Текст книги "Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна"

Автор книги: Артур Ашер Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Он не чувствовал усталости, но все же закрыл глаза, просто чтоб досадить правительству. Даже лежа здесь, в темноте, он продолжал делать деньги, каждую минуту. Получив в конце недели очередной зарплатный чек, он, наверное, будет иметь на счете около двух тысяч, а на другом счете, о котором было известно Маргарет, еще сто двадцать или около того. Господи, какая ж дура баба! Дура, дура, дура набитая! Но прекрасная мать, это уж точно. Да и почему нет, с двумя-то детьми? Чем ей еще заниматься? Он давно уже с нею не спал, да и не собирался, он даже с трудом мог припомнить, как выглядит ее тело. Вообще-то – и он в тысячный раз подумал об этом – он никогда не видел свою жену голой, что было вполне в порядке вещей. Из слез, что она пролила за эти пятнадцать лет, можно, наверное, собрать целое озеро. Даже океан. Вот и отлично.

Он всегда поддерживал в себе эту злобу на собственную жену – и обиду, это помогало ему жить. Это было его всегдашней отдушиной, его болью и радостью – пустить мысли на волю и представить себе, что она должна чувствовать, когда он не прикасался к ней вот уже одиннадцать – нет, двенадцать, прошлой весной стукнуло двенадцать! – лет. Нынешней весной будет тринадцать, потом четырнадцать, потом двадцать, и так до самой ее могилы, и он к ней и пальцем не прикоснется. Никогда. Он ни за что не уступит. В постели, когда он спал дома, повернувшись к ней спиной, он раскидывался во сне и иногда слышал позади себя ее глухие всхлипы, которые звучали для него как мягкий перестук дождевых капель по крыше, помогая чувствовать себя уютно и удобно. Сама напросилась! Он ведь предупреждал ее в свое время. Он, может, и выглядит смешным, но с Тони Калабрезе лучше не шутить! Чтобы позволить себе уступить, чтобы снова коснуться ее, он должен сперва простить ей все, что она ему сделала. И сейчас, лежа в кабельном тоннеле и прикрыв глаза, он перебирал в памяти, что она тогда натворила. И как всегда, когда он пускался в воспоминания об этом, из темноты перед ним выплывало по-прежнему дорогое личико его цыпочки, Пэтти Моран, с настоящими рыжими волосами, с грудями без всяких складок под ними, с губами, розовыми даже без всякой помады. Ох, Господи! Он помотал в темноте головой. И где она теперь? Он не смел испытывать ненависть к своему деду; старик своими манерами напоминал грозу или дикое животное, которое делает только то, что ему положено делать. Он позволял себе вспомнить, что с ним тогда сделали, это было как кинофильм, про который он знал, чем он кончится, и боялся увидеть этот конец снова, но тем не менее страстно хотел его увидеть. Это был единственный раз в его жизни, когда в течение нескольких месяцев ничто не проходило бесследно, когда каждый прошедший день изменял его положение, и в конечном итоге именно этот отрезок времени решил его судьбу окончательно и навсегда.

Как ему всегда казалось, мать постоянно, с того самого дня, когда он родился, угрожала ему дедом, предупреждала, чтоб он смотрел в оба. Если он что-то крал, врал, рвал новые штаны, попадал в неприятности с полицией, ему всегда обещали одно и то же: если дедушка когда-нибудь приедет в Америку, он тут же разделается с Тони за все и каждое его преступления, задав ему порку на целый день, а то и на целую неделю, сопровождаемую громоподобными и не терпящими возражений духовными внушениями, которые заставят Тони исправиться и до конца жизни вести себя прилично. Потому что дедушка был гигант, гордость семьи, где все не отличались особым ростом – атавизм, возврат к гигантам былых времен, чья хитрость и яростная отвага сделали их хозяевами Калабрии, вождями горных племен, капитанами рыбачьих судов, капов шахтах. Даже его вечно запуганный папаша всегда ссылался на этого отсутствующего, никогда никем не виденного старика как на верховный авторитет, но сам всякую свободную минутку, когда не водил тяжелые грузовики, проводил за игрой в шашки с приятелями, а вовсе не занимался воспитанием детей. Дедушка однажды приедет и всех тут сразу приведет в чувство, а кроме того, если он когда-нибудь приедет, то привезет с собой все свои деньги. Он владел несколькими рыболовными судами, он был истинной гордостью семейства, богачом, который сколотил себе состояние, как ни странно, ни разу не выбравшись за пределы Калабрии, и это опять-таки означало, что он хитер и безжалостен, смел и справедлив.

Та часть, которую труднее всего было вспомнить, снова вызвала у него затруднения, и Тони даже открыл глаза, лежа в этом кабельном тоннеле, и напряг память. И да, вспомнил. Как его вообще занесло в общество Маргарет, как он связался с нею, вечно хнычущей, с огромными глазами, но почти без тела, закутанной с головы до ног, робкой и испуганной девчонкой. Это случилось потому, что он тогда только что вышел из тюряги, из «Тамз», и на этот раз маму ему было никак не провести. Она была в жуткой ярости, когда он вернулся в их съемную квартиру, и не желала слушать ни его оправданий, ни обещаний, что такое больше не повторится, ее было не убедить никакими клятвами и уверениями в невиновности и в том, что его кто-то подставил. Тут в его жизнь вмешалась сама Судьба, ее невидимое присутствие впервые начало ощущаться; все его беды и несчастья начались с того, что ничто теперь не проходило для него бесследно, и каждый день изменял то, чем он был, и то, что он должен был делать.

В тот день к ним пришло письмо, которое никто не мог прочитать. Они сидели вокруг стола – мама и папа, тетя Селия, их соседка, а еще Фрэнк и Сальваторе, его женатые двоюродные братья. Тони медленно водил пальцем по итальянскому тексту и громко произносил его, чтобы папа мог повторить губами все эти слова и проникнуть в скрытый смысл заложенных в них мыслей, в которые невозможно было поверить; это было чудо, от которого всех их обдало ледяным холодом. Дедушка продал все свое имущество, когда умерла бабушка, и сейчас собирается в Америку с кратким визитом. И если она ему понравится, он останется там до конца жизни.

Кабельный тоннель, как ему вдруг показалось, весь озарился молниями, исходящими от подготовки к приезду деда, – дом мыли и скребли, стены красили, мебель полировали, стулья чинили. И тут же начались шантаж и угрозы. Мама, заметив, какое у ее сына лицо и как светится в его глазах надежда и жадность, усадила его на кухне и заявила: «Я обо всем расскажу дедушке, Тони, обо всем, что ты тут натворил. Обо всем. Если ты не сделаешь то, о чем я тебя попрошу. Если не женишься на Маргарет».

Маргарет была на год старше Тони. Каким-то образом – теперь, когда он ее уже хорошо знал, он так и не мог понять, каким именно – он завел себе привычку время от времени сидеть с нею у нее на веранде, в основном когда выходил на волю из тюряги, когда напряжение, вызванное постоянной борьбой за жизнь и за место под солнцем, становилось невыносимым, в такие моменты, подобные безумию, когда его подавляло чувство ответственности, иногда перебиваемое страстным желанием заполучить право на спокойное существование без неприятностей и проблем. Она вначале вела себя при его приближении как нервная, норовистая лошадь, но ее легко было успокоить. Это было как раз тогда, когда он гонял грузовики со спиртным через канадскую границу, работал на Гарри Быка, последнего из бутлегеров двадцатых годов; выйдя в очередной раз из тюряги, он радовался возможности посидеть полчасика с Маргарет, просто глядя на улицу. Это было как минутка затишья посреди бушующего океана. Он тогда как раз впервые попал в перестрелку возле Олбани и был здорово напуган. И это было впервые, когда он сказал, что хотел бы пригласить ее в кино. За все годы их знакомства ему никогда не приходила в голову мысль назначить ей свидание. Вернувшись в тот вечер домой, он услышал, как мать уже обсуждает семью Маргарет. Его уже засасывало в водоворот, а он и не сопротивлялся. Но и окончательного решения не принимал. Предоставил событиям развиваться своим чередом, затягивать его словно в сеть. Потом была помолвка, но никто даже не произнес это слово вслух, но всякий раз, когда он виделся с Маргарет, она вела себя так, как будто всю жизнь только его и ждала, словно он все это время где-то пропадал; и он никак не возражал против этого, он даже гулял с нею по улицам самым недвусмысленным образом, придерживая ее пальцами за локоток, и никогда не водил ее в сомнительные забегаловки и всегда следил за своей речью. Какими милостивыми улыбками встречали его в ее доме, когда он там появлялся, но он так и не научился выносить эту жуткую скуку и ощущение петли, удушающей его жизнь.

В то время смыслом всей его жизни была Пэтти Моран. Едва увидев ее в салуне Гарри Быка, он был ослеплен. Все у них началось в три часа утра на заднем сиденье «бьюика», позаимствованного у Быка; она сорвала ногой корд со спинки переднего сиденья, а белизна ее бедра в пространстве между сиденьями своим кремовым отсветом навсегда запечатлелась в пространстве его памяти. Потом он как пьяный бродил по окрестностям, и мысли его были намертво прикованы к ее мягкому плоскому животу. Она даже не была подружкой Гарри Быка, а всего лишь общедоступной девицей, одной из нескольких, и Тони это было известно с самого начала, но он каждый день словно взбирался по пугающе высокой лестнице воображения, страстно ее желая, уже почти уверенный в том, что скоро они поженятся, но уверенный не до конца. Одной только мысли о том, что с нею могли быть другие мужчины, было достаточно, чтобы грохнуть кулаком по столу, даже если он был один. Нос у него еще не был тогда сломан; он был небольшого роста, но хорошо развит, мощного сложения и с черными глазами. Она в итоге убедила его, что у нее никого другого нет, что ей страшно нравится его лицо, его тело, даже его присвоенные шуточки. И в те же самые два или три месяца он продолжал водить Маргарет в кино. Он даже иногда целовал ее. Почему? Да потому! Дедушка должен был приехать как раз тогда, когда он смог бы покончить с разборкой всех своих дел, а то, что началось как бесцельное, хотя и приятное времяпрепровождение, приняло достаточно серьезный оборот, что очень нравилось маме, успокаивало ее и гарантировало респектабельность в глазах дедушки. Хотя бы на то время, что потребуется, чтоб получить наследство.

В письмах старика ни о каком наследстве не было ни слова, но его сперва вообразили, а потом появились и подтверждения того, что оно достанется Тони. А когда он его заполучит и умотает куда-нибудь в Баффало вместе со своей милочкой, то, может, даже женится на ней где-нибудь, где ее никто не знает, и они совместно займутся чем-нибудь серьезным. Она уже теперь относилась к Тони как к главе семейства. Он нашел себе работу в порту, отличную работу, вел себя очень прилично и теперь по вечерам частенько сидел дома, слушая постукивание маятника часов.

Потом пришло последнее письмо. Тони сперва прочитал его сам, один, запершись в ванной, а затем объявил, что дедушка приплывает десятого, хотя в письме было сказано, что девятого. Утром девятого Тони заявил, что ему нужно приодеться, потому что он желает поискать какой-нибудь достойный подарок дедушке. Его поздравили с такой идеей, расцеловали, долго махали руками ему вслед, а он свернул за угол, в контору Быка, взял у того взаймы три сотни долларов и отправился на такси в Манхэттен, в порт.

Старик и впрямь оказался гигантского роста. При первом же взгляде на него Тони бросился в глаза этот ужасный зеленый костюм, а в нем был странно моложавый старик, еще были широченный черный галстук, затянутый у него на шее, черная мягкая фетровая шляпа, которую нес шагавший рядом с ним носильщик, тогда как сам прибывший, шагая вниз по сходням, тащил на плече небольшой, но тяжелый сундучок. Тони понял сразу: деньги в этом сундучке. Когда они сошли на пирс, Тони дал носильщику на чай за то, что тот принес эту мохнатую шляпу, и поцеловал своего шестифутового дедушку, лишь только тот успел опустить сундучок на землю. Он пожал ему руку и почувствовал, какая она сильная и жесткая, прямо как деревянные перила. Старик взялся за одну ручку сундучка, Тони за другую, а в такси Тони высказал вслух свою идею. Зачем торопиться домой, может, лучше сперва посмотреть Нью-Йорк?

Отлично, договорились. Но сначала Тони хотелось немного американизировать его одежду: у людей может сложиться неверное впечатление при виде этого зеленого иммигрантского костюма и тяжелых башмаков. Дедушка согласился. Как зачарованный он смотрел на банкноты, что отсчитывал Тони за новый костюм, ботинки и американский галстук. Потом они покатались по городу, забираясь все глубже и глубже и обследуя забегаловки и распивочные от более приличных, для среднего класса, в пригородах, до привычных, своих, возле Канал-стрит, пока старик не стал целовать внука по пять раз в час, а сам всякий раз вставал и приветственно махал руками, когда уличные шлюхи склонялись с тротуара к его высунувшейся из машины физиономии. В четыре утра Тони на собственном горбу втащил его сундучок наверх, в их квартиру, ощущая тяжеленный груз внутри, потом снова спустился вниз и тоже на своем горбу втащил наверх и дедушку, уложил его в свою постель, а сам улегся на полу. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы тут же не рвануть к Пэтти Моран и сообщить ей, что он уже «весь в шоколаде», что дедушка любит его как собственного сына и что они могут начать с того, что откроют собственную забегаловку где-нибудь, например, в Куинсе. Но он решил быть дисциплинированным и сразу заснул на полу, а его голова оказалась под рукой старика, свесившейся с кровати.

Лежа в кабельном тоннеле и глядя в темноту, он не мог припомнить подробностей свадебной церемонии, как не помнил их уже через час после ее завершения. Это было такое мероприятие, в котором он словно бы и участвовал, и не участвовал. Дедушка на следующее утро выбрался из его спальни, зажав Тони у себя под мышкой; и при виде собственного папаши у мамы вытянулось лицо, словно в комнату вошел сам Господь или какой-нибудь покойник, в частности по причине того, что она только что кончила одеваться, чтобы ехать в порт, встречать прибытие парохода. Вопли, шум, слезы и поцелуи продолжались до самого полудня, радость дедушки по поводу того, что у него такой замечательный, мужественный внук, все усиливалась и усиливалась, набирая нешуточный размах при мысли об открывшейся перед ним новой цели в жизни и о собственном величии, раз уж он оказался в состоянии передать наследственное родовое имущество хорошему человеку, к тому же человеку, умеющему жить со вкусом.

Папа рассеянно покивал в знак согласия, одним глазом кося в сторону сундучка, но когда наступил вечер, у мамы, как сразу же заметил Тони, в ее маленьких карих глазах появились и застыли две мысли, и после третьей за этот день трапезы, когда убрали со стола и старик уже начал сонно моргать, она положила на столешницу обе руки ладонями вверх и, почтительно улыбаясь, сообщила, что Тони с тех пор, как ему исполнилось двенадцать, только и делал, что регулярно попадал в тюрьму.

Дедушка тотчас проснулся.

Тони долго валандался с бутлегерами, он всего пару месяцев назад устроился наконец на приличную постоянную работу, а до того не желал ни о чем таком и слышать, а теперь еще и спутался с какой-то ирландской шлюхой, хотя уже помолвлен с Маргарет, хорошей девочкой из добропорядочной калабрийской семьи, что живет в соседнем квартале, чистой, как голубка, красивой, доброй, с завидной репутацией, родные за ней неотступно присматривают день и ночь. А он даже дату свадьбы обсуждать отказывается! Братья девушки уже скрипят зубами от злости, а у ее папаши появился в глазах кровожадный блеск. Только Маргарет может спасти Тони от электрического стула, который его уже ожидает. Это так же верно, как то, что Господь ниспослал нам Иисуса. А он такой негодяй, ему соврать – что плюнуть, и лишнее тому доказательство то, как он пытался охмурить дедушку, таская его всю ночь по городу, прежде чем хоть кто-то из всей семьи мог с ним поговорить и рассказать ему обо всех этих позорных фактах.

Чтобы убедить дедушку, понадобилось всего минут двадцать, а он при этом все смотрел на Тони, долго-долго, словно через телескоп, который никак не мог навести на фокус. Тони сумел подавить клокотавшую в нем ярость, попытался оправдаться, отстоять свои жизненные установки и вообще свою жизнь, он все отрицал, все обещал, потом принес новенький будильник, который купил в дом за собственные деньги, и в конце концов просто сел, глядя на дедушку и просто умирая от злости, пока старик формулировал свое решение. «Тони, ты женишься на этой доброй девушке или не получишь ничего из моих денег. Эти деньги, заработанные тяжким трудом, не достанутся гангстеру, никогда в жизни не пойдут уголовнику, который скоро подохнет на электрическом стуле. Женись на этой девушке, и тогда – да, я отдам тебе все, что у меня есть».

После свадьбы миновали дни, потом недели, потом и месяцы, но о деньгах больше речи не возникало никогда. Теперь Тони добросовестно трудился в порту, а если и встречался с Пэтти Моран – очень редко, да и то лишь во время пересменок или в дни, когда дождило и палубные работы отменялись. Тогда он нырял в дверь рядом с салуном Быка, взлетал наверх по лестнице и целых полчаса жил настоящей, полной жизнью, а потом снова тащился домой и ждал следующего раза; он просто не осмеливался пристать к старику с вопросом о причитающейся ему награде, точно зная, что все только и ждут, когда он снова оступится. По воскресеньям он гулял с Маргарет как примерный муж, проводил вторую половину дня с ее семьей и делал вид, что счастлив. Старик больше никогда не был так близок с ним, дружелюбен и доверчив, как в первый день, когда он только сошел с парохода, но и враждебности не проявлял. Он просто наблюдал за ним, и Тони это видел и знал.

И старался его убедить. Единственная проблема состояла в том, что нужно было что-то делать, когда он оставался в комнате наедине с Маргарет. Он вообще-то вовсе ее не ненавидел, но она ему никогда особенно и не нравилась. Это было все равно как оказаться наедине с несчастным случаем, вот и все. Говорил он с ней редко и тихо, выслушивал ее сплетни и рассказы о том, как прошел день, и читал свою газету. Он совсем не ожидал, что она однажды во время сеанса в кино вдруг вскочит и выбежит вон, вся в слезах. Не ожидал и того, что однажды весной, вернувшись домой с работы, застанет дедушку в гостиной с Маргарет, которая будет молча смотреть, как он входит в дверь.

«Так ты, значит, даже не прикасаешься к собственной жене?»

Тони стоял на пороге и не мог сдвинуться с места. Не мог он и соврать – вдруг оказалось, не может. У старика были короткие, похожие на щетину седые волосы, проволокой торчавшие вверх. Он снова был в тяжелых итальянских башмаках, если таким пнуть мула, тот, как пить дать, заорет. Маргарет осмелилась лишь раз глянуть на Тони, но он сразу понял: эта голубка уже клюет его прямо в темечко и вовсе не намерена прекращать это занятие.

«Ты что же, думаешь, я дефективный, а, Тони? Что из меня уже песок сыпется? Или что я косоглазый? Что ты вообще думаешь?»

Еще одна, следующая демонстрация состоялась в кино. Дедушка сидел позади них. Через несколько минут Маргарет повернулась к нему и сказала: «Он никогда даже не обнимет меня».

«Обними ее за талию».

Тони обнял ее за талию.

Потом, еще через несколько минут, она обернулась к дедушке. «Он только сиденья касается, видите?»

Дедушка взял руку Тони и положил ее на плечи Маргарет.

Потом, однажды вечером дедушка снова сидел с Маргарет и дожидался его. О'кей – теперь он то и дело переходил на английский – о'кей, я буду спать тут, на диване.

Тони еще не спал с ней в одной постели. Он боялся дедушки, поскольку знал, что никогда не сумеет заставить себя поднять на него руку, как знал и то, что дедушка вполне способен задать ему взбучку; но это был даже не страх физической расправы, это было ощущение греха, который он все время совершает, пытаясь провести старика, чье мнение о нем самом с каждым днем становится все хуже, пока однажды, как он уже мог предвидеть, дедушка не соберет свои вещички, заберет сундучок и отправится назад в Калабрию. И тогда все, прощайте. Дедушку теперь уже не поражал Нью-Йорк, а у него по-прежнему имелся свой дом в Италии, и Тони вполне представлял себе этот дом, в любое время готовый принять обитателей, и он этого очень опасался.

Он пошел в спальню вместе с Маргарет. И она захлюпала носом, лежа на подушке рядом с ним. На улице было еще светло, весенний вечер, легкая синева. Тони прислушался к звукам по ту сторону закрытой двери, но ничего не услышал. Он вытянул руку и коснулся ее бедра, потом просунул ладонь ей под ночную рубашку. Она была вся мягкая, даже слишком мягкая, и сдерживала дыхание. Он вытянул шею и приложился ртом к ее плечу. Она едва дышала, вроде как одним горлом, и не смела прикоснуться к нему рукой, лежала, подняв лицо вверх, словно молясь. Он погладил ее по бедру, ожидая, когда у него появится напряжение, но ничего с ним не происходило, пока она не начала тихонько плакать и завывать, не отодвигаясь, а, наоборот, прижимаясь к нему и продолжая плакать. В груди у него росла ярость от этого раздражающего, предательского звука, который она адресовала в соседнюю комнату, и тут он внезапно обнаружил, что у него стоит, и встал над нею на колени, опрокинул ее на спину и увидел ее лицо в бледном свете, сочащемся из окна, ее зажмуренные глаза, из которых капают сероватые слезы. Она открыла глаза, они были испуганные, словно она хотела прекратить все и попросить у него прощения, и он овладел ею, оскалив зубы и уткнувшись лицом в матрас, будто ему на голову с неба сыпались камни.

– Тони?

Он резко сел в темноте и прислушался.

– Эй, Тони!

Кто-то едва слышно шептал, звал его из-за двери кабельного тоннеля. Тони ждал, ничего не понимая. Перед глазами все еще стояли слезы Маргарет, дедушка все еще сидел за дверью, в гостиной. И тут до него дошло, чей это голос. Бальду.

Он выполз на переходной мостик. Его помощник стоял там, едва освещенный желтой лампой, горевшей в нескольких ярдах у него за спиной.

– Что, Луи?

Бальду испуганно отпрянул, но тут же поспешно вернулся. В его глазах был страх.

– Чарли Мадд тебя разыскивает.

– Зачем?

– Не знаю, только он тебя ищет. Лучше бы тебе там появиться.

Такое случалось редко. Чарли никогда не беспокоил его, дав задание на всю смену. Тони бросился вниз по железной винтовой лестнице, представляя себе, что на них навалилось начальство, свора орущих болванов в хороших пальто, припершихся из управления порта. Прошлым летом они вот так вдруг остановили все работы и стали выкликать добровольцев, чтобы прожечь дыру в борту крейсера, который только что приволокли на буксире с Тихого океана; водонепроницаемые переборки в его носовой части были задраены наглухо, потому что туда попала торпеда, и там остались запертыми, как в мышеловке, девять матросов. Тони отказался, ему не хотелось видеть эти девять трупов, плавающих в воде пополам с кровью, которые тут же вынесет наружу.

Утром он обнаружил на простыне кровь, а дедушки в гостиной уже не было.

На палубе Б, почесывая спину под курткой и черным свитером, стоял Чарли Мадд, на удивление совершенно проснувшийся, настороженный. Он разговаривал с типичным УАСП [51]51
  Белый, англосаксонского происхождения, протестант (от англ.White, Anglo-Saxon, Protestant).


[Закрыть], в пальто, но без шляпы, светловолосым – на вид инженером из какого-нибудь отдела Управления портом. Едва Тони оказался рядом, Чарли ухватился за него и больше не отпускал. Чарли еще не успел заговорить, а Тони уже понял, что влип, – этот УАСП смотрел на него с явным облегчением.

– Вот он. Слушай, Тони, у них там что-то стряслось, на Норт-Ривер. С эсминцем. Так что собирай команду, возьмите газосварочный аппарат, кувалду и дуйте туда, поглядите, что можно сделать.

– Что там случилось-то, Чарли?

– Точно не знаю. Что-то с лотком для сброса глубинных бомб, направляющие балки погнулись, что ли… Ничего особенного, но им к четырем надо быть на ходу, чтоб встретить конвой. Этот мистер отведет тебя к грузовику. Давай шевелись, собирай своих ребят.

– Да как я буду греть металл в такую холодину? Температура, должно быть, нулевая.

– Конвой уже на реке, ждет их прибытия. Сделай что можешь, вот и все. Возьми кувалду и побольше газу. Давай, вперед.

Тони видел: Чарли просто выделывается перед этим инженером. Портить с ним отношения ему не хотелось. Он нашел Хинду, послал Бальду принести его ленч-бокс, что так и стоял под матросской койкой, и, проклиная военно-морской флот, Маргарет, зиму и всю свою несчастную жизнь, выбрался на главную палубу. И мгновенно ощутил порыв ледяного ветра, хлестнувшего его как кнутом. Следом тащился Хинду, волоча баллон с ацетиленом, сзади поддерживаемый Бальду. Тони протопал вниз по сходням и вышел к стоящему на пирсе пикапу с открытым кузовом. За рулем сидел матрос, все время поддавая газу, чтоб отопитель гнал горячий воздух. Он послал Хинду и Бальду назад на корабль еще за двумя баллонами ацетилена – на всякий случай, велев прихватить несколько запасных наконечников для ацетиленовой горелки и еще одну кувалду и лом, а сам уселся в кабине, подставив руки потоку горячего воздуха из отопителя, хотя они не так уж успели замерзнуть.

– Что там у них? – спросил он у матроса.

– Не спрашивай, я ж просто водила. Прикомандирован к верфи.

Как обычно прикрывая себе задницу, Тони осведомился, давно ли тот ждет, но оказалось, всего пятнадцать минут, так что Чарли вряд ли долго его разыскивал. Хинду влез в кабину и сел рядом с ним. Бальду Тони определил в открытый кузов, и они покатили вдоль рельсов вспомогательного генератора, далее по темным улочкам, пока наконец не выбрались через ворота в Бруклин.

Бальду, сгорбившись на корточках в кузове, прижимался спиной к кабине. Ветер пробивался сквозь его вязаную лыжную шапочку, и кожа под ним начала деревенеть от холода. На ледяной пол кузова сесть он не мог и уже чувствовал, как ему сводит колени. Но гордость, которую он сейчас ощущал, давала сил не сломаться; он осознавал, что сейчас он тоже терпит страдания, наносит удар по Муссолини, разделяя опасности, что поджидают конвои, идущие через ледовые моря в Мурманск и везущие русским оружие и припасы сквозь заслон свор вражеских подводных лодок. До войны он водил грузовик, развозил мороженое мясо. Женитьба, случившаяся через день после нападения японцев на Перл-Харбор, продолжала язвить его моральным грехом, даже несмотря на то, что он все время напоминал себе, что она была запланирована еще до того, как он понял, что Америка вступит в войну. И все же она на некоторое время освободила его от призыва, а лопнувшая когда-то барабанная перепонка, что обнаружилось при медосмотре, вообще избавила от службы и фронта.

На верфь он устроился, слегка потеряв в зарплате, если судить по ставке почасовой оплаты, но смены были двенадцатичасовые плюс сверхурочные работы, одна из которых маячила ему сейчас. Это его раздражало, однако гораздо меньше, чем царившая на верфи атмосфера всеобщей неразберихи и путаницы; когда он пять месяцев обдумывал, что проработал тут, ему хватало пальцев одной руки, чтобы сосчитать те немногие смены, когда действительно приходилось вкалывать. Работы шли беспорядочно, то начинались, то останавливались, их то подгоняли, то заставляли ждать, и он вдруг обнаружил, что ему хочется пойти прямиком к начальнику порта и заявить: что-то у них здесь не в порядке. Бесконечное ожидание, когда болтаешься без дела, и, что еще хуже, необходимость беспрерывно прикрывать Тони, в очередной раз отправившегося поспать, превратили его работу в постоянный раздражающий фактор, который оказывал какое-то очень странное воздействие на его мозги. Никогда у него такого не было, чтоб столько бездельничать, смены казались бесконечными, а собственное поведение даже преступным, когда он вместе с остальными все время должен был следить, не появился ли рядом бригадир или еще кто из начальства. Все это было совсем не так, как раньше, когда он ездил от магазина к магазину, разгружал мясо и едва успевал с этим управиться до конца рабочего дня.

Ему и в голову не приходило, что он когда-нибудь будет столько думать о сексе. Он уважал, почти боготворил свою жену Хильду, и тем не менее теперь, когда она уже две недели торчала у матери во Флориде, он каким-то странным образом то и дело налетал то на одно приключение, то на другое. То вдруг соседка, миссис Карри, которой было прекрасно известно, в какое время он обычно завтракает, в шесть утра вылезала из своей квартиры с пакетом мусора, в одном пальто, под которым ничего не было даже в самую холодную погоду, и потом подолгу стояла в конце подъездной дорожки, наклонившись и распахнув пальто, лицом к кухонным окнам; и каждый день, каждый божий день, когда он уходил на работу, она будто бы случайно снова появлялась из дверей, и он уже начал подумывать, а что, если… Нет, это было совершенно невозможно: такая порядочная замужняя женщина, она наверняка даже не понимает, что делает, а ведь ее муж в армии, сражается с фашизмом. Дуя на замерзшие руки в толстых шерстяных перчатках, он замирал, снова и снова представляя ее себе, как она стоит, наклонившись, и яростным усилием воли отгонял от себя это видение, чтобы вспомнить сон, который ему недавно приснился: он входит в спальню, а там, на кровати, его кузина Люси, совершенно голая, и он вдруг падает на нее, споткнувшись о коврик, и просыпается. И как это Люси могла бы оказаться в его кровати?

Из-за заднего борта идущего впереди грузовика перед ним вдруг открылся вид на Бруклинский мост. Как это было красиво! И как это здорово – мчаться вперед, пребывая на службе своей стране, когда все, даже Тони, сразу же берутся за дело ради того, чтобы внести вклад в достижение победы. Бальду пришлось снять шапочку и растереть голову, чтобы восстановить нормальное кровообращение. Чувствуя, как его сотрясает от холода, он огляделся. Заметив брезентовый чехол, сложенный в углу кузова, он укрылся им и так и сидел, дуя себе на руки.

Тони съел три сандвича со шпинатом из имевшихся в ленч-боксе шести, глотая их по половинке зараз, словно это были какие-то зеленые пирожные. Хинду погрузился в молчание, предупрежденный мрачным взглядом Тони. А тот явно был в скверном настроении, сидел, втянув голову в плечи, как черепаха. Они пересекли Чеймберс-стрит; высокие офисные и банковские здания, что попадались им по пути, стояли темные, люди, что в них работали, сидели по домам, в тепле и уюте, при всех удобствах. Кто нынче ночью болтался на улице, так это только копы или полные идиоты; обогреватель лобового стекла не справлялся с холодом, и оно все покрылось пленкой льда, исключая несколько квадратных дюймов его поверхности рядом с дефлектором. У Тони во рту скопились уже все ругательства, какие он только знал. Работать на открытой палубе в такую ночь! Там и места не найдется, где спрятаться, на этом корабле, когда весь экипаж и капитан на борту. Маргарет! Ее имя, ненавистное, вселяющее ярость, ее подлая, подобострастная рожа, трепливый рот – все это крутилось перед ним в воздухе провозвестником гибели. Она так сумела настроить дедушку, сделать его таким подозрительным по отношению к Тони, что он по-прежнему отказывался открыть сундучок, пока не стало окончательно понятно, что Маргарет беременна, и даже когда она все больше и больше полнела и раздувалась, так что уже едва могла перетащить себя из одного угла маленькой гостиной в другой, он все еще отказывался это сделать – пока не родился ребенок. Недаром дедушка заслужил себе такую репутацию – глупцы в Калабрии не могут разбогатеть, так же как и те, кто считает месть унижением собственного достоинства.