Текст книги "Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна"

Автор книги: Артур Ашер Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Храни вас всех Господь! – весело выкрикнул всадник. – Задумайтесь о страданиях мира сего и возблагодарите небеса за дарованное вам здоровье и хорошее настроение! Приветствую вас, братья и сестры, и желаю всего наилучшего в этом мире!

Вся группа обернулась к нему и выслушала без какой-либо реакции. Питер выпрямился, подошел ко всаднику и сказал:

– У них серьезные проблемы.

– Да, я вижу, – ответил тот. – Но можно не сомневаться, все могло быть гораздо хуже.

– Я бы хотел купить у вас эту веревку. – Питер указал на канат на шее лошади.

– Ох, мне очень жаль, но это невозможно. Мне всегда нужно его привязывать, иначе он убежит, как только я сойду с него.

– Я заплачу вам, а вы потом найдете себе другую веревку.

– Но тогда как же я слезу с него?

– Найдете кого-нибудь, кто подержит его, пока вы купите новую веревку.

– Нет-нет.

– Плачу вам американский доллар за эту веревку.

– Нет-нет.

– Тогда два доллара.

– За эту веревку? – Он, кажется, раздумывал.

– Да.

– Нет-нет, – сказал всадник. Лошадь, выкатив глаза, внезапно заплясала на месте, сделала полный оборот и снова встала мордой к Питеру. Непонятно почему, но всадник вдруг развязал веревку, снял ее с лошади и дал ей упасть прямо Питеру в руки. Питер полез в задний карман за портмоне, но всадник, с трудом удерживая поводья и вынужденный поворачиваться то вправо, то влево, чтобы оставаться лицом к Питеру и всей группе, поднял руку и выкрикнул: «Помяните Господа!» И пригнулся, стараясь удержаться в седле, когда лошадь помчалась прочь, выбрасывая из-под копыт камешки, с грохотом посыпавшиеся вниз по склону.

Неожиданный подарок – как тот аккумулятор, полученный ими тридцать лет назад. Левина настолько поразила эта мысль, что он даже похолодел. Питер присел рядом с машиной и стал объяснять водителю, как правильно установить под раму гидравлический домкрат. Там лопнула U-образная шпилька крепления рессоры, и один из ее листов торчал наружу. Питер отдавал короткие, нетерпеливые, даже грубые команды, иногда саркастические. «Нет! Левее, левее, ты что, право от лево не отличаешь?! Держи так и качай! Хорошо. А теперь вылезай». Водитель выбрался из-под машины, Питер лег на землю и забрался под нее, таща за собой веревку. Группа наблюдала за ним, никак не комментируя его действия, проявляя заинтересованность, но держась подальше. Все молча ждали, пока Питер работал. Наконец он вылез из-под машины и принял из рук мужчины с пистолетом, кивнув ему – не в знак благодарности, а скорее молчаливой признательности, – огромную синюю бандану, чтобы вытереть испачканные руки. Водитель, тощий и измотанный, стоял рядом и кланялся Питеру.

– Езжай медленно, – сказал Питер. – Долго эта штука не выдержит. Очень медленно!

Вся группа полезла в «лендровер». Левин стряхнул со спины Питера налипшую землю. Мужчина с пистолетом подсадил женщину в красном платье, подтолкнув ее пониже спины. Он продолжал все это время подобострастно кивать Питеру, а тот вернул ему его платок и ткнул пальцем в пистолет у него на поясе.

– Зачем он вам тут понадобился?

– Из леса начали появляться разные нехорошие люди.

– А войск разве тут нету? Или жандармерии?

Мужчина откинул назад голову, беззвучно засмеявшись.

Потом отдал честь и полез в «лендровер» и сел там позади женщины.

Они поехали дальше. Питер молчал и, кажется, злился. Левину было жаль его испачканной рубашки, это ведь была его затея – ехать сюда, затея, видимо, совершенно бессмысленная, принимая во внимание хотя бы гнусность окружавшего их пустынного пейзажа.

– Странная вещь, что он отдал вам веревку бесплатно, – сказал он, стараясь как-то ободрить Питера. И рассказал ему о том, как тридцать лет назад почти в этом же месте их выручил человек, давший им взаймы аккумулятор.

– Ну и что тут такого? – спросил Питер.

– Не знаю, просто это как-то необычно. Или здесь это обычное явление – помогать таким образом незнакомым людям?

Питер с минуту размышлял.

– Не думаю. Я вообще не понимаю, что иной раз движет людьми. Наверное, ему просто захотелось поступить именно так.

Левину пришло в голову, что и сам Питер остановился, чтобы помочь починить машину, без мысли о какой-то награде за свои труды. Ему стало стыдно, потом он почувствовал себя полным глупцом, когда безуспешно пытался понять сидящего рядом с ним человека, точно так же, как он не мог понять всадника, сделавшего им такой подарок, или водителя того грузовика тридцать лет назад. Возможно, самым поразительным было отсутствие у Питера какой-либо сентиментальности или сочувствия людям, которым он помогал. Когда он разговаривал с водителем, в голосе его явно звучало нечто, очень близкое к презрению. Тогда зачем он со всем этим связался?

Теперь по обе стороны дороги начали попадаться чахлые сосны, а между ними виднелись бесчисленные пеньки. В этих местах на дороге еще сохранилось асфальтовое покрытие. Питер посмотрел на Левина:

– Видимо, скоро приедем. Вы тут что-нибудь узнаете?

– Они жили в домике в стороне от дороги. Недалеко от офиса здешнего управляющего, если я правильно помню. Это было где-то справа, но теперь трудно узнать места, столько деревьев спилили.

– Мне кажется, чуть дальше впереди офис. Может, у них что-то узнаем.

Но тут Левин увидел груду белесых камней возле грунтовой дороги, уходящей вправо.

– Здесь! – выкрикнул он, и Питер свернул на узкую дорогу. И там, в сотне ярдов впереди, стоял этот домик.

– Впервые я увидел его тридцать три года назад, – сказал Левин. Питер подъехал к крыльцу. Сетка на двери была порвана, дверь распахнута настежь, окна разбиты, и все здесь казалось мрачным, заброшенным. Левин вылез из машины и забрался на веранду, ответившую ему пустым эхом шагов. Питер последовал за ним. Левин остановился, огляделся вокруг, увидел по-прежнему валяющийся во дворе хлам, разросшиеся сорняки, засохшие кусты. Такого он не ожидал; перед его глазами все еще стоял образ Дагласа, склонившегося над своими синьками и громко требующего чаю, и его жены в розовой блузке и с рукой на перевязи. Они стремились вырваться из привычной среды, хотели отправиться за моря, показывать местным кино, а по ночам валяться на палубе, любуясь звездами. Потом возникла эта идея со скипидаром, попытка стать нужными, старающимися иметь значение, вес. Он прошел в гостиную. Четыре распадающиеся на части книги по-прежнему стояли на каминной полке, а из самого камина торчали два полуобгоревших, давно превратившихся в уголь полена. Фисгармония стояла все там же, прислоненная к стене. Жена Дагласа пригласила его тогда поиграть; сейчас он никак не мог понять, откуда ей было известно, что он играет. Он подошел к инструменту. Шаги эхом отдавались в комнате. Накладки из слоновой кости с клавиш были содраны. Он сел на ящик и стал качать ногой мехи, но подгнившее устройство издавало хрип. Он опять вспомнил, как она вошла, в своей розовой блузке, прикрывая левой рукой сломанную правую. Он оглянулся вокруг. Комната была такой, какой он ее помнил; красть здесь было нечего, а их мечты и мысли исчезли вместе с ними. Они хотели быть полезными, именно эта мысль, решил он, двигала ими, да и Винсентом тоже, но в конечном итоге получилось нечто совсем другое.

– У меня такое ощущение, что этот куб еще можно найти. Мы тогда поехали к нему именно отсюда, – сказал Левин, когда они вышли. Питер, кажется, несколько оттаял.

– Здесь и тогда все так было? – спросил он. Его как будто тоже захватила романтика поиска, и это ему нравилось; Левин решил, что больше всего в этом деле его привлекла его полная бесприбыльность, это было нечто вроде естественного сочувствия с привкусом романтики. Может, это потому, подумалось Левину, что его собственная мать решила завести себе другого мужчину, заменив им его отца.

Наверное, подобно самому Левину, Питер как будто жил одновременно в двух измерениях, словно занеся ногу над пропастью, отыскивая облако, на которое мог бы ступить.

Питер вывел машину на мощеную дорогу и медленно поехал дальше; Левин внимательно оглядывал придорожные заросли кустов и вьющихся растений, высматривая знакомые приметы. Когда они добрались до альпийского шале, в котором размещался офис управляющего, Питер замедлил ход, но здесь не было припарковано ни одного автомобиля, и, видимо, внутри тоже никого не было.

– В любом случае мне бы не хотелось обращаться в правительственные учреждения, – сказал Левин. Впервые с момента смерти Адели он так явственно ощутил ее отсутствие. Она была нужна ему сейчас, чтобы сидела здесь, в этой машине, он ясно видел ее перед собой, такой, какой она была в свои двадцать, за сорок лет до смерти, живая, в расцвете сил, обнимающая его полными руками.

«Кажется, я тоже ищу нечто, навсегда потерянное», – подумал он. Эта мысль как будто объяснила ему причины его возвращения в эти края. И заставила его улыбнуться: «Значит, это ее я пытаюсь отыскать?» Он чуть не произнес это вслух, но потом ему пришла и другая мысль: «Что ж, неплохая причина, ничуть не хуже, чем любая другая».

Они проехали еще с полмили. Когда Левин сказал, что не помнит, чтобы перегонный куб был так далеко от офиса, они остановились и тут же услышали визг бензопилы, раздавшийся неподалеку. Они вышли из машины и обнаружили узкую тропинку, протоптанную в кустах, и, пройдя по ней немного, наткнулись на четверых мужчин, обрубавших ветки с поваленного дерева. Рядом, на поляне, были свалены в кучу уже очищенные стволы. Мужчины при виде чужаков тут же перестали рубить и уставились на них в ожидании – что-то им скажут эти blancs. Все они были молоды, лет по двадцать, за исключением одного, седого, согнутого и старого мужчины в рваном пальто. В одной руке у него болталось мачете, а другой он держался за палку, служившую ему тростью. Он пытался справиться с одышкой. К нему Питер и подошел. Прикоснувшись ладонью к кепочке, он обратился с довольно официальным, спокойным приветствием. И спросил, давно ли тот работает в здешних местах. Старик ответил – давно, всю жизнь. Остальные молча смотрели на пришельцев, по-прежнему держась настороже.

– Тут когда-то был один blanc, жил в бунгало с женой и двумя детьми, у него была такая машина, чтоб делать скипидар. Слыхал о таком?

– Я на него работал, – ответил старик. – Когда еще молодой был.

– А эта машина еще цела?

– Она вон там стоит. – Старик ткнул пальцем в том направлении, откуда пришли Питер и Левин.

И они поехали назад по асфальтированной дороге. Старик, которого звали Октавус, сидел между ними. Мачете он зажал между ногами острием вниз. У него были маленькие глазки и плоское лицо, исходивший от него кисло-затхлый запах заполнил кабину.

– От него воняет, как от куска ржавого железа, если оно вообще пахнет, – обратился Питер к Левину. И спросил старика: – Папаша, мы приближаемся или удаляемся?

– Pres, pres [27]27
  Близко, близко ( фр.).


[Закрыть]. – Старик указал вперед.

– Это pres может означать еще пару миль, – сказал Питер. И тут старик начал тыкать пальцем в сторону кустов и прокаркал:

– V'la, v'la! [28]28
  Вот, вот! (искаж. фр. отvoila )


[Закрыть]– и засмеялся, словно они играли в какую-то игру.

Сгорбленный и неуклюжий, Октавус должен был скользя передвинуться по сиденью, чтобы вылезти из кабины, и шлепнулся на землю, подобно выброшенной доске. Питер подхватил его под локоть, когда тот неуверенными шагами двинулся в заросли, раздвигая ветки своим мачете и прикрывая ладонью лицо. Он идет так, как будто раздвигает волны, подумал Левин. Колючие вьюнки цеплялись за их рубашки и штаны, словно защищая это место от вторжения. Левин, который шел сзади, почувствовал, что задыхается, и вспомнил, что они забрались на приличную высоту. Или, может, это давно ожидаемый сердечный приступ? Пытаясь справиться с дыханием, он вспомнил Джимми П. с его сломанным носом, который тут же начинал сопеть, стоило ему чуть-чуть напрячься. Это напомнило ему о том, что Джимми, должно быть, уже лет двадцать как умер. А что произошло с жалкой верой Джимми в этих русских, во врожденные добродетели и достоинства рабочего класса и в неизбежное развертывание истории в направлении благотворного социализма? Столь глубокая вера почти заслуживала обретения форм и объемов, достаточных для того, чтобы ее погребли в земле; по этому поводу можно даже устроить общенациональный выходной день, чтобы люди получили возможность навестить свои былые заблуждения, свои отмершие убеждения. Это просто смешно, насколько легче было пережить исчезновение Джимми с этого света по сравнению с уходом этой его страсти, этой странной смеси любви и ненависти, какую она собой являла! Что может больше лишать силы духа, нежели потеря преданности идее, за которой слышатся затихающие шаги людей, которых ты вел к ложным целям? Или, может быть, имеется какая-то иная причина всех подобных страстных устремлений? На это у него ответа не было.

Они вышли на поляну, поросшую сорняками среди пеньков. Старик остановился – Питер по-прежнему поддерживал его под локоть, готовый подхватить, если тот упадет, – и показал вправо, на небольшой бугор, густо заросший у основания вьюнками. Они приблизились к нему и уставились в глубь зарослей, и как только их глаза приспособились к темноте, они разглядели в них высокий темный объект, черную трубу толщиной футов в шесть и, наверное, футов пятнадцати в высоту. Объект стоял наклонно, задрав вершину над зарослями, и словно отдыхал, притомившись.

– Черт бы меня подрал! – прошептал Питер. – Он и впрямь его построил! – И рассмеялся, рассматривая это совершенно неуместное здесь, даже оскорбительное явление; глаза его, правда, сохраняли серьезное выражение.

– Поразительно, правда? – спросил Левин, радуясь, что Питер получил хоть какое-то удовлетворение, способное компенсировать ему все трудности этой поездки, и одновременно испытывая облегчение оттого, что эта штука все же оказалась реальностью. – Он притащил ее сюда из самого порта. – Он засмеялся. Он впал в такое счастливое состояние, что не мог не исповедаться Питеру: – Вы знаете, я ехал сюда с ощущением, что мне вообще все это когда-то приснилось, что я сам себе придумал некую идею-фикс. И теперь испытываю большое облегчение, хотя так и не понял, зачем мне все это было нужно.

– Ну, нужно же было действительно убедиться в этом собственными глазами, чтобы поверить! – Питер взял у Октавуса мачете и набросился на преграду из вьющихся растений. Левин стал помогать ему, оттаскивая в сторону срубленные ветви.

– Это похоже на логово леопарда, – тяжело выдохнул он. – Мы видели такое однажды в Африке, я и моя жена. Леопарды очень любят прятаться, залезают в самую гущу колючих зарослей вроде этих.

Растащив густые заросли эвкалипта, они увидели большой бак, отгороженный от солнца несколькими меньшими по объему баками, соединенными один с другим шлангами. Какие-то из шлангов, что раньше тянулись к другим бакам, просто болтались в воздухе, обрубленные. Сам аппарат возвышался над всем подобно божеству с руками-змеями, как показалось Левину, как некое существо, безмолвно требующее, чтобы его узнали. И еще он оказался гораздо грандиознее, нежели представлялся на первый взгляд, футов, наверное, двадцати в высоту и восьми или десяти в поперечнике.

– Господи Иисусе! Он действительно всерьез взялся за дело! Это ж надо было тащить все это сюда!

– Интересно было бы выяснить, пустил ли он его в ход, – ответил Питеру Левин.

Питер повернулся к Октавусу и спросил его по-креольски, работал когда-нибудь этот куб или нет. Старик тяжко вздохнул и опустился на пенек. Питер легко уселся на землю и стал переводить, что он говорит. Левин присел на корточки и откинулся назад. Голос старика звучал хрипло, надтреснуто.

Мистер Даглас запустил перегонный куб, а Октавус и еще трое насекали сосны и собирали смолу. Вспомнил он и Винсента, негра с Ямайки, один день тот наблюдал за работой и больше здесь не появлялся. Они начали получать скипидар – чудо, истекающее прямо из сосен, – и из первой же перегонки каждый получил по литру продукта на память, затем продукцию начали бочками возить в порт. Сюда потянулись больные, но им нечем было платить за скипидар, и мистер Даглас раздавал по кружке для лечения разных недомоганий, от болей в животе или кожных болезней и болячек во рту, а еще для лечения детей. Потянулись целые толпы жаждущих вылечиться от недугов. Даглас даже осматривал их, прямо как доктор, а его жена была вроде как медсестрой. «Некоторые расплачивались кусками баранины или бобами со своих огородов, но, как я понимаю, ему нужно было получать больше денег, чтобы аппарат продолжал работать, – говорил Октавус. – У моих родственников когда-то был магазин, так что я знаю, как вести бизнес. Вот мистер Даглас и отправился в порт, в банк, и те прислали людей посмотреть на эту штуку, но те заявили, что это не тот сорт сосен и что они ничего ему не дадут».

– Так мы проработали месяцев пять или шесть, – продолжал Октавус. – Однажды утром, когда мы только начали перегонку, он вышел к нам и велел все остановить и сказал, что у него больше нет денег, чтобы нам платить. Мы сели и стали обсуждать услышанное, но никто не мог ничего придумать, и мы ушли отсюда и больше никогда не возвращались. Но я-то живу поблизости, каждые несколько дней я забегал посмотреть, что тут происходит, может, он решил снова запустить машину. И вот однажды утром я увидел: он стоит согнувшись перед большим баком. Молится? Но он не двигался. Я тронул его, он поднял на меня глаза, и лицо у него было – одни кости. А его жена, надо сказать, рука у нее здорово распухла, она уехала обратно в Штаты – на операцию, и детей забрала с собой, и больше мы ее тут не видели. Даглас взял меня за руку, и мы с ним сели на землю и долго так сидели. Он очень хорошо говорил по-креольски, я все хорошо запомнил. Он сказал, что умирает, и поблагодарил меня за работу – я никогда не бездельничал и к тому же отвечал за работу остальных, понимаете. И еще он сказал, что теперь я буду владельцем этого, и передал мне бумаги, достав их из кармана рубашки, но я не мог их прочитать, они были на английском. Но наш священник смог их прочитать, и там было сказано, что я наследник. Но где мне было взять денег, чтобы платить рабочим?

– Это было в последний раз, когда ты его видел? – спросил Питер.

– Нет, через немного времени я пошел к нему домой, поглядеть, как он там живет. Я знал, что он сильно болеет, и он был там один, а одна здешняя старуха приносила ему козье молоко и прочее. Он был рад еще раз меня увидеть и взял меня за руку, а потом написал несколько слов на бумаге и отдал ее мне. Я и теперь храню ее, и больше его живым я не видел.

Он сунул руку под мышку, где у него болтался потрепанный мешок из козлиной шкуры, и достал оттуда пожелтевший обрывок бумаги – лист из именного блокнота с фамилией Дагласа, изящно напечатанной вверху. Питер прочел написанное и протянул листок Левину. «Если идея ускользает, пусть ускользает. Но если можешь ее удержать, удержи, и однажды она, несомненно, поможет тебе подняться». Ниже стояла подпись: Даглас Браун.

Питер пристально смотрел на старика и спросил:

– Что за идею он имел в виду?

Левин уловил в его голосе какую-то тоскливую нотку.

Голова у старика была немного угловатая, как колода; когда-то он, видимо, был очень силен. Он мрачно покачал головой:

– Не знаю. Так никогда и не понял. Эти баки…

Он замолчал, повернулся к бакам и долго смотрел на них, кажется, пытаясь свести воедино свои мысли. Левин подумал, что все это, видимо, представляется ему сном – после стольких-то лет! Старик между тем собрался было заговорить, но раздумал. Помотал головой, поморгал, и Левин подумал: «А теперь все это канет в прошлое, в забвенье, вся та жизнь, все те заботы и устремления, все те надежды, все это непонятное и несообразное».

Когда они возвращались к дороге, Левин заметил блеснувший в зарослях болт. Он поднял его и сунул себе в карман, удивляясь, что это за металл, если он сохранил блеск, несмотря на прошедшие годы. Забравшись в кабину грузовика, он заметил: старик был явно тронут всей этой сценой и теперь выглядит очень удовлетворенным.

– Он выглядит более довольным и счастливым, – заметил он.

– Ну, он же передал все заботы нам, – ответил Питер.

Не пропуская ни одной выбоины, качаясь и переваливаясь на рессорах, «лендровер» продвигался вниз по склону разоренной горы, дизель взревывал и скрежетал, протестуя против безумных ям и ухабов в почти исчезнувшем дорожном покрытии. Глядя в окно, Левин сказал:

– Они тут весь ландшафт уничтожили. Никогда бы не поверил, что такое возможно. А здесь ведь, знаете, была очень приличная дорога.

Питер только кивнул в ответ. Его молчание, как теперь понял Левин, было чем-то вроде траура по чему-то гораздо более значительному, чем его собственная жизнь; вся страна была обуяна поражающей всех и вся удушающей жадностью, невыразимой и невыносимой, особенно перед лицом его полной беспомощности и невозможности что-то здесь изменить. Левин тоже молчал, вспоминая снова, как его тогдашний приезд сюда свел его с Винсентом, мертвым теперь Винсентом, потом вспомнил миссис Пэт, потом Адель, которой в тот вечер рассказал об их авантюрной поездке, вспомнил даже о том, как они вновь обрели собственные тела и собственную страсть, лежа в широких полосах лунного света, приникающего в их номер в отеле, и ему снова показалась совершенно невыносимой мысль о том, что ее больше нет и никогда больше не будет. Они тогда были настоящими гигантами в постели, из-под простыней торчали четыре ноги. Как ему это тогда нравилось – полностью полагаться на ее тело, он чувствовал себя таким маленьким, лежа на ней. Больше этого нет. Наклоняясь и валясь с боку на бок, зажатый между дверцей и плечом Питера, он ощущал безжалостность своего теперешнего одиночества, и это его удивляло. Дагласа, как он теперь понимал, довели до безумия его надежды. Надежды на эту гору, которую уже тогда, тридцать лет назад, раздевали догола, лишали жизни, превращали в мертвый камень. И кто теперь в состоянии оценить возвышенность этих его надежд, его высокий порыв? Или это были просто иллюзии? А что вообще не иллюзия? Оказавшись в этих горах, Левин еще раз нашел подтверждение своей догадке: неловкий, неуклюжий Даглас, видимо, нарушил какой-то почти священный запрет, попытавшись превратить жизнь человека с Мэдисон-авеню в нечто значимое, но не знал, как это сделать. Разве что решившись на такое вот абсурдное предприятие. «И наверное, именно поэтому его образ – даже после столь короткого с ним знакомства – остался у меня в памяти», – подумалось Левину. И теперь ему никогда от этого не избавиться, даже если он лишь отчасти понимает возникшую между ними связь.

Он повернулся к Питеру, которого, в конце концов, знал еще с его детских лет, когда тот набивал себе рот вишнями.

– Что вы обо всем этом думаете, Питер? – спросил он.

– О чем именно?

– Обо всем этом. – Левин махнул рукой в сторону пейзажа за окном. – Обо всем.

– Вы встречали мою мать в Нью-Йорке?

– Вашу мать? Нет, мы познакомились здесь. Почему вы спрашиваете?

Питер пожал плечами, но все же решил объяснить:

– Они все полагали, что именно здесь могут найти ответы на все свои вопросы. Политические ответы. Вы тоже таких взглядов придерживались?

– Я? Вы имеете в виду нечто вроде социализма? – Да.

– Придерживался. Некоторое время.

– И что с ними произошло потом?

– Ну, прежде всего на них повлияли русские. Их концлагеря, общая отсталость и все прочее здорово разочаровали людей на этот счет. Плюс процветание Америки.

– Значит, все это ушло?

– Наверное, да.

Некоторое время они ехали в молчании. То и дело им попадались одинокие путники с запыленными лицами – они останавливались на открытых местах, в изумлении глядя на проезжающую машину.

– Тут всему скоро придет конец, знаете ли, – сказал Питер.

Он произнес это сухо, почти без эмоций, но Левин почувствовал всю глубину его отчаяния.

– Вы сами-то что намерены делать? Оставаться здесь до бесконечности или все же… – Он замолчал, вдруг осознав, что Питер, должно быть, любит свою страну, и вряд ли стоит бередить его раны, напоминая о возможности уехать отсюда.

– Да, я мог бы уехать в Штаты, но пока не знаю, решусь ли. Моя подружка хочет, чтобы мы поженились, а я даже не знаю…

– Мне просто любопытно, Питер… что вы думаете по поводу Дагласа?

– Не знаю. Надо думать, он был круглый болван.

– Почему?

– Ну, он мог бы сперва навести справки об этих соснах, что растут здесь, прежде чем увяз в этом своем предприятии по самые уши. Господи помилуй, да он даже техническую информацию заранее не раздобыл! Это уж совсем глупо. – Он с минуту раздумывал. – К тому же работать с местными – задача нелегкая, чем бы вы ни занимались.

– Почему? Чем они плохи?

– У них мозги набекрень. Они видят то, чего мы не видим, слышат то, что нам недоступно.

– У вас есть друзья среди гаитян?

– Ну конечно, я же вырос здесь. Но большинство из них рано или поздно просто свихиваются.

– Но они, кажется, добрые, хорошие люди. – Левин подумал об Октавусе.

– О да. Некоторые, да. – И через минуту добавил: – Тут теперь появилось много негодяев, и они вооружены. С помощью ЦРУ, как все говорят. Все время сплошные убийства.

– И что вы собираетесь предпринять?

– Сомневаюсь, что они полезут ко мне. Если бы такое случилось, то, по-видимому, они нацелились бы на долю в моем бизнесе. Мне пришлось бы закрыть дело и убираться отсюда, если бы они меня окончательно достали.

Они снова ехали мимо маленьких полуразвалившихся хижин и микроскопических огородов. Левин некоторое время пытался сформулировать в уме новый вопрос и наконец заявил:

– Как вы здорово починили это такси, Питер. Это было просто здорово!

– Да я просто подвязал торчавший лист обратно к рессоре, вот и все.

– Должен признаться, меня очень удивило, что вы остановились и стали им помогать.

Питеру, кажется, совсем не нравилось то, куда клонился этот разговор. Он нахмурился.

– Я знаю этого парня.

– Водителя?

– Ага.

– По тому, как вы с ним разговаривали, этого не скажешь.

– Он глупый. Ему вообще не следует садиться за руль. Он с этой машиной вообще не умеет управляться, даже как правильно установить домкрат, и то не знает. Он пытался поднять машину, вместо того чтобы поднять торчавший наружу лист рессоры, он все делал наоборот, не то, что должен был делать. Идиот! Работал у меня некоторое время, пока я его не выпер.

– Понятно, – сказал Левин. Значит, Питером двигало вовсе не сочувствие ни в чем не заинтересованного постороннего человека и даже не нечто вроде рыцарского благородства, а что-то типа нетерпимости к таким вот идиотам-водителям, да еще гордость от собственного умения чинить машины? Стало быть, оказанная на дороге помощь была вовсе не актом благородства, как он это представлял себе раньше? Если, конечно, не думать, что у рыцарей тоже имеется собственное эго, которое нужно лелеять и ублажать. Что Левин знал совершенно точно, так это то, что сам он ни за что не остановился бы, даже если бы знал, как починить рессору. Возможно, оттого, что он в отличие от Питера не испытывал к этим людям никакой любви? Или у него просто отсутствовало какое-либо желание стать чьим-то сюзереном?

Он улыбнулся своим мыслям и подумал: «А вот если бы там оказалось пианино, на этом пустыре, наверное, я бы с удовольствием сел к нему и поиграл бы для них, пока этот водитель возится с машиной, а люди помирают от голода и жажды в ожидании, когда кто-то придет и спасет их. Chacun a son ego» [29]29
  Каждый заботится о своем эго (фр.).


[Закрыть].

Потом он опять вспомнил о перегонном кубе, о гигантских размерах большого бака, о трудовых затратах, что понадобились, чтобы притащить его туда от самого порта, через густой лес, а вместе с ним еще и сварочный генератор и самого сварщика; подумал об отчаянном призыве Дагласа к Винсенту, вспомнил его грязную одежду и треснувшие очки, криво сидящие у него на носу, и его выкрик: «Страна-то ведь вымирает, Винсент!»

Питер высадил его возле отеля, сказав, что вечером заедет и заберет его к себе на ужин; он явно был рад заиметь нового сотрапезника. Левин помахал ему на прощание и поднялся в номер. Приняв душ, он голым улегся на кровать, вероятно, туже самую, которую делил с Аделью. Сквозь ставни донесся сигнал клаксона, такой, какой, насколько он помнил, очень нравился Адели, а потом чей-то голос что-то зачирикал по-детски, за ним проревел мотоцикл. Он снова подумал о перегонном кубе и баке, о том, что он по-прежнему выглядит целым и невредимым, в хорошем состоянии, лишь немного ржавчины появилось на его сварных швах. Он тут, наверное, и тысячу лет простоит. В каком-то смысле он стал своего рода произведением искусства, которое превзошло мелочность и ничтожность его создателя, даже его эгоизм и глупость. Левин был рад, что снова сюда приехал. Не то чтобы это что-то для него значило, но этим он невольно принес дань уважения устремлениям и надеждам Дагласа, его идее, которая, как он сейчас чувствовал, теперь покинула сей мир, по крайней мере тот мир, который он знает. Ему нравился Даглас, он даже хотел бы быть столь же беспечным по отношению к самому себе. Ему очень хотелось сейчас поиграть Шуберта в четыре руки с Аделью. В отеле, должно быть, есть рояль, и он вполне мог бы представить, что сидит за ним рядом с нею. Надо будет спросить у управляющего. Он уже ощущал ее запах. Жаль только, что она так никогда и не увидит этот бак.