Текст книги "Тайна графа Эдельмута"

Автор книги: Анжелина Мелкумова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

И все бы хорошо. Но как и прежде, господин кот был безмолвен. Не то чтобы совсем: «мурр» и «мяу» – это как всегда. А вот «да» или «нет» или «я знаю, где находится граф Эдельмут»… – это молчок.

– Ах, что бы сделать такое, чтобы вы заговорили, милый господин Фаульман? – вздыхала Эвелина. – Что бы сделать, чтобы вы поведали нам то, что рассказал вам граф Шлавино? Как узнать, где томится мой бедный отец?

Ну что ж тут сделаешь. Кот виновато моргал, пожимал плечами и жевал рыбку.

– Дело запутанное и таинственное, – высказался Бартоломеус. – Одно ясно: что если мой доблестный господин и ваш благородный отец до сих пор здравствует… То будь он хоть в преисподней, хоть в райских кущах, наш долг – вызволить его оттуда. И таким образом восстановить справедливость: граф Эдельмут снова станет повелителем здешнего графства, мерзкий колдун отправится в преисподнюю…

– А у меня снова будет отец! – засияла Эвелина.

– Но как же, как же узнать, где спрятан сей сиятельный господин? – всплеснула руками Марион, да так потерянно, что опрокинула кувшин с молоком прямо на колени Бартоломеусу. – Как же это выведать? Не спрашивать же у графа Шлавино!

– Есть одно простое средство, – успокоил Бартоломеус, хладнокровно стряхнув молоко со штанов. – Одно очень простое средство. Нужно раздобыть конфетку для Фа… для господина Фаульмана. Да-да, ту самую, волшебную. Съев которую, сей достойный господин вернет себе обличье человека. А став человеком, обретет дар речи. А обретя дар речи…

– …откроет нам тайну графа Эдельмута!

– Ах, как просто! Как все, оказывается, просто! – радовались девочки, хлопая в ладоши. Оставалось только достать конфетку.

Часть 2
Конфетка для Фауля

«Я был безрассуден, потому что молод (что значат сто тридцать пять лет для Безголового?), и готов был ввязаться в любую авантюру. Но я и мысли не мог допустить, чтобы госпожа моя (которую про себя я называл просто «маленькой Эвелиной») ввязалась в то же…»

Из найденного манускрипта.

Глава 1
Про цветочный горшок, грустную птицу и уродливого незнакомца

Утром следующего дня Бартоломеус, порывшись в своем сундучке, извлек оттуда нечто воздушно-розовое с белыми пуговичками – и, смущенно потоптавшись, попросил девочек подождать за дверью.

Через четверть часа дверь приотворилась и высокий звонкий голосок разрешил войти.

Поначалу девочки не заметили ничего особенного: только распотрошенный сундучок Бартоломеуса посреди комнаты да торчавшие из него волосы и носок туфли. Но потом, хорошенько присмотревшись, увидали: на краю обеденного стола, болтая ногами и озорно сияя взглядом, восседала девица в розовом.

Как она тут оказалась, было непостижимо. Не успели девочки оглянуться и сказать «агдебартоломеус», незнакомка подмигнула и, спрыгнув со стола, шагнула вперед:

– Ну? Как вам Жозефина – новая горничная графа Шлавино?

Уфф! Вот это был сюрприз.

– Как настоящая! – восторженно выдохнула Эвелина.

– Я уезжаю сей же час, – объявила Бартоломеус-Жозефина, накидывая плащик и выскальзывая во двор. – В графский замок Наводе. Где моя лошадь? Не скучайте! Ждите от меня известий! Не забывайте кормить мою пеночку и поливайте цветок!

* * *

– …Замок Наводе? – переспросил Ханс-горшечник, удобно располагаясь за столом перед горшочком с дымящимся супом. Они снимали у него комнатку на чердаке – Эвелина, Марион и господин Фаульман – и им было разрешено пользоваться кухонным очагом. – О, это мрачное место, логово колдуна. Ибо всем известно, граф Шлавино связался с дьяволом. Есть у него в замке Наводе некое место – лаборамория.

Девочки переглянулись.

– А что это… что это за лабора… мория?

– Место такое – где он людей морит. И находится оно глубоко под землей. Кушайте, кушайте яблочки запеченые. Я сам все время соблазняюсь… Да-а, благородные господа называют это дело «алхимией». Хи-хи-хи-хи… – Ханс захихикал так неудержимо и так взахлеб, что аж заикал. – Только какая же это «алхимия», если каждый гвоздь знает, только вслух не говорит: граф – колдун, и творит с людьми страшно подумать что. Заходят люди в лабораморию – а обратно не выходят. Слыхали, наверное, про указ бездомных детей и кошек отправлять прямиком в замок Наводе? Не ходите одни вечером по улицам, если не желаете кончить жизнь свечками.

– Ой, ой! – боялись девочки.

– Шшш! – распушал хвост кот.

– Да, свечками, – кивал Ханс-горшечник, наливая себе третью кружку. Пиво пенилось, шипело, Ханс любовался. – Ну, девчонки, перемоете всю посуду – и вам будет по кружке.

На том про замок Наводе и закончилось. Ах, бедный, бедный Бартоломеус! Куда же он, в какое страшное место отправился! И когда же он вернется?

* * *

«Я вернусь, с головой на плечах или без, но с конфетами в кармане, – сказал, уезжая, Бартоломеус-Жозефина. – Ждите от меня известия». Увы, в течение последующих нескольких недель никаких известий не было, а девочки и господин Фаульман коротали дни в ожидании на улице Безлуж.

Коротали дни они по-разному. Деятельная Марион носилась по городу, часто забегала на базарную площадь и делала необходимые покупки по хозяйству. Эвелина же, воспользовавшись отсутствием подруги, тотчас садилась у окна и, глядя на крыши соседних домов, погружалась в мечтания.

Она почти все время думала о Бартоломеусе: как он там, что с ним? Но не менее часто – об отце.

Отец… Каким он предстанет, когда они его найдут? Жаль было, что она не запомнила, как выглядел тот рыцарь на портрете, что попался им во время блужданий по замку Нахолме. Но наверняка он красивый, высокий и сильный. Без сомнений, это подтверждал Бартоломеус. Хотя, может быть, он уже и не так красив, как десять лет назад. Может быть, силы его истощились после долгих лет, проведенных, возможно, в сырой темнице. И может быть, плечи его сгорбились, а голова поседела от тяжелых испытаний, выпавших на его долю. Пусть! Она будет любить его такого не меньше… нет, больше! И будет ухаживать за ним всю жизнь. Всю свою жизнь! Только бы найти его, только б найти…

Нет особого смысла рассказывать об этих днях, тянувшихся один за другим: то орошаемых дождем, то прогреваемых солнышком, то обдуваемых со всех сторон летним ветерком. То есть не было бы смысла рассказывать обо всем этом, если бы не один… нет, пожалуй, два из ряда вон выходящих случая.

Это произошло к концу первой недели, когда Эвелина еще спала, а Марион, проснувшись и набрав в кувшин воды, помчалась поливать цветок.

Вы, может быть, еще помните, что, уезжая, Бартоломеус просил не забывать поливать цветок в его горшке. Конечно, девочки не забыли. Тем более, что цветок был так хорош: голубой, с красными прожилками и длинными золотистыми волоконцами.

Марион с любовью ухаживала за необычным цветком: поливала, ставила к солнцу, сдувала с лепестков пыль и даже украшала землю красивыми камешками, приносимыми с улицы. Одно огорчало ее: когда-нибудь она проснется – а цветок завял. Непременно, непременно, так случается со всеми цветами.

Ну так что же вы думаете? Все точно так и получилось.

В то утро, едва проснувшись, Марион как всегда схватила кувшин с водой, ворвалась в комнатку, где стоял цветок, распахнула занавески и… испустила крик ужаса.

Понятно, что огорчило девочку. Цветка не было.

Но что заставило ее широко раскрыть глаза и схватиться за голову? Отчего она выронила кувшин с водой и не заметила, что тот раскололся на мелкие черепки?

Неужели цветок сожгло солнце? Или унес вор? Или его съел господин Фаульман?

Хуже, гораздо хуже. Ах, что увидела Марион! Что она увидела!

Вместо цветка на толстом стебле росла головка. Нет, нет, не то, что вы думаете, а именно головка! Маленькая, хорошенькая головка младенца: с пухлыми щечками, красными губками и золотистыми локонами. Ах, она как будто спала, закрыв глазки. Не иначе как спала. А во сне сладко улыбалась.

Вот так. Долго стояла Марион, то бледнея, то краснея и беззвучно разевая рот. И если не упала в обморок, то поверьте: лишь потому, что поблизости не стояло ничего мягкого.

– Ваше сиятельство… – позвала она наконец слабым голосом. – Ваше сиятельство…

Дальше говорить о чувствах девочек – исписать еще три страницы мелким почерком. Потому скажу коротко: наудивлявшись и налюбовавшись на чудо из чудес, обе с азартом кинулись ухаживать за «младенцем».

Трудно ухаживать за младенцем. Матери не спят ночами. До хрипоты распевают колыбельные. До боли в руках укачивают младенцев на ночь. А стирка пеленок! А пронзительные, доводящие до умопомешательства вопли младенцев!

Всего этого не было. Не раскрывая глаз ни днем ни ночью, наш цветочный ангелочек спал, и спал, и спал. Не требуя никаких забот. Обидно? Обидно. И хоть не нужно было распевать колыбельную, и укачивать горшок на ночь, и даже стирать было нечего, – ну абсолютно! – пораскинув мозгами, девочки придумали чем заняться.

Из сундучка Бартоломеуса была извлечена непонятно-зачем-ему-нужная шейная косынка – и тотчас перекроена в миленький чепчик с оборками, хорошо закрывающий ушки, что так важно для младенцев. На слюнявчик же потребовалось всего пол-чулка из того же сундучка: его аккуратно выкроили, обметали, вышили цветочками и повесили под подбородком младенца – прямо поверх колючих листьев.

По утрам горшок выносили к солнцу В полдень переносили в тень. Старательно разрыхляли и поливали землю, ходили на цыпочках.

Но головка не просыпалась: спала, и спала, и спала, и спала… И при том ужасно быстро росла!

Не по дням, не по часам – казалось, она росла прямо на глазах.

Уже через три дня младенец перестал быть младенцем.

Еще через три дня повзрослел лет на двадцать…

Еще через неделю высокомерно скривил губы и немного обрюзг…

И к концу второй недели Эвелина вынуждена была признать… Да, да, надо смотреть правде в глаза: выросшая у нее на глазах голова – ничья иная, как голова матушки Молотильник.

* * *

Оставим теперь это происшествие и займемся другим – не менее любопытным и достойным удивления, и произошедшим незадолго до прихода уродливого незнакомца. В то утро вдруг обнаружилось, что кончились все съестные припасы, и девочки, взяв большую корзину, отправились на рынок.

Рынок располагался на главной городской площади.

Ах, как тут было замечательно! Сама площадь была вымощена камнем. Вокруг нее высились красивые дома, крытые черепицей. А самым высоким зданием была большая величественная церковь, с которой то и дело звонил колокол: «Бонн-бонн! Бонн-бонн!» У входа в церковь сидели убогие и калеки и, показывая свои страшные увечья, настойчиво тянули проходящих за подолы.

А сама площадь была густо запружена народом. Вот прошла, тряся четками, вереница монахов в темных рясах.

Вот проехали двое благородных рыцарей, ведя меж собой благородную беседу.

Вот бешеным галопом проскакали еще трое.

Вот прогромыхала телега, груженная тяжелыми тюками.

На краю площади расположилось множество лавок. Здесь продают ткани, там – красивые колечки и ожерелья, здесь – оловянную посуду, там… пахнет чем-то вкусным.

Подхватив корзину, девочки поспешили в последнем направлении.

Вот она, лавка, к которой они стремились. Проскользнув позади воза, запряженного волами, и робко протиснувшись мимо двух солдат с копьями, девочки хотели было уже…

Но остановились: прямо у дверей лавки стояли три монахини. Монахини как монахини, ничего особенного. Но в одной из них Эвелина признала Керстин, помощницу матушки Молотильник. Та стояла, тряся котомкой, и напористо втолковывала что-то лавочнику.

Нет, пожалуй, сюда им не нужно. Торопясь, пока Керстин не пришло в голову поднять глаза, Эвелина утянула Марион в соседнюю лавку.

В соседней лавке было просторно, чисто, стояли два столика, за одним из них сидел худощавый господин и что-то быстро писал. Другой же – толстый, в богатом плаще, подбитом мехом, и в богатом бархатном берете – теребя кошель у себя на поясе, диктовал:

– …и танцуют и поют: «восстань из гроба, святая…» сами понимаете, кто. Кроме того… А тебе что тут нужно? – гавкнул господин с кошельком в сторону Эвелины.

Девочке и впраду делать здесь было нечего. Но, торопливо выскакивая на улицу, она еще успела услышать: – Так, написал? А теперь – буквами покрупней: «и за сие важное донесение прошу нижайше у вашего сиятельства двадцать пять гульденов…»

Покупками руководила Марион. Деловито пройдясь между рядами расположившихся прямо на мостовой с товарами крестьян, она со знанием дела отобрала самые спелые фрукты и овощи, самые свежие яйца и рыбу, самые нежные бобы. Вскоре корзина девочек так здорово наполнилась вкусными вещами, что от одного только ее вида текли слюнки, а ноги шли быстрее домой.

Схватив тяжелую корзину обеими руками, девочки потащили ее сквозь толпу…

Но уйти так быстро им не пришлось. Вдруг раздался веселый звук рожка, народ засуетился и потянулся к середине площади.

– Комедианты! Комедианты!.. Представление начинается!

– Представление! Начинается!.. Комедианты! Комедианты!

Толпу, а вместе с ними и девочек, как ветром подняло и понесло к высокой двухэтажной телеге – этакому фургону, на верхней площадке которого собрались ярко разодетые комедианты.

Ах, как весело стало сразу! Запиликали виолы, завизжали скрипки, а наполовину-красный, наполовину-желтый жонглер на крыше фургона подкидывал в небо несметное количество яблок, заставлял их кружиться опасным вихрем, и ни одного – представьте, ни одного! – не уронил.

Все смеялись и улыбались – просто так, от радости, потому что страшно любили представления. Шустрые мальчишки взобрались на тумбы и оттуда пытались повторить фокусы жонглера. Все – и дети, и серьезные взрослые (которые на самом деле не взрослые, а просто большие дети) – с одинаковым нетерпением ждали, когда же начнется, когда же начнется, когда…

Но вот на площадку поднялся человек в серебристом бутафорском плаще и в маске.

– Высокоуважаемая публика! – провозгласил он зычным голосом. – Предупреждаю, высокоуважаемая публика! Сие представление не рекомендуется смотреть детям до двенадцати лет…

В народе пронеслось волнение, подобное смешку – …а также больным старцам!

Снова волнение: это дети попрочнее укрепились на тумбах, больные старцы, потолкавшись локтями, продвинулись поближе к сцене.

Удовлетворенно улыбнувшись, директор театра уступил место актерам. Толпа, а вместе с ней Эвелина и Марион, затаила дыхание. Представление началось.

Вы знаете, бывает такое в жизни: ощупываешь себя руками и спрашиваешь «Я ли это?» Или: «Не снится ли мне все?» Или так: «А не сошел ли я с ума?» Если с вами такого не случалось, то поздравляю – вы живете счастливой жизнью без треволнений.

А вот с Эвелиной такое случалось уже в третий раз. Впервые это было, когда ее, нищую сироту объявили наследницей графских земель. Во второй раз – когда вместо отца явился колдун, желавший ее умертвить. И вот теперь – снова…

«Я ли это? – думала Эвелина, стоя в толпе между Марион и корзиной. – Или, может быть, мне все это снится?.. Ах, нет: наверное, я просто сошла с ума». А вы? Что бы вы подумали на ее месте? – …ваше сиятельство! – громко восклицал на сцене мальчишка, переодетый «Эвелиной». – Я так счастлива, так невыразимо счастлива оказаться в отчем замке! И мне бы хотелось как-то отблагодарить господа за чудо, которое он сотворил со мной, превратив из сироты в графиню!

– Что же ты хочешь сделать, дочь моя? – спрашивает высокий худой мужчина с крючковатым носом. Геральдические «ящеры» на его красном бутафорском плаще без слов говорят зрителям, что перед ними «граф Шлавино». – Как же ты хочешь отблагодарить господа за чудо?

– Как? Да очень просто – сделав самое что ни на есть богоугодное дело! – отвечает мальчишка, одетый «Эвелиной». – Завтра же утром я объявлю славный город Альтбург свободным на все века от графской власти!

– Свободным? – восклицает «граф Шлавино». – Свободным?! Ни за что! Я не допущу этого! Город Альтбург навсегда останется моей собственностью! Как эта шляпа! – срывает он с головы шляпу и, бросив на пол, топчет ногами. – Как это яблоко! – вынимает он из-за пазухи яблоко – и с хрустом откусывает половину.

Гул в толпе: альтбуржцам не нравится сравнение со шляпой и яблоком.

– Но ваше сиятельство не может мне перечить! – раздается звонкий голос. Мальчишка в платье гордо задирает нос: – Я, а не вы – единственная законная владелица графства. И если я так сказала, то, значит, так и сделаю: с завтрашнего же дня бедные славные альтбуржцы будут свободны от вашей кабалы!

Громкие одобрительные крики среди зрителей.

Следующий акт: на сцене – ночь, «граф» хлопает по плечу директора театра. То «управляющий графа Шлавино» – толстый и ни капельки не похожий на Бартоломеуса:

– Ну, верный мой Безголовый Монстр, вся надежда – на тебя. Напугаешь ее до смерти – получишь двенадцать золотых гульденов. Напугаешь до обморока – только одиннадцать.

«Граф» удаляется. Выходит «Эвелина».

– А-а-а-а-а-а-а-а! – рычит как можно страшнее Безголовый Монстр и снимает свою бутафорскую голову.

– А-а-а-а-а-а! – ревет толпа следом, приходя в страшное волнение.

– Ах! – падает без чувств «Эвелина».

– Ах! – падают без чувств две женщины в толпе.

Снова выходит «граф», тащит за собой гроб.

– Ну вот, – говорит он, затаскивая в гроб «Эвелину», – ну вот, теперь ты никогда не освободишь Альтбург. И он навсегда останется под моим каблуком… Как этот вот таракан, – добавляет он радостно, раздавливая что-то на полу. – Я еще введу новую пошлину – пошлину на воздух, которым дышат альтбуржцы. Ага, это хорошая мысль. А то слишком глубоко они дышат…

Раздаются тяжелые удары молотом: это «граф Шлавино» забивает крышку гроба.

Пожалуй, в своем сравнении с тараканом или в реплике про воздух наш «граф» перебрал: из толпы на сцену летят гнилые яблоки – и одно попадает «графу» в ухо. Выбегает директор – «Безголовый Монстр»: что вы, многоуважаемая публика, это ж всего лишь актер, он ни в чем не повинен…

В третьем акте – грустное зрелище: на забитый гвоздями гроб садится гордый орел (с подрезанными крыльями и с веревочкой на лапе, чтоб не улетел). Это – «сам граф Эдельмут», настоящий отец Эвелины, превращенный колдуном в орла.

Стуча клювом по крышке гроба (а может, склевывая оттуда кусочки хлеба), орел зычным голосом, идущем из-за сцены и очень напоминающим голос директора, сетует на колдуна, превратившего его в птицу:

 
…Ни мечом в бою, ни секирой
Он меня поразить не сумел.
Но, коварный, темною ночью
Просто дубинкой огрел.
 
 
…Превратить меня хотел в капусту,
Но и этого не смог.
Стал я птицей гордой, но грустной,
Отомстить ему дал зарок!
 

– Вставай, о дочь моя, вставай! – перешел на прозу орел, настойчиво стуча по крышке гроба (а может быть, пытаясь выклевать последнюю крошку из щели между досками). – Воскресни, дочь, и накажи злодея! Дай свободу городу Альтбургу!

И наконец – самое радостное: крышка гроба с силой выбивается, орел, хлопая крыльями, отлетает в сторону, «воскресшая Эвелина» садится в гробу и благословляет народ.

А на месте исчезнувшего за сценой орла появляется новое лицо… – сам «граф Эдельмут». Он улыбается, вытаскивает из-за пазухи свиток – и машет пером, «подписывая» документ, дарующий городу свободу.

Толпа ревет, в воздух летят шапки, актеры раскланиваются, представление закончилось.

* * *

Далее события развивались… не сказать чтоб стремительно – но торопливо: с переходом с шага на бег.

Волоча по улицам тяжелую корзину домой, девочки весело распевали:

– …восстань из гроба, святая Эвелина-а!.. Воскресни там-тарам-там-там!.. Восстань из гроба, святая…

На пороге лавки их встретил Ханс-горшечник – щербатая улыбка до ушей, в руках листочек:

– Девчонки-и! Вам письмецо-о!

– Наконец-то! – подпрыгнула от радости Эвелина. – Известия от Бартоломеуса! – И поскорее развернула послание.

Это было волнительно. Они так долго ждали известий! И надо сказать, их не слишком беспокоило, добудет Бартоломеус волшебные конфеты или нет. Но жив ли он здоров и не попался ли в руки злодею-графу – вот что тревожило их все эти дни. Марион читать не умела, Эвелина умела по складам. Однако то, что она прочла…

То, что она прочла!..

Записка была короткая:

«Все идет отлично. Я у цели. Завтра выхожу замуж.

Ваша Жозефина».

Вот так. Немного постояв и поморгав, Эвелина снова перечла послание.

«Все идет отлично. Я у цели…»

Потом еще раз десять-двадцать…

Потом Марион сказала, что может быть, это зашифрованное письмо – и надо его читать вверх ногами.

Письмо перевернули кверху ногами, и Эвелина снова попробовали прочесть… Ах нет, вспомнила Эвелина, зашифрованные письма читают задом-наперед!

Но когда прочла задом-наперед, то получился какой-то… какой-то арабский язык. А поскольку арабского обе не знали, чего, видно, Бартоломеус совсем не учел, то со вздохом отложили письмо и занялись приготовлением ужина.

Одно радовало: Бартоломеус жив-здоров, в руки злодею-графу не попался. И это решено было отпраздновать.

Сварили вкуснейшую уху, которую тут же очень и очень оценил господин Фаульман. Пеночке дали просяную лепешку. А в горшок матушки Молотильник налили немного мятного чаю, отчего лицо ее подобрело и приобрело выражение мечтательного раздумья.

Вот и все. Заедали все репой, политой медом – вкуснейшее блюдо! А когда пиршество уже подходило к концу, в дверь постучали.

– Да? – откликнулась Эвелина. А Марион с опаской приоткрыла дверь.

На пороге стоял незнакомец. Несуразно большая голова, почти полное отсутствие лба, маленькие глазки да вдобавок и багровый цвет лица создавали впечатление необычайной уродливости. А густо покрытые волосами шея и руки делали его похожим на черта.

Однако спокойная поза, в которой незнакомец находился – скрестив руки на груди и слегка склонив голову набок – а также задумчивый, даже грустный взгляд говорили о том, что бояться его, кажется, не надо. Более того: каким-то шестым чувством девочки поняли, что передними…

– Вы от Бартоломеуса?

Густые брови поднялись в недоумении.

– Вы от… от Жозефины? – поправились они.

– Да.

– Ах, проходите! Пожалуйста! Расскажите же скорей, как она! Что с ней?

Пройдя в комнату, незнакомец грузно опустился на стул.

– Что с Жозефиной?.. – Он помолчал, как будто пытаясь осмыслить вопрос. – Жози больше нет.

– А кто теперь есть? – улыбнулась Эвелина, пытаясь представить, какую роль играет теперь Бартоломеус.

Однако, припомнив, что сундучок с головами Бартоломеус с собой не взял, осеклась. А увидав лицо гостя, и вовсе похолодела.

Щетинистый подбородок гостя дрожал, а ресницы вдруг часто-часто захлопали.

– Кто теперь есть? – прохрипел он глухо. – Только я. Один… На всем белом свете. – Он вздохнул. – И с камнем на сердце.

Это было уже слишком.

– Что вы такое говорите?! – возмутилась Марион. А поскольку гость молчал, кинулась к нему и, ухватив за воротник, затрясла что было сил: – Отвечайте же наконец, не мучьте честных людей!

– Да, что же с Барто… с Жози… Ж-жозефиной? – все еще пытаясь улыбаться, жалобно пролепетала Эвелина.

– Они убили ее! Убили! Убили!.. – прорвало вдруг гостя. Он закрыл лицо руками и разрыдался, как дикий зверь. – Сегодня утром…