытался найти работу в Лондоне, как делал первые шаги на том пути, который со временем принес ему широкую международную известность.

На следующее утро, 19 марта 1900 года, я упаковал свой «реквизит» в пару «гладстонских» кожаных саквояжей, взял из «чулка» двадцать фунтов в золотых соверенах, которые мы хранили в потайном месте под кроватью в кухне, поцеловал Нэнс с полдюжины раз и отправился на Центральный вокзал [Глазго], заказав там билет в один конец до Лондона в третьем классе…

Первый вечер я провел в дешевой гостинице на Юстон-роуд. Постель и завтрак стоили три и шесть пенсов – намного больше, чем я обычно платил во время тура по Шотландии, и я решил, что на чем-то придется экономить. Потом я пешком прошел всю дорогу до агентства Кейдла. Эта фирма назначала мне определенные «встречи» в провинции, и я был уверен, что они сумеют устроить представление в Лондоне. Но глава этой фирмы – я забыл его имя, едва он назвался, – только печально улыбнулся, когда я сказал, что хочу получить работу как шотландский комик в том или ином из больших мюзик-холлов Уэст-Энда.

«Гарри, мальчик мой, – сказал он, – и думать об этом нечего. До тебя были здесь один или два артиста, и у них все кончилось полным провалом. Если у тебя есть деньги, то не трать все, а лучше сбереги их для обратной дороги домой».

Начало было совершенно обескураживающим. Но в Лондоне были и другие агенты, сотни агентов, и я решил, что буду заходить в каждое благословенное место, но не сдамся. Позже днем я встретил старого агента из варьете по имени Уолтер Мунро, с которым я познакомился в Глазго. Я предложил угостить его и подкрепиться. Подобно всем добрым профессионалам, предложение он принял с готовностью, и я заметил, что самое сильное впечатление на него произвел тот факт, что расплатился я золотым совереном. Уолтер показал мне несколько контор, но безрезультатно – агенты ничуть не желали возиться с неприбыльным делом, каким был неизвестный шотландский комик. Под вечер мы, в настроении скорее мрачном, шагали по Стрэнду и наткнулись на мистера Тома Тинсли, директора маленького мюзик-холла, известного как «У Гэтти на дороге». «Дорога» подразумевала прямую оживленную улицу, ведущую на юг от Вестминстерского моста. Тинсли был первым настоящим импресарио, которого я встретил в Лондоне. Мы переместились в паб, и вновь я ради саморекламы «сверкнул» совереном. И вновь широкий жест произвел нужный эффект, Тинсли раскрыл глаза в явном изумлении от этакого богатства шотландского «клоуна». Но стоило мне упомянуть, что я ищу работу, его радушия как не бывало.

«Так не годится, юноша, – уверял он меня, – мой покровитель у „дороги“ сожрет меня заживо, если я тебя выпущу. Я уже рискнул с одним шотландцем в прошлом году, и тому пришлось спасаться бегством. Ты в чужой стране, и чем раньше ты это поймешь, тем лучше!»

Том заказал еще себе выпивки за мой счет и покинул нас, но, прежде чем уйти, он записал себе мой «городской адрес» (я устроился в комнате на четвертом этаже на Ламбет-роуд за пятнадцать шиллингов в неделю) и сказал, что даст знать, если в следующую неделю-другую что-то выпадет из его программы. Уолтер Мунро отвел меня еще в несколько агентств, но во всех нас встречал тот же самый прием. «Черт возьми, Гарри, – сказал Уолтер Мунро самым своим траурным тоном, – из этого толку не выйдет. Тебя нигде не хотят нанять, и это, похоже, конец». И с этим он отправился восвояси.

Я провел безрадостную ночь в комнатке на Ламбет-роуд, но был на ногах рано и обошел еще больше контор и встретился с еще большим числом антрепренеров. Должно быть, я прошагал миль десять или двенадцать в этих утомительных поисках работы. Но результат повсюду был нулевой – глухая стена противодействия. Когда я добрался до дома, то спросил хозяйку пансиона: «Не было ли каких писем, записок или телеграмм?» Остановись я и задумайся хоть на минутку, то не стал бы задавать такого дурацкого вопроса, так как за то, что меня ждет какое-то сообщение, был один шанс из миллиона. Моя жена еще не знала моего лондонского адреса, и единственным, кто его записал, был Том Тинсли. К моему удивлению, хозяйка ответила: «Да, в комнате для вас есть телеграмма!» Я стремительно взбежал по лестнице, перескакивая через две ступеньки – будь у меня ноги подлиннее, то я перепрыгивал бы и через три, – ворвался в комнату, и там действительно лежала телеграмма, адресованная Гарри Лодеру, комедийному актеру. Она гласила:

ОДИН ИЗ МОИХ ИСПОЛНИТЕЛЕЙ БОЛЕН. МОЖЕТЕ ВЫСТУПИТЬ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ? ОТВЕЧАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО. ТИНСЛИ, «У ГЭТТИ».

Через две минуты я был в бакалейной лавке поблизости и просил разрешения воспользоваться их телефоном. Я был так взволнован, что бакалейщик был вынужден спросить, не умер ли кто. «Нет, – ответил я, – но я только что получил первую в Лондоне работу, и это ужасно важно для меня!» «Что хуже всего в вас, шотландцах, – холодно заметил бакалейщик, – так это то, что вы всегда принимаете свою работу чертовски серьезно. Но телефон ты найдешь вон там, за тем концом прилавка». Тинели находился у себя в конторе. Я заверил, что буду у него вовремя этим вечером, и долго благодарил за то, что он сдержал обещание. У бакалейщика, который столь великодушно позволил мне позвонить по телефону, я купил на пять пенни коробку лосося, отправился домой и съел все, запив чайником чая и закусив хлебом с маслом. Чувствуя себя вполне жизнерадостно после трапезы, я затеял с самим собой спор, какую песню я спою суровым лондонцам, с которыми я окажусь лицом к лицу этим вечером в «У Гэтти на дороге».

Я провел в гримерной полтора часа, прежде чем должным образом подготовился к выходу на сцену. Громадных трудов потребовал грим. Когда он был закончен и я был готов к выходу, то я обнаружил, что у меня еще остается целых полчаса. Это было ужасно. Я не мог усидеть на месте, не мог спокойно стоять; нервы были напряжены до предела, эмоции хлестали через край. О том, что происходило в следующий час, я помню смутно, все словно в каком-то тумане. Но у меня есть неясные воспоминания, как я выскочил на сцену, как мой посох стукнул об пол, в нужное время давая знак оркестру, – почти бессознательная привычка, сложившаяся у меня за многие годы, – и как почти в гробовой тишине я начал свою первую песню перед не до конца заполненным залом, как неожиданно услышал один-другой смешок, как под аплодисменты закончил «Тобермори». Опустился занавес. Очевидно, у помощника режиссера давно сложилось впечатление, что для нового исполнителя достаточно и одного номера. Но аплодисменты и смех не смолкали. «Эй, шотландец! Как там тебя? Можешь еще чего-нибудь дать?» – спросил меня помреж. «Да, номер четвертый из моего сборника для оркестра – „Килликрэнки“!» – взволнованно отозвался я. «Килл… Чего?» – спросил помреж. «Да какая разница, – ответил я, торопливо переодеваясь за кулисой, пока мы разговаривали. – Услышите об этом, когда я закончу».

«Возлюбленную» встретили еще лучше, чем «Тобермори». Зрители пришли в восторг от неизвестного шотландца, который заставил их смеяться, и шумно требовали еще одной песни. «Каллиган, позови еще» все-таки оставил их неудовлетворенными, но я и так уже отнял куда больше времени, чем разрешала программа, и мне оставалось только одно – выйти и сказать благодарственную речь. Я заверил зрителей, что хотя это всего лишь первое мое выступление в Лондоне, последним оно не будет. Мое имя, сказал я, Гарри Лодер, и я прошу их прийти послушать меня, когда они увидят мое имя на афише мюзик-холла в Лондоне.

«Обязательно придем, Гарри, – прозвучал с четвертого ряда партера громкий голос с сильным выговором кокни. – Ты заставил мою старуху смеяться впервые с того дня, как я на ней женился!»

От этого замечания весь зал весело захохотал, и я удалился со сцены самым удачливым исполнителем, вышедшим на замену, какой когда-либо приезжал в Лондон из твердыни Каледонии, суровой и дикой.

Спуск в шахту в Файфе, 1900 год
Келлог Дерланд

В духе антропологического исследования американский писатель Келлог Дерланд провел несколько месяцев в Файфе, среди рабочих-шахтеров Келти. Его описание того, как трудились и жили шахтеры, читается словно откровения путешественника.

Однажды утром бригадир встретил меня внизу у ствола и сказал, что я должен идти на откатку. В шахте откатка считается самой тяжелой работой, так что я с волнением и страхом встретил подобное распоряжение. В длинных стволах, где есть заметный перепад высот, для передвижения вагонеток туда и обратно, вверх и вниз, используется система с бесконечным канатом, на ровных участках, где возможно, груженые вагонетки в длинных сцепках тащат пони. Откатчики толкают вагонетки по забоям, где их наполняют, в главные штольни или стволы, там из них составляют сцепки и отправляют к главному стволу.

На шахте Айткен насчитывалось сорок пони, и были они удивительно сообразительными и умными животными. Многих привезли из Норвегии. Некоторые, оказавшись в шахте, так всю жизнь и проводили во тьме. Они привыкали к дорогам, по которым ходили, и за короткое время по самым неровным местам принимались бегать рысцой в хорошем темпе, порой срываясь в галоп. Они обучены отпрыгивать в сторону в тот момент, когда у главного ствола их освобождают от вагонеток, чтобы тяжелый груз с грохотом высыпался рядом, и делать это с проворством, а иначе возможна гибель животного, которое на лишний миг замешкается перед тем, как переступить рельсы. Но самое удивительное из всего – научившиеся воровать пони, что демонстрирует их сообразительность: из любви к еде и питью они обучились открывать ящички рабочих и съедать хлеб, джем и сыр; а еще есть умные тихони, которые откупоривают фляжки и выпивают их до последней капли. Когда я впервые услышал эти рассказы, то отнесся к ним со скептицизмом, но прошло совсем немного времени, как я убедился в их правдивости. У одного человека пропал сундучок, и он, осыпая проклятиями своих соседей за то, что они над ним так зло подшутили, отправился домой голодным. На следующее утро заметили, как из стойла вышел пони с пустым сундучком в зубах, который он потом бросил на то самое место, где минувшим днем жертва оставила свой завтрак.

Та часть шахты, куда направили на откатку, была для меня в новинку – десять минут ходьбы по часто используемому штреку, где из конца в конец громыхали длинные составы вагонеток, пони вели отчаянные мальчишки, для которых было в радость криком предупреждать о себе в самый последний момент, и их пронзительные голоса перекрывали стук копыт и громыхание тяжелых вагонеток. В том месте, где я оставил главный штрек, на меня дохнуло столь жарким воздухом и на миг так мощно, что он показался испорченным. Появился человек, с которым я должен был работать, и я последовал за ним в сторону нарастающего жара и, пройдя около двухсот ярдов, увидел голых по пояс рабочих, по чьим перемазанным всепроникающей угольной пылью телам стекал, оставляя светлые дорожки, пот, отчего шахтеры мало напоминали людей. Дышать приходилось через силу, несмотря на поток воздуха в проходе. Монотонный стук и звяканье кирок по неподатливому углю забивались в уши, и казалось, звуки доносятся из какого-то нереального мира, а в отдалении другие рабочие, низко согнувшись или опустившись на колени перед непреклонной стеной, атаковали ее грубой силой, походя на странных, проклятых за свои грехи существ; и сквозь зубы у них, с регулярностью машины, вырывалось приглушенное «тс-ст, с-шиш-с-шиш, тс-ст».

Пустая вагонетка весит около пятисот фунтов. С виду она похожа на маленький вагон для перевозки угля. В среднем в нее загружают от полутонны до двенадцати сотен фунтов угля. Для сильного мужчины порядочной загрузкой будет четырнадцать или пятнадцать сотен фунтов.

Я начал свой первый рейс. Сначала совершенно ровная поверхность, затем легкий подъем, еще один короткий горизонтальный участок, потом резкий спуск, хотя и недостаточно резкий, чтобы назвать его крутым, но по этакому уклону вагонетка, если ее не придерживать, покатится с такой быстротой, что слетит с рельсов на первом же небольшом повороте, а их там несколько. Мне понадобилось собрать все свои силы, чтобы преодолеть первый уклон, и с облегчением я почувствовал, как передняя стенка опускается, и вцепился покрепче в заднюю, удерживая вагонетку. Из-за торчащего обломка камня ступня зацепилась за шпалу, и пока я разбирался с ногами, вагонетка успела набрать ход. Горячий воздух становился холоднее, пока меня тащило с нарастающей скоростью, все быстрее и быстрее. Я боролся изо всех сил, но тщетно. Вагонетка ехала вперед, я несся огромными скачками, подпрыгивая и спотыкаясь, как безумный; фонарь задуло, не успел я преодолеть двадцать ярдов, и мгновенно промелькнуло ярдов сто шестьдесят или больше; в отчаянии, цепляясь изо всей мочи, болтаясь позади сорвавшейся вагонетки, я был не в состоянии удержать ее на рельсах своим весом. Я знал, если привстану на три четверти своего роста, то с чудовищной силой врежусь в каменный потолок, а если отпущу вагонетку, то неизбежно упаду. Еще страшнее было то, что я не знал, что впереди, и дурно становилось при мысли, что с каждой секундой я приближаюсь к ровному участку, где ходят люди и пони, ездят сцепки; и низкими скачками мы – я и вагонетка – продолжали нестись дальше, пока с радостным трепетом я не обнаружил, что могу ею как-то управлять и чем дальше, тем больше, наконец мне удалось аккуратно прокатить ее через поворот, с таким видом, словно бы весь этот пробег был для меня обычным делом. У меня ныли все мускулы, язык прилип к нёбу куском пересохшей кожи. Ничего не оставалось, кроме как снова зажечь лампу, встать за пустую вагонетку и с усердием толкать ее обратно в забой. Как одеревенели и как болели от нагрузки ноги! Тяжелое дыхание вырывалось с присвистом, каждая пора кожи превратилась в крохотный родник. С большей решимостью я начал второй рейс, когда, к моему огромному ужасу, повторилась та же самая безрассудная гонка, только все стало еще хуже. Пальцы отказывались сгибаться, конечности не подчинялись, а силы как будто вытекали вместе с потом. Никогда я не узнаю, каким чудом удерживалась на рельсах вагонетка во время этого сумасшедшего, опасного пробега. Жара была мучительной. Дико трясущимися пальцами я схватил фляжку и глотнул чая, неприятно теплого, но освежающего. Губы у меня были точно промокательная бумага.

До сих пор мой напарник, широкоплечий малый, с бицепсами и грудью Геркулеса, не промолвил ни слова, но сейчас, проходя мимо, весело сказал: «Когда кончилась моя первая смена на этой работенке, мне казалось, что я умер».