Текст книги "Тайна графа Эдельмута"

Автор книги: Анжелина Мелкумова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Глава 6
Про список приданого, геральдический знак и железные объятия смерти

Осенью рано начинает смеркаться. Не успел обед подойти к концу – а вернее, не успели обедавшие разбежаться кто куда, – на дворе уже начало темнеть. Мало того, что темнеть, еще и закапал дождик.

Тук-тук! Тук-тук!.. Драмм!.. Драмм!.. – раздавалось возле графской лаборатории. Размуровывали вход.

Закрывшись от дождя кто чем, слуги перебегали двор по своим делам. Из главной залы на кухню со звоном таскали посуду.

В полутемном покое мерцали свечи, выхватывая из темноты гобелен на стене: по красному полю ползет зеленая ящерица. В оконное стекло стучал дождь. Меряя шагами выложенный пурпурными и белыми плитами пол, граф Эдельмут потирал руки:

– Ничего, дорогая. Ничего, золотая моя старушенция! Ты еще поплачешь крокодиловыми слезами, ползая за мной на коленях и умоляя жениться на тебе. Тогда я подсыплю тебе еще щепоточку соглашательного порошка и скажу: «Хорошо, быть свадьбе, ваше высочество. Но сначала дайте мне прочесть список приданого. Совершенно необходимы: парочка графств, несколько городов, с дюжину замков…»

Раздался стук, дверь приоткрылась. В темном проеме двери показались горбатый нос и шапочка Бартоломеуса.

Граф обернулся.

– Как дела, Бартоломеус? Уже размуровали?

– Только приступили, ваше сиятельство. Собственно, достаточно будет одной небольшой щели, чтобы можно было проникнуть в подземелье…

– Отлично, хорошо! Э-э… у меня к тебе вопрос.

Граф подошел к управляющему и похлопал его по плечу.

– Ты, верно, знаешь, Бартоломеус, – наверняка, знаешь – где хранил Шлавино свой… гм… так называемый соглашательный порошок. Знаешь ведь?

Бартоломеус ответил одним из своих долгих-долгих взглядов, выворачивающих душу наизнанку.

– Не уверен… – соизволил он наконец промолвить. Голубые глаза так и сверлили насквозь. – Не уверен, но, может быть, в своей лаборатории.

– В подземелье? Отлично! – Граф потер руки. – Тогда я спущусь туда сейчас же. Подай мне плащ!

Несколько мгновений Бартоломеус стоял неподвижно, будто не слыхал. Затем спросил в упор:

– А зачем вашему сиятельству понадобился порошок?

– Это уже не твое дело, – пробормотал граф. И взглянув в окно – по стеклу барабанил дождь, – взял плащ сам.

– Кстати, о лаборатории, – сказал Бартоломеус. – Чудовищного паука, то бишь Шлавино, видели ползающим уже по внутренней стене замка. Я запретил слугам выходить во двор и распорядился накрепко закрыть все окна и двери. С дюжину надежных молодцов обшаривают сейчас замок. Спустили охотничьих собак. Очень рекомендую вашему сиятельству оставаться пока здесь, в покоях…

Граф поморщил лоб.

– Ах, так…

Протянув руку, он снял со стены и протянул управляющему короткий меч, который вчера весь день чистил Пауль.

– Возьми это. Ты будешь меня сопровождать.

Лязгнул клинок, зазвенели ножны-Бартоломеус пристегнул к поясу меч. Затем распахнул дверь.

Граф вышел, слуга за ним.

* * *

Шумел дождь. Стена в лабораторию была пробита. В темноте возле зияющей щели в подземелье маячили две фигуры.

– Ну, что? – спросил, подходя, Бартоломеус.

– Нигде, – так же коротко ответили Вольф с Фуксом. У их ног, высунув кроваво-красный язык, тяжело дышал охотничий пес. Как будто желая оспорить мнение людей, он громко залаял.

– Дикси ведет себя так, будто почуял хозяина, – пояснил Вольф. – Но лает только возле входа в подземелье. Однако, – кивнул он на зияющую щель в размурованной стене, – дверь закрыта, и чудовище войти не могло.

Все невольно воззрились на тяжеловесный замок на двери. Дернувшись на поводке, пес залаял еще оглушительнее.

– Молодцы, ищите дальше. – Бартоломеус вытащил связку ключей, выбрал один. – Наверняка оно где-то поблизости. – Перешагнув сломанную стену, он сунул ключ в скважину замка.

Они спустились по длинной крутой лестнице. По пути останавливались и отпирали одну за другой еще пять таких дверей.

Оказавшись в лабораторной камере, оба с любопытством огляделись. Бартоломеусу, после недельного корпения над мудреной книгой и фокусами с конфетами, лаборатория виделась как родная.

Граф Эдельмут тоже тут был когда-то. Но по понятным причинам помнить этого не мог. С любопытством заглянув сначала в жаровню, а потом в корзину с углем, он начал поход вдоль стены, на которой сохли пучки трав и тянулись полки.

А на полках чего только ни стояло! Пыльные склянки мерцали пурпурным, изумрудным и золотистым содержимым. Одна была полна дохлых пауков. Другая – лягушачьими лапками. Третья – вообще непонятно чем, но ясно, что жутью. Из глубокого блюда торчал кусок серы. Чучело гигантской крысы почивало на мешке со страшной надписью «Herbarum». И снова склянки, корзинки, плошки, горшочки…

– Ваше сиятельство, гомункулюсы там, – указал Бартоломеус на маленькую дверку в углу возле жаровни.

– Да… – рассеянно кивнул граф. Он явно не слышал.

Передвигая мешочки и горшочки, как зачарованный, он брел и брел вдоль полок. Вглядывался в латинские надписи… звенел крышками… шуршал свертками… Время от времени, спохватываясь, вытирал испачкавшиеся в пыли руки о полы бархатного кафтана.

О-о, колдовские зелья!.. Что хранится в этих горшочках? Что бы значили эти надписи? Граф отчаянно жалел, что в свое время не пожелал учить латынь. Как действуют эти вот пилюли? Что написано в той громадной книге?

«О конфетусах» – сияли золотом буквы на обитой свиной кожей солидных размеров книге. Это было только название. Дальше шла тарабарщина на проклятом языке университетов.

– Бартоломеус, ты понимаешь латынь? Ах, ну конечно. Иначе как бы ты мог распределять конфеты среди здешнего зверья… Умница, ты мне очень пригодишься.

Он развязал лежавший рядом с книгой мешок и запустил туда руку. Ахх! Кругленькие конфеты стукались друг о друга сахарными боками: бук-бук, бук-бук… Необъяснимо сладостное ощущение охватило графа.

– Не съедят ли их мыши? – обеспокоился он вдруг. И бережно передал мешок Бартоломеусу. – Сунь в горшок и закрой поплотнее крышкой. Хотя, погоди…

Снова раскрыв мешок, он сунул туда руку. И вытащил несколько штук. Серая, зеленая, белая… Любопытно, какая превращает во что? Он кинул взгляд на книгу.

– Ладно, потом разберемся. – Он спрятал конфеты за пазуху и развернулся к своему управляющему: – Где соглашательный порошок?

Некоторое время управляющий молчал, исподлобья глядя на господина.

– Ну?

– Зачем вашему сиятельству соглашательный порошок?

– Ха-ха… Затем, что Шлавино своим колдовским наследством сослужит мне хорошую службу. Конфеты! – Эдельмут ласково погладил мешок. – И соглашательный порошок. Я сделаю с ними такое!.. Одна конфета – и нежелательное лицо стирается со сцены. Щепотка соглашательного порошка – и твой недруг уже с тобой заодно. Увидишь, через пару лет я стану самым влиятельным вельможей во всем королевстве. Но где порошок? Скажешь ты наконец?

Управляющий угрюмо молчал.

– Бартоломеус?..

Не поднимая глаз, тот со вздохом покачал головой:

– Ваше сиятельство, клянусь, я не знаю.

Были перебраны все склянки и горшки на полках.

Все свертки и связки трав подняты и заброшены обратно.

Перерыто тряпье в старой корзине.

Снят факел со стены и обшарен каждый уголок.

– Дьявол! – сердился граф, опускаясь в своем рвении на колени. – Куда Шлавино мог его запрятать? Вышел он весь у него, что ли?

Но нет. В маленькой каменной нише под скамьей стоял горшочек, из которого граф вытряхнул синий мешочек. «Pulver magicus», гласила надпись на розовом шнурке.

Торжествующая улыбка озарила лицо графа. Он?!

Ну, конечно же, он!

– …Итак, запоминай: завтра утром ты спустишься в кухню, самолично заберешь завтрак для принцессы Розалии, поднимешься к ее высочеству… Да, но прежде чем зайти, подсыплешь в вино принцессы щепоть этого порошка.

– О-о, нет… – отступил Бартоломеус.

– Ты боишься? Не бойся, об этом будем знать только я и ты. Слово рыцаря!

– Дело не в этом. Ваше сиятельство понимает, я… не могу этого сделать, увольте.

– Ты отказываешься выполнять мой приказ? – Эдельмут нахмурился. – Десять лет вольной жизни сделали тебя своенравным, Бартоломеус. Хороший слуга не говорит «нет». Ты сделаешь то, что я тебе сказал.

– Нет, – решительно мотнул тот головой.

– Ты сделаешь это. – Граф улыбнулся. – Ты сделаешь это, иначе с сегодняшнего дня больше у меня не служишь. Ну так?..

Молчание было совсем коротким.

– Если вашему сиятельству угодно, – склонил голову Бартоломеус, – я покину замок сегодня же.

Улыбка на устах графа стала еще ироничнее.

– Покинешь замок? О нет! Я об этом не говорил. Ты покинешь замок только по моему разрешению и только в кандалах. Я отправлю тебя в Альтбург, Бартоломеус. И знаешь ли, зачем? Народ все еще жаждет расправы над Безголовым, «умертвившим» мою дочь. Что ж, я предоставлю ему такое удовольствие.

Румянец на щеках Бартоломеуса сменился бледностью.

– Ваше сиятельство не может заявить такое. Есть свидетели…

– Свидетели? – Граф засмеялся. – Ах, ты имеешь в виду, вероятно, Пауля и Марион. Об этих сопляках нечего и говорить. От них легко избавиться – не останется и мокрого места. Или ты говоришь о принцессе? Тут тоже не беспокойся: я сам подсыплю ей соглашательный порошок, и она будет плясать под мою дудку. Представь себе только, что она сделает: на своем дне рождения в Альтбурге она торжественно объявит не только о моем возвращении, но и о нашей с ней помолвке. Ха-ха! Как тебе это нравится? И – чего тянуть? – свадьбу надо будет отпраздновать еще до наступления поста. Не то старуха отдаст Богу душу еще до венчания.

Не спуская напряженного взгляда с Бартоломеуса, граф хохотнул.

– Ну? Что ты обо всем об этом думаешь, «убийца моей дочери»?

– У вашего сиятельства неплохое воображение. Но не надо забывать, что лучшее опровержение вашим словам – ваша же собственная дочь, живая и невредимая.

Казалось бы, последние слова должны были графа обескуражить. Но нет, Эдельмут только улыбнулся:

– Моя дочь? Какая дочь? Ах, эта оборванка, которую ты привез из сиротского приюта? О, нет, я не чувствую в ней родной крови. Нет-нет, бесспорно, это ребенок какой-нибудь грязной нищей, оставившей своего выродка на пороге монастыря. В ней нет ни капли графского достоинства. Она, например, не брезгует сидеть за одним столом с этими сопливыми слугами – Марион и Паулем. Ха! С ней легко будет управиться, я не буду даже тратить на нее соглашательный порошок: девочке выколют глаза, вырвут язык… Хотя постой.

Граф подошел к мешочку с конфетами, лежавшему на столе.

– Мне не терпится испробовать одну из волшебных конфет. Скажем, вот эту – черную, с красными крапинками…

Шумное дыхание за спиной заставило его обернуться.

Глаза Бартоломеуса из голубых сделались черными.

– Ваше сиятельство… тронулись разумом?! – Рука управляющего недвусмысленно опустилась на рукоять меча.

Тихий квохчущий звук прорезал застоявшийся воздух подземелья: сжав губы, граф трясся в беззвучном смехе.

– Я таки напугал тебя. Ха-ха-ха… Но смотри, Бартоломеус, смотри. Шутка шуткой, а как бы сказанное не обернулось сделанным. Не искушай моего терпения. Подумай о моей просьбе… до завтра.

Пылали во тьме факелы. Плясали по стенам причудливые тени, заставляя сверкать красным глаза у крысиного чучела. Между графом Эдельмутом и его слугой пролегла будто чудовищная пропасть. С улыбкой пройдя еще круг по лаборатории, граф вдруг остановился.

– Ну, закончим теперь с гомункулюсом. – Он махнул в сторону маленькой дверки в углу. – Открой, но колбу сам не разбивай. Это сделаю я.

Зазвенела тяжелая связка. Сосредоточенно хмурясь, Бартоломеус медленно подбирал ключ. Не тот. Не тот. И снова не тот…

Еще раз пройдясь взад и вперед, граф взял со стола мешочек синего шелка. С наслаждением взвесил в руке. Сунул за пазуху.

А это что? Красивый графин – не из венецианского ли стекла? На фоне золотисто-желтого вина – сняв крышку, граф принюхался… отличный запах местного белого вина! – сложный узор. Не ящерица ли, геральдический знак самозванца-Шлавино?

Венецианское, точно венецианское.

О, да это дорогое стекло! Граф усмехнулся: еще одно наследство от Шлавино. И наполнил себе бокал до краев.

– Ну, скоро ты, Бартоломеус?

Дверка наконец отворилась. Сунув за пазуху связку ключей, Бартоломеус толкнул дверь.

Именно громкий визг отворявшейся двери и заглушил звук разбившегося бокала.

Войдя, Бартоломеус посветил факелом. Маленькая комнатка с низким потолком внушала почти священный ужас. Здесь, в темноте, в тесных склянках плавали человеческие жизни.

Одна душа… вторая… третья… Холодок пробежал по спине Бартоломеуса, когда глаза его встретились с глазами Шлавино. Гомункулюс смотрел задумчиво и испытующе.

– Святый Боже, – невольно прошептал он и, перекрестившись, отступил в угол.

От того, что он увидел дальше, кровь застыла в его жилах. Под самой колбой колдуна из темноты светились глаза.

Паука.

Огромного, ростом с теленка.

Мохнатые толстые лапы шевелились во тьме, в двух футах от бедра Бартоломеуса.

* * *

О том, как проползло чудовище через потайной ход в лабораторию, он узнал многим позже. Тогда же, в тихом ужасе уставившись на скопление мохнатых лап, копошившихся в углу, он сделал первое, что пришло в голову: ткнул в чудовище горящим факелом.

Сссс-шшш!.. – зашипело из угла. Запахло паленой шерстью. Паук дернулся, взметнулись над головой две пары паучьих лап.

Не дожидаясь, что будет дальше, Бартоломеус в два прыжка выскочил из комнаты.

Ключ еще торчал в замке.

Захлопнув дверь и навалившись на нее плечом, он пытался задвинуть засов…

Но не успел. Громко треснув, дверь ударила Бартоломеуса в лицо. В щель между дверью и косяком просунулась паучья лапа.

Вторая…

Третья…

Чтобы вытащить меч, ему пришлось отпустить дверь.

И весь паук тут же вывалился наружу.

Некоторое время он стоял на длинных ногах, покачиваясь – как будто в сомнении.

Сжав в одной руке меч, в другой факел, Бартоломеус ждал. Именно в эти, ощущавшиеся долгими, мгновения, он сделал еще одно открытие, не придавшее ему ни мужества, ни радости: графа Эдельмута в камере не было.

Ушел?.. Спрятался на лестнице за дверью?..

Размышлять на эту тему было некогда. Вдоволь покачавшись на стройных ножках, паук – тяп-тяп, тяп-тяп – решительно затяпал в его сторону.

Крупные капли пота выступили на лице Бартоломеуса, в ушах громко застучало. Уперевшись ногами в пол, он выставил вперед меч.

Но паук, не глядя, прошел мимо.

Он остановился рядом с жаровней. Остановился и уставился на пол. Туда, где меж осколков разбитого бокала неподвижно замерла зеленая ящерица.

Покачиваясь на длинных лапах, паук заинтересованно смотрел на ящерицу. Но вот – тяп-тяп… – передвинулся. И ящерица, словно очнувшись – цык-цык-цык-цык-цык… – дала отчаянного стрекача.

Погоня, развернувшаяся на глазах Бартоломеуса, напоминала деревенскую игру с кожаным мячом.

Тяп-тяп…

Цык-цык-цык-цык…

Тяп-тяп-тяп…

Цык-цык-цык-цык-цык…

Позабыв про Бартоломеуса, два чуда природы гоняли по лаборатории. Впоследствии он часто оправдывался перед самим собой, что не сразу понял, в чем дело. Что в смятенных чувствах не сразу связал осколки венецианского стекла на полу с графином вина, в котором Шлавино две недели назад растворил одну из своих конфет. «…Смеха ради я бросил в вино конфету, превращающую в ящерицу. Кто выпьет, удостоится чести стать моим геральдическим украшением. Ха-ха…»

Цык-цык-цык-цык… – старалось геральдическое украшение, улепетывая со всех лап.

Паук кинулся следом еще быстрее, обогнал, развернулся…

Цык-цык… – попыталась ящерица снова удрать.

Холод пронизал Бартоломеуса с головы до пят.

– Стой! – вскричал он, вдруг разом все уразумев. Подскочил к чудовищу и взмахнул мечом.

Но был поздно. Паук подхватил ящерицу передними лапами и ловко, как деликатес, сунул в свою разверзнутую собачью пасть.

Хрррысть!.. Хрррысть!.. – хрустнули хрупкие косточки бедного графа Эдельмута. Ящерица исчезла в пасти у чудовища.

Собачья голова еще жевала, а одна из восьми паучьих лап уже отлетела в сторону.

Вторая!..

Третья!..

Все, что мог сделать Бартоломеус, коривший себя за промедление, это рубить в отчаянии и без остановки. Рубить, не обращая внимания на черные паучьи лапы, сдиравшие с него одежду вместе с кожей, царапавшие его по лицу, пытавшиеся вырвать у него из рук меч.

А паук был силен. Пяти оставшихся лап было достаточно, чтобы ухватить противника, как куклу, и медленно, но верно тащить в одном направлении – к собачьей пасти, усеянной острыми зубами.

Еще две мохнатые лапы отлетели в сторону. Паук повалился набок, обнимая противника. Не удержавшись, Бартоломеус упал сверху на мерзкое создание.

Лапы сжались сильнее.

Чувствуя, что задыхается, он из последних сил взмахнул мечом. Меч погрузился в незащищенный иглами живот чудовища.

Да там и остался. Страшная боль пронзила правую руку Бартоломеуса.

Паук задергался, собачья голова завыла.

Чудовище было смертельно ранено, но лапы не отпускали добычу. Они сжимали то сильнее, то слабее, но вырваться не давали. К тому же Бартоломеус чувствовал, что быстро слабеет от потери крови. Кровь так и хлестала из прокушенной правой руки.

Сколько они так копошились – он и чудовище – в объятиях друг друга, он не мог потом вспомнить. Чудовище умирало, не разжимая железных объятий. Бартоломеус умирал, уже не в силах пошевелиться. Глаза застилал кровавый туман, он проваливался куда-то в небытие, и уже, кажется, насовсем…

Из небытия его вытащили чьи-то сильные руки. Отцепив паучьи лапы, почти переставшие дергаться, спаситель оттащил раненого в сторону и принялся что-то выделывать с раненой рукой.

Уже скоро Бартоломеус почувствовал, что рука больше не кровоточила.

– Пить… – попросил он. Голос был слаб против воли.

Ппык!.. – ответила фляга. В рот полилась вода.

Уже несколько мгновений спустя Бартоломеус почувствовал себя воскресшим.

– Кто ты, мой ангел-спаситель? – прошептал он, пытаясь разглядеть во тьме черты лица незнакомца.

«Ангел-спаситель» наклонился, приблизив лицо. Блики от пламени факела скользнули по глазкам-щелкам, по толстым щекам, по выпачканным свежей кровью пухлым губам, по белоснежным клыкам…

Упырь!

Жирный вампир стоял на коленях перед Бартоломеусом с флягой в руке.

* * *

– Клянусь моей бабушкой, – шептал толстяк, приблизившись вплотную к смертельно бледному «спасенному», – клянусь моей бабушкой: пью кровь только по самой надобности. Ну, что я – душегуб, что ли? Стыдно сказать: разжирел, как боров на убой, старею на глазах, эликсир молодости и тот не помог! А тут… думаю, как не попробовать, раз сама течет? Тебе эта кровь больше не понадобится, а меня омолодит, ясно, лет на пяток-другой. Стройность обрету. Послушай, Безголовый, я ж тебе рану-то перевязал. – Он тронул Бартоломеуса за плечо. – Все крепко. Ничего плохого тебе не хочу. Веришь?

Будь Бартоломеус в силах улыбаться, он бы улыбнулся.

– Поверю, если жив останусь, – пообещал он. И попробовал подняться. – Ау-у-у! – Страшная боль пронзила бок. В глазах потемнело. Он повалился навзничь.

– Браток, у тебя, кажись, ребра переломаны, – высказал предположение Упырь. – Ты вот что, ты лежи, браток. Я сейчас людей позову Только уговор: я уйду, а ты – никому про потайной ход.

– Какой такой ход?

– Ну, тот, что в соседней каморке. Через который мы с Шлавино проползли. Темная ему память!

– Иди, – кивнул Бартоломеус.

Некоторое время спустя у входа в подземную лабораторию раздался зычный крик:

– Убива-а-юу-у-ут!.. Люди-и-и!.. Убива-а-юу-у-ут! А-а-а-а-а-а!..

Далее Упырь жирным колобком скатился вниз. Сиганул мимо Бартоломеуса в каморку с гомункулюсами. Шур-шур, – зашебуршало там. И стихло.

На лестнице послышались голоса. Заметались по стене блики от факелов. Фукс и Вольф спускались в подземелье, выставив вперед топоры.

«А все-таки я убил его сам, – подумал Бартоломеус, закрывая глаза. – Склянка не была разбита…»

Глава 7
Про голубой цветочек, страшное слово «аутодафе» и событие, завершающее всю эту историю

Все эти три недели, проведенные Бартоломеусом в постели, в замке царил траур. Хотя, если точнее, траур царил в сердцах посвященных. О том, что граф Эдельмут, превратившись в ящерицу, был проглочен чудовищем, знали немногие – Бартоломеус, принцесса Розалия, Эвелина, Марион и Пауль. Всем же остальным было объявлено: граф Эдельмут уехал по делам в соседнее графство Грюнталь и вернется не скоро.

Первые две недели после сражения с пауком Бартоломеус находился между жизнью и смертью.

– Сломаны два ребра, – установил врач. – Ребра прокололи мышцу и вызвали гнойное воспаление. Необходимы покой, обильное питье и уход.

Больной метался в лихорадке, не узнавая никого.

Однако заботливые руки фрейлин – которые оказались не только болтушками, но и деловитыми сиделками (в те времена женщины даже высокого положения неплохо разбирались в уходе за больными), – так вот, руки фрейлин, а также доброе сердце принцессы Розалии и в особенности целебный пионовый бальзам сделали свое дело. Воспаление стало уменьшаться, а раненый начал потихоньку поправляться.

И хотя от слабости он часто погружался в сон, полный кошмарных видений, еще долго не мог без стона двигать рукой, хотя сломанный бок не давал подняться с постели, – все же с каждым днем Бартоломеусу становилось лучше.

«Лучше». Можно было бы сказать так про человека, возвращавшегося к жизни. Но всю радость выздоровления Бартоломеусу отравляло воспоминание о последних минутах графа Эдельмута. А точнее, мысль о том, что он «не успел».

Не успел. Хруст косточек ящерицы преследовал его во сне. Не поймите неправильно: он не слишком горевал о своем погибшем господине. Истинную сущность Эдельмута он узнал во всей красе в последнем разговоре с графом. Нет, не это мучило его.

Но Эвелина. Маленькая его госпожа, которая так долго искала отца. И нашла, чтобы тут же потерять. Он всю жизнь будет повинен перед ней. Ему нет прощения.

Одно утешало – Эвелина таки унаследует графство. Принцесса Розалия, конечно же, подтвердит, что девочка является дочерью погибшего графа Эдельмута.

А Эвелина… Эвелина и не думала о графстве. Ни о графстве, ни о наследстве. Трудно гадать, о чем в это время были ее мысли. Несомненно, потрясенная гибелью графа, она долгие дни находилась в состоянии молчаливой задумчивости. Никто не слышал от нее ни единого слова. Как будто со смертью отца девочка потеряла дар речи.

Ни сострадательной принцессе, ни веселым фрейлинам не удавалось ее растормошить. Глубоко погруженная в себя, она будто не понимала, где находится и что происходит вокруг. Она почти не ела, не отвечала на вопросы и ни разу не заплакала.

Принцесса сильно беспокоилась о ней. Марион проливала горькие слезы, Пауль бестолково ходил вокруг да около – Эвелина не замечала никого.

И лишь когда ей наконец разрешили войти в комнату выздоравливающего Бартоломеуса – вот тогда-то, после двух недель молчания, она заговорила в первый раз.

Со стуком закрылась дверь.

Оказавшись у постели больного, она долго стояла, во все глаза глядя на худого человека, бледного до желтизны.

– Эвелина, – молвил Бартоломеус, дотрагиваясь до ее черных кудрей.

– Бартоломеус, я люблю тебя!.. – Брови девочки изогнулись, по щеке скатилась слеза.

Он притянул ее к себе здоровой рукой. И долго не отпускал, закрыв глаза и проводя пальцами по ее черным шелковистым волосам…

Прошло очень много времени, прежде чем она снова подняла голову.

– Он… он очень страдал? – спросила она. Конечно же, об отце.

Несколько мгновений Бартоломеус внимательно смотрел на свою госпожу.

– Он очень любил ваше сиятельство.

По лицу Эвелины скользнула слабая улыбка.

– Не зови меня больше «сиятельством», – попросила она, сильнее прижимаясь к его плечу. – Никогда.

Он накрутил на палец один из ее локонов. Отпустил. И улыбнулся.

* * *

Они сидели в гостевой зале. Жарко трещал огонь в камине: в замке было прохладно до того, что приходилось ходить в куртках и теплых безрукавках. На твердом диванчике, устланном цветастым ковром, сидели принцесса Розалия с Эвелиной и Марион. Держа в руках по большой раме с натянутым на нее полотном, все трое вышивали. «Блюмхен-фюр-блюмхен» – очень сложный узор, требовавший чрезвычайного внимания и полнейшей сосредоточенности.

Само собой, важная работа не исключала сопутствующей болтовни. Не закрывая рта и почти не глядя на то, что выделывают руки, принцесса болтала без умолку. О том, о сем, о пятом, о десятом. В основном лишь – чтобы отвлечь Эвелину от грустных мыслей об отце. Девочка чрезвычайно впечатлительна, считала Розалия, – из тех, кто впадает в печаль по малейшему поводу и грустит в три раза дольше положенного.

«И из тех, – подумала она, бросив взгляд на девочку, – которым обязательно нужен любящий отец».

Сидевший рядом на полу Пауль тренькал на лютне. Мальчишка, смотрите-ка, был не лишен таланта. Расположившись на маленьком стульчике напротив, делая вид, что слушает музыку, внимал болтовне принцессы Бартоломеус. Он уже настолько поправился, что мог ходить, только берег руку.

– Одного не пойму, – сказала Марион, возясь с узелком. – Каким таким манером ее сиятельство унаследует графство, если она «умерла»?

– Тссс! – громко зашипел Пауль, вращая глазами. Это была тема, которая втайне беспокоила всех. Но так вот просто взять и ляпнуть за вышивкой…

– Что? – не поняла девочка. – …А кроме того, ее сиятельство ведь «похоронили» на глазах у всего народа!

– М-да, это серьезное препятствие, – подтвердила принцесса, вытягивая нитку из голубого цветочка. – Боюсь, люди подумают, что старая Розалия выжила из ума, предлагая в наследницы девчонку, которую каждый альтбуржец видел лежавшей в гробу.

– Но, позвольте, – возразил Бартоломеус. – Мы просто вытащим куклу из склепа и покажем всем, кто на самом деле был «похоронен»!

– Вы полагаете, друг мой, – перевела принцесса взгляд с голубого цветочка на голубые глаза Бартоломеуса, – вы полагаете, это самый лучший выход?

– Но ведь никакого другого просто нет!

Вот тут-то… Вот тут-то, воткнув иглу в середину цветочка, Розалия и произнесла:

– Позвольте, как нет?

Это «позвольте, как нет» прочно вошло потом в жаргон двенадцати фрейлин (подслушивавших через замочную скважину, но, конечно, не выдавших ни единой душе тайного разговора). «Позвольте, как нет?» – неизменно отвечали они на вопрос, существует ли предел их болтовне. «Позвольте, как нет?» – удивлялись они на вопрос, нет ли у их госпожи желания пережить еще одного мужа. «Позвольте, как нет?» – вопрошали они лицо, интересующееся, имели ли они когда-либо мнение, отличное от принцессиного…

Однако вернемся к Розалии.

– Позвольте, как нет? – спросила она. И, сдвинув брови, воззрилась на Бартоломеуса. – Вам, голубчик, не хватает воображения.

Это была неправда. Бартоломеусу хватало воображения. Просто кроме воображения ему хватало еще и благоразумия.

Чего нельзя было сказать о принцессе. С хитрой улыбкой старушка отложила вышивку.

– Я много думала об этом. И вот прошлой ночью мне в голову пришла одна забавная мыслишка.

С лукавой улыбкой поманив к себе присутствующих, она принялась шептать.

И шептала долго-долго.

И тихо-тихо.

Так что замочная скважина, как ни напрягала двенадцать пар ушей, расслышать не смогла…

Закончив шептать, принцесса выпрямилась и обвела всех сияющим взглядом.

– Ну, так как вам?

– Безумие! – задохнулся Бартоломеус.

– Чудесно! – захлопали в ладоши дети.

– О, нет, я на это никогда не соглашусь, – попятился Бартоломеус вместе со стулом.

– Даже и не думайте, Бартоломеус, – строго молвила принцесса. – Вы достойны этого, я твердо знаю. Кроме того, от вас никто не требует соглашаться или не соглашаться. Вы просто выполните мой приказ.

– Но, ваше высочество!.. – схватился за голову несчастный.

– В конце концов подумайте о девочке: ведь она еще совсем мала, чтобы править графством, и поэтому король обязательно назначит ей опекуна. А тот… Кто знает, что за человек он окажется и как отнесется к ребенку?

– О, пожалуйста, Бартоломеус, согласись, я так этого хочу! – бросилась Эвелина к нему на шею.

– Правда?.. – оторопел он.

– Очень-очень-очень!

Принцесса тихо засмеялась, радуясь сиянию, вновь появившемуся на лице девочки.

– Нет, это будет прелесть как забавно!

А дверь, с досады, что ничего не поняла, обиженно затряслась.

* * *

Холодный ноябрьский ветер теребит голые ветви деревьев. Раскинули мохнатые лапы стройные пихты и ели. В лесу тишина. Лишь крикнет иной раз сыч. Да пробежит по шершавому стволу, перебирая лапками, рыжая белочка. Да зашуршит старая листва под копытом оленя. Или коня. Бредущего между соснами и елями по тропинке – тропинке, проложенной пилигримами.

Тррап, тррап, тррап, тррап… – хрустит валежник под ногами коня. Трещат ветви, цепляясь за широкополую шляпу пилигрима.

Между стройными соснами и мохнатыми елями забелели стены скромной обители Святых Голубиц.

…Журчал ручеек меж голого кустарника. Ах, ледяная вода! Приятно с утра окунуть руки в прозрачный родник и плеснуть себе в лицо. Что святая Матильда и сделала.

У-ухх, хорошо! Поморгала. Потрясла головой. И еще раз! Еще! Ух, свежо!

Умывшись, села на бережку, вытащила из-под рясы хорошенькую гребенку И, глядя в прозрачную воду, как в зеркало, принялась расчесывать усы.

Шшить!.. Шшить!.. Хороши. Пушисты.

Черная тень затмила блики солнышка на воде.

Монахиня подняла голову.

И – ах! – перевернулась от неожиданности наземь. Грязные пятки взметнулись в воздух, хорошенькая гребенка отлетела в кусты.

Мерзкое чудище – тело мужчины, голова кабана – стояло перед ней.

– Приветствую тебя, святая матушка. Долгий путь проделал, чтобы встретиться с тобою. Узнаешь ли меня?

– Ты… ты… Сгинь, мерзкое чудище!.. Пропади, отродье Сатаны!

На коленях попятившись назад, Матильда уперлась спиною в колючий куст. Приподнялась, размахнулась… Да как рассечет воздух святым крестом! Второй раз!.. Третий!..

Только молния не сверкнула.

Остановилась. Воззрилась сверкающим оком на незнакомца..

А тот – ничего. Не шелохнулся. Уперся руками в бока, смотрит.

– Так-то ты встречаешь старых знакомых.

Перепрыгнул через ручей. Опустился рядом.

Дрожала Матильда, как у агнца хвост. Глядя в свиные глазки. А он еще руку на плечо положил, урод – чтоб не сбежала. А другой – раз! – и голову снял. И новую надел.

Ее собственную!

…Против всякого обморока помогает холодная вода. Приведенная в чувство хорошей порцией родниковой воды, сидела Матильда, прислонившись к стволу сосны, и слушала, и слушала…

Рассказ незнакомца был короток. Так и так, из рода Безголовых, служит он у одной влиятельной особы. Про принцессу Розалию слыхала ли? Вот. И по одной щекотливой причине – не будем говорить, по какой, то секрет принцессы – понадобилась ему, Безголовому, ее, Матильды, голова. То дело уже – прошлогодний снег, вспоминать о нем не стоит. Кроме одной вещи…