Текст книги "Шотландия. Автобиография"

Автор книги: Артур Конан Дойл

Соавторы: Роберт Льюис Стивенсон,Даниэль Дефо,Вальтер Скотт,Кеннет Грэм,Уинстон Спенсер-Черчилль,Публий Тацит,Уильям Бойд,Адам Смит,Дэвид Юм,Мюриэл Спарк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)

Эдинбург и его уличные девки, 1934 год
Эдвин Мюир

В 1934–1935 годах писатель Эдвин Мюир путешествовал по Шотландии, чтобы измерить температуру своей страны, и проделанный анализ привел его к весьма безрадостным и горестным выводам. Вот какие впечатления оставила у него столица.

На расстоянии броска камня от одного конца Принсес-стрит начинается променад совершенно иного свойства. Это Лейтстрит и ее продолжение Лейт-уок – длинный широкий бульвар, с несколькими большими старыми зданиями, которые со временем опустились до статуса многоквартирных домов для рабочего класса. Здесь, вместо уютных кондитерских и вестибюлей роскошных гостиниц Принсес-стрит, вдруг обнаруживаешь себя в окружении кафе с мороженым, пабов, баров, где подают рыбу с жареной картошкой. В одном месте два потока гуляющих сближаются друг с другом до нескольких ярдов; однако они ничуть не смешиваются, столь сильно ощущение социальной дифференциации, воспитанное городской жизнью. Гуляющие разворачиваются, достигнув некоего невидимого барьера, по-видимому, об этом даже не задумываясь, словно бы все происходит во сне; и если какой-нибудь случайный пешеход, по необходимости или по прихоти, ступит на вражескую территорию, то вскоре, испуганный, поспешит как можно скорее вернуться обратно. Единственный класс, который стоит выше этого запрета, – проститутки. Как пролетариат, они живут в самых бедных районах, но главное место их промысла – Принсес-стрит, и она для них престижна и знакома, как служебный адрес. Но, по-видимому, их занятие остается единственным в современном обществе, которое служит всеобщим растворителем всяких социальных разграничений; и в действительности это объясняется тем, что они молчаливо поставлены вне всего общества, в котором постоянно действует закон классовой принадлежности. Обычная толпа, не имеющая этой власти бесклассовости, разворачивается, дойдя до определенной точки. Средние классы, верхние и нижние, светские люди, богатые бездельники, служащие контор и банков, коммивояжеры, студенты слоняются по Принсес-стрит, потому что, не осознавая того, считают эту улицу неким заповедником, где они могут чувствовать себя совершенно непринужденно и беззаботно и куда никто не посмеет вторгнуться. И этот расчет оправдывается. Они изолированы там столь же хорошо, как если бы находились за запертыми дверьми.

Голодная проститутка, 1935 год
Ральф Глассер

Ральф Глассер рос в еврейском квартале Горбалз, в годы между Первой и Второй мировыми войнами, и в четырнадцать лет пошел работать на фабрику одежды. По вечерам он многие годы учился и сумел получить стипендию в Оксфордском университете. Впоследствии он стал психологом, экономистом и видным мемуаристом. В этих воспоминаниях он рассказывает о разговоре, что произошел у него с товарищем, с которым они вместе работали на фабрике. Однажды вечером они возвращались домой пешком через Солтмаркет; этот район был особенно безлюден, плохо освещен и славился тем, что его облюбовали проститутки.

Как-то очень поздно вечером, около десяти часов, мы шли домой с фабрики по погруженным в тишину улицам. Что-то в его [Алека] настроении навело на мысль, что ему хочется поговорить.

Я сказал:

– У тебя когда-нибудь было с одной из них?

– Да, несколько раз, – отозвался он с напускным безразличием, – когда в моей норе совсем херово было. Тады была моя первая шлюха, мне тады пятнадцать было. Тока щас вот об ней подумал! А ваще-то я много о ней вспоминал. С ней я тады впервой как надыть потрахался! – Он помолчал. – Но не в том причина. Она была… даж не знаю, как те сказать-то. Она была вся такая горячая, все понимала, ну, настоящая была. Она так хотела, штоб мне хорошо было! С ней мне было как ни с кем больше. Никогда ее не забуду. Никогда. Така милашка, худое личико, с рыжими волосами, бледненькая, дрожала на холоду, в тонком пальтишке и юбке. Чуток постарше меня была, где-то лет двадцать пять. А еще с колечком обручальным.

Он вытянул вперед губы:

– Это был день зарплаты, снег валил, холодно, я шел с фабрики, поздно вечером, устал, как собака. И с чего, стал-быть, по Солтмаркету пошел, не помню. Иду, ни о чем таком и не думаю. Вдруг рядом эта милашка, хвать за руку и грит: «Пшли, покажу чего интересного!» Ну и затягивает в большую темную арку, и не успел ниче понять, как она руку мою себе под юбку сует… Иисусе, как щас это чувствую! А потом гладит и не останавливается! Никакого стыда! А сама грит, тихо так и нежно: «Не волнуйся. Я подожду. Тебе со мной хорошо будет». Потом крепко обнимает меня, целует, будто взаправду хочет. А через минуту вздрагивает и грит: «Ах, как тут холодно! И мне есть хочется. Дай мне шестипенсик, и я схожу куплю пакет рыбы с картошкой».

Он фыркнул.

– Коль шлюха такое скажет, не верь! Не вернется! Но я-то пацан был. И она была со мной добра и ласкова. Да и с виду ей чего пожрать надо было. Ну и дал целый шиллинг. А матери сказал бы, что посеял по дороге домой. Ну и не особо соврал бы. Она взяла шиллинг, схватила точно это золотой соверен был. И грит: «Ты подожди тута, передохни. Я мигом».

И с этим ушла, а я остался стоять столбом, один, гадая, че дальше будет. И чувство такое, что этот свет впервой увидел. Ну, многое впервой видишь. Думал, как ходит тут, голодная, в Богом забытом месте, а кругом кучи лошадиного дерьма, снег еще белый лежит. Пустота и одиночество. И что за горе в такое время шлюху из дома гонит. И в каком она отчаянии. Подцепила пацана, выудила у него шиллинг – на пакет рыбы с картошкой, да пенни на газ, да на пинту молока! И она для меня ниче не значит, и я для нее – ничего. А через миг – мысля: «Не-а. Не так! Что-то во мне есть. Не было бы, с чего тогда волноваться! Это что-то значит!» Ну и дрожать начал, стоя там под аркой, холод от мостовой по ногам стал пробираться. Одного хотел, штоб ее теплое тело вновь ко мне прижалось, все такое мягкое, никаких слов не надыть, просто штоб рядом со мной была. Ну и начал гадать, есть ли разница – ее трахать или с сестрой перепихнуться.

Наверное, я не должен был испытывать шок, но я был потрясен и, должно быть, как-то выдал свое потрясение или, по крайней мере, удивление, возможно, чуть сбившись с шага или вопросительно склонив голову, потому что он изумленно посмотрел на меня.

– Так ты, видать, еще и ни с кем?..

Я покачал головой, не уверенный, какие слова тут уместны.

– Да брось! – сказал он, не веря мне. – Неужели сестры не показали тебе, что к чему? Да я поставлю сто против одного, что ты ни одного парня не найдешь, кто не ходил бы к старшей сестре, кто б с ней не был! Да когда много-много раз спят в одной и той же кровати, ночь за ночью! Так у тебя и вправду ничего не было? И не гри, что тебе все равно!

– Нет. В самом деле это правда. – Я пытался найти какое-то оправдание. – Может, потому, что они намного меня старше.

Большинство родителей в Горбалз, стараясь внушить общепринятые запреты, сражались с противником, имеющим такой подавляющий перевес, что одолеть его невозможно. После определенного возраста мальчикам и девочкам даже раздеваться в присутствии другу друга не разрешали, но в большинстве семей им приходилось спать если не в одной и той же кровати, то в одной и той же комнате, так что эти законы оказались никому не нужными, «мертвыми буквами»…

Алекс недолго помолчал.

– Лады, может, оно и так. – Он выбросил это из головы. – В любом случае, моя-то сестра несколько лет со мной баловалась. С моим-то малышом она игралась в нашей кровати, когда у меня и волос еще не было. А как куст вырос, так снова начала, в свою целку засунула…

Воспоминания взволновали его:

– Боже, что за ночка то была! Гадали, че за большое кровавое пятно у нас в кровати. Хотя как она впервые его увидела, то так обрадовалась! Не, просто не в себе была, точно надралась. Не мог понять, че это с ней…

Ну, после решили, штоб она прикинулась, будто у нее месячные невовремя! До сего дня не уверен, поверила ли ей мать! До сих пор ничего не сказала. Опосля сестра заставляла меня ее трахать раз за разом, иногда почти каждую ночь! Но это все неправильный перепих, она никогда не позволяла в нее кончать. Она всегда знала, когда дойдет до нужного момента, и меня отталкивала. Ну, перестала она это, когда ей было около шестнадцати. У меня была мысля, что отец Милан, увидев, что я уже совсем большой парень, однажды с ней пошептался на исповеди и сказанул, что это плохо для ее бессмертной души! Да и мне то же сказал. Откель узнал, сам догадайся. Попы, чтоб их! До всего-то им дело есть, везде сунуться надо.

Я терялся в догадках, не свернет ли он на знакомую тему, непристойные разговоры о священниках и прихожанках. Но не на этот раз. Давняя случайная встреча на Солтмаркет все эти годы сияла в нем, глубоко запав в память и душу, и ему хотелось выговориться.

– Ну, как я грил, стою я там в арке, мерзну. Снова снег пошел. Ни души вокруг. Той ночью, видать, все шлюхи по домам остались. Ну и начинаю думать, а вернется ли она. А потом слышу быстрые шаги, приглушенно так, из-за снега. И чую запах картошки и уксуса, а через миг она ко мне прижимается в темноте. Дрожит и трется, штоб потеплее было. И знаешь что? Она ни крошки не съела, пока ко мне не вернулась. Только тогда начала есть, и, видать, очень голодна была, так как ела рыбу и картошку, словно несколько дней ничего не жрала. А когда почти доела, встала рядом, наклонилась ко мне и стала кусочки мне по одному в рот класть, пока мы пакет не прикончили…

Несколько минут мы прошагали в молчании, и я подумал, что он больше ничего не расскажет. Но он не мог не поделиться и, в конце концов, тихо и мрачно промолвил:

– Ну, как она и грила, с ней было хорошо. Она мне много чего показала. Да, много всякого. А потом она кончила! Правда-правда. Шлюхи обычно просто притворяются, что кончают, чтоб ты себя ого-го считал. И штоб ты верил, будто они с душой этим занимаются, а не о газовом счетчике думают! В общем, я такого больше никогда не чувствовал. У меня на душе так было… не знаю, как об этом сказать… У меня сердце готово было разорваться, а потом она притихла, повисла на мне, вся такая обмякшая, и сказала: «Подними меня, дорогой, я встать не могу».

Все это было сказано с такой печалью… Может, он изливал душу, рассказывая о давным-давно утраченной любви. Его молчание могло быть трауром, скорбью, данью уважения, воспоминанием об утраченном даре невинности и откровения…

– Ты с ней еще встречался? – спросил я.

– Что ты сказал?

Он ушел вновь в свои грезы.

– Ты когда-нибудь потом видел эту шлюху?

– Видел ли? Я бы все отдал, штоб навсегда рядом с ней остаться! – потоком вырвались у него слова. Он остановился и посмотрел на меня, удивляясь самому себе… – Никогда больше с ней не трахался, коль ты об этом. Но я ее много раз потом видел. Она тогда рядом с нами жила! Замужем, с двумя детьми. Муж пьянствовал, постоянно ее бил. У нее так часто были глаза подбиты, что она работать не могла. Зарабатывала она тем, что петли прометывала. У них всегда зрение портится, но если фингалы ставить, то и хорошее зрение доконать легко! Она больше нитку не видела, чтоб в иголку вдеть. Только подумай, будь у нее зрение получше, то она тем вечером меня бы узнала. И может, тогда бы за руку не схватила, в покое оставила? А так, она была голодна и мерзла на холоде и что тут скажешь? Ей нужен был тот шиллинг.

Гражданская война в Испании, май 1937 года
Этель Макдональд

Анархистка из Беллшилла в Глазго, города, знаменитого тем, что здесь выросли многие убежденные приверженцы левых политических взглядов, Этель Макдональд влилась в поток иностранцев, из чувства солидарности отправившихся в Испанию, чтобы принять участие в гражданской войне на стороне республиканцев, хотя, приехав туда, она не знала по-испански почти ни слова. Перед отъездом она призывала британских рабочих не мешкая выступить против «не вызывающей сомнений отправки в Испанию на помощь Франко немецких и итальянских войск». Ниже она описывает вспышку насилия в Барселоне, ставшую известной как «Майские события», когда коммунисты повернули оружие против анархистов. Вскоре после этого Макдональд за свою активность ненадолго попала в тюрьму, а потом ее, утратившую многие иллюзии, под конвоем отправили обратно в Британию. Ее деятельность снискала ей прозвище «Шотландский Алый Первоцвет».

О новостях мы с Дженни узнали, когда после обеда пили кофе в маленьком анархистском ресторане недалеко от нашей штаб-квартиры на Виа Дуррути. Посыльный рассказал нам, что для нападения в тихий час сиесты, когда закрыты лавки и конторы, было использовано три грузовика полицейских. Они без помех захватили первый этаж (телефонной станции), наши товарищи в здании забаррикадировали лестницы и отбросили их пулеметным огнем, не позволив развить атаку.

Немедленно снаружи здания собралась толпа, и улицы заполнились встревоженными мужчинами и женщинами. Внезапно раздался клич: «На баррикады! На баррикады!» Крик эхом прокатился по улицам, и через короткое время по всему городу началась стрельба.

Похоже,полиция воспользовалась мешками с песком и кирпичами, первоначально предназначенными для отражения Нападения франкистов, и возвела укрытия вокруг всех районрв, находящихся под контролем правительства. Напротив каждой их баррикады наши товарищи-анархисты, разобрав мостовую, сложили из камней свои баррикады.

Мы с Дженни спешили в нашу штаб-квартиру, а мимо нас пробегали группы мужчин и женщин, с винтовками в руках, они торопились на свои места на баррикадах или на позиции в контролируемых нами зданиях. Шум дорожного движения стих, и раздавались только хлопки выстрелов, слышались ожесточенные перестрелки и завывание сирен карет «скорой помощи», выехавших из больниц и возвращающихся обратно.

Наша штаб-квартира готовилась к атаке. Пока мужчины закладывали окна и дверные проемы, женщины таскали ящики с патронами. Были установлены пулеметы, и мы ждали неминуемого, как мы понимали, нападения. Тем вечером мы с Дженни вернулись в нашу гостиницу, «Орьенте». Не без труда, но нам пришлось быть очень осторожными. На самом деле, когда мы вышли, стрельба затихла, но каждые несколько ярдов мы останавливались и хватались за оружие.

На следующее утро мы решили, что наше место – рядом с товарищами в штабе, и в семь часов мы туда отправились. В этот час испанские женщины идут на рынок и, зная об этом, обе стороны были осторожны и прекращали стрелять, пропуская своих кормилиц.

Мы смешались с этими женщинами, некоторые из них несли в руках маленькие белые флаги. Нам приходилось красться вдоль улиц, прижимаясь к стенам. На каждом углу тех улиц, где, как известно, были возведены баррикады, кто-то из женщин принимался размахивать белым флагом.

По этому сигналу стрельба прекращалась, и мы торопливо перебегали дальше. Иногда, впрочем, стрельбу вели поверх наших голов (целились по окнам домов), и нам на головы потоком сыпалась штукатурка. За каждым деревом и фонарным столбом прятался солдат той или другой стороны, и они хмуро смотрели на нас или улыбались, махали нам руками.

Таким путем, по всяким закоулкам, мы в конце концов добрались до Виа Дуррути, где, ожидая затишья, разговорились с одним товарищем. Через пять минут, выглянув в окно штаба, мы увидели, как он упал, тяжело раненный. Оказавшись внутри, мы поднялись на крышу, чтобы оглядеться, если оттуда вообще удастся что-то увидеть. Стоило нам высунуть головы, как загремели выстрелы, заставившие нас быстро пригнуться, и мы, упав на живот, уползли обратно в укрытие.

К тому времени на Виа Дуррути нельзя было и носу высунуть. Чуть дальше по улице находился полицейский участок. Глядя на него из заложенного окна, мы заметили дымки из каждого окна – все равно что картинка из фильма о Диком Западе. Так же выглядело и другое правительственное здание на другой от нас стороне улицы.

Весь день мы занимались тем, что набивали обоймы для солдат и готовили для них еду. Пока они ели, мы поняли, что еды у нас не так много и им нужно отдать все, что у нас есть, а сами мы можем попробовать поесть в маленьком ресторанчике, который находился в нескольких кварталах отсюда и который оставался открытым для нас.

Он был в том районе, который контролировали мы. И все же странно было видеть, как мужчины откладывали оружие, пробирались через эти несколько улиц, перекусывали и потом возвращались обратно и снова принимались стрелять. Если бы они взяли с собой оружие, то рисковали быть остановленными полицейскими, которые могли прорваться сюда.

Так мы и прожили следующие три дня. Мы не могли вернуться обратно в гостиницу, так что на ночь раскладывали тюфяки под окнами наших комнат (это самое безопасное место в комнате) и пытались хоть немного поспать.

Наступавшее в семь утра затишье в перестрелках мы всегда использовали для того, чтобы немного пройтись. Мы проходили мимо полицейского участка или мимо другого правительственного здания, чтобы поглядеть, не удастся ли заметить что-нибудь важное.

Разумеется, каждые несколько минут нас останавливали, но так как у нас не было оружия и мы были женщинами, нас пропускали дальше. У баррикад мы видели, что солдаты и полицейские, вынеся из близлежащих домов мягкие кресла, удобно в них устроились – бойцы перекуривали, пока вновь не пришло время для перестрелки. Казалось, они все воспринимают совершенно спокойно. Иногда нам удавалось разжиться у них едой.

Во время этих прогулок к баррикадам нам приходилось подбираться, пригибаясь к самой земле. Если бы над баррикадой показалась чья-то голова, это стало бы сигналом к началу новой перестрелки. Из своих окон мы видели, как наши враги расстреляли автомобиль. Мы не знали, кто в нем ехал. На самом деле из машины сумели выбраться три человека, они спрятались в дверном проеме, оказавшись прижатыми огнем.

Один стал стрелять, чтобы отвлечь внимание от других, и мы послали на помощь броневик, чтобы их вывезти. Когда броневик остановился, в него бросили гранату и один товарищ был ранен, но тех людей мы спасли. В другом случае из подбитой машины вытащили двенадцать товарищей. Когда к ним попыталась проехать «скорая помощь», то людям в ней приказали вернуться и сказали, что если они приедут снова, то по ним откроют огонь. Наши товарищи не хотели убивать людей, и они по возможности старались не стрелять. Они не атаковали, ограничившись только обороной.

Между баррикадами лежали убитые и раненые. Поврежденные автомобили стояли на всех улицах. В окнах едва ли уцелело хоть одно стекло, все фонари были разбиты. Стены повреждены гранатами, испещрены осколками и пулями. За эти три дня погибли 300 наших товарищей, и я не имею представления, сколько было раненых. Как только затихала стрельба, жены и матери спешили на улицы, выискивая своих любимых, мужей и сыновей. Некоторые, прослышав, что те ранены, бросались то в один госпиталь, в другой. На улицах было полно охваченных страхом и обезумевших женщин.

Бенни Линч сохраняет «тройную корону», 12 октября 1937 года
«Скотсман»

В истории шотландского спорта Бенни Линч, боксер из Глазго, был одним из самых талантливых спортсменов, но в то же время оказался и очень трагической фигурой. Первым из шотландцев он завоевал звание чемпиона мира и оставался бесспорным чемпионом с 1937 по 1938 год. Однако следующий матч стал для него одним из последних мгновений славы. Затем его жизнь пошла под откос, и он попадал на первые страницы газет не благодаря мастерству бойца, а из-за личных проблем, в том числе и вызванных сильным пьянством. И тем не менее за свою спортивную карьеру он одержал восемьдесят две победы в 110 боях – поразительный результат. Линч умер в 1946 году, в возрасте тридцати трех лет.

Прошлым вечером в Шоуфилд-Парке, в бою против Питера Кейна (Ливерпуль) Бенни Линч (Глазго) успешно защитил свои титулы чемпиона мира, Европы и Великобритании по боксу в наилегчайшем весе, причем шотландец выиграл нокаутом в 13-м раунде.

Схватка протекала в бешеном темпе, но, начиная с шестого раунда, было очевидно, что преимущество на стороне чемпиона.

Великому бою предшествовала немалая борьба за пределами ринга. Безобразных сцен удалось избежать только благодаря радостному настрою тех тысяч людей, кто требовал пропустить их, и благожелательному обращению с ними десятков полицейских, пеших и конных. Входов для прохода обладателей билетов было недостаточно, и когда люди прошли за первые барьеры, то обнаружили, что к самому рингу они попасть не могут.

Для умиротворения обладателей билетов на ближайшие к рингу места была призвана полиция, так как меньшинство из них принялись угрожать должностным лицам, обвиняя их в неспособности обеспечить свободный проход. Многие обладатели дорогих билетов бросились к единственному, по-видимому, имеющемуся входу – ведущему к самым дешевым местам площадки, – и, в разгар всей этой суматохи, прибыл Питер Кейн, вместе со своей невестой, мисс Маргарет Данн. В сутолоке они разделились, и мисс Данн оказалась среди тех, кто остался с краю огромной толпы.

В одной из «народных» частей площадки были сорваны ограждения, и полицейского, бросившегося на брешь, сбили с ног.

Во многих случаях, чтобы пробраться через главный вход и людскую толчею, обладателям билетов на первые ряды у ринга понадобилось свыше полутора часов. К тому же ожидать начала боя пришлось под проливным дождем, и земля под ногами быстро превратилась в раскисшую грязь…

Бой, в котором было немало сенсационных эпизодов, наверняка должен занять место среди самых замечательных матчей за титул чемпиона, которые когда-либо происходили в мире. Первые раунды были особенно великолепны, подобного бокса, энергичных и мощных ударов и скорости ведения боя в Шотландии не видели.

Линч показал себя великим чемпионом и уверенным бойцом, и Кейн предстал почти равным ему соперником, который устоял под страшными ударами и до нокаута раз за разом устремлялся в бой. Но чемпион все время оказывался сильнее и, не считая одного плохо проведенного раунда, превосходил своего противника с самого первого удара гонга.

И первый же удар в бою стал первой сенсацией. Оба боксера устремились из своих углов друг на друга, и Линч, как неоднократно поступал на протяжении всего боя, нанес противнику прямой удар, потом потряс его правым свингом, а потом столь стремительно последовал убийственный хук слева, что Кейн отлетел на рефери и повалился на пол.

Просто непостижимо, как, встретив столь ужасающий натиск, ланкаширский боксер выстоял в первых раундах. Но он не только выстоял, но и умно боксировал и сумел обменяться ударами – и этот обмен был среди лучших, какие видели в матчах за титул. На протяжении трех раундов чемпион и претендент вели бой в очень быстром темпе, без удержаний и клинчей, а когда темп спадал, то они обменивались мощными ударами.

Тем не менее Линч был совершенно уверен в своих силах. С того момента, как он ступил на ринг, в его подготовленности и выносливости не было ни малейших сомнений. Это был тот же, прежний Линч. Когда Кейн радостно чуть улыбался в ответ на приветственные крики своих болельщиков, лицо его казалось несколько искаженным от нервного возбуждения.

Поразительно, но каждый раунд Линч всегда ухитрялся начинать первым ударом, и только в седьмом раунде, когда Кейн провел самый великолепный для себя обмен ударами, у чемпиона возникли настоящие затруднения. Плохой отрезок, однако, доказал, что Линч по-прежнему владеет более мощным прямым, и после этого были моменты, когда он не только, как казалось, шел на риск, но и намеренно заманивал противника, открываясь. Это было удивительное представление обоих боксеров, кульминацией которого в действительности стал двенадцатый раунд, когда страшным хуком левой Линч подвел черту. Кейн остался на ногах, но «поплыл» и шатался, инстинктивно избегая нокаута. В своем углу претендент выглядел побитым и в следующем раунде был отправлен на пол, и хотя он встал при счете «семь», продемонстрировав смелость и решительность, после следующего нокаутирующего удара уже не поднялся.

Нельзя назвать имени ни одного из боксеров в наилегчайшем весе, весе «мухи», устоявшего в открытой схватке перед чемпионом, которому в иное время приходилось бороться с собой, но который всегда сокрушал противника быстрыми и мощными «кроссами» (встречными ударами).

В конце Линчу устроили громкую овацию. Пока он радостно прыгал по рингу, его болельщики гурьбой устремились к площадке, а за ее пределами на улицах выстроились приветствующие победителя толпы.