Текст книги "Шотландия. Автобиография"

Автор книги: Артур Конан Дойл

Соавторы: Роберт Льюис Стивенсон,Даниэль Дефо,Вальтер Скотт,Кеннет Грэм,Уинстон Спенсер-Черчилль,Публий Тацит,Уильям Бойд,Адам Смит,Дэвид Юм,Мюриэл Спарк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

Флодденская битва на футбольном поле, 15 апреля 1961 года
Дэнис Лоу

Полный разгром шотландской футбольной сборной со счетом 9:3, нанесенный ей англичанами на стадионе «Уэмбли», был самым тяжелым поражением, которое она когда-либо испытывала, и этого унижения шотландцы до сих пор не забыли. Впоследствии вратарь Фрэнк Хаффи эмигрировал в Австралию.

У Англии, когда мы с ними встретились, шла полоса удач. В том же сезоне, раньше, они уже победили Северную Ирландию со счетом 5: 2, выиграли у Люксембурга 9: 0, у Испании – 4: 2 и у Уэльса – 5: 1. В том же духе они продолжили и после игры с нами, нанеся поражение Мексике со счетом 8: 0. Если кажется, что мне не хочется начинать разговор о матче, то те, кто помнит саму игру, вероятно, понимают, почему…

Начало Англией было положено уже через девять минут, это сделал Бобби Робсон. Воинство шотландских горцев впало в безмолвие. По их мнению, не так все должно было быть. В тот день на «Уэмбли» собралось около 100 000 человек, и шотландцы были, как обычно, самой шумной их частью, но английские болельщики громкими голосами встретили гол Робсона, и атмосфера, и без того напряженная, быстро стала накаляться. И как будто специально, по заказу, Джимми Гривз – ну а кто бы еще? – делает счет 2:0 после 20 минут, а потом, спустя еще 9 минут, вновь поражает ворота. Не знаю, почему еще до перерыва Англия не забила намного больше. Мы пришли сюда за добычей, но счет оставался прежним.

В перерыве в нашей раздевалке не было практически ничего живого. Мы не просто пребывали в полном замешательстве от происходившего на поле, в те минуты мы были буквально «выключены». Вину подсовывали друг другу, точно гранату с выдернутой чекой. Впрочем, мы сумели как-то собраться, и какой-то командный дух все же на время объединил наш лагерь. Мы поняли, что не все потеряно и что мы можем еще отыграться, если постараемся изо всех сил. К тому времени как мы вышли на поле, мы были куда больше заряжены на игру, чем до начала матча.

Второй тайм только-только начался, когда Дэйв Маккей нанес стремительный дальний удар, который заставил Рона Спрингетта, стоявшего в английских воротах, ошибиться. Мяч вонзился в сетку, и «Клетчатая армия» в едином порыве вскочила на ноги. Благодаря этому мы обрели немало уверенности в своих силах, и очень скоро Дэви Уилсон забил наш второй мяч, нанеся замечательный удар головой в падении. Англия зашаталась, сцена была готова для одного из самых замечательных реваншей в истории футбола.

Этого не случилось. Англия бросилась на ответный штурм и была вознаграждена свободным ударом возле нашей штрафной. До сего дня нам представляется несправедливым, что Джимми Гривзу дали возможность пробить на несколько ярдов ближе к линии штрафной, чем следовало. Должно быть, судье в глаз какая-то грязь попала, но после этого удара мяч попал к Брайану Дугласу, который сделал счет 4: 2. Мы были крайне разочарованы, потому что гол казался несправедливым.

После этого мы совсем развалились, и Англия полностью взяла контроль над ситуацией в свои руки. За 18 минут до конца Бобби Смит делает счет 5: 2, и даже когда Пэт Куинн отквитал его гол, значения это, как казалось, больше не имело. Менее чем за две минуты Джонни Хейнс забил дважды, Джимми Гривз сделал хет-трик, а Бобби Робсон поставил точку – 9:3. Этот результат вошел в историю как самый несправедливый с точки зрения шотландцев. Капитана английской команды, Джонни Хейнса, на руках уносили с поля, вратарь англичан Рон Спрингетт торопился проведать новорожденную дочку, а Фрэнк Хаффи рыдал. Думаю, в нашей раздевалке, превратившейся в покойницкую, мы все готовы были расплакаться, но волю слезам дал только Фрэнк. Больше никогда он не играл за Шотландию.

Петиция женщин, желающих стать священниками шотландской церкви, 26 мая 1963 года
Мэри Ласк

Мэри Ласк (позднее – Левинсон), диакониса шотландской церкви, вошла в историю, обратившись в Генеральную ассамблею шотландской церкви с просьбой допустить женщин до посвящения в священнический сан. Хотя в последующем Левинсон и не стала первой женщиной, рукоположенной в сан, она считалась самым влиятельным участником кампании за право женщин занимать любые посты в церкви. По мнению одной газеты, дела Левинсон ставят ее вровень с двумя другими борцами за права женщин, Софией Джекс-Блэк и Нэнси Астор. Свою имеющую революционный характер петицию она представила в пятнадцатиминутной речи на заседании Генеральной ассамблеи. Ее слова были встречены таким воодушевлением, что ассамблее вынуждены были напомнить: аплодисменты в зале собраний не разрешены.

Мне представляется курьезной ситуация, что от меня, как от женщины, потребовали привести особые доводы, почему меня нужно посвятить в сан; поскольку мое обращение состоит в том, что как человек я могу исполнять все обязанности священника церкви и, следовательно, имею право быть посвященной в конкретный сан в рамках церкви…

Я могла бы указать, что в Священном писании нельзя найти никаких теологических оснований для того, чтобы не позволять женщине иметь сан. Если взять Новый Завет в целом, то очевидно, что женщины принимали участие во всем богослужении, и сам Христос, а затем и его последователи, полностью принимал женщину как человека. Часто считают, что в этом вопросе камнем преткновения является Павел со своими призывами к молчанию. Но несомненно, их следует воспринимать на фоне куда более многочисленных фактов его отношения к женщинам в церкви – как к равным в труде и как к духовным руководителям в молитве и публичной проповеди и богослужении, – и все это основывается на том теологическом основании, что Христос не проводил различия между мужчинами и женщинами.

Разумеется, обряд Искупления во Христе не противоречит обряду Творения. Разумеется, мужчины остаются мужчинами, а женщины – женщинами, и мы гордимся этим. Не может быть и речи о женщинах, желающих уподобиться мужчинам и взять на себя то, что, как доказано, является мужской функцией. Но меня все равно требуется убедить, что проповедь Слова Божьего – нечто такое, на что способен лишь мужчина; будь я в этом убеждена, то перестала бы сама это делать. Я не в состоянии понять, почему право совершения таинств дано мужчинам исключительно в силу их принадлежности к мужскому полу. И если в случае с женщинами возникают возражения в порядке служения, то мы обязаны напомнить себе, что единственная форма управления, по праву осуществляемая в церкви, зиждется на полномочиях Его служителя, и, несомненно, право на подобные полномочия не может принадлежать исключительно мужскому полу.

Принц Чарльз и шерри-бренди, 20 июня 1963 года
«Дейли телеграф»

На следующий год после того, как принца Чарльза отправили в школу Гордонстоун, он произвел фурор: один журналист застал его в тот момент, когда, во время поездки в Сторноуэй, он заказывал шерри-бренди в общественном месте. Сначала Букингемский дворец официально отрицал случившееся, но позднее был вынужден признать правду.

Частный детектив принца, Дональд Грин, был немедленно уволен с королевской службы, а директор школы наказал принца, понизив его ранг в школе. Впоследствии Чарльз замечал в отношении этих, со всей очевидностью, забавных событий: «Мне казалось, наступил конец света».

Букингемский дворец отказывается от своего опровержения: он покупал шерри-бренди!

Принц Уэльский, которому 14 лет, в понедельник действительно покупал спиртное в коктейль-баре гостиницы в Сторноуэе (Льюис). Вчера Букингемский дворец отказался от своего опровержения и не отрицает, что, как и сообщалось, принц на самом деле купил себе шерри-бренди за 2 шиллинга 6 пенсов. Мистер Ф. Р. Г. Чью, директор школы Гордонстоун, где учится принц, позднее заявил, что в школе мальчикам запрещено употреблять алкогольные напитки. Он также добавил: «Если после расследования сообщения получат подтверждения, то я рассмотрю вопрос о необходимости применения дисциплинарных мер. В настоящее время я не знаю всех подробностей. По возвращении мальчиков в школу из Сторноуэя я опрошу их». Он отказался говорить, какого рода дисциплинарные меры могут быть приняты.

Нагота на Эдинбургском фестивале, сентябрь 1963 года
«Скотсман»

В то же самое лето, когда вниманием общественности Великобритании завладел скандал «Профьюмо – Келлер», репутация Эдинбургского фестиваля оказалась подмочена имевшим место вопиющим случаем аморальности: на конференции по драматургии, организованной импресарио Джоном Калдером, на тележке провезли полностью обнаженную женщину. Ситуация, как считали, вышла далеко за рамки хорошего вкуса. Заголовки на первой странице «Скотсмана» подтверждают, что когда в Эдинбурге предлагали провести фестиваль, кое-кто испытывал опасения, что отношение горожан к подобному событию окажется чересчур пуританским. Однако, вопреки осуждению, которому подвергся Калдер за ту конференцию, Эдинбург быстро привык к новой атмосфере художественного эксперимента и провокации и вскоре фактически стал невосприимчивым к подобного рода потрясениям.

Комментируя прошлым вечером неожиданное появление в субботу, на заключительном заседании Драматургической конференции в «Макъюэн-холле» обнаженной женщины, граф Харвуд, художественный руководитель Эдинбургского фестиваля, сказал, что, по его мнению, инцидент лишил фестиваль всякой возможности провести в следующем году еще одну конференцию подобного характера. Сам этот случай он назвал крайне глупой и бессмысленной выходкой.

Из-за имевшего место происшествия закрытие фестиваля сопровождалось взрывом бурного негодования. Эдинбургскую модель Анну Кеселер (19 лет) прокатили по органной галерее за 30 секунд как часть спектакля «театра действия», поставленного Кеннетом Дьюи (21 год), режиссера-авангардиста из Лос-Анджелеса. Это был эпизод из организованной мистером Дьюи «пьесы-хэппенинга», который был призван привлечь зрителей к участию в конференции…

Мистер Джон Калдер, лондонский издатель и организатор конференции по драматургии, считает всю эту затею «очень забавной». Иначе полагает лорд-провост Эдинбурга Дункан М. Уизерстоун. «Это настоящая трагедия, что три недели блестящего Эдинбургского фестиваля оказались опорочены бессмысленной вульгарностью», – отметил он в обнародованном вчера возмущенном заявлении.

После первого ошеломленного вздоха, последовавшего за появлением обнаженной мисс Кеселер в «Макъюэн-холле», зрителей в дальнейшем поразил вид и музыка волынщика, вышагивавшего по верхнему ярусу. Кто-то повесил на сцене овечий скелет, люди висели на окнах на высоте 70 футов, и все это сопровождалось фоновым шумом записанного на магнитофонную пленку невнятного бормотания зрительного зала.

И, как будто этого было мало, американская киноактриса Кэрролл Бейкер с царственным видом выскользнула из своих норковых мехов цвета апельсина, обнаружив под ними плотно облегающие серебристые тунику и лосины. Затем, без всякой очевидной причины, она спрыгнула со сцены и направилась прочь из зала – но не по проходу, а перепрыгивая через кресла, без всяких «извините меня» или «с вашего разрешения».

Мистер Джон Калдер находился в своем деревенском доме в Кинроссе, когда безмятежность его воскресного утра была нарушена шумными и возмущенными откликами в прессе и заявлением провоста. «Я все видел, – сказал он, – и все было очень хорошо, никакой безвкусицы. Девушку провезли очень быстро, и никто в зале ничего особо разглядеть не сумел бы…»

Мисс Кеселер вчера у себя дома описала свое появление на публике словами «да ну, хиханьки какие-то».

Школа Гордонстоун, 1963 год
Уильям Бойд

Воспоминания литератора Уильяма Бойда о школьных днях в отдаленной школе-интернате Гордонстоун, расположенной у Морей-Ферт, опровергают миф, будто образование в частных школах поставлено намного лучше, чем в обычных средних школах. Оказавшись далеко от Африки, где он родился, компанейский Бойд хорошо ужился с однокашниками, однако нередкие проявления нетерпимости, ханжества и снобизма, грязь и запущенность дортуаров, по всей видимости, оставили у него в душе горечь, обиду и негодование.

Жилые помещения, где обитает обычный ученик нашей частной школы, в лучшем случае функциональны и бездушны, а в худшем – в крайней степени отвратительны. Если бы борсталы, или дома предварительного заключения для малолетних преступников, содержались бы в таком виде, то общественность подняла бы шумный протест. Недавно я побывал в нескольких известных частных школах, и ничего из увиденного там не вызвало у меня большего огорчения, как дортуары учеников и сама мысль, что на протяжении нескольких лет мне довелось проспать столько ночей в подобных мрачных и нагоняющих тоску условиях.

Думаю, это ретроспективное отвращение. Мальчики-подростки не так сильно озабочены проблемами личной гигиены, не говоря уже об уборке и содержании жилых помещений. Но теперь, когда вспоминаю бетонные и кафельные умывальни и туалеты, выкрашенные в светло-зеленый цвет спальни с грубыми деревянными кроватями, я начинаю по-новому уважать жизнерадостность и стойкость души подростка.

Когда в 1965 году я приехал в школу, в возрасте тринадцати лет, все в здании было проникнуто функциональностью и безликостью… Только в учебных комнатах дозволялось хоть какое-то отступление от общей анонимности, да и то оживляли их почти непременно картинки с женщинами, вырезанные ножницами из рекламных проспектов женского белья и купальников, и украшения эти все равно имели однообразный вид.

Здание было большое, но казалось почему-то каким-то сжатым, странным образом стесненным. Летом можно было выйти на улицу, но зимой вообще некуда было пойти… Чехарда популярных и слабых директоров и воспитателей. Дисциплина отсутствовала. Новый заведующий энергично брался насаждать власть. Но когда в конце дня он удалялся к себе на квартиру, вновь устанавливался старый режим. Рассадником всех проблем была группа мальчиков в возрасте шестнадцати-семнадцати лет. Они были «плохими» в том смысле, что их не интересовали поощрения со стороны воспитателей. По вечерам они терроризировали младших учеников с такой откровенной жестокостью, что при воспоминании об этом меня бросает в холод. Они бродили по комнатам младших классов, бандами по четверо-пятеро, и избивали того, кто под руку подвернется, вымогали деньги или еду, в поисках развлечений шарили по ящикам и читали чужие письма. Можно было почувствовать себя в шкуре средневекового крестьянина во время Столетней войны: не знаешь, когда явится еще одно войско мародеров, наугад сея смерть и разрушение. Он был сравнительно недолгим, этот период капризного бандитизма, но предоставил мне полный каталог изобретательных жестокостей, порожденных подростковым умом…

Школа наша находилась в Шотландии и была почти во всех отношениях шотландской частной школой, и все же сильный шотландский акцент был позорным клеймом. В действительности, акцент любой местности безжалостно пародировался. Когда люди говорили с отчетливым шотландским выговором, то мы могли издавать резкие горловые звуки или, тряся отвисшей челюстью, по-идиотски бормотали невесть что. Всякий, у кого слышался акцент Мидленда или севера Англии, в ответ получал поток «Э-э ба-а гу-ум». Передразнивать чужой выговор мы все находили бесконечно забавным. Отчасти это было снобизмом, отчасти – самозащитой. У всех учеников частной школы были чрезвычайно враждебные отношения с местным людом, особенно с молодежью. Для нас все местные были «паршивцами», «грубиянами», «плебсом», «крестьянами» и «деревенщинами». Сейчас я поражаюсь при воспоминаниях о том, какую патрицианскую желчь и яд мы изливали, словно аристократы перед лицом надвигающейся революции – курьезная смесь презрения, страха, сознания вины и зависти. В конце концов, они-то жили в настоящем мире, за пределами наших школьных стен, и каким бы чувством превосходства мы не кичились, никуда не денешься от того факта, что они куда свободнее, чем мы – и это очень раздражало. Уверен, и на нас, в свою очередь, смотрели как на отталкивающих, высокомерных, злобных снобов. Суждение отнюдь не резкое.

Мы страстно желали вырваться из школы, но мир снаружи одновременно и соблазнял, и насмехался над нами. В нем было все, от чего в школе нас отучали и что в то же самое время постоянно напоминало об аномалиях и гнете того общества, в котором мы заточены. Предпринимались энергичные попытки к бегству.

Самый легкий способ вырваться из школьного замкнутого мирка – попасть в школьную команду. Поскольку школа находилась так далеко на севере, то для того, чтобы найти достойного противника, приходилось немало путешествовать. Благодаря регби и хоккею можно было два-три раза в семестр съездить в Инвернесс или Абердин, нередко матчи проводились в Данди, Глазго и Эдинбурге. В нашем воображении Эдинбург занимал то место, какое среди поэтов в 1930-х годах было у Берлина. Для нас, жалких и убогих, он неизменно представлялся греховным и пленительным. Если тебя выбирали в команду по регби, выезжающую в Эдинбург, то это означало несколько счастливых часов в пабах на Тистл-стрит, а отнюдь не напряженное спортивное состязание…

Большой мир был желанным источником контрабанды – порнографии, выпивки, сигарет, – а также, в каком-то смысле, законной добычи. Когда мальчики отправлялись в город, то уровень воровства в магазинах тревожно возрастал. Был один мальчик, за которым в местном универмаге «Вулвортс» следили два работающих в магазине детектива. Он был искусным клептоманом и обычно брал заказы, что принести после своих субботних визитов. Мы бурно радовались своим преступлениям и горячо их обсуждали, передавали из уст в уста легенды о героических кражах: например, о том, как практически дочиста была опустошена сувенирная лавочка в Хайленде, когда рядом высадился целый автобус школьников. О мальчике, который выкопал медные провода на близлежащей авиабазе Королевских ВВС, отчего в какой-то момент, когда он перерубил топором особо важный кабель, отключились все приборы на диспетчерской башне. Прижимая к себе трофеи, мы радостно возвращались в убежище школы. И тем не менее в самой школе воровство считалось одним из самых серьезных и антиобщественных преступлений – любого вора ждали бы годы суровых порицаний. Два мира, две системы ценностей…

Мы были одержимы сексом. Я знаю, это верно для любого мальчика подросткового возраста, но когда вспоминаю теперь о том, как наши разговоры бесконечно возвращались к этой теме, с каким оживлением и неустанностью они велись, то я, обращаясь к прошлому, кажусь себе вялым и апатичным и в то же время испытываю гнев. Разумеется, мы говорили о сексе – мы обитали в нелепом, причудливом однополом мирке. Где-то там существовал параллельный мир, в котором представители двух полов общались и встречались друг с другом и войти в который нам было запрещено. Неудивительно, что наше любопытство было лихорадочным и глубоким – и разрушительным. Сексуальный апартеид, правилам которого мы обязаны были подчиняться все эти годы, сильно извратил наше отношение к девочкам и женщинам, исказив его самым похотливым образом. Женский пол мы судили по одному критерию – привлекательна девушка сексуально или нет, это если выражаться куда более тактично, чем выражались мы…

Кому приходилось выдерживать основной напор нашего распутного интереса, так это прислуге. Служанками были, по-моему, местные девушки, и все наняты на работу – как было известно по циркулирующим в школе слухам – исключительно благодаря своей уродливости. Роли это не играло. Их встречи с мальчиками, по три раза на дню во время трапезы, характеризовались, с одной стороны, беспрерывными сексуальными шуточками самого непристойного характера. Самые смелые мальчики, улучив момент, на деле приставали к ним – щипали, щупали, обнимали, притискивали. Девушки относились ко всему на удивление терпимо. Никогда не слышал, чтобы кого из мальчиков наказывали из-за жалоб какой-нибудь служанки. Думаю, наше отношение к ним выявляло самые худшие стороны нашей натуры: это была мужская похоть в самом своем отвратительном виде, усугубленная сознательным классовым презрением и почти животными насмешками…

С нашим сексуальным любопытством также был связан и определенный пылкий романтизм, что представляется несколько более занимательным. Никто не желал признаваться, что он – девственник. С молчаливого согласия разговор о великом дне всегда шел в самых туманных и расплывчатых выражениях – считалось само собой разумеющимся, что все в этом деле были, скажем, вполне опытными и искушенными. Один мальчик допустил ошибку, признавшись, что в возрасте семнадцати лет еще не потерял невинности. Он превратился в посмешище для всей школы. Малышня четырнадцати лет носилась за ним с воплями: «Девственник! Девственник!» К следующему семестру он вернулся с утверждениями, что за каникулы преодолел этот недостаток, но было уже поздно. Главная его ошибка заключалась в том, что он признался – единственный честный человек среди бесстыдных лжецов…

Школьные танцы мало чем отличались от мясной лавки. К тому времени, когда приезжали девочки, все мальчики уже успевали как следует накачаться спиртным. При звуках первого медленного танца они кидались на добычу. Униженными были все. Оперетты Гилберта и Салливана были намного веселее, и внешние приличия все же соблюдались. Мы должны были повторять текст наизусть, и девочек видели регулярно почти целый месяц. Соблюдались ритуалы ухаживания, скорее чопорные и официальные, образовавшиеся союзы сохранялись какое-то время – целомудренно и скромно: например, часто приглашали на воскресный чай в дом девочки, чтобы познакомиться с ее родителями. Эта более длительная связь обычно пробуждала романтическую часть нашей натуры, и многие из нас влюблялись, так как предмет утешения отвергал всякое физическое сближение. Обычно это происходило и с девочками, и с мальчиками, когда приближались даты выступления – ощущение быстролетящего времени, как у солдат, которым нужно скоро вернуться на фронт. Эти мечтательные встречи выглядели много лучше. Они во многом походили на такие же подростковые влюбленности – милые, волнующие, меланхоличные: недолгий побег в настоящую жизнь. Им пришел конец после выступления, когда вновь были установлены барьеры между школами с раздельным обучением. Единственными жертвами пали Гилберт и Салливан, на моей памяти всегда ужасающие, по той простой причине, что никто из нашего хора так и не запел.