Текст книги "Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна"

Автор книги: Артур Ашер Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Вы помните Джона Трюдо? – спросила она.

Он повернулся к ней с явным облегчением: в конечном итоге все свелось просто к сплетням.

– Кажется, помню. Высокий малый, раньше преподавал в…

– Почему… вы хоть знаете почему?.. – Она замолчала, и ее лицо приняло замкнутое выражение, словно от полного непонимания чего-то. Она смотрела куда-то за его спину, в пространство, и ее глаза остекленели. – Почему у всех все всегда кончается сексом?

Он испытал облегчение, услышав в ее тоне настоящую вопросительную интонацию; нет, она вовсе не стеснялась задавать подобные вопросы. И он выругался про себя, кляня гнусные мысли, навалившиеся на него секунду назад.

– Что вы имеете в виду? – спросил он.

– У него прекрасная жена, просто красавица. И дети тоже. Он был здесь нынче вечером. С девицей. Совершенно ужасная девица. – И она снова требовательно уставилась на него, как будто он, будучи мужчиной, и впрямь это знал: – Вы знаете, почему такое случается? Со всеми?

Ее страстная потребность получить ответ неприятно поразила его, потому что именно этот вопрос в последнее время превратился для него в настоящее наваждение. И ему показалось очень странным, что она заглянула ему в душу и ухватилась именно за то, что его так тревожило.

– Мне кажется, – продолжала она, – практически все, кого я знаю, сходят с ума. Такое ощущение, что ничего другого уже не осталось. Любой другой предмет… – Она снова замолкла и глубоко вздохнула и убрала с глаз упавшую прядь волос. Потом опять повернулась к огню, не в силах смотреть на решительное лицо Джозефа. Ей хотелось плакать, смеяться, танцевать – делать все, что угодно, только бы не сидеть вот так, в таком неуютном состоянии. На секунду ей вспомнилось теплое выражение в глазах мадам Ливайн, ощущение того, что ее охватывает, окутывает это тепло, исходящее от более сильного человека, и ей отчаянно захотелось, чтобы ее кто-нибудь взял на руки и прижал к себе.

Тон ее голоса, полный мольбы, подсказал Джозефу: что он на грани того, чтобы оказаться в нелепом положении, – он и сам был не в силах не выказать собственного смятения. Если они оба оказались сейчас в подавленном состоянии, то очень скоро должны будут объединиться в своих горестях, а он даже в более подходящих условиях не мог просто так признать, что жизнь настолько его ошеломляет и унижает.

– Я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал он, соблюдая осторожность и всячески показывая, что его печальное, мрачное заключение относится к неопределенным другим людям, а вовсе не к нему самому или Клеоте. – Я и сам все время наблюдаю такое.

Она оторвалась от созерцания пламени и повернулась к нему.

– Правда? – спросила она, требуя, чтобы он продолжал.

– Ответа на ваш вопрос у меня нет. – Он бросил на нее короткий взгляд. – Думаю, дело в том, что теперь ни у кого не осталось в жизни более достойной цели. Все сводится к личным отношениям, и ни к чему другому.

Неясная чувственность уже исчезла из ее взгляда, она, кажется, вновь внимательно и настороженно его слушала.

– И ничего больше?

– Ну, не совсем. Я хочу сказать, что должно быть и нечто другое.

– Что?

– Ну… – Он чувствовал себя как школьник, которому следует ответить, что это самое «нечто другое» – это забота о благосостоянии человечества, борьба за справедливость, защита угнетенных. Но лишь только он начал излагать эти мысли, как сразу понял, что их полная неуместность мешает ему говорить – настолько далеки все эти страдания и беды человечества были от того, что он видел сейчас: от этой женщины, развалившейся в плетеном кресле с широко расставленными в стороны ногами и стаканом виски в руке. Она жадно ждала от него правды, гораздо большей, чем он мог ей поведать. Но он тем не менее продолжил: – Это закон истории. Когда общество перестает понимать цели своего существования, когда это существование уже не определяется и не направляется борьбой за пищу и безопасность, все, что остается, так это уход в частную жизнь. А мы все в душе анархисты, когда более нет высоких целей. Вот мы и прыгаем в койки друг к другу… Господи, что за лживый бред все эти идеи: все, что нужно человеку, – это любовь!

– Джозеф, – начала она, и ее голос теперь звучал очень мягко и вкрадчиво, глаза неотрывно смотрели в огонь, – почему всегда так происходит?

Он чувствовал, что ее желание, ее готовность предложить себя все больше расправляет крылья, словно проверяя сопротивление воздуха. Он прикончил свое виски и встал.

– Я, пожалуй, поеду, Клеота, – сказал он.

Она подняла на него взгляд, лениво моргая.

– Эта женщина сказала, что Стоу умрет прежде своей сестры.

У него не было слов, чтоб ей ответить. Ее вера в это пророчество потрясла его. Он увидел Стоу мертвым. Он наклонился и неловко положил руку на ее ладонь.

– Ну как можно верить в подобный вздор, а?

– Почему вы уезжаете? – спросила она.

Ее откровенность привела его в ужас.

– Я, пожалуй, выпью еще. – Он взял бутылку, поставил ее на пол возле своего кресла и снова сел, стараясь, чтобы этот процесс занял как можно больше времени. И снова мысленно выругался в адрес собственного подозрительного умишки – она же, черт побери, просто боится за жизнь Стоу! Он задержится, пока она либо заснет, либо избавится от своих страхов.

Сквозь теплый туман, что окружал ее, она заметила: Джозеф внезапно как-то странно оживился. Как он на самом деле молод! Волосы еще не седеют, кожа гладкая, от него не исходит ничего осуждающего, приказного, нетерпеливого, столь свойственного мужьям; она вдруг заново ощутила свое тело, словно до сих пор совершенно его не знала.

– Когда более нет высоких целей, – повторила она заплетающимся языком.

– Что? – переспросил он.

Она встала и запустила в волосы пальцы. И, глубоко дыша, пошла к двери. Он сидел не шевелясь и наблюдал за нею. Она встала на пороге и посмотрела сквозь стекло в туман. Как узник, подумалось ему. Он сделал большой глоток виски и решил, что пора ехать. А она все стояла там, в десяти ярдах, запустив пальцы в волосы, и он восхитился ее откинутой назад прямой спиной, обтянутой серым шерстяным платьем. Он уже видел ее лежащей в постели, но все, что он мог сейчас чувствовать, – это то, что она страдает. А потом Стоу вернется когда-нибудь, и что? Они будут сидеть здесь втроем, в этой комнате? От этой картины его всего затрясло, словно от вида заросшей сорной травой трясины.

Минуты текли, она все стояла у двери, не оборачиваясь. Она ждала его, он это ясно видел. И зачем он остался? Он уже понял, что поступил неправильно, взяв на себя эту роль защитника и утешителя. Из-под их поступков, из-под самих их слов проступало анархическое ощущение необходимости, жажды забыться, уйти в уютное небытие. Он сидел, краснея от стыда за то, что ввел ее в заблуждение, обманул, и его мужское эго молчало, и он чувствовал себя предателем.

Она обернулась к нему, по-прежнему стоя у двери и уронив руки. Ее дилетантская попытка его соблазнить больно уколола его, ему стало за нее неприятно. А она так и стояла, глядя на него с откровенным желанием.

– Разве я тебе не нравлюсь?

– Конечно, нравишься.

Ее брови вплотную сошлись на переносице, и она подошла к нему и встала над ним, по-прежнему уронив руки, чуть наклонив вперед голову, а когда заговорила, ее открытые ладони чуть-чуть развернулись в его сторону.

– Что с тобой такое?

Глядя на нее, он встал, не в силах произнести ни слова при виде животной ярости на ее лице.

– Что с тобой такое?! – завизжала она.

– Доброй ночи, – сказал он и, обойдя ее, двинулся к двери.

– Зачем ты тогда остался?! – крикнула она ему в спину.

Она подошла к нему, неуверенно ступая и пошатываясь, на ее лице теперь расползалась насмешливая улыбка.

Она ощущала его дрожь, почти физически ощущала, и ей даже пришлось стиснуть зубы, так ее распирало желание вонзить их в него. Она почувствовала, что ее ладони сжимаются и разжимаются с необычайной силой.

– Ты… ты!..

Она стояла очень близко к нему и заметила, как расширились его глаза от удивления и страха. Во рту у нее вдруг появился странный привкус, словно от дурной отрыжки, – видимо, так проявилось ее отвращение к нему, и его обман, его невыполненное обещание исторгали у нее слезы. Но он и пальцем не пошевелил, не коснулся ее; безжалостный, такой же, как Стоу, когда тот смотрел сквозь нее на Элис, и, так же как Элис, то появлялся здесь, то уходил. Она заплакала.

Джозеф коснулся ладонью ее плеча и мгновенно увидел перед собой смеющееся лицо Стоу. Она никак не отреагировала на его прикосновение, не приняла и не оттолкнула его руку. Словно он больше не имел для нее никакого значения. Тогда он с огромным трудом поднял свои ужасно отяжелевшие руки и обнял ее. Лестница на второй этаж была всего в нескольких шагах; ему, видимо, придется нести ее. Оказавшись на подушке, она будет почти без сознания; а к рассвету все окрестности, видимые сквозь окно спальни, будут усыпаны волосами и костями – жалкими останками его попыток хоть как-то упорядочить свою жизнь. Прижимая ее к себе, он со страхом думал, что эта ее жертва выглядит как брошенное ему обвинение в соучастии, как подтверждение тупости и бессмысленности существования их обоих. Но он еще сильнее напряг руки, прижимая ее к себе, чтобы выдавить из нее любые подозрения насчет его нежелания разделить с нею ее разваливающийся мир.

Она обхватила его за талию и прижала свое тело к его. Любить! Не знать ничего, кроме любви!

Он сжал ладонями ее голову и повернул ее лицом вверх, предвосхищая следующий момент. Ее глаза были закрыты и из уголков просачивались слезы, но кожа на ощупь была горячей. Клеота! Клеота Раммел! Как же это, без любви? – думал он. Как же это, даже без желания? Перед его внутренним взором снова возник Стоу в своей комнате, он увидел и самого себя, обменивающегося с ним насмешливыми замечаниями, что-то обсуждающего, ощутил тепло, исходящее от его бормотания. Как же легко погубить человека! Начиная с завтрашнего дня и дальше он будет в состоянии уничтожить Стоу – обычным для них рукопожатием, дружеским похлопыванием по спине. Эта сила, способная уничтожать, возникла у него в уме и приняла определенную форму подобно поднимающейся ввысь ракете, поражая его устрашающим видом и красотой, этакая самостоятельная сила, подаренная ему словно совершенно новый характер, новая сила, способная каким-то образом завершить борьбу с бессмысленностью жизни и примкнувшая к нему свободно и непринужденно вместе со всеми этими невидимыми легионами тех, кто ездит в поездах, ведет свои машины и заполняет рестораны, власть вдохнуть зло в этот мир и таким образом наконец возлюбить жизнь. Она прижала губы к его горлу, на удивление мягкие губы. Это будет ужасное оскорбление, если он сейчас попробует оставить ее, – но тащить ее наверх?.. Его практический ум уже представил себе всю сложность подобной задачи и то, что за этим последует. Добровольно устроенная свалка из двух скелетов. Он понимал, что это вовсе не станет добродетельным поступком, если он сейчас ослабит свои объятия, но лишь проявлением застарелой жажды обрести мужество и не подвергнуться осуждению, жалкая попытка, как ему теперь казалось, пока он собирался с духом, чтобы сказать: «Доброй ночи, Клеота!», да к тому же таким тоном, который убедит ее, что ему отнюдь не неприятно держать ее в своих объятиях.

Она открыла глаза. Господи, подумал он, она ж и убить может!

– Ч-чо это с-с тобой т-такое? – спросила она.

– Ничего со мной такого, – проговорил он, опуская руки, но краснея.

– Что? – Она покачнулась, глядя на него озадаченно, искренне недоумевающая: – З-зач-чем ты тогда остался?

Хороший вопрос, подумал он, проклиная собственную наивность.

– Мне показалось, тебе не хочется оставаться в одиночестве, – сказал он.

– Точ-чно. Я т-тебе не нравлюсь. Я старая. Старая-престарая.

Он протянул к ней руку, опасаясь, что она упадет, и она ударом отбросила ее в сторону, и сама при этом отлетела вбок, ударившись о стену, но сумела удержаться на ногах и встала прямо, упавшие волосы закрыли ей пол-лица.

– Да ч-чо эт-т такое со всеми вами! Со всеми, со всеми вами! – Она уже рыдала, но, кажется, не замечала этого. – А если он умрет прежде нее? Неужели никто не может… не может добиться своего, победить, выиграть, прежде чем наступит конец? – Она согнулась, выбросив вперед руки в странно-театральном умоляющем жесте, – до чего же она сейчас неуклюжа! Насколько фальшива вся эта грациозность! Вот тянет, тащит руки вверх, почти от пола, расставив пальцы, и взывает, плача и с яростной гримасой, от которой у нее на горле натягиваются две жилы: – Разве ты н-не должен добиться своего, прежде чем наступит конец? Прежде… к-к-конца!..

Он не сумел остановить текущие из глаз слезы.

– Да, – прошептал он. Попытка заговорить расслабила какие-то мышцы у него на животе, и он, плача, выбежал из дома.

Громкий стук ворвался в его глубокий, без сновидений, сон. Бум, бум, бум! Он открыл глаза. Бум! Опять! Он вылез из постели и пошатнулся. Это все виски, решил он. У него закружилась голова, и он оперся на подоконник. Грохот внизу послышался снова. Он поднял жалюзи. Солнце! Наконец-то ясный день! Солнце только начало подниматься в дальнем конце долины. Снова раздался грохот ударов внизу. Он поднял створку окна и попытался высунуться, но ударился головой о нижний край жалюзи. Он уже увидел машину Клеоты на дорожке перед домом, она была оставлена криво, явно брошена в спешке. Грохот ударов продолжал звучать, теперь еще более сильно. Он крикнул: «Да-да!» – и бросился обратно к кровати, словно это был сон и он мог снова уснуть, раз уж понял, в чем дело.

Но день действительно уже начался, а этот грохот был шумом ударов в его дверь, ужасный, тревожный стук, как будто случилось нечто катастрофическое. Он снова крикнул: «Да!», натянул брюки, валявшиеся на полу, напялил рубашку, босиком бросился вниз по лестнице и открыл дверь.

Она стояла там, по-утреннему свежая, если не считать измученного выражения в ее глазах. Но волосы были аккуратно причесаны, и стояла она прямо, снова похожая на себя, если не знать, что она никогда прежде не выглядела такой испуганной и умоляющей, никогда в жизни. И он вдруг подумал, как она красива, даже воздух, кажется, сияет и поблескивает вокруг ее лица. Он все еще не успел выпутаться из тенет сна, и она была словно частью этого сна – стояла здесь, у него на пороге, в пальто с воротником из лисицы, темно-коричневым, очень глубокого тона, и смотрела на него так, будто только что выпрыгнула из травы и не имела никакой связи с окружающим миром, если не считать самой земли и огромных деревьев, что возвышались на дороге за ее спиной. Он протянул ей руку, она пожала ее и вошла в холл. Он мерз на ледяном ветру и хотел было закрыть дверь, но она придержала ее и с отчаянным выражением посмотрела на него снизу вверх, как будто желая забрать назад то, что раньше ему отдала.

– Я должна извиниться за вчерашний вечер, – сказала она.

Это было совершенно не в ее стиле; а он стоял, пытаясь держать глаза открытыми, явно никак не расстроенный, как ей показалось вначале, тем, что она вчера натворила. Было также совершенно ясно – и она поняла это теперь, – что у него было множество женщин, и этот ее приезд был для него поступком наивным до идиотизма. Ей стало так стыдно этой своей наивности, что она резко развернулась и вновь распахнула полупритворенную дверь, но он ухватил ее за руку и развернул лицом к себе.

– Клеота…

Притянув ее, он ощутил запах вишни, исходящий от ее волос. Его поразил сам факт наличия ее тела у него в доме. Только сейчас он был все еще пьян. Он нагнулся, желая ее поцеловать, но его остановил ее удивленный взгляд; в ее удивлении было, правда, некое упрямство, оно определенно выражало сопротивление, чувство собственного достоинства, которое ему пришлось бы сейчас преодолевать и, как он вдруг понял, которое ему хотелось преодолеть.

Его колебания, вроде как проявленное по отношению к ней уважение, тронули ее. Но сейчас он был ей не нужен, не необходим, теперь, когда она ощутила его потребность в ней. Она подняла руку и нежно прикоснулась к его груди, чувствуя облегчение, поняв, что он хоть немного хочет ее. Теперь они стали сообщниками, и она вполне может довериться его скромности. Она выпрямилась перед ним, и улыбка смягчила ее лицо, когда она осознала его открытое желание.

Он заметил, что к ней отчасти вернулось прежнее самообладание, прежнее самоуважение, но теперь уже не было никакой необходимости принимать их во внимание. Он поцеловал ее в щеку. Однако сейчас, когда ее отчаяние исчезло, она казалась ему менее красивой; она снова стала привычной Клеотой, хорошо причесанной, с ясным взглядом, потрясающе недоступной.

– Вам следует заняться собой, – сказал он без особого подтекста, исключая разве что острый, колючий тон, каким это было произнесено; в нем звучала все та же добродушная насмешливость, к которой они оба так привыкли. Но какой же, однако, живой стала эта их симуляция добродушия, насколько более интересной, более интригующей, чем раньше, она теперь стала, эта их привычная игра!

– Завтракать будете? – спросила она.

Все теперь было в полном порядке, они были живы-здоровы, словно добрались наконец до некоего берега, и он сказал, что хотел бы еще поспать, хоть немного.

– Тогда заезжайте попозже, – тепло сказала она, глубоко удовлетворенная.

– О'кей.

Она спустилась к машине, села в нее и поехала прочь, махнув рукой из окна и на ходу выпрастываясь из пальто. Скоро она снова займется возней в своем саду, подумал он.

Он так и не поехал к ней. Провалялся в постели почти до полудня, какое-то время осуждая себя за трусость, но тут же задавая себе вопрос, не следует ли ему гордиться этой своей стойкостью и верностью собственным принципам, а также, как получилось в конечном итоге, и ее принципам.

Но его так и не покидала подспудная мысль, что в любом проявлении добродетели всегда есть по крайней мере немного фальши; да и вообще, что именно он тут проявил, добродетель или просто страх? Или и то, и другое? Ему очень хотелось бы верить, что в жизни всегда есть некое прибежище добродетели, где совесть вполне может пребывать в мире и согласии с чувственностью, потому что в ином случае все, кроме сексуального превосходства, есть просто ложь. Он вновь слышал сейчас ее голос: «Да ч-чо это с т-тобой такое?» Голос эхом отдавался в голове. Может, сегодня утром в этом голосе вовсе и не было ничего правдивого, когда она появилась здесь вся такая цивилизованная и сдержанная и пригласила его к себе на завтрак? Ну, теперь в здешней местности вновь воцарится покой и порядок. Он улыбнулся при этой мысли – она наверняка примет теперь Стоу гораздо более тепло, когда перед нею мелькнул призрак любовной победы. Он был рад за нее. Стало быть, из этого вечера получилось хоть что-то путное. Бог ты мой! Какой обжигающий костер всегда горит вокруг простых истин!

Он еще долго лежал так, прислушиваясь к тишине, царящей в его лишенном любви доме.

Элис умерла в конце мая, заснув в кресле-качалке, а перед этим смотрела в окно на долину и дожидалась, когда наступит время ужина. Джозеф узнал об этом случайно, вернувшись сюда после завершения всех процедур, связанных с разводом. Он выставил дом на продажу, и тут выяснилось, что у него нет ключа от парадной двери и ему нечего отдать агенту из риэлторской конторы. Он снял с двери замок и отвез его в скобяную лавку, чтобы к нему подобрали ключ, и продавец сообщил ему о смерти старой дамы. Он хотел спросить, как дела у Стоу, но передумал. Вернувшись домой с готовым ключом, он вставил замок на место, запер дом, сел в машину и покатил прочь. И прежде чем он то понял, он оказался на шоссе, проходящем мимо дома Раммелов. В последний раз он видел Стоу еще до того, как тот ездил во Флориду, да и Клеоту он не видел с того самого утра, как она заезжала к нему после гаданий про будущее.

Поняв, что он рядом с их домом, он сбросил скорость. В такую отличную погоду они, наверное, не сидят дома и тут же увидят его машину, едущую мимо. Да чего это, в конце концов, он должен стыдиться?! Он решительно прибавил газу, четко понимая теперь, что тот, кого ему не хотелось бы сейчас видеть, это Стоу. Если, конечно, – ведь такое тоже вполне возможно, не так ли? – Стоу не умер уже.

Машина миновала длинный изгиб шоссе, который переходил в прямой участок, тянущийся напротив дома Раммелов. Стоу и Клеота как раз лениво брели по дорожке, он тростью сшибал головки маргариток и через каждые несколько шагов пялился на заросли, она шла рядом, смотрела, дышала – Джозефу хорошо было это видно, – дышала правильно и размеренно, как и следует на занятиях фитнесом, и время от времени поглядывала на зазеленевшую по весне долину за спиной Стоу. Они обернулись на рев мотора и, узнав машину, остановились – высокие, неподвижные. Стоу, разглядев в окне автомобиля Джозефа, кивнул, поглядел на него так же, как смотрел в первый раз, много лет назад, холодными, изучающими глазами. Джозеф кивнул в ответ, злясь на эту холодность друга, но улыбаясь при этом, и сказал, обращаясь к обоим:

– Как вы тут?

– Очень хорошо, – сказала Клеота.

Только теперь он смог взглянуть ей в глаза – ему придало сил необоснованное осуждение, сквозившее во взгляде Стоу, и он даже осмелился долго удерживать ее взгляд. Да она боялась его!

– Решили продать дом? – спросил Стоу с заметным презрением и неодобрением.

До него не сразу дошло, что Стоу не одобряет его развод: он всегда восхищался его женой. Только сейчас Джозеф осознал, насколько правильной была его оценка этой пары – на самом деле, под покровом внешней современности, они оставались старомодным семейством, и Стоу презирал тех, кто не считался с правилами приличия.

– Да, пытаюсь продать. – Джозеф поудобнее устроился на сиденье. – Но, видимо, скоро сюда вернусь. Может, тогда и к вам заеду.

Стоу едва кивнул.

– Пока, – попрощался Джозеф. На сей раз Стоу просто посмотрел на него.

– Желаю хорошо провести лето, – добавил Джозеф, поворачиваясь к Клеоте, и с удивлением отметил, что сейчас она смотрит на него как на чужака, на незнакомца, как смотрел Стоу. Да, они вполне стоят друг друга.

Он поехал дальше, посмеиваясь про себя и радуясь тому, что порядок наконец восторжествовал над хаосом, поглотил его, как океан поглощает разбитый корабль. Глядя в боковое окно на окрестный пейзаж, который сейчас казался обновленным после столь долгих месяцев холода и слякоти и невыносимого мрака, он набрал полную грудь майского воздуха.

Когда его машина исчезла вдали и на дороге снова стало тихо, Стоу взмахнул тростью и обезглавил очередную маргаритку. Они молча прошли еще несколько шагов, затем он высморкался и произнес:

– Какой-то он жалкий.

– Ага, – согласилась она. – Наверное, ты прав.

– В нем всегда чувствовалось что-то подлое, трусливое, что-то такое.

– Ага, – снова согласилась она и взяла его под руку. И они пошли мимо опустевшего дома его сестры. Она поцеловала его в плечо, и он поглядел на нее с улыбкой и удивлением – никогда раньше она не устраивала подобных представлений. Он крякнул, польщенный, и она крепче сжала его руку, радуясь греющим спину благодатным солнечным лучам и вновь уверенная в том, что на Стоу можно полностью положиться, да и на нее тоже. Слава Богу, подумалось ей, у нее достало здравого смысла! Джозеф, как ей запомнилось, в то утро, в холле его дома очень ее хотел. Она продолжала молча идти вперед, радуясь и восторгаясь, восхищаясь той чистотой в сердце, чьи двери крепки и достаточно прочны, дабы сдерживать ветры, налетающие из внешнего мира.

– И все-таки, – сочла она нужным добавить, – жалко, что у них все так получилось.

Он пожал плечами и нагнулся, раздвигая придорожные заросли, сунул туда руку и вытащил маленькую жабу – ее негодующие вопли заставили их рассмеяться. Внезапно он бросил ей жабу. Она вскрикнула, покраснев от гнева, но засмеялась. И как это иногда бывало у них, они просто встали друг против друга и от души хохотали.