Текст книги "Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна"

Автор книги: Артур Ашер Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

– Ну нет, только не я, мой милый.

– Ты, и только ты.

– А что это нынче с нашим адмиралом? – спросил Хин-Ду, указывая на Бальду.

– Я просто смотрю.

– Только не я, мой милый. Не выношу высоты.

Тони сошел с направляющей и встал на палубе лицом к лицу с Хинду.

– Кончай выделываться, Тони, нам никто за такое не платит, чтоб туда лезть. Я и плавать-то толком не умею.

В насмешливых глазах Хинду мелькнуло выражение человека, кое-что знающего о правилах техники безопасности. Тони поднял брови, и на его лице появилось его классическое выражение – близко посаженные глазки и уничтожающий взгляд; он никогда прежде не позволил бы никому вот так над собой глумиться, не приняв вызов, но сейчас, каким бы странным это ни казалось ему самому, он чувствовал лишь презрение к Хинду, у кого вполне хватило бы сил колотить по балке гораздо сильнее, чем это получится у низкорослого их напарника, а он отказывался за это браться. У него давным-давно не возникало такого, чтобы кто-то его подводил. Так давно, что он уже и не ожидал ни от кого ничего подобного. Он отвернулся и поманил Бальду. За те секунды, пока тот шел к нему, Тони ощутил всю странность и необычность ситуации, когда он гонит своих людей делать работу, которую – и поведение Хинду это подтверждало, – по всей вероятности, сделать вообще невозможно, особенно при таком ветре, который будет студить сталь по мере того, как они будут ее нагревать. Он наклонился и поднял горелку.

– Ты с горелкой когда-нибудь работал?

– Ну, не то чтобы, но…

Тони повернулся к Хинду и протянул руку:

– Давай сюда зажигалку.

Хинду достал из кармана специальную пружинную зажигалку и протянул ее Тони. Тот взял ее и, заметив мимолетную ухмылку на губах Хинду, бросил:

– Чтоб тебя черти взяли.

Отвернув оба крана горелки, Тони щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло пламя и тут же погасло от ветра. Он прикрыл его телом и снова щелкнул зажигалкой. Газ загорелся ровным пламенем. Он взял Бальду за руку и вложил в нее горелку.

– А теперь ползи за мной, я покажу, что надо делать.

Бальду энергично покивал, его огромные черные глаза уже пылали услужливым нетерпением.

– Ага, о'кей.

Немного нервничая от такого рвения, Тони проговорил:

– Делай все очень медленно. Сперва как следует осмотрись…

И двинулся к погнутой части балки, осторожно подталкивая перед собой кувалду. Медленно, распластавшись, он стал по дюйму подтягиваться к нужному месту. Добравшись до брусьев, с которых свисал брезент, хлопая на ветру концами, он подтянул ноги и сделал знак Бальду приближаться.

Бальду, держа в левой руке горелку с пляшущим пламенем, лег и медленно пополз к Тони. Но при каждом движении пламя горелки взметывалось почти к самому его лицу.

– Опусти горелку, Бальду, немного вытрави шланг, пусть она свободно болтается! – крикнул Тони.

Бальду остановился, вытравил с фут шланга и отпустил горелку – она, болтаясь, повисла под ним над водой. И он снова медленно двинулся вперед. Приблизившись на достаточное расстояние, он остановился – Тони, протянув руку, придержал его за голову:

– Все!

Бальду замер.

– Давай горелку сюда. Только сперва возьми ее в руки.

Бальду подтянул горелку к себе и зажал ее в пальцы. Тони указал в место прогиба:

– Пламя направляй вот сюда.

Бальду повернул горелку, и ее пламя, натолкнувшись на сталь, раздвоилось. Тони отодвинул его руку на пару дюймов от направляющей и показал, как надо греть металл – круговыми движениями, после чего отпустил его руку, и Бальду продолжил водить горелкой по кругу.

– Вот так, правильно.

Теперь уже, должно быть, полдвенадцатого или даже больше. Тони смотрел, как нагревается балка. Сперва почернела краска, потом начала слезать небольшими хлопьями. Неплохо. Он подтянул брезент, чтобы получше прикрыть горелку. На стали начало появляться желтоватое свечение. Неплохо. Ветер с силой бил ему в спину, толкал в плечи. Он заметил слезы из глаз Бальду, и пламя горелки сдвинулось в сторону. Он снял перчатку, вытер Бальду глаза. Пламя вернулось в нужное положение. Вахтенный все ходил взад-вперед по палубе. Хинду стоял с фонарем в руке и ухмылялся.

Желтоватое свечение стали расширилось, стало более интенсивным. Потом в нем появился оранжевый оттенок. Тони взял Бальду за руку и стал водить ею шире, стараясь увеличить нагреваемую зону. Он снова снял перчатку и вытер Бальду слезы, затем стянул и вторую и подставил ладони поближе к пламени, чтобы согреть их.

Сталь начала краснеть. Засунув перчатки в карманы, он вытянул вперед ногу и поставил ее на рельсину, затем нагнулся над деревянным насестом, подтянул вторую ногу и медленно выпрямился. Так же медленно он снова нагнулся, поднял кувалду и опять выпрямился. Расставив ноги пошире и утвердив одну на деревянных брусьях, а вторую на балке, он принял положение, удобное для удара. Поднял кувалду и нанес удар, не слишком сильный – надо проверить, удастся ли ему сохранить равновесие. Балка вздрогнула, однако нога осталась неподвижно стоять в том же месте. Он снова поднял кувалду, на этот раз выше, и с силой опустил ее на сталь, одним глазом следя за насестом – ему ничего не стоило рухнуть вместе с ним в воду. Брусья плотно сидели в своих гнездах. Бальду свободной рукой обхватил балку и вдобавок обвил ее ногами.

Подняв кувалду, Тони ударил. Сталь загудела, и он услышал, как заворчал Бальду – удар отдался в его теле. Он поднял кувалду и ударил опять, вложив в этот удар весь свой вес. Сталь опять загудела, и Бальду закашлялся, как будто получил удар в грудь. Тони чувствовал, как ветер забирается ему под одежду, остужая выступивший на спине пот. Так и пневмонию недолго заполучить, черт бы ее побрал. Он снова нанес удар, опустив кувалду на балку возле самой своей ноги. Балка уже немного выпрямилась, может, на полдюйма или на дюйм. Кровь бурлила в обеих руках, ноги болели от неудобной позы и страха. Он оглянулся на Хинду, стоящего на корме.

– Только не я, мой милый.

Он чувствовал себя совершенно одиноким. Бальду не в счет – полный болван, безмозглый, верит всему, что ему скажут, и все над ним потешаются, а этот клоун об этом даже не подозревает. Рассчитывать на него нельзя ни при каких обстоятельствах, разве что вот сейчас, когда он лежит там, на балках, до смерти перепуганный.

Он справился с дыханием, откашлялся, сплюнув остатки табачной горечи. Посмотрел вниз, осмотрел направляющую. Она была темно-красная. Он потопал по ней и снова замер. Выпрямился еще на полдюйма. Дыхание стало резким, тяжелым, спина напряглась от неудобного положения – приходилось тщательно распределять вес, частью на ноги, частью вкладывая его в удар; ногами он двигать не осмеливался. Он был совсем один, здесь, над водой, и свет фонаря терялся в окружающей его темноте.

Он снова немного передохнул, сплевывая скопившуюся во рту слизь. «Нет уж, я эту сучью балку уделаю!» Если вот так продолжать по ней колотить, она непременно выпрямится. Он не решался передать кувалду Бальду. Тот точно окажется в воде – он же косорукий, ничего не может сделать как надо. Правда, с горелкой сейчас управляется неплохо, но ледяной холод от стали наверняка ощущает даже сквозь одежду. Он посмотрел вниз, на Бальду – на его лице застыл страх, а снизу на него жадно смотрела темная вода.

Он поднял кувалду. Руки и плечи уже устали и ослабели, и ему требовалось усилие, чтобы намеренно глубоко Дышать и задерживать дыхание при каждом ударе. Чарли Мадд был теперь в миллионе миль от него. Он едва мог припомнить, как выглядит Дора. Если он решит все-таки пойти на свидание, скорее всего он просто заснет у нее. Ладно, сейчас это не имеет значения. Он снова опустил кувалду, чтобы передохнуть. Теперь проблема состояла в том, чтобы вообще ее поднять. Хинду, которого он всегда снабжал нужными номерами телефонов, был сейчас ах как далеко.

Тони облизал губы. Язык скользил как по ржавому железу. Ладонь, сжимавшая рукоятку, казалось, навеки застыла в скрюченном состоянии, словно вырезанная из дерева. От ветра, задувавшего в нос, немела башка и сводило горло. Он поднял кувалду и тут почувствовал судорогу в правом колене и сразу его напряг. Проклятая балка, какая ж она упрямая! Сволочная железяка, погнулась и не желает выпрямляться! Надо бы вернуться на палубу, подумал он, прилечь хоть на минутку. Но сталь-то пока что разогретая, а тогда придется греть ее снова, ведь ему не пройти мимо Бальду, тому тоже придется вернуться на палубу; а мышцы, если сейчас остановиться, точно застынут и онемеют, и начинать все снова будет еще труднее. Он взмахнул кувалдой, теперь яростно, вложив в удар всю силу и весь свой вес. Не думать о ногах, к черту их, если он свалится, его удержит трос, и тут достаточно парней, чтобы вытащить его.

Вмятина понемногу выпрямлялась. Хоть и небольшая, она все равно останется; но если ему удастся ее хоть немного выдавить и сделать расстояние между балками более или менее одинаковым, чтобы бомбы свободно скатывались по ним в воду, какой-нибудь клятый немец получит свое именно с этих двух рельсин – бум! Он уже видел, как расходятся листы наружной обшивки подлодки, открывая морю доступ внутрь субмарины, а капитан эсминца внимательно изучает поверхность воды в поисках следов масла, поднимающегося из глубины. Он снова обрушил кувалду. И чувствовал, как хочется ему заплакать! Зарыдать, как младенец, от слабости, но он будет распоследний сукин сын, если прекратит сейчас работу и сунется на палубу, а Хинду будет смотреть на него сверху вниз, и оба они будут знать, что вся затея была бессмысленной.

Он чувствовал полное свое одиночество. Да и что ему этот Хинду? Очередной знакомый, с кем можно обмениваться девками, приятель, с которым можно посидеть в баре, прекрасно зная все время, что он в любой момент может тебя надуть, если ему будет нужно; как и любой другой из тех, с кем Тони сталкивался всю свою жизнь, и любая другая, коли на то пошло, даже мама – как она тогда предала его дедушке, а если бы этого не было, он бы вообще никогда не женился на Маргарет. Он обрушил кувалду на сталь, уже ни о чем не заботясь, свободно перемещая корпус, и к дьяволу опасность свалиться в воду.

– Эй, она уже совсем неплохо смотрится!

На секунду он замер с поднятой вверх кувалдой. Откуда он, этот голос? Он был как во сне, голос словно бы доходил до него откуда-то из пространства.

– Я уверен, что все уже отлично, парень!

Осторожно повернувшись верхней частью туловища, он посмотрел на палубу. Там стояли и глядели на него капитан, еще двое и вахтенный.

– Мне кажется, вы все уже сделали. Вылезайте оттуда, а?

Он попытался ответить, но горло схватило судорогой.

Бальду, распростертый на балках, вопросительно поглядел на него снизу, и Тони кивнул. Бальду перекрыл оба крана горелки, пламя погасло. Один из матросов протянул руку, встав на краю кормы, ухватил его за спину куртки и так придерживал, пока он не переполз на палубу, затем помог ему подняться на ноги.

Тони все еще неподвижно стоял за бортом, в руке безвольно повисла кувалда… Он все пытался приказать коленям согнуться, чтобы можно было опуститься на рельсины и выбраться на корму. Голова как-то странно торчала, скособоченная, тело никак не желало слушаться. Очень медленно до него дошло, что ему не следует опускаться и ложиться на балки, потому что в таком случае придется ползти по горячей части. Еще не хватало обжечься. В качестве пробы он передвинул одну ногу на полдюйма вперед, но покачнулся – вес кувалды, про которую он и вовсе забыл, чуть его не опрокинул, уведя вправо. Он поглядел вниз, на судорожно сжатую ладонь, и приказал ей раскрыться. Кувалда скользнула вниз и с плеском исчезла в темной воде. Капитан, матросы, Бальду смотрели на него, не в состоянии ничем помочь, стояли, сгрудившись в тесную группу, и смотрели на этого маленького человечка в воздухе над водой с растопыренными руками. Обвивающийся вокруг его груди трос тянулся к закрепленной на палубе раме. Тони посмотрел вниз, на ноги и стал двигаться, дюйм за дюймом, по направлению к судну. И вдруг с радостью почувствовал: кто-то ухватил его за руку. Тут пришло расслабление, напряжение отпустило, едва он ступил на палубу. Одно колено его подогнулось, как только он наступил на эту ногу, но его поймали и удержали стоя. Капитан повернулся, собравшись было уйти. Двое матросов подхватили Тони под руки и повели как пьяного. Движение помогло ему овладеть телом и высвободиться из их рук. Капитан, отойдя на несколько футов, замедлил шаг, оглянулся, сделал приглашающий жест, указывая на палубную надстройку в средней части корабля, и, подталкиваемый ветром, прошел в дверь.

Они с Бальду и Хинду выпили кофе и съели по булочке. Тони видел серьезные, уважительные улыбки на лицах матросов, видел легкость и небрежность, с какими Хинду обменивался с моряками разными шуточками, видел он и капитана, уже без фуражки, светловолосого, и то, какими влюбленными глазами тот на него смотрел; он почти ничего не говорил, но сам, лично подливал ему в кружку кофе и стоял рядом и слушал Хинду, невнимательно, просто из вежливости. Потом Тони поднялся на ноги, губы у него уже вполне отогрелись, замерзший на спине пот оттаял, и они распрощались. Когда Тони выходил, капитан коснулся рукой его плеча.

Хинду и Бальду загрузили баллоны с газом и кувалды в кузов пикапа, Тони ткнул пальцем в Бальду, веля ему садиться в кабину, и его помощник забрался туда и сел рядом с матросом-водителем, который, газуя, прогревал мотор. Тони влез следом и плотно захлопнул дверцу. Боковым зрением он заметил Хинду – тот так и стоял, не улыбаясь, брови насуплены – он был оскорблен.

– Еще только полночь, – проговорил Тони, едва на него глядя. – У нас еще четыре часа. Так что лезь в кузов.

Хинду постоял секунд двадцать – достаточно, чтобы можно было заметить его сузившиеся глаза и выражение обиды на лице, и забрался в открытый кузов грузовичка.

Съехав с пирса, водитель на секунду притормозил, бросив взгляд влево и вправо, нет ли машин, и когда он свернул по направлению к центру, Тони заметил матросов, спускающихся с эсминца по сходням. Корабль снимался со швартовых. Пикап мчался по пустым и темным улицам к Чеймберс-стрит и Бруклинскому мосту, оставляя все позади. Через полчаса эсминец займет свое место в конвое, рядом с грузовыми судами, уже выстроившимися на реке. Капитан будет стоять на своем месте. Стилуотер его фамилия. Капитан Стилуотер. Теперь Тони знал его. Ему даже сейчас казалось, что это единственный человек в мире, которого он знает.

На верфи Тони велел водителю отвезти их к сухому доку, где стоял крейсер, ремонтом которого они занимались. Он поднялся на борт вместе с Бальду, не дожидаясь, пока Хин-Ду выберется из кузова, нашел Чарли Мадда и разбудил его, проклиная работу, которую тот им впаял, и, не слушая благодарности и объяснения, в какие пустился Чарли, и не дожидаясь разрешения, прошагал через весь корабль в машинное отделение. Над его головой кто-то все еще что-то сваривал дуговой сваркой, отведя электрод слишком далеко от шва. Он поднял воротник, прикрываясь от сыплющихся искр, и влез по трапу на погруженный во тьму переходной мостик, нашел кабельный тоннель и забрался внутрь, раскинувшись на стальной палубе. Все тело болело и ныло, как в приступе ревматизма. От него несло потом, как от козла. Он припомнил все свои действия и решения, до которых додумался, чтобы выполнить поставленную задачу, и порадовался: как же пришло в голову прихватить эти брусья от грузового поддона! Чертовски удачная была идея. И Бальду отлично действовал. Он вспомнил вмятину, что осталась на направляющей, и пожалел, что это оказалось невозможным – выпрямить ее окончательно. Но рельсины и так будут работать. Перед глазами всплыло лицо капитана, без фуражки, каким оно было, когда они все пили кофе, его светлые волосы, освещенные фонарем, воротник все еще поднят, и какое выражение было на этом лице, когда он подливал Тони кофе, его близость и его примечательная неспособность произнести хоть слово. Это освещенное фонарем лицо так и осталось светиться в бесконечной темноте.

ТЫ МНЕ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНА

Памяти Паскаля Ковичи

Ты мне больше не нужна

За последние несколько дней его пару раз не то чтобы предупреждали, скорее неким совершенно недвусмысленным образом намекали ему, что Господь не одобрит купания в нынешнюю пятницу. А сегодня была как раз пятница. Он в этот день много раз и подолгу наблюдал за океаном и, несомненно, заметил, что волнение становится все сильнее и сильнее, а вода приобретает какой-то странный оттенок. Не зеленый или синий, а какой-то сероватый, даже черный в некоторых местах, и так продолжалось до тех пор, пока волны не начали яростно хлестать по берегу. Они обрушивались на песок с такой силой, что выступ, на котором он сидел, всякий раз вздрагивал, и эти удары отдавались у него в спине. У него даже создалось впечатление, что в глубине под берегом пролегает какая-то транспортная артерия, выходящая на поверхность здесь, где кончается улица.

Волны накатывались подобно огромным зданиям, они поднимались и нависали, пьяно раскачиваясь, падали лицом вниз и рассыпались брызгами, ударившись о плотный песок. Он все продолжал наблюдать за этими кривящимися лицами набегающих на берег волн прибоя, ожидая появления бородатых грешников, которые, как он знал, плавают там как водоросли, и ему то и дело удавалось их разглядеть. Они и сами были похожи на бороды, разве что длиной в Несколько ярдов, так что лица самого грешника, из которого росла эта борода, было не рассмотреть. Почему-то там было несколько бород, но все они принадлежали одному и тому же грешнику. Такое впечатление, что этот человек плавал там всего в футе под поверхностью воды или по временам быстро перемещался, прямо как рыба, а затем снова останавливался уже в другом месте. И все потому, что сегодня был Тишебаф [52]52
  Иудейский праздник, День поста в память разрушения Храма Соломонова.


[Закрыть], или Рош Хашана [53]53
  Праздник труб, иудейский Новый год.


[Закрыть], или Йом Киппур [54]54
  День очищения, когда, как и в Праздник труб, правоверный иудей обязан соблюдать строгий пост.


[Закрыть], или еще какой-то праздник, о приходе которого откуда-то знали дедушка и другие старики; в такие дни все одевались получше, а ему приходилось натягивать твидовый костюм и новые ботинки и повязывать галстук, и никому не разрешалось ничего кушать весь день, кроме него самого, потому что ему было всего пять и он еще не ходил в хедер и не учил иврит. Когда ему исполнится шесть, он начнет учиться играть на пианино или на скрипке, а когда он начнет играть на пианино или на скрипке, ему тоже не будет разрешаться по таким праздникам кушать целый день, как не разрешается его старшему брату. А пока что он мог ходить в синагогу и разговаривать с братом и отцом, но это было не обязательно. Такое, конечно, приветствовалось, но если ему становилось невтерпеж или хотелось выйти на свежий воздух, он свободно мог это сделать, и его никто не стал бы за это порицать; этого бы просто не заметили. Он мог делать практически все, что хотел, потому что ему все еще было только пять.

Нынче утром, покончив с завтраком, который он ел в одиночестве, сидя за покрытым клеенкой кухонным столом, после того как брат и отец отправились на молитву, он решил, что сегодня за весь день больше не съест вообще ничего. В одиннадцать, как обычно, мать вышла из дома, высматривая его, и вынесла кусок ржаного хлеба, намазанного джемом, и он сперва отказался его есть. Но тогда она сказала: «Вот на будущий год…», и он пошел ради нее на компромисс и съел его. Это было вкусно, но не слишком, не деликатес какой-нибудь, и через секунду он рассердился, припомнив, как она заставила его это съесть. Потом, в час ленча, она снова вышла на улицу, разыскивая его, и он съел ленч, пребывая все в том же состоянии неудовольствия. Но сейчас, сидя на берегу, глядя на океан и слушая грохот волн, он уже жалел, что отец или брат вообще не запретили ему категорически есть в этот день. Он вполне мог бы такое выдержать. Пребывая рядом с огромным отцом и добрым братом, он мог бы весь день обходиться даже без воды. Точно также, как не стал бы даже мечтать, например, о том, чтобы сейчас искупаться, хотя твидовый костюм ужасно колол ему шею и ляжки, а сам он не мог запретить себе думать, какая сегодня теплая вода и как ласково она коснулась бы его тела. Мать сказала, что лучше бы ему было переодеться в хлопчатобумажные шорты, но он и подумать не мог о том, чтобы снять с себя костюм, от которого чесалось все тело. Праздник есть праздник.

А сейчас он пытался стереть из памяти воспоминание о том, что все-таки съел ленч. Он пробовал заставить себя почувствовать сильный голод, но никак не мог вспомнить, что именно при этом чувствуешь. По крайней мере он не заходил домой после ленча, даже чтоб выпить стакан молока. Он посчитал и даже наполовину уверил себя, что уже три раза постился сегодня. Он стряхнул с ботинок песок, чтобы выглядеть совершенно безупречно. Но через минуту его вновь одолело какое-то смутное беспокойство; оставаясь в одиночестве, он ни в чем не был твердо убежден, ему хотелось, чтобы рядом оказался отец или брат, чтобы они тоже отметили, какой у него безупречный вид. И тут он вдруг понял, что, даже не предпринимая никаких особых усилий, он за целый день ни разу не ковырял у себя в носу, и от осознания этого сразу же здорово возгордился. Но рядом не было ни души, чтобы это отметить.

А океан продолжал реветь. Берег, белый как соль, был совершенно пуст. Не звенел колокольчик торговца мороженым, на улице, ограниченной линией одноэтажных домиков, едва ли можно было разглядеть хоть одну припаркованную машину – сентябрь уже наступил, и маленькие передние веранды, все похожие одна на другую, почти все были пусты. У тротуаров практически не было видно бесконечных мусорных баков. Он сунул руку в карман и нащупал там прижатый к бедру ржавый перочинный ножик, который нашел на прошлой неделе в пустом доме, откуда выехало семейство Левинов. Это было самое большое сокровище, какое он когда-либо находил по окончании летнего сезона, когда обшаривал с другими ребятами окрестности, собирая брошенные или забытые там вещи. Интересно, думал он, почему это матери всегда оставляют после себя столько шпилек и заколок, да еще обмылки с прилипшими к ним волосами. Отцы всегда оставляли использованные бритвенные лезвия, но не засовывали их во всякие щели в ящиках комодов или под матрасы. И еще интересно, почему это матери всегда прекращают разговор или меняют тему, когда он входит в комнату. И разговоры у них какие-то непонятные, ничего не разобрать, в них все темно, как у них под юбками. А вот отцы всегда продолжают говорить, о чем говорили, едва обращая внимание на вошедшего маленького мальчика, и возле них всегда светло и все понятно.

Новое странное явление, возникшее в океане, рассыпало его воспоминания. Он увидел, как поверхность вздыбилась. Далеко, очень далеко в море поднялся гребень, широкий, как сам океан, и вслед за этим раздался рев, более низкий и громкий, чем все, что он до сих пор слышал. Он поднялся на ноги, напуганный до транса, готовый бежать. А гребень вздымался все выше и выше, пока не превратился в вертикальную стену черной воды. Больше никто этого не видел, он это хорошо понимал, только он и песок и пустые веранды. Теперь он еще и наклонился вперед, замерев в каменной неподвижности и сжавшись, и услышал, как этот вал будто пронзительно кричит что-то сам себе, молотя самого себя по голове, так что брызги летят вверх, словно разом заработали полсотни садовых шлангов. Он повернулся, радуясь, что избежал смерти, и засобирался домой, чтоб рассказать об этом. В голове уже складывались веселые фразы. «Вода вроде как стала твердая, как мостовая, а потом поднялась в воздух и встала, так что я даже неба не видел, а потом знаешь что было? Я увидел бороду!» Тут он остановился.

Он вдруг почувствовал себя неуверенно. Так видел он эту бороду или нет? Он помнил, что видел ее, но не был уверен, что действительно ее видел. Он представил себе мать: если он ей расскажет, она ему поверит, как всегда верила, когда он докладывал ей о том, что с ним произошло. Но сейчас его одолела грусть и неуверенность, когда он вспомнил, что в последнее время она вовсе не радовалась тому, о чем он ей рассказывал. Конечно, она не сказала, что он врет, как всегда говаривал ему брат, и не расспрашивала о подробностях, как Бен, в результате чего наружу выплывали противоречивые детали, разрушая всю картину. Но в ее поведении появилось нечто, свидетельствующее о том, что она его не слушает так внимательно, как слушала раньше. Так что даже с нею ему приходилось теперь, как он обнаружил, искать и добавлять новые подробности, которые – он это знал твердо – не соответствовали истине, и все это для того, чтобы заставить ее действительно обратить на него внимание. Вроде той истории про лошадь молочника, которая наступила на муху. Лошадь и впрямь наступила на муху, но когда мать лишь кивнула в ответ на это сообщение, он пошел дальше и рассказал, как она потом подняла копыто, поглядела на землю, подождала немного, а потом наступила на другую муху, а потом на третью. Его бледное лицо стало хмурым. Если он сейчас пойдет к ней с новостью про океан, ему, вероятно, придется сообщить, что он видел под водой не только бороду, но даже и лицо, и, может быть, добавить, как именно выглядели глаза на этом лице. Он отлично видел эти глаза своим мысленным взором – они были синие с толстыми белыми веками и могли смотреть вверх сквозь соленую воду не мигая; но это было вовсе не то же самое, как точно знать, что он действительно видел эти глаза. Если она ему поверит, тогда, наверное, он их и впрямь видел, но если просто кивнет, как всегда делала в последнее время, не ахнет, не поразится до глубины души, тогда все это кончится для него тем, что он станет считать себя плохим мальчиком, фантазером, врунишкой. Все шло к тому, что ситуация будет почти такой же, как с его братом. Он стоял на месте, и в душе у него поднималась злость на нее; ему страшно, до боли хотелось рассказать ей хотя бы про волну. С другой стороны, ничего с ним не случится, даже если он ей про это не расскажет; к тому же в последнее время ему стало очень сложно ей о чем-то рассказывать.

Он подошел к парадной двери и вошел в маленькую гостиную. Неуверенность в себе теперь наполняла его душу горечью. Он увидел ее сквозь проем кухонной двери – она возилась с кастрюлями. Она оглянулась на него и сказала:

– Иди выпей молока.

Молоко! Когда его отец и брат стоят сейчас в синагоге и молятся Богу, повторяя молитвы запекшимися губами, посиневшими от голода! Он ничего ей не ответил. Он не мог даже заставить себя пройти в кухню, в это благословенное место, где он всегда любил сидеть, наблюдая затем, как она готовит, и рассказывая ей про все замечательные вещи, которые он видел вокруг. Он забрался на стул у стола в гостиной, где никогда раньше не сидел один.

Через несколько секунд молчания она обернулась и увидела, где он сидит. У нее взлетели вверх брови, словно она обнаружила, что он висит на потолке.

– Что ты там делаешь? – спросила она.

Как будто она сама не знает! Он печально опустил взгляд на столешницу. А она уже вышла из кухни и встала в нескольких шагах от него, заинтригованная таким его поведением. Он на нее не смотрел, но видел ее, и сейчас снова, словно впервые, припомнил, что в последнее время у нее очень странный вид и лицо какое-то опухшее. Да и ходила она теперь иначе, так, как будто все время движется в гуще медленно перемещающейся толпы людей.

Она продолжала смотреть на него сверху вниз, не произнося ни слова. Ее брови сошлись на переносице, образовав морщинку, и он вдруг вспомнил, что он – единственный во всей их семье, включая даже его двоюродных братьев и сестер, у кого уши здорово торчат в стороны. «Прижми уши, Мартин, мы въезжаем в тоннель! – Его дядья всегда улыбались, глядя на него. – Откуда он такой взялся? В кого это он такой уродился?» Он не был похож ни на кого из родных, вспомнилось ему сейчас, когда он сидел, а мать стояла перед ним. И у него возникло внезапное ощущение, что их разделяет огромное пространство, сквозь которое они все это время смотрят друг на друга, а он не помнил, чтобы раньше так было.

– Ты не заболел? – наконец спросила она, кладя ему на лоб ладонь.

Он отбросил ее руку, чуть задев при этом пальцем ее живот. И пальцу тут же стало жарко, а в желудке возникло чувство страха, словно его туда ударили острым осколком стекла. Она прикрыла рукой живот, неслышно охнув, – словно где-то в его глубине у нее что-то сжалось, – и он почти услышал это, а она уже повернулась и пошла обратно в кухню. Он воспользовался этим и посмотрел ей в лицо. Оно было словно заперто на замок, погружено в молчание, и в этом полном молчании она вернулась к плите. В последнее время она совсем на него не кричала, вдруг понял он, и теперь перестала при нем одеваться, если он случайно оказывался в это время в спальне, а уходила в чулан и Разговаривала с ним чрез полуприкрытую дверь. Он понимал, что ему не полагается это замечать, как не обращают на это внимания Бен и папа. А теперь он еще понял, что не должен замечать, что она больше не кричит на него, и он сполз со стула, не зная, куда теперь отправиться, а от осознания новой тайны у него будто морозом стянуло всю кожу.

– Ты почему в шорты не переоденешься? – спросила она из кухни.

У него в животе возник спазм, даже рыдание. Еще и шорты! Когда Бену с папой приходится по миллиону раз за день вставать и садиться в синагоге, да еще в шерстяных костюмах! Если б это было в ее силах, она бы разрешила всем делать все, что им угодно, – и этой длинной бороде болтаться в воде, и океану бушевать и реветь. Ему очень захотелось сказать ей, чтоб она пошла и велела папе и Бену переодеться в шорты.

– Давай переоденься, милый, – продолжала она. – Шорты у тебя в верхнем ящике комода.

Стул, на котором он сидел, отлетел в сторону, со скрипом скользнув ножкой по полу. Он понял, что пнул его, и оглянулся на дверь в кухню: да, она уже смотрела в его сторону, и лицо ее было испуганно-удивленным.

– Что это с тобой? – спросила она. Фальшивый тон ее вопроса повис в воздухе возле его лица, словно какое-то жужжащее насекомое.

Он с силой распахнул входную дверь, так широко, что пружина завизжала.

– Мартин, в чем дело?

Она прошла через гостиную быстрее, чем он ожидал, и он двинулся через веранду, желая убежать, но сохранить при этом достойный и гордый вид. Он ощущал некоторую радость от сознания своей правоты, от того, что заставил ее соблюдать Закон. Позади снова завизжала дверная пружина, а он уже гордо удалялся вниз по ступенькам, когда она вышла наружу и ухватила его за плечо: