Текст книги "Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна"

Автор книги: Артур Ашер Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Она вернулась к плите и обнаружила, что унеслась мыслями куда-то очень далеко, оторвавшись от себя, чего ее отец никогда не допускал. Перед ее мысленным взором тут же предстал тощий, сухопарый Стоу, и это ее разъярило: и почему только она не заставила его остаться с нею! Они, по ее убеждению, походили сейчас на две планеты, вращающиеся одна вокруг другой, но удерживающиеся каждая на своей орбите невидимой силой, которая не давала им сблизиться и соединиться, силой, исходящей из той самой парочки водянистых глазок, из тех самых белесых когтистых пальцев, из этой нарочитой тупости, этой эгоистичной наглости, что проживала в доме ниже по дороге, нахально улыбаясь и ощущая себя выше всех, почти на троне. Порыв ветра, сотрясший дом, напомнил ей о скором приезде гостей. Она перенесла внимание на приготовление еды и попыталась снова как бы зависнуть во взвешенном состоянии, отрешившись от всех желаний. Один из попугаев взлетел с пола и уселся ей на запястье. Она перестала возиться, поднесла его к губам и поцеловала в маленькую блестящую головку, и он, как всегда, поклонился и слегка впился коготками ей в кожу.

* * *

По мнению Клеоты, это было несколько бестактно, дурным тоном – выспрашивать у гостей их биографические данные. Чем они занимаются, как зарабатывают на жизнь, состоят ли в браке или разведены, имеют любовников или любовниц, сидели в тюрьме или учились в Принстоне, были ли на войне – все эти обычные колышки и вешки, на которые всегда накручивается разрастающееся полотно вечерних разговоров, для нее просто не существовали. До шестнадцати лет ей не приходилось встречаться или по крайней мере иметь дело с людьми, чье воспитание и восприятие мира отличались от ее собственных. Ее дядья, тетки, кузины и кузены, все они принадлежали к одному кругу, к той же самой среде, даже если разъехались по всему миру; то же самое было – или казалось, что было – и с девочками, посещавшими те же школы, что и она. Жизнь носила ее – вместе со Стоу – по многим странам, по многочисленным палаццо разных финансистов, по лачугам художников, по всем гарлемам мира, по апартаментам всяких нуворишей и членов попечительских советов разных университетов, по меблированным комнатушкам опустившихся, напичканных наркотой музыкантов, но всех их – богатых или бедных, знаменитых или безвестных, гениев или дилетантов – она всегда встречала и выслушивала с тем же самым слепым и безразличным взглядом, с обычным для нее пренебрежением к деталям и подробностям и со свойственным ей полным отсутствием какой-либо дискриминации. Она, кажется, даже не осознавала, что люди обычно склонны обсуждать и судить других; не то чтобы все нравились ей в одинаковой мере, но если они забавны и занимательны или искренни или по крайней мере представляли собой нечто определенное, она была счастлива принимать их в своем доме. Что ее действительно раздражало, даже бесило, так это когда ее разыгрывали или дурачили; или когда навязывали ей свои мысли и мнения. Если не считать подобных случаев, которых ее манера себя вести не допускала слишком уж часто, посторонние люди ее не слишком донимали и беспокоили. Однако – и это было совершенно неожиданным свойством ее характера – она никогда не осуждала моралистов. По ее мнению, дело просто заключалось в том, что для них морализаторство было – или, несомненно, должно было быть – необходимостью, точно так же, как некоторым необходимо избегать открытого пространства или наперченных блюд. Были, конечно, вещи, к которым она относилась неодобрительно и поэтому часто испытывала приступы искреннего негодования, например, когда чиновники не выдавали кому-то загранпаспорт или кого-то не пускали в ресторан из-за цвета его кожи. Но даже в этих случаях очень скоро становилось совершенно ясно, что это ее негодование рождено вовсе не высокими моральными принципами; дело было просто в том, что ее собственное эгопрямо-таки воспалялось от одной лишь мысли о том, что человеку навязывается чья-то слепая и чужая воля. К тому же при этом то чувство, что она испытывала, было скорее не негодованием, а удивлением и замешательством, непониманием, подобным тому, что испытывал ее отец, целых три раза объехавший весь мир за собственный счет только для того, чтобы вручить кому-то в Лиге Наций свои петиции в знак протеста против угнетения каких-то племен (в одном из которых его самого чуть не съели), и не получивший на них никакого ответа.

Лукреция позвонила нынче утром и, помимо всего прочего, сообщила, что Джон Трюдо вчера заехал к ней по пути в Нью-Йорк и остался на ночь, и тогда они решили устроить совместный ужин, Трюдо неизбежно оказался в числе приглашенных вместе с еще одной гостьей Лукреции, некоей мадам Как-бишь-ее, которая также заехала к ней по пути куда-то. Клеота до прошлого года часто виделась с Трюдо и особенно с его женой, Бетти, но потом он перестал преподавать в Пеммертон-скул в Хэноке – она располагалась в нескольких милях от ее дома – и переехал жить в Балтимор. Сам он не производил на нее особенного впечатления в отличие от своей жены, высокой юной красавицы, но вполне разумной. Где-то лет шесть назад их свадебный кортеж в полном составе вдруг завалился в дом к Раммелам, и Трюдо всегда вызывал у Клеоты воспоминания об этой кошмарной вечеринке, но когда Бетти была рядом с ним, он казался многообещающим, крайне серьезным человеком, который, как она надеялась, станет настоящим поэтом, что он твердо вознамеривался осуществить. Бетти, кажется, очень верила в него, что было весьма трогательно; совсем как она сама верила в Стоу, когда тот был еще молодым. У них было четверо детей, и жили они бедно, в старом, не перестроенном фермерском доме возле школы, и Клеота частенько заезжала к ним в надежде вытащить их из этой все углубляющейся изоляции, от которой у нее возникало ощущение, что они, видимо, стыдятся своей бедности. Она взяла себе на заметку непременно приглашать их к себе, когда у нее в доме что-то происходило, и они приезжали довольно часто, но к концу их пребывания в здешних местах у нее не могло не сложиться впечатления, что они весьма прохладно относятся друг к другу и что Трюдо вдруг резко поседел, и она так и не могла понять, отчего их неудачный брак заставил ее почувствовать злобное разочарование, странно-неожиданное, поскольку они никогда не были близкими друзьями.

Так что она была не слишком удивлена, увидевшись с Трюдо сегодня вечером, да еще с девицей, которая не была ему женой, но чтобы это оказалась такая девица!.. Он был все еще красивым, представительным мужчиной в обычном смысле этого слова – высокий, с сединой на висках, с довольно длинным лицом и байроновским носом, но, как ей теперь казалось, в целом несколько слабовольный. Теперь она уже понимала, что видела множество таких лиц в давние времена на гоночных яхтах – всех этих вечных спортсменов, так навсегда и остававшихся принстонскими мальчиками. И как это она так заблуждалась на его счет? И все же в его глазах по-прежнему оставалось некое серьезное выражение, нечто страдальческое, и сейчас они смотрели на нее с некоторым нервным трепетом, даже стыдом, причина которого, как она тут же заключила, крылась в облике девицы, которая явно была его любовницей.

Весь ужин Клеота не могла ни смотреть на нее прямо, ни отвести глаза от ее профиля. Девица почти не разговаривала, устремив взгляд куда-то поверх голов, несомненно презирая не слишком интересную застольную беседу и хмуря брови, подведенные карандашом почти до самых волос, моргая необычно огромными карими глазами, веки которых были намазаны черным, как у балерины, танцующей партию ведьмы. На ней был черный свитер и черная суконная юбка, причем и то и другое туго обтягивало ее огромные груди и тяжелые, хотя и неплохо сформированные бедра, туфли у нее были на высоченных каблуках и тоже черные. На оливковой коже не было заметно никакой косметики, даже губной помады. На руках позванивало множество браслетов, а звали ее Ева Сен-Бле. Что самое невероятное, Трюдо звал ее Сен; время от времени он пытался втянуть ее в разговор, но она лишь переводила на него угрюмый взгляд темных глаз, неохотно оторвав его от стен и окон. При каждой его подобной раболепной попытке вовлечь ее в беседу Клеота быстро поворачивалась к ней в ожидании услышать, какой ответ сорвется с полных губ Сен, или увидеть, как Сен, возможно, вдруг встанет и выйдет вон, что, по мнению Клеоты, выглядело бы как очень грубый демарш с целью показать, как ей все это надоело и как она все это презирает. А может быть, она просто так же глупа, как это можно заключить по ее внешнему виду? Через двадцать минут этого молчаливого противоборства Клеота утратила всякий интерес к Сен и сделала то, что всегда делала по отношению к гостям, – бросила на произвол судьбы тех, кто ей не нравился, и обратила все внимание на тех, кто ей подходил.

Она всегда хорошо относилась к Лукреции, подруге еще со школьных времен, и к мадам…

– Прошу прощения, кажется, я не расслышала вашу фамилию, мадам, – сказала она, обращаясь к женщине, сидевшей через стол от нее и поедавшей баранину огромными кусками, так что ее жующий рот был все время набит.

– Ливайн. Манисетт-Ливайн. Проижношитшя череж «ай», – ответила та, пытаясь проглотить то, что было у нее во рту.

Клеота рассмеялась при этой ее попытке пробиться сквозь полупрожеванную баранину. Дама была так мала ростом, что ей пришлось подложить на стул подушку. Лицо у нее было совершенно мужское, кожа как у мулата, нос в виде круглой шишки, на вид совсем без костей – он просто свисал вниз, бесформенный и ничем не поддерживаемый. Глаза были черные, такие же, как и курчавые, в мелких завитушках, волосы, подобранные так высоко, что целиком открывали уши, тоже совершенно мужской формы, оттопыренные. У нее был большой рот и сплошь запломбированные зубы. Руки были со вздутыми венами и распухшими косточками, а когда она смеялась, что делала весьма часто, на ее туго обтянутых кожей щеках образовывались глубокие морщины, похожие на круглые скобки. Она испросила разрешения снять жакет от своего серого костюма, обнажив при этом тощие мускулистые руки, торчавшие из блузки без рукавов подобно искривленным веткам старой яблони. Клеота, словно пытаясь возместить этой даме отсутствие у нее полных, более эстетических на вид форм, которыми обладали другие гости, все время, пока они разговаривали, подкладывала ей одной новые куски свежего хлеба и мяса.

– Я бы на твоем месте попросила мадам погадать тебе, – сказала Лукреция, и Клеота только сейчас вспомнила, что подруга в их телефонном разговоре упоминала, что эта женщина – гадалка. Когда Клеота обернулась к ней, на лице Лукреции застыла какая-то странная улыбка. Лукреция сейчас выглядела так, словно намеревалась тотчас же выдать некое ошеломляющее, но правдивое признание, а ведь на самом деле она всегда была женщиной крайне практичной, придерживалась строго научных взглядов и была весьма скептически настроена по отношению к любым видам мистицизма. В первые годы своего брака она даже сумела вернуться в колледж, чтобы получить степень магистра в области бактериологии и потом некоторое время, пока не начали рождаться дети, работала в разных лабораториях. Она совершенно точно знала, сколько калорий, белков и углеводов содержится в любом виде пищи, вовсю пользовалась скороварками, чтобы сохранить в еде витамины, держала у себя в кухне кучу приборов, при помощи которых легко могла определять влажность воздуха и предсказывать изменения погоды, и со всеми, включая собственных детей, обращалась в манере, добела отмытой от любых проявлений сентиментальности и бессистемности.

Но вот она сидит сейчас, без малейших признаков смущения, которое, несомненно, как того ожидала Клеота, должна была испытывать, признавшись в том, что чувствует жгучий интерес к предсказаниям судьбы и будущего. Клеота никак не могла осознать и принять столь дикое несоответствие, вдруг проявившееся в характере подруги, и выражение ее лица на минутку изменилось с улыбающегося на серьезное, пока она раздумывала, не стала ли жертвой розыгрыша.

– Она просто замечательно гадает, – с напором продолжала Лукреция. – Я ничего ей о тебе не рассказывала, но вот погоди, сама увидишь, как она все угадывает.

Тут внезапно заговорила Сен:

– У меня была тетка, которая тоже это умела.

Это были ее первые слова, произнесенные не в ответ на подначки Трюдо, и все обернулись к ней, ожидая, что она скажет дальше. А она теперь выглядела так, точно сгорает от нетерпения рассказать им нечто крайне занимательное – ее надменный вид куда-то исчез, точь-в-точь милая скромная девочка, подавленная осознанием того, что попала в дом к самому Стоу Раммелу. Трюдо наконец немного отмяк и даже заулыбался – впервые. И сияющим взглядом поощрил ее: продолжай! И она снова разомкнула губы, готовая говорить.

– Ваша тетушка, моя милая, этого не умела! – отрезала, перебив ее, мадам Ливайн и улыбнулась ей через стол с отчетливо выраженным презрением и неудовольствием, значительно хлопнув по столу ладонью.

Сен, кажется, обиделась, и Трюдо положил под столом руку ей на бедро:

– Дорогая…

Но мадам Ливайн уже повернулась к Клеоте, на которую глядела потеплевшим взглядом, словно только они две были посвящены в какую-то тайну и полностью понимали друг друга.

– Вам, моя дорогая, гадать нет никакой необходимости, – заявила она.

– Почему? – Клеота даже вспыхнула.

– Потому что вы уже там.

– Где?

– Там, где все начинается, – заявила мадам, и ее настоятельное спокойствие, сперва совершенно абсурдное для Клеоты, придало ей важный и убедительный вид, заставивший всех следить за каждым ее движением.

У Клеоты вырвался смех – почти истерический, кашляющий; за ним последовал глоток красного вина и удивленный взгляд, брошенный на Лукрецию: внезапно ее осенило, что столь тесное знакомство с подобной женщиной, безусловно, означает, что у ее давней подруги какие-то крупные неприятности. Но она тут же опять повернулась к мадам Ливайн.

– Я вовсе не над вами смеюсь, мадам, – проговорила она, заняв руки сметанием со стола крошек. – Дело просто в том, что я понятия не имею о том, где хоть что-то начинается. Или кончается. – Она снова рассмеялась и покраснела. – Вообще никакого понятия.

Взгляд мадам Ливайн не дрогнул.

– Это знаю я, дорогая.

Клеоте показалось, ее кто-то ударил, неведомо кто, неведомо откуда; она ощутила, как ее пронзает насквозь этот взгляд, фанатический, но странно добрый взгляд гадалки. И у нее вдруг возникла жадная потребность заполучить внимание этой женщины, даже ее заботу; она почувствовала себя страшно одинокой. Опустив глаза на стол, на еще рассыпанные там крошки, она сказала:

– Ну, наверное, это такая же реальность, как все остальное.

– Не более и не менее, – ответила мадам Ливайн с тихой и радостной уверенностью верующих, знающих, что они будут спасены.

Клеота была не в силах больше сидеть здесь.

– Пойду принесу кофе. – И она пошла в кухню.

Руки у нее непонятно почему дрожали, когда она подставила чайник под кран. Щеки пылали. Лица сидевших в гостиной мелькали перед глазами, пока перед ее мысленным взором не появился лик Лукреции, и ее близко сидящие глаза самым странным образом прямо-таки взывали к Клеоте, чтобы та приняла услуги мадам Ливайн. И ей тут же стало понятно, что Лукреция уже окончательно рассталась со своим мужем.

Она уставилась на горящее пламя, стоя неподвижно и тихо. Бад Трассел, ее муж, в этом году бывал дома лишь по уик-эндам, и вовсе не потому, что ему приходилось ездить по делам бизнеса по всему штату. По сути дела, они теперь жили раздельно.

Осознание этого факта выскочило откуда-то изнутри, словно было там все это время, только она того не знала. Как это она могла быть такой слепой, не замечала совершенно явных признаков! Она даже испугалась. Собственная кухня вдруг показалась ей странной и чужой. Интересно, а что еще лежит, запрятанное у нее в мозгах, а она и не подозревает об этом? Она вновь задумалась о теперешней приторно-сладкой манере Лукреции, в которой та сегодня держалась, та самая Лукреция, которая всегда сидела, обвив одну ногу вокруг другой, всегда краснела, прежде чем осмелиться хотя бы засмеяться! А теперь она вдруг стала такая… безнравственная, аморальная что ли… И что она сама сделала или сказала сегодня такого уж аморального? Какие все это глупости!

По спине прошла волна холода, и она оглянулась в сторону кладовой, удостовериться, что дверь туда закрыта. Ей даже показалось, Элис по-прежнему торчит рядом с домом. Она прислушалась, но снаружи все было тихо. И все же это было бы вполне в духе сестрицы Стоу – подсматривать в окно. Она подошла к двери на задний двор и резко ее открыла, уже пребывая в ярости. Там никого не было. Деревья качались от сильного ветра, и сквозь их беспокойные ветви она различила какой-то непонятный свет, просачивающийся откуда-то издали. Она замерла на месте, мысленно отслеживая расположение окрестных дорог. Это свет в доме Джозефа, пришла она к выводу. Это было удивительно, поскольку и он, и его жена редко наезжали сюда зимой, хотя сам он иногда появлялся здесь один, чтобы немного поработать, пописать. Если бы она знала, что он здесь, то пригласила бы его сегодня на ужин.

На ее лице уже играла улыбка, когда она вернулась к плите, думая о том, как Джозеф непременно сцепился бы с мадам Ливайн. «Предсказательница чего?!» – тут же переспросил бы он, состроив каменную гримасу. Или еще какую-нибудь шуточку запустил бы, отчего она стала бы удивленно смеяться. В его словах всегда звучало нечто, граничащее с недопустимым, неприемлемым, нечто на грани… правды. Она подошла к телефону и рассеянно поднесла трубку к уху, дожидаясь гудка. Но несмотря ни на что, думала она, представляя себе Джозефа, он все же человек верующий. Большинство евреев верующие, впервые подумалось ей. И его образ еще более четко вырисовался перед ее мысленным взором, когда она уставилась на маску, стоящую рядом с телефоном, – он в этом смысле здорово напоминал ей собственного отца, в его манере себя вести всегда было нечто неприятное, ощущалось какое-то мучительное напряжение, словно он был готов сделать некое заявление, которое, казалось, вот-вот выскочит наружу, но никогда не выскакивало. То же самое, что и у Стоу! Тут до нее дошло, что трубка молчит, и она вернула ее на рычаг, кипя от злости и готовая обвинить Элис в том, что это она каким-то образом испортила телефон. Когда она опять встала к плите, в кухню вошла Лукреция и, не произнося ни слова, остановилась посреди комнаты, сместив вес длинного, широкоплечего тела на одну ногу. И Клеота заметила, что улыбка у нее деланная, натянутая.

– Ты чем-то расстроена? – спросила она. Голос Лукреции звучал низко; она всегда подражала мужчинам, когда полагала, что выполняет какой-нибудь долг.

– Нет! – Клеота рассмеялась, удивленная собственной резкостью. И тут же ею овладело чувство, что по какой-то неизвестной причине Лукреции что-то от нее нужно – неспроста она привезла с собой эту гадалку-предсказательницу. Да что это такое, в самом деле! Лучше бы они обе сейчас уехали отсюда. Прямо сейчас, пока эта ужасная откровенность еще не проявилась! Такого между ними никогда не было; даже в школьные годы, когда они, лежа в постелях в дортуаре, могли тихонько разговаривать часами, далеко за полночь, даже тогда, с самого начала между ними существовала не высказанная вслух договоренность не касаться действительно личных тем. Отношения между ними складывались не за счет обмена словами, но как свет, безмолвно идущий от солнца к луне; Лукреция, например, стала отпускать волосы после того, как Клеота перестала стричь свои, или вдруг начала носить кольца после того, как Клеота вернулась из поездки в Мексику и привезла несколько таких украшений. И теперь, глядя на давнишнюю подругу и видя на ее лице какую-то вымученную улыбку – или она циничная? – она ощущала страх человека, который, сам того не понимая, слишком вольно обращался со своей властью, данной ему способностью подавать пример, и теперь должен иметь дело с мятежом того, кто был им невзначай, без задней мысли, задавлен и порабощен. У нее мелькнула мысль, что Лукреция переехала в сельскую местность единственно потому, что туда переехала она сама, и теперь никогда, просто никогда не сумеет разобраться с хаосом, царящим у нее дома, потому что это всего лишь имитация вот этого дома, и что вся ее череда проектов – начиная от питомника для саженцев, потом разработки дизайна новых туфель, а теперь еще и разведения лошадей – это вовсе не добрые и естественные прорывы ее веселой, радостной энергии, на что она всегда всячески пыталась намекнуть, но всего лишь неудачные и бесплодные попытки отвлечься от жизни, не имеющей собственной формы, от жизни, которая, как теперь ясно видела Клеота, всегда была в тени ее собственной и жизни Стоу. Клеота глядела во вроде как виноватые, но и угрожающие глаза подруги и чувствовала – она ведь всегда это знала! – что все эти последние тридцать лет в жизни Лукреции росло и накапливалось несчастье, а теперь оно разнесло эту жизнь вдребезги.

Лукреция отпила глоток из бокала.

– Бад ушел от меня, Клеота. – И улыбнулась.

У Клеоты по спине поползли мурашки – ее пророческое предположение оправдалось. Она склонила голову набок, как собака, которую поманили, а она не знает, то ли подойти, то ли бежать подальше.

– Когда? – спросила она, просто чтобы нарушить молчание, пока не придумает, что нужно сказать.

– Не знаю, когда именно. Он давно уже существует отдельно, сам по себе.

Теперь она потянулась к Клеоте, обняла ее за шею и – поскольку была значительно выше ростом – неловко положила голову Клеоте на плечо. Клеота тут же слегка отодвинулась от нее, и они посмотрели друг другу в глаза уже совсем другими взглядами.

– И ты с ним разводишься? – спросила она Лукрецию. Какое это было мучительно-бесчувственное объятие!

– Да, – сказала Лукреция. Лицо у нее покраснело, но она улыбалась.

– У него другая?..

– Нет, – перебила ее Лукреция. – По крайней мере не думаю, что у него кто-то есть. – И, бросив взгляд на кофейник, спросила: – Кофе не остынет?

Кофе? Клеота только сейчас вспомнила, зачем она здесь. Она достала чашки и поставила их на поднос.

– В любом случае никакого мирового соглашения не будет, – сказала Лукреция у нее за спиной.

– Ты как будто не слишком расстроена, а? – Клеота обернулась к ней, взяла поднос, думая о том, что никогда прежде никому не задавала подобных абсурдных, совершенно личных вопросов. Она чувствовала, что в ее личную жизнь вторглось нечто опасное и непристойное, в ее жизнь и в ее дом, и этому следует положить конец. А Лукреция этого, кажется, и не замечала. Внезапно возникло такое ощущение, что Стоу уехал отсюда сто лет назад.

– У меня так долго была совершенно ужасная жизнь, Клео, – ответила Лукреция.

– Я и не знала.

– Да-да, именно так.

Они стояли посреди кухни, прямо под свисающей с потолка лампочкой, и смотрели друг на друга.

– Он совсем от тебя уехал, с вещами?

– Да.

– И что ты собираешься делать?

– Искать работу, надо полагать. Думаю, к этому уже давно все шло.

– Ох, – сказала Клеота.

– Я рада, что рассказала это тебе одной. Без Стоу.

– Правда? Почему?

– Ему всегда так нравился Бад. – Лукреция сухо посмеялась. – Мне было бы стыдно ему об этом говорить.

– Ох, да Стоу все равно! – выпалила Клеота и быстро поправилась: – Я хочу сказать, он никогда ничему не удивляется. – И она засмеялась, вспомнив почти детскую способность Стоу отгораживаться от всего на свете, его несколько раздражающее незнание того, как строятся отношения между людьми. – Ты ж сама знаешь… – и замолкла, когда Лукреция улыбнулась, словно восхищаясь слепотой Стоу к чужим бедам.

Клеота взяла нагруженный поднос.

– Ты ее давно знаешь? Эту мадам?

– Всего лишь со вчерашнего дня. Она приехала лошадей у меня купить. У нее дом где-то возле Харрисберга или что-то в этом роде. Она потрясающая гадалка, Клео! Позволь ей тебе погадать!

Настойчивость Лукреции снова неприятно поразила Клеоту, словно та добивалась ее соучастия в каком-то неприглядном деле. В кухню вошел Трюдо. Слегка поклонившись женщинам и извинившись за вторжение, он сообщил:

– Нам пора ехать, Клеота.

Он схватил ее руку, которую она протянула ему под подносом, и сжал ее с такой силой, что воспоминание об этом уйдет, только когда он покинет ее дом. У нее было такое чувство, что его не следует спрашивать о причине, поскольку было совершенно очевидно, что на этом настояла его девица, чтобы он увез ее отсюда еще до того, как подадут кофе. Клеота и сама покраснела оттого, что ему было явно очень неудобно, и сказала:

– Я была очень рада снова с вами повидаться, Джон. Кажется, освещение дорожки все еще включено.

Трюдо кивнул, молча поблагодарив ее за это прощание без излишних вопросов, но воспитание не позволило ему просто так повернуться и уйти от ее явно пораженного взгляда.

– Передайте Стоу мои наилучшие, – сказал он, выпуская ее руку.

– Да-да.

Теперь он повернулся и отвел взгляд, и что-то в этом взгляде подтвердило ее догадку, что его жизнь стала сплошной мукой. Все трое они вернулись в гостиную.

Сен была уже в пальто – непонятная куча чего-то черного – и опустила на лицо черную кисейную вуаль. Сквозь застекленную входную дверь она смотрела на подъездную дорожку и повернулась к Трюдо, который, схватив свое пальто, присоединился к ней. Она бросила взгляд на Клеоту, которая едва успела опустить поднос на стол, и оба они исчезли.

– Так! – Она рассмеялась, покраснев, но чувствуя огромное облегчение. – И что тут произошло?

– Она рассердилась на меня, – сказала мадам Ливайн.

– Отчего? – спросила Клеота, все еще дрожа при мысли о том, какую ненависть она вызвала у этой Сен. Что за странная выдалась сегодня ночь! Ни с того ни с сего откуда-то явилась эта загадочная девица, которая мгновенно ее возненавидела! И тем не менее казалось, все здесь в полном порядке, как и должно быть, хотя повсюду вокруг нее ломались людские судьбы и обломками рухнувших скал сползали в море.

– Ее тетка не могла быть цыганкой. А цыганка – это все же цыганка, это вам не просто так… Кого угодно цыганкой не назовешь. Я и сказала ей, что ее тетка не была цыганкой.

– Ох… – У Клеоты даже расширились глаза, когда она попробовала понять, сколь серьезно прозвучало это заявление мадам Ливайн.

– А вы сами цыганка? – с невинным видом спросила она.

– Я? Нет, я еврейка.

Лукреция кивнула, подтверждая. По всей видимости, она также считала подобные подробности важными. Клеота решила, что эти двое знают какую-то тайну какого-то закрытого от других мира, что придает им уверенности, этакое чувство причастности к чему-то важному. Она отпила глоток виски. Мадам закурила сигарету и прищурила глаза от дыма. Лукреция смотрела на стол и вертела в пальцах спичку. Клеота поняла, что теперь ей вроде бы полагается попросить мадам погадать ей, предсказать судьбу. Она начала осознавать, что для них это вопрос чести, чтобы она сама об этом попросила. Если она не станет просить, это будет означать, что она усомнилась в достоверности их утверждений. И еще одно чувство снова возникло у нее в душе: что ее дурачат, на нее давят, принуждая к ученичеству какого-то непонятного свойства.

– Не могу я понять Джона, – сказала она Лукреции. – А ты?

– Да это просто секс, – ответила Лукреция, намекая на собственный богатый опыт по этой части, которого, как было точно известно Клеоте, у нее не было. Или был?

– Но эта девица! – воскликнула Клеота. – Она ведь не такая уж красавица, верно?

Лукреция была как-то странно возбуждена. Она вдруг протянула руки чуть ли не через всю комнату и подтащила к себе маленький столик с лежавшей на нем пачкой сигарет.

– А что общего между красотой и сексом? – спросила она.

– Ну, я этого не понимаю. У него, вероятно, имеются для этого какие-то причины, но его жена гораздо более красива, чем эта штучка.

Клеоте было совершенно ясно: Лукреция сейчас подыгрывает мадам Ливайн, всячески демонстрируя свое с нею интимное знакомство, близость, даже фамильярность, однако не могла избавиться от ощущения, что сама находится вовне всего этого, словно смотрит снаружи на подводный мир. Мир? Ну нет. Ей сейчас страшно хотелось, чтобы Стоу по дороге обнаружил, что забыл что-то дома, и внезапно вошел в дверь.

Мадам Ливайн заговорила – уверенно, с твердостью взрослого человека, привыкшего ждать, пока все поймут, в чем заключается проблема, а уже после этого вмешаться и разрешить ее по всем правилам.

– Духу не всегда по нраву то, что любит данный человек, – сказала она.

Ох, как же она права! Клеота почувствовала в глубине души какое-то движение, радость от того, как быстро действует ее собственный ум.

– Это нелегкое искусство, – продолжала мадам. – Немногие люди знают, как услышать свой внутренний голос. Нас все отвлекает. Даже при том, что нам отлично известно, что это единственное, что может нас направлять.

Она прищурилась, глядя на пепельницу, но при этом действительно слушала то, что говорит Клеота.

– Но как же его услышать? Или узнать, можно ли ему верить? Иногда так много чувств одолевает…

– А как вы ощущаете собственное тело? Вы осязаете его руками, видите каждый день глазами в зеркале. Все дело в практике, вот и все. Мы каждый день изучаем собственное тело, разве нет? Но насколько часто мы отрешаемся от времени, чтобы исследовать собственную душу? И прислушиваемся к тому, что она нам говорит? Едва ли мы когда-либо это делаем. Люди, – голос ее зазвучал немного протестующе, – поднимают подобные вещи на смех, однако вполне согласны с тем, что невозможно сразу заиграть, впервые сев за пианино. Правда, чтобы слышать свой внутренний голос, нужно обладать гораздо более изощренной техникой, это значительно труднее. А уж понимать эти сигналы – это еще более трудно. Но некоторые умеют. Точно вам говорю.

С огромным облегчением Клеота поняла, что мадам Ливайн говорит вполне серьезно и вовсе не валяет дурака.

– Она просто великолепна, – сказала Лукреция, теперь уже без всяких умолчаний, когда заметила, какое впечатление мадам произвела на Клеоту.

– Я не предсказываю будущее, – продолжала мадам, – потому что никакого будущего – в вульгарном смысле этого слова, – по сути дела, нет.

Какая она все-таки добрая! И как эта ее уверенность прибавляет ей еще больше доброты и привлекательности! Когда женщина теряет связь с самой собой, подумалось Клеоте, вот тогда она становится непривлекательной.

– Я не совсем поняла это, – сказала она. – Насчет будущего.