Текст книги "Шотландия. Автобиография"

Автор книги: Артур Конан Дойл

Соавторы: Роберт Льюис Стивенсон,Даниэль Дефо,Вальтер Скотт,Кеннет Грэм,Уинстон Спенсер-Черчилль,Публий Тацит,Уильям Бойд,Адам Смит,Дэвид Юм,Мюриэл Спарк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)

«Отказник» по убеждениям, 1941 год
Норман Маккейг

Поэт и учитель Норман Маккейг отказался от военной службы в силу убеждений, и, не считая недолгих отсидок в тюрьмах Винчестера и Уормвуд-Скрабе, войну провел, работая на ферме и на огороде. Позднее он задавался вопросом, не помешал ли его пацифизм подняться по служебной лестнице. Эта мысль отнюдь не лишила его душевного равновесия.

Действительно, задуматься о вопросах войны и мира и пацифизма меня заставило не что иное, как насилие в мире. Но это никак не связано с тем, что я решил отказаться от военной службы по идейным соображениям. Я вновь и вновь повторяю: я просто не хочу убивать людей, будь то в Абиссинии или где-то еще. Я просто отказываюсь убивать людей: проще не бывает…

В 1930-х огромное количество людей были убеждены, что скоро разразится война – в особенности, как обычно, писатели. У них нюх на такие вещи – а на поэтов и им подобных, как вы понимаете, смотрят свысока, как на существ нелогичных и т. п. Их мнение нисколько не интересно. И мы были совершенно уверены, что вот-вот начнется война. Но не было писателя, который повлиял бы на меня в этом отношении. На меня никто не повлиял. Я сам принял решение – сознательно решил для себя, когда мне исполнилось двенадцать лет. И никто на меня никогда не влиял, никоим образом, только я сам. Я говорю очень вызывающе, резко и эгоистично, но именно так все и было.

Что ж, меня призвали на военную службу зимой 1941 года, потому что помню, что той зимой навалило много снега. Тогда мне должен был быть 31 год. И я сказал родителям, что, разумеется, не стану никого убивать, и, по-моему, они подумали: «Это шутка». Никто из моих родственников, никто из моих друзей не был пацифистом. И мой отец, наемный раб в аптеке и умный человек, имеющий множество интересов, подумал, когда пришла повестка, что я просто наглый тип. Он был очень встревожен. Он рассердился, вышел из себя. Но так было только в то утро. Где-то через шесть недель оба моих родителя полностью приняли мою точку зрения. Так что, по сравнению со многими другими молодыми людьми, мне пришлось гораздо проще.

На трибунале я сказал: «Вы не навесите на меня ярлык. Я не отказываюсь воевать по религиозным убеждениям, по политическим мотивам или по какой-то еще, подобной этим, причине. Дело просто в том, что я отказываюсь убивать людей, лишать их жизни». И я сказал: «Я готов поступить на службу в Королевский армейский медицинский корпус или в Красный Крест, или уйти в квакеры. Но я не намерен никого убивать». И так как я сказал, что согласен вступить в Королевский медицинский корпус, меня не смогли сбросить со счетов как стопроцентного отказника. И меня направили в Нестроевой корпус, о котором, по-видимому, никто и не слыхал. В этих тыловых частях служили такие же люди, как я. Нестроевые подразделения были приписаны к саперно-строительным частям, там были капралы, сержанты, капитаны, майоры. Все офицеры и сержантский состав служили в регулярной армии. Но все рядовые, если можно так выразиться, были такими же, как и я.

Ну, когда мне велели отправиться в Илфракум в Девоне, в Инженерный корпус, то я написал командиру и сказал: «Я туда не поеду. Если я вам понадоблюсь, то найдете меня дома. В середине дня я обычно там». В итоге после полудня явились двое полицейских и отвезли меня в «черном вороне» в полицейский участок на Хай-стрит. Кажется, это была пятница, а по субботам полицейский суд не заседает. Так что в камере я просидел весь уикенд. Под залог меня не выпустили, но полицейские относились ко мне хорошо. Я сказал: «Я не могу уснуть. Нет ли у вас чего-нибудь почитать?» – и полицейский сходил и принес мне с полдюжины газет. Потом, в понедельник, меня привели в полицейский суд, поставили перед судьей, и тот сказал: «Это дело для армии. Ступайте обратно в камеру».

Из Эдинбургского замка прибыли два солдата и отвели меня в замок. Меня посадили – если воспользоваться старомодным словом – на гауптвахту. Там я пробыл несколько дней. Это было самое интересное. Меня посадили в камеру – это ведь тюрьма для военных, – где под арестом сидели множество солдат. Их там держали перед тем, как отправить в военный суд. И большинство из них, по-моему, попало туда за «самоволку», отлучку без разрешения. Там я был единственным пацифистом. И все они знали, что я «отказник». Потому что самым первым они задают такой вопрос: «Из какого ты полка?»

Так или иначе, на гауптвахту явилась с инспекцией «большая шишка» – командующий гарнизоном замка. Кровати у всех были аккуратно заправлены, ботинки выставлены на должном месте. А я свою постель убрал так, будто был дома. И вот он пришел. Нам всем заорали: «Смирно!». Все вскочили, вытянулись. А я – нет. Я как сидел на краешке кровати, так и продолжал сидеть. И вставать не стал. Командир побагровел, принялся вопить и орать на меня. Я сказал: «Вы не понимаете, что я в армии не служу. Я – пацифист. Меня призвали в армию, но я не пошел, потому что я – пацифист. Я отказался идти в армию». Он взорвался, мне показалось, что его вот-вот удар хватит. Но я так и не встал. Остальные солдаты слышали, как с генерал-майором, или кто он там был, так разговаривают, сидя на кровати: «О нет, я не встану. Я же не в армии!», и это им жутко понравилось! Так что мои акции в том жестоком месте разом взлетели. После этого я стал у них «белым паинькой».

Обед в гауптвахте выставляли на стол, и все набрасывались на еду – а я так не хотел или не мог. Они толпились у стола, точно пчелы в улье. И вот из этой плотной массы появляется рука того «крутого парня» – а он и в самом деле тот еще бандит был – и протягивает мне какую-то еду. И этот парень бурчит: «На, приятель, пожуй». И кому говорит, мне – «отказнику»! Да, этот громила собирался опять в Барлинни, по-моему, то ли в шестой, то ли в седьмой раз… И все-таки именно его рука высунулась из той свалки и протянула мне обед: «На, приятель, по ^:жуй». Он был солдатом, а не «отказником» по убеждениям. Но опять-таки, как вы видите, у них не было на меня никакой злобы, вообще никакой обиды.

Рудольф Гесс приземляется в Шотландии, 13 мая 1941 года
«Глазго геральд»

Это был один из самых невероятных эпизодов в войне: Рудольф Гесс, заместитель Гитлера и один из ближайших его соратников, покинул Аугсбург и пролетел 1000 миль на своем «мессершмитте» Ме-110, совершив затем аварийную посадку неподалеку от Глазго. После того как было обнаружено его исчезновение, нацистская партия огласила заявление, в котором утверждалось, что Гесс страдает «психическим расстройством» и что есть опасения, будто он стал «жертвой галлюцинаций». Приведенный далее рассказ сельскохозяйственного рабочего наводит на мысль, что Гесс был полностью в своем уме.

На ферму в Ренфрушире уже опустилась темнота, когда там в субботу вечером на парашюте приземлился Гесс. Падение его самолета услышали далеко вокруг. Люди бросились к месту аварии, но близко их не подпускали, держа на безопасном расстоянии, ополченцы отрядов местной обороны, которые и не подозревали, что первый пойманный ими парашютист – столь высокопоставленная фигура.

Когда Гесс подлетел к району, где предполагал совершить посадку, то его самолет долго кружил в небе, это слышали многие. Вскоре после этого самолет резко спикировал и упал в поле возле фермы. Сам же летчик приземлился на соседнем поле, чуть ли не на пороге дома, где жил сельскохозяйственный рабочий Дэвид Маклин. Он бросился к двери, распахнул ее и обнаружил летчика, который возился с ремнями подвесной системы, избавляясь от парашюта.

В интервью Маклин сказал, что летчик сильно прихрамывал и, по-видимому, при приземлении он вывихнул левую ногу.

– Это был джентльмен до кончиков пальцев, – сказал Маклин. – Могу утверждать это по его манерам и по тому, как говорил. Он сел в мягкое кресло возле камина. Моя мать поднялась с постели, оделась и прошла на кухню поглядеть на нашего необычного гостя.

Когда минувшей ночью состоялся этот визит в дом мистера Маклина и его матери, они только-только услышали новости, что немецкое радио сообщило об исчезновении Гесса.

– Мы гадали, не Гесс ли это, – сказали они. – На кухне суматоха поднялась, волнение было, когда военные пришли забрать его, но он был самый спокойный, спокойнее всех.

Мистер Маклин сказал, что у немецкого летчика был на шее небольшой шрам. Когда он улыбался, то заметны были несколько золотых зубов. Одежда, видневшаяся из-под летного комбинезона, была хорошего качества, и если верить миссис Маклин, то он носил ботинки из превосходно выделанной тонкой кожи, «как перчатки». На одном запястье у него были золотые часы, а на другой руке золотой компас.

Мистер Маклин не заметил никаких признаков, что летчик страдает галлюцинациями, как про Гесса говорило немецкое радио.

– Он был совершенно невозмутим, хотя и выглядел устало. Говорил как нормальный человек, в здравом уме.

Пилот указал свой возраст – 46 лет.

С парашютом он выбросился совершенно безоружным – и на его самолете не было бомб, а из пушек ни разу не стреляли. Горючего оставалось мало, и так как посадить самолет представлялось невозможным, он решил, что не остается ничего иного, кроме как выпрыгнуть из самолета с парашютом. Машина с ревом рухнула на поле и разбилась, убив при этом молодого зайца. Летчик пытался сбросить с себя парашют, и его тащило спиной по земле, когда над ним неожиданно возник мистер Дэвид Маклин и спросил: «Кто вы? Что вы тут делаете?»

Не выказывая ни малейшего признака страха или тревоги, не предпринимая попыток сбежать, летчик заговорил с ним почти на безупречном английском языке. «Он сильно прихрамывал. Похоже, он вывихнул левую ногу, когда приземлялся, – рассказал мистер Маклин о происшествии. – Это был джентльмен до кончиков пальцев. Могу утверждать это по его манерам и по тому, как говорил. Он сел в мягкое кресло возле камина. Моя мать поднялась с постели, оделась и прошла на кухню поглядеть на нашего необычного гостя».

– Не желаете ли чашечку чаю? – спросила его миссис Маклин.

– Нет, благодарю вас, – ответил он, – я не пью чай на ночь.

Потом он попросил воды, и два молодых солдата, которых привлек к ферме шум падения самолета, шутливо заметили:

– Мы в Британии пьем пиво.

Гесс ответил:

– О да, в Мюнхене, откуда я родом, тоже пьют много пива.

Обломки самолета, которые разбросаны по полю недалеко от дома сельскохозяйственного рабочего, вчера весь день находились под охраной, и любопытствующих к ним не подпускали.

На маневрах с войсками местной обороны, 1943 год
Джордж М. Голл

Войска местной обороны, первоначально носившие название «добровольцы местной обороны», были образованы в 1940 году. В то время существовала серьезная опасность вторжения в Британию, и надеялись, что эти части, развернутые во всей стране, сумеют задержать наступление вражеских войск, пока не будут подтянуты регулярные британские войска. Их формировали из тех, кто был слишком стар или слишком молод для действительной военной службы, или из тех, кто состоял в запасе. К счастью, энтузиазм и рвение ополченцев возмещали прискорбный недостаток ресурсов. Многие части оснащались сильно устаревшим оружием и снаряжением, а иногда вообще не были вооружены, и в результате эти гражданские и фермерские отряды обходились тем, что было. Хотя вторжения в Британию удалось избежать, войска местной обороны сыграли важную роль и были расформированы лишь в конце 1944 года после освобождения Франции. Эта масса добровольцев не раз становилась мишенью для беспощадных пародий, из них особо примечателен телевизионный сериал «Папочкина армия», в котором хорошо схвачена «домашность», характерная для некоторых из этих формирований. Как обнаружил подросток Джордж Голл, вопреки всей важности цели, поставленной перед войсками местной обороны, на учениях случалось немало забавного.

Я никогда не служил в местной обороне – я был слишком юн. Но я состоял в УАК (Учебном авиационном корпусе), и когда в нашем подразделении войск местной обороны обнаружилась нехватка связных, меня пригласили помочь им. «Только надень свою форму УАК, и все будет в порядке».

Утро субботы застало меня на пункте сбора, мое снаряжение довершал велосипед. Транспорт находился в одном из грузовиков Макуильяма, велосипеды и прочее. В компании множества людей, по возрасту значительно старше меня, мы отправились на поле боя, которое по плану находилось возле плотины Клаттерингшоуса. Раньше на грузовике возили домашний скот, мы такие называли «телегами-скотовозами», – с дощатыми бортами, продуваемые насквозь, к тому же имелись явные доказательств того, кем, по нашему предположению, были вчерашние пассажиры.

Когда мы прибыли к плотине, командующий офицер принялся размещать свои высадившиеся с разномастных машин войска: минометный взвод там, пулеметную часть здесь, а моей задачей было находиться рядом с ним и передавать приказы. Командиром был давно ушедший в отставку армейский офицер в высоком звании, дом его находился в нашем округе, но выговор у него был ненашенский, пусть и говорил он со мной исключительно в рамках поставленной задачи.

Нам сказали, что новозеландские части будут атаковать нас со стороны Ньютон-Стюарта, так что мы стали ждать. Со своего наблюдательного пункта на гребне плотины командир обозревал окрестности, пока на западной стороне плотины мы не заметили броневик, спешивший по дороге в сторону Крейгнелла. Так что первым переданным мной сообщением был приказ пулеметному расчету: «Открыть огонь, когда цель окажется в пределах досягаемости». Открытие огня заключалось в том, чтобы навести пулемет и затрясти жестянкой из-под сиропа, куда были насыпаны мелкие камни. Ответного огня, похоже, не предполагалось; наверное, у противника банки из-под сиропа вышли из строя.

Когда я вернулся на плотину, то на склоне противоположного холма были замечены некоторые признаки активности. Я стал думать, каким тут был пейзаж, когда здесь сражался Роберт Брюс: озера, наверное, не было, просто болото, а деревьев, пожалуй, побольше росло. А он, разглядывая поле битвы, стоял, должно быть, на большом валуне.

Посмотрев вниз с плотины, мы заметили, как передовой отряд местной обороны отступает со своих позиций.

– Эй, вы там! Эй, местная оборона! – кричал командир. – Никто не давал приказа отступать!

– Да вот еще, старого дурня слушаться, – отчетливо долетел до нас оттуда чей-то голос, и они гурьбой, с оружием, так и пошли своей дорогой. За ними по пятам двигались новозеландцы. Это было уже чересчур.

– Эй, вы, новозеландцы! Вы не можете здесь через реку переправляться! Считается, что это бурный поток, мы вроде как должны были шлюзы открыть!

– Да все в порядке, командир, считай, что у нас с собой оборудование мосты наводить.

И так местную оборону вынудили отступить, погрузиться в свой транспорт и отправиться обратно, но сначала Томми Адамс должен был заминировать туннель, через который собирались проехать машины новозеландцев. Томми в самый раз подходил для этой работы, так как он был бригадиром в карьере и с взрывчаткой обращаться привык. Минами ему послужили несколько старых покрышек, подожженных на дороге.

Грузовик Макуильяма замыкал колонну, отступающую к Нью-Голлоуэю, в нем сидели те же самые люди, плюс велосипед на борту. Похоже, потерь не было. О нет! Оглянувшись, мы увидели, что нас неотрывно преследует новозеландский бронеавтомобиль с открытым верхом. Наш водитель делал, что мог, чтобы оторваться на узкой петляющей дороге, но избежать пленения шансов было мало. Вскоре броневик поравнялся с нами. Нам пришлось остановиться, а иначе грузовик заехал бы в канаву. «Теперь вы пленные!» – прозвучал требовательный голос из бронеавтомобиля. «Да неужели?» – ответил один боец-ополченец. Он влез на самый верх дощатого борта и заглядывал в открытый люк башенки. Товарищ из местной обороны протянул ему полную лопату вчерашнего навоза. Импровизированный снаряд был нацелен внутрь башенки с убийственной точностью, и наш водитель включил сцепление.

Когда мы посмотрели назад, то увидели, что на дороге стоят и размахивают кулаками трое новозеландцев; но что они говорили, мы не слышали.

Военнопленный, 1944–1945 годы
Роберт Гариох

Поэт Роберт Гариох попал в плен у Тобрука в июне 1944 года, когда служил в штабе 201-й гвардейской моторизованной бригады. Остаток войны он провел в лагерях для военнопленных в Италии и Германии. В представленном рассказе речь идет о том периоде, когда он находился в лагере Кьявари на Итальянской Ривьере.

Погода становилась жаркой, неприятно жаркой. С каждым днем солнце жарило все сильнее, а ночи были теплыми и душными. Хотя одежды у нас почти не было, о прохладе и говорить не приходилось. Воздух наполнился мухами: каждого человека окружало целое облако этих насекомых. Когда мы ели, то пищу приходилось держать закрытой, просовывая руку под ткань, если мы хотели взять кусочек еды. И все равно мух нужно было отгонять от себя, чтобы они в рот не залетали. Такие лагеря, как наш, забитые людьми, должно быть, казались раем, устроенным специально для мух, со всевозможными потными и грязными вещами, на которых они могли отъедаться и размножаться в громадных количествах. На походной кухне их было море, как и в нашем супе. В каждой капельке оливкового масла, что плавала на поверхности супа, входившего в наш паек, обязательно торчала маленькая муха. Наиболее брезгливым мух приходилось вылавливать, обычно из каждой ложки, что занимало практически весь вечер. Другой подход заключался в том, чтобы зажмуриться и проглотить все за один присест: вероятно, никакого особого вреда мухи и не причинили бы, но неприятна была сама мысль об этих мерзких тварях.

Обычно мы день напролет убивали мух, но, кажется, на их численности это никак не сказывалось, возможно потому, что мы не занимались этим в достаточной мере систематически. Поэтому лагерный комитет по улучшению бытовых условий организовал конкурс «Большая мухобойка». Каждый должен был собирать трупики убитых им врагов в жестянку, и тот, кто представит наибольшее число доказательств своего рвения, получит солидный приз. Мы принялись бить мух кто во что горазд. Мы изготовляли оружие из картонок и деревяшек и с энтузиазмом размахивали вокруг этими приспособлениями. В поисках добычи нам незачем было далеко ходить; мы просто стояли на месте и раз за разом шлепали по одному и тому же участку освещенной солнцем стены. Один удар зачастую приносил дюжину мух. Мы набивали банку за банкой и относили их в комитет по быту, где отмечалась дневная добыча и где избавлялись от груд мушиных трупиков – а каким образом, мы не интересовались.

Повсюду, дабы поощрить нас к новым достижениям, были развешаны лозунги, призывавшие уничтожать мух, на английском и на африкаанс. На привлекающем своей мрачностью плакате была нарисована соблазнительного вида муха-самка, сидящая на куче яиц, а внизу были выведены цифры, показывающие, какое потомство она способна дать за сезон. Мы хлопали и шлепали, надеясь, что наши жертвы – женского пола. Нашлись среди нас пессимисты, утверждавшие, что все наши старания – пустая трата времени, но через несколько недель усиленного мухобойства показалось, что мух стало не так много, как прежде.

Однако возникла и другая проблема, ставшая источником наших страданий, избежать которых мы, что бы ни предпринимали, были не в состоянии. В каждом бараке было много деревянных коек, и в каждой неизменно обитало семейство клопов. Когда погода стала очень жаркой, эти клопы расплодились так стремительно, что от них просто житья не стало. Вся закавыка с этими тварями была в том, что днем они прятались по всем щелям, в стенах и деревянных койках. А как только мерк свет, они вылезали, ведя свою ночную жизнь, а мы от них просто с ума сходили. От каждого укуса на коже возникал волдырь; и были они такими крупными мерзкими тварями, что лишь при одной мысли о них пропадал сон. Когда мы ловили их, нащупав в темноте, то они превращались в грязную и гадкую слизь, издавая отвратительный запах. Мы никак не могли избавиться от них. Должно быть, наши усилия и давали какой-то результат, но клопы по-прежнему отравляли наши ночи.

Избавление от паразитов по утрам стало систематическим и рутинным занятием. Раздобыв тонкие стальные полоски от упаковочных ящиков, мы засовывали их в щели коек, а когда извлекали обратно, то они были измазаны в крови, а во все стороны разбегались клопы. Каждый день мы выносили наружу все детали коек, какие можно было отделить, и тщательно вычищали все щели: должно быть, мы убили тысячи этих тварей, но все же они размножались быстро и справиться с ними не удавалось. Мы устраивали дни полной очистки, когда полностью разбирали койки и промывали их сильными дезинфицирующими средствами. Нам уже стало казаться, что ночи после таких кампаний всегда бывали худшими из всех. Возможно, клопы стремились компенсировать то, что провели плохой день.

Один человек, с математическим складом ума, из любопытства поставил свою койку в сторонку и подсчитал число клопов, которых он обнаружил в нескольких местах, там, где одна деревянная деталь соединялась с другой. Он выяснил, что в каждом месте в среднем насчитывалось примерно по двадцать пять клопов; а так как в каждой двойной койке-топчане имеется по тысяче тридцать две клопиной щели, то, как он подсчитал, на него с напарником на двоих приходилось три тысячи триста клопов.

Мы даже вытаскивали топчаны наружу и прокаливали все щели, держа над огнем и продувая; но видимого эффекта это не возымело. Потом несколько человек начали выносить наружу свои соломенные тюфяки, решив спать под звездным небом. К сожалению, этого нам делать не разрешалось, и о таком варианте мы не думали. И карабинеры, обычно совершавшие обход посреди ночи, заставили их вернуться обратно в бараки. Но мы настаивали, протестовали, пока наконец комендант, который, в общем-то, как мог старался нам помочь, не дал желающим дозволение спать снаружи. В минувшую войну комендант сам был военнопленным и относился к нам с определенным сочувствием. Правила не позволяли ему сделать многого, но он использовал любую возможность, чтобы жизнь в лагере была вполне сносной. Поэтому мы покинули бараки, оставив их во владение клопам, и вытащили свои постели наружу. К счастью, клопы, как племя консервативное, остались жить в щелях, как и все их прародители, и не помышляли прятаться в одеялах. Если один-два все же выбирались с нами наружу, то с этими мы разделывались быстро.

Приятно было спать под открытым небом теплыми летними ночами, иногда просыпаясь и глядя на звезды, на те же самые созвездия, на которые, возможно, смотрят на родине мои соотечественники; и казалось, они совсем близко – там, сразу за краем мира, – живут прежней жизнью и думают о нас, по крайней мере, мы на это надеялись. Рано-рано поутру иногда выпадала роса, и мы просыпались в гуще влажного тумана; но вреда от него не было. В бараки мы уходили только во время авианалетов, когда нам не разрешали находиться вне стен. Мы привыкли к тому, что тогда нас будил сигнал трубы, а все огни в лагере гасили. Потом появлялись карабинеры и загоняли нас внутрь, к клопам. Мы слышали гул пролетающих самолетов, а иногда вдалеке – и разрывы бомб, обычно в направлении Генуи. Как только вновь зажигался свет и звучала труба, мы выходили наружу. Авианалеты становились все чаще и чаще, пока не стали еженощными, так что кое-кто устраивался на ночлег под бараками, где не было видно охране. Впрочем, спать там было не очень удобно; у клопов была привычка падать сквозь щели в полу на спящих, так что большинство из нас предпочитало ночевать под открытым небом и уходить внутрь на время налетов.