Текст книги "Тайна графа Эдельмута"

Автор книги: Анжелина Мелкумова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава 4
Про маленькую записочку, отважного портняжку и слишком большую лысину

– Быть не может! Но как все просто! – прошептал Пауль, не сводя вытаращенных глаз с ярко-алого занавеса на повозке комедиантов.

Розовели гряды облаков над куполом церкви Святого Юлиана. Разъезжались одна за другой повозки. Площадь медленно пустела.

Народ после спектакля уже разошелся. Устроившись кто на сцене, кто возле повозки – голодные комедианты поглощали свой честно заработанный обед.

– А что тут необычного? – Директор труппы Понс откусил толстый ломоть хлеба с вареной курицей и пожал плечами. – Мы довольны, что заполучили птицу почти даром. Нам продал ее один таинственный господин. Он был порядком уродлив – толст и зубаст – но на хорошем коне и в богатой одежде. Он остановил нашу повозку в сумерках на дороге – и предложил купить орла. Совсем недорого. Можно сказать, даром. Птица сожрала всех цыплят, а сама не желала охотиться. Мы тут же взяли ее.

Понс повернулся, взял из-за занавеса кувшин, поднес длинное горлышко ко рту и сделал мощный глоток. Вытер губы.

– Да, мы тут же взяли ее, потому что на живого орла падка публика. Уже давно существует поверье, будто Шлавино превратил графа Эдельмута в орла. Эта пьеса невообразимо хорошо пошла с самого начала, а роль орла исполнял Хенрик. Теперь ее исполняет живой орел. Денег сразу прибавилось. Публику это, знаешь ли, впечатляет. Некоторые даже думают, что орел – и есть тот самый граф Эдельмут. Представляешь, сколько мы за один показ собирать стали?

– А что, если это и в самом деле – граф Эдельмут? – предположил Пауль.

– Хе-хе-хе… – Понс потрепал Пауля по вихрам. – Да ты мальчишка с воображением! – Посмотрел, прищурясь. Вдруг предложил: – А что – можешь изобразить старушку-нищую?

Пауль не растерялся. Сгорбился, опустил углы рта, скосил глаза куда-то на пол и вбок и, сцепив руки на груди, прошаркал от одного колеса театральной повозки к другому.

– Ха!.. Хорошо. А святого Гаврика, что на паперти сидит целыми днями?

Пауль тут же изменился в лице. Сел калачиком, скрестил руки – и, дико таращась по сторонам, принялся тыкать кукишем вправо, влево, вверх, вниз…

Бородатый директор покатился со смеху.

– А купца? – просил.

– …а монаха?

– …а ростовщика?

– …а пьяного подмастерье?

Пауль изображал на удивление похоже. На смешные кривлянья мальчика начал собираться народ. Сами комедианты хлопали. Директор смеялся. Потом хлопнул по плечу:

– А что, пойдешь в мою труппу? После того как заболел мой племянник, и мы вынуждены были оставить его дома, «святую Эвелину» играет теперь моя жена. А это, понимаешь, не так сильно впечатляет. Да и старый Хенрик болен. А? Честное слово…

Пауль сразу стал серьезен.

– Премного благодарен за предложение. Но не могу. У меня две сестренки.

– Сироты вы, что ли?

– Сироты.

– Они такие же лицедейки, как ты?

Тут Пауль проявил все свое актерское дарование. Прыснул со смеху, закрывшись рукавом:

– Скажете тоже – «такие же»! Да я им в подметки не гожусь!

– Ну так приводи их с собой.

* * *

Девочки поняли все с первого слова. Вскочив, в волнении опрокинули корзину с лесными орехами, что собирали весь день.

– Боже, как просто!..

– Пресвятая Дева!..

– Бедный граф Эдельмут!..

– Томится в темнице!..

– В клетке у актеров!..

– А мы как в воду смотрели!..

– Ну ничего, теперь мы его спасем!

Забегали, засуетились. Лазая меж ворсистых орехов, валявшихся теперь по всему полу, собирали котомки с одеждой. Руки дрожали, сердца колотились. И радостно, и тревожно: вот он, миг, которого ждали так долго. Там, в фургоне у бродячих актеров, так близко… Ох! Все сходилось: и орел, и темница. А главное – чуяло сердце!

Спотыкаясь об орехи и падая друг на друга, собирали вещи. Впрочем, дело это было быстрое, поскольку всей одежды у девочек было немного: у Эвелины – платок с синими цветочками, а у Марион – платок с желтыми цветочками. Сюда же кусок сыра, ложка, кружка и… вы уж простите, голова матушки Молотильник.

Да, так получилось, что голова настоятельницы Молотильник осталась в собственности у Эвелины. Нисколько не раздумывая, Бартоломеус, уезжая, по первой же просьбе девочки отдал ей полюбившуюся голову.

Трудно сказать – почему полюбившуюся. Ведь за все десять лет, проведенные Эвелиной в монастыре, девочка ни разу не получила от настоятельницы ни ласки, ни доброго слова… Хотя, знаете, может быть, именно поэтому. Подумайте-ка: нынешняя голова никогда не бранила девочку, не называла ее «мерзкой тварью» и не проклинала день и час, в который Эвелина родилась. Наоборот, она расплывалась в улыбке, когда ее расчесывали по утрам, и чуть ли не мурлыкала, когда ее гладили под подбородком. Словом, была совсем другая – добрая, как бабушка, дружелюбная, как тетушка, и любящая, как матушка. Правда-правда: иногда у Эвелины возникало ощущение, что матушка Молотильник и вправду наконец полюбила ее, подружилась с ней и…

А может быть, была совсем другая причина тому, почему голова осталась у Эвелины. Может, дело было в памяти о Бартоломеусе. А? Откуда нам знать? В любом случае, хвала Господу и Пресвятой Деве, что голова матушки Молотильник оказалась у Эвелины. Хвала всем святым! И хватит об этом рассуждать.

А девочки и Пауль уже собрались.

– Ну, все забрали? Бежим!

Спустившись по узкой лесенке и помахав на прощание Хансу-горшечнику, они возбужденно побрели по улице Безлуж, на которой некоторое время жили, свернули в переулок Служами…

Светило солнышко, звонко заливалась, сидя на плече у Эвелины, маленькая пеночка, и покачиваясь в котомке, как на качелях, улыбалась чему-то голова матушки Молотильник. И никто, конечно, не обернулся, чтобы кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой внизу, в котором прожили целую неделю.

Впрочем, нет, Эвелина на краткий миг обернулась.

– А как же Бартоломеус? Мы не можем так просто уйти. Ведь он не позволил нам отлучаться!

– Ах, какие пустяки, ерунда и чепуха! – замахали на нее руками. – Мы ведь собираемся что делать? Не в куклы играть! А вызволять батюшку вашего сиятельства!

– Да, но Бартоломеус… – медлила Эвелина. – Он будет страшно волноваться и кинется нас искать! Не нужно ли нам вернуться и оставить ему хоть маленькую записку – мол, где мы и что с нами?

– Да какая записка, мы отлучимся-то всего на парочку дней! Высвободим его сиятельство из клетки – и бегом обратно. Бартоломеус вернется только через две недели – а мы уже все сделали.

Да, конечно. И все сомнения тут же отпали. И больше уж никто не оборачивался. Просто, чтоб кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой, в котором прожили целую неделю. И в дверь которого теперь стучались двое незнакомцев в черных плащах.

* * *

– … А не оставили ли они хоть маленькой записки – мол, где они и что с ними?

– Н-нет, – покачал головой Ханс-горшечник. – Не оставляли.

– Хм… – Господин в черном плаще кинул взгляд на ряды горшков и кувшинов, украшавших полки под навесом. Хорошую посуду делал Ханс. – И не сказали, куда удрали?

– Не говорили.

– Но ушли-то совсем недавно? – Господин в плаще начал выходить из себя.

– Хе… – почесал Ханс в затылке. Явно нехотя соображая.

– Ты у меня, мерзавец, не уворачивайся, все говори! – Господин замахнулся плетью. – Ты знаешь ли, кто я?

– Ваше сиятельство! Граф Шлавино! – закрылся руками горшечник.

– Так когда они ушли?

– Вот… – Ханс заоглядывался, – вот как часы на башне пробили последний раз!

– И в какую сторону? – Рукоять плети нетерпеливо постукивала о ладонь в перчатке.

– Ей-богу, – съежился горшечник, – ей-богу, ваше сиятельство, не знаю!

– Забудь «не знаю». Знаешь ли, смерд, что дом этот, и все горшки твои, и улица вся, и город – все до последнего – мое? И что ты, блоха ничтожная, принадлежишь мне со всеми потрохами? Захочу – повешу тебя, захочу…

Ханс стоял, опустив голову.

– И гульдены все, – продолжал граф уже тише, но не менее грозно, – что ты торговлей заработал, думаешь – твои? Они мои личные. Поскольку ты мой холоп. И я возьму их у тебя в любое время, когда они мне понадобятся.

Ханс молчал. Граф улыбался.

– Ну, говори, куда они пошли. Вспоминай скорее или…

– Туда! – ткнул пальцем бедняга, не поднимая головы.

– А не лжешь? – с сомнением поглядел граф. И подняв за шиворот хозяина, прижал его к стене.

– Умереть мне на месте, – поклялся тот жалобно.

Постоял, испуганно мигая. Живой.

– Ага, – обрадовался граф. – Вот так-то лучше. – Повернулся к спутнику. – Я скачу в ту сторону, а ты, фон Дункель, в эту. Понял?

Но со спутником было что-то неладно. Стоял, тряся бледными щеками – краше в гроб кладут.

– Ты слышал ли, Гайст? Я скачу в ту сторону, а ты…

Не в силах говорить, Упырь выпучился на крышу соседнего дома.

– Что? – обернулся граф. В небе над крышей медленно разливалась алая заря. – А-а, черт!

Когда обернулся, Упырь уже лежал, почти беспамятный, на коленях у перепуганного лавочника.

– Что расселся, как на поминках! Видишь, его милости плохо! Он останется у тебя… гм… до ночи. Устрой его с удобствами да позаботься о лошади. А эти, если вернутся, не выпускай гаденышей…

Вскочив в седло, он яростно хлестнул плетью.

– …до моего возвращения не отпускай! Узнаю, что приходили да отпустил – кишки выпущу!

Лошадь понеслась вдоль по улице Безлуж. Быстро-быстро. Все дальше и дальше унося графа от Эвелины и ее друзей.

* * *

Тук-тук, тук-тук, стучали ложки о дно глиняных мисок. Утро было ясное, а осеннее солнышко, заглядывая в миски и в лица детей, наполняло сердца необъяснимым сладостным трепетом.

Эвелина, Марион и Пауль невольно улыбались, а пеночка – та беспрестанно щебетала, перелетая с плеча одного на плечо другого. Жаль, что нельзя было, как это делали прежде, вытащить из котомки голову матушки Молотильник и дать ей насладиться ароматом густой похлебки из бобов с мясом.

Тук-тук, тук-тук, стучали ложки, черпая горячую похлебку. Из большой миски посреди стола быстро исчезал хлеб.

– Кушайте, кушайте. – Фрау Понс выставила на стол блюдо с вареной репой, политой медом.

Их взяли в актеры, всех троих. Мальчик, игравший «святую Эвелину», тяжело заболел и остался выздоравливать у родственников в деревне. Роль «Эвелины» вместо него временно исполняла фрау Понс. Она была хорошая, добрая, но, увы, не совсем похожа – или уж, если честно, совсем не похожа – на девочку одиннадцати лет. Господин Понс, хозяин бродячей труппы, лихорадочно подыскивал нового мальчишку на эту важную роль. Так вот, совсем нечаянно, он и наткнулся на Пауля и его двух «сестер». «Анна и Йоханна», – представились Эвелина и Марион, вспомнив, как назвал их однажды Бартоломеус.

– Кушай, Анна. Кушай, Йоханна. – Улыбаясь, фрау Понс поставила перед девочками кувшин с молоком и к нему две глиняные кружки. – Работать предстоит целый день.

– Мы уже давно так сытно едим, – довольно признался Понс. Кругленький, низенький и загорелый, когда он ходил на своих коротеньких ножках, то очень походил на тыкву. – С тех пор как в некоей гениальной голове, – скромно указал он на свою массивную лысину, – родилась идея создания пьесы о «святой Эвелине». Все гениальное, как вы знаете, просто. Если же до сих пор не знали, мотайте на ус.

Упершись животом в стол, грузный Понс потянулся к кувшину с молоком.

– Лучше всего, открою вам секрет, ставить пьесу по байкам, что ходят в народе. По свежим легендам. Люди рассказывают друг другу – значит, нравится. А ты возьмешь и поставишь все это – в красках, в атласе, бархате, шелке, в золотой фольге!.. – Понс причмокнул. – На любимую сказку народ валом валит.

Приставив ко рту горлышко кувшина, он аппетитно пробулькал.

– Еще надо знать, перед кем что разыгрывать. В городе народ любит про «отважного портняжку»: что семь великанов победил, принцессу из-под носа у герцога увел, на ней женился и впридачу пол-королевства получил. Это в городе. – Отставив кувшин, он вытер усы. – А если в замок рыцаря тебя пригласят, знатных дам от скуки развлекать – то тут уже про «благородного герцога»: что семь городов со всеми находящимися там «портняжками» с землей сравнял, тем самым сердце принцессы завоевал… ну и женился на ней, впридачу пол-королевства получив. Да-а… Что же касается «Святой Эвелины», то на эту мысль я набрел еще до того, как услышал первую байку в трактире. Было то на похоронах, что так пышно организовал его сиятельство граф Шлавино – слыхали ли? – для своей падчерицы. Я сам там был.

Старый Хенрик и фрау Понс придвинулись, подперев подбородок рукой. Видно, любили слушать про погребение куклы Изабель.

– Как сейчас вижу: народу – тьма, лежит она в гробу, среди простынь атласных, щечки белые, волосы цвета огня так красиво разметало…

Эвелина отвернулась от стола и вгляделась в темноту фургона. Большая клетка с орлом стояла в самом углу, у входа. Грустный нахохленный орел совсем не выглядел довольным и сытым. Сидел, зарывшись клювом в перья, и, наверное, слушал рассказ Понса. Слушал, наверное, не в первый раз. Ох, что он чувствует при этом? Бедный, бедный ее отец!

Вздохнув, Эвелина повернулась к столу.

– …и в тот момент вдруг распахнула она глаза, и как взглянет только! А взгляд ясный, проницательный – как у святой! Народ бежит, друг друга давит в ужасе. А меня как черт под локоть толкнул: ну не спектакль ли? Не яркий ли красочный спектакль? И не удержался я – да представил себе все в сценических подробностях…

– Простите, – робко прервала Эвелина, – а орел? Ему тоже дадут покушать?

– А, – обернулся на миг Понс, скользнув по птице равнодушным взглядом, – этому не положено. Так о чем я?.. И вот, почти тотчас же по всему графству поползли страшные слухи. Вы ведь слыхали? Про злого колдуна, про заколдованного им графа Эдельмута, про Монстра-Без-Головы и про святую Эвелину… Я принял эту байку к сердцу как родную. Я ходил по трактирам и за кружкой пива расспрашивал всех, кого мог; один рассказывал так, другой этак… И под конец своим мысленным взором я уже видел всю трагедию как воочию: видел, в каком платье должна входить ее сиятельство в замок…

Невольно Эвелине вспомнилось: алое платье, расшитая жемчугом шапочка, сапфировая брошка… да, та брошка, которая потом перекочевала на воротничок к матушке Молотильник.

– …я отчетливо представлял себе Безголового Монстра, этого слугу дьявола – в черном плаще и черном капюшоне…

На Бартоломеусе в тот день были желтая куртка и короткий серый плащ, поправила про себя Эвелина.

– …я видел всю трагедию как своими глазами, все до мелочей!

– И служанку? – перебила Марион. – Служанку вы тоже видели?

– Что? – моргнул Понс. – Нет, служанки там не было. Так вот, поверите ли, тогда, после погребения, я так впечатлился, что схватил ноги в руки – и бегом. Только после того как до ближайшей таверны добежал да пару кружек пива пропустил, только тогда в себя и пришел. Там, в таверне, сидели парни из цеха портных. Сидели и роптали: должны они бесплатно для графа Шлавино сшить четыре комплекта одежды из самой дорогой ткани – для поездки в город, для охоты, для приема гостей и для домашнего времяпровождения. Здесь же сидел седельник: два седла с него стребовал граф, и не подумав зато заплатить. Плакал седельник, не был он особенно богат. Но пуще всех бранился купец один, что там же, в таверне, пива себе с бараньей лопаткой заказал. Вот уж он ругался! При покупке, видите ли, и продаже своих товаров должны торговые люди всякий раз пошлину графским наместникам платить.

Сижу я, пиво попиваю, любопытно мне. Я актер, все время с места на место переезжаю, много земель повидал. Видел такие города, что свободны от сеньора, никакому графу ничего не должны. А эти под пятою Шлавино до сих пор живут, о свободе мечтают. «Друзья, – говорю, – вам бы всем вместе собрать денежек тугой мешок – и графу поднести. Выкупили бы город, свободу свою получили бы».

Посмотрели они на меня: «Ты, видно, приезжий человек, если не знаешь, что мы графу уже два таких мешка дарили. И два раза он нам свободу в обмен давал. И оба раза после этого налетал на город отряд лютых нелюдей: глаза красные, челюсти лязгают, говорить не говорили, а только рык утробный издавали, когда мирных людей на улице как траву косили. А кого и просто загрызали. Попросту говоря, завоевывал Шлавино наш город сызнова с помощью оборотней своих».

Понс почесал за ухом.

– Да, вот такое рассказали. А потом еще прибавили: «Был бы на месте Шлавино прежний граф, он бы свое слово сдержал».

Ну, думаю, много сегодня услышал, много увидел. Проклят буду, если не поставлю все это на сцене. Сижу, обдумываю. Мыслишка одна у меня в голове завелась. Вертится, не выходит. Ведь чего народу надо – Святой Эвелины? Будет им святая Эвелина. Расколдованного графа Эдельмута? Будет им граф Эдельмут. Независимость для города? Будет им и независимость! Отчего им, горемычным, такую любезность не оказать? Отчего не помочь? Жадный я, что ли?

И полезли мне в голову гениальные мысли. Ах, что за мысли! Закружились в моей голове потрясающие сцены. Ах, что за сцены! Плачет воскресшая Эвелина, жонглирует головами Монстр Без Головы, шуршит бархат, шелестит золотая фольга – а граф-орел под рев довольных зрителей зачитывает указ о предоставлении городу давно желанной свободы…

Все замолчали. Затуманенный взгляд Понса остановился на рощице за городскими стенами.

– Да-а… А главное – сыплются денежки в жестянку. Это главное. Все гениальное просто. Знать надо, перед кем что разыгрывать. Вот и все.

Тут Понс прервал свой философский монолог самым нефилософским образом. Вскочив с места, заорал:

– Что творишь?!

Все обернулись. Все, кроме Эвелины. Потому что как раз Эвелине оборачиваться было не нужно. Она стояла возле клетки и, вытаскивая из своей миски куски мяса, просовывала их через прутья клетки орлу. Птица, похоже, была не на шутку голодна. Ибо с торопливой благодарностью хапала с руки.

– Что делаешь? – стонал Понс, подбегая. – Зачем кормишь птицу? Она должна была оставаться голодной до самого представления. Иначе не будет работать на сцене!

Он с таким негодованием воззрился на кусок, исчезавший в клюве орла, что казалось, наблюдает святотатство.

А у Эвелины на глаза навернулись слезы. «Бедный мой отец. Тебя еще и морят голодом. Но потерпи, потерпи еще немного. Еще чуть-чуть – и мы спасем тебя!»

* * *

Репетировали в лесочке неподалеку от стен города. Всю, всю пьесу необходимо было переделать. Так сказал Понс, решительно взмахнув толстенькими ручками.

– Теперь, когда у нас больше актеров, мы сделаем лучше! Мы сделаем шире! Да, да, мы сделаем красочнее в сто раз!

Репетировали прямо на полянке между пожелтевшими осинами. Шуршала под ногами пожухшая листва, мерзли на холоде пальцы, но щеки горели и радостно бились сердца. Дети сами не ожидали, насколько их захватит представление. Да и как не захватит, если играть приходилось не кого-нибудь, а самих себя? В самом начале произошел казус.

– Ты, Йоханна, – сказал он Марион, – будешь ее сиятельством Эвелиной. А ты, Анна, – повернулся он к Эвелине, – будешь поначалу монастырской девочкой. Видала когда-нибудь монастырских девочек? – с сомнением посмотрел он на нее.

– Как? – разинул рот Пауль. – А не наоборот разве? Н-не… нужно ли сделать, чтобы ее сиятельство играла сама Эв… Анна?

– Будешь мне еще указывать, – обиделся Понс. – Неужто я не знаю, какой должна быть ее сиятельство Эвелина? Уж на кого-кого, а на дочь графа твоя сестра Анна ни чуточки не похожа.

Стоявшая рядом Марион растерянно хлопала глазами. Эвелина едва сдерживалась от смеха. А пытавшегося спорить Пауля послали в фургон переодеваться: он должен был изображать одну из монастырских девочек.

Впрочем, к вечеру все поменялось.

– Хоть ты совсем и не походишь на ее сиятельство Эвелину, – вздохнул Понс, подозвав к себе Эвелину-Анну, – но придется… н-да, придется тебе ею быть, что поделаешь.

Все объяснилось просто: не было краски для волос, а по сценарию полагался небесный ангел с белокурыми волосами. Черные волосы Эвелины к образу ангела совсем не подходили, белокурые же Марион – как нельзя лучше.

Девочек поменяли. Теперь Марион должна была играть девочку из монастырского приюта, позже – белокурого небесного ангела. А Эвелине с самого начала поручили роль ее самой.

– Что бы с тобой сделать, – бормотал озабоченно Понс, – что бы с тобой сделать, чтобы ты хоть чуточку походила на дочь графа? Ведь у тебя нет даже таких чудных рыжих волос, какие я видел у ее сиятельства в гробу…

Но артист всегда найдет выход. После долгих поисков ей нашли рыжий парик, набелили мелом лицо, подкрасили глаза и одели в платье изумрудно-зеленого цвета с пышными рукавами-пуфами. Из парика состроили сложную прическу, какие носят только высокопоставленные дамы – со множеством разноцветных стеклышек, имитировавших драгоценные камни. А поверх платья через плечо повесили широкую ленту с графскими «орлами».

– Постарайся, – попросил Понс, – постарайся войти в образ дочери графа. Представь, например, что она могла думать, когда ее первый раз ввели в замок. Ну?..

Эвелина честно старалась. Но, увы, чем больше она старалась походить на самою себя, тем меньше нравилось хозяину труппы.

– Бог ты мой, ну разве так графиня Эвелина ходит? Разве так она держится? Где гордая осанка? Где величие во взгляде? Ой, ой, ой, ой…

Понс стонал. А Эвелине было смешно.

Хуже всего дела пошли в сцене, где толстый Понс, совсем не похожий на Бартоломеуса, переоделся Безголовым Монстром. Надев бутафорскую голову, он подскочил к ней и заорал страшным голосом «А-а-а-а-а!»

Вместо того, чтобы испугаться, Эвелина не удержалась и прыснула со смеху.

Это было последней каплей.

– Ленивая девчонка! – вышел из себя Понс. – Зачем тебя сюда взяли? Ты не заработала свой хлеб! Сегодня ты остаешься без ужина!

Он замолчал. Все замолчали. В наступившей тишине девочка несмело подняла глаза. Она взглянула в лицо Понсу, взглянула только на миг – и увидела… нет, не злого, раздражительного и требовательного хозяина театра. А просто несчастного человека. Которому хотелось поставить потрясающую пьесу… но не было краски для волос… и пришлось заменить актрис… и что поделаешь, если бестолковая девчонка не играет «ее сиятельство» так, как он этого хочет…

Эвелине стало до боли жалко беднягу.

– Давай попробуем сначала, – кисло улыбнулся Понс. – Постарайся… пожалуйста, сыграть «настоящую» Эвелину. Держись величаво и гордо. Прошу тебя! Гордо и величаво!

– Я постараюсь, господин Понс, – серьезно пообещала девочка.

С этого момента и все последующие дни Эвелина старалась. Очень. Понс нещадно гонял ее с утра до вечера. Не ходить, а выступать! Держать голову, как истинная дочь графа! И уметь смотреть с высоты своего маленького роста не снизу вверх, а сверху вниз!

– Величаво и гордо! – не уставал твердить Понс. – Гордо и величаво!

Теперь уже получалось лучше. Несравнимо с прежним. Но играла она не саму себя – боже упаси! – а ту «настоящую» Эвелину», какую хотел видеть Понс. Гордую и величавую, набожную и благочестивую, думающую о нуждах народа и мечтающую только об одном – отказаться от власти над городом Альтбургом…

Итак, репетиции продолжались с утра до вечера. Махала бумажными крыльями небесный ангел Марион… пускала слезы «матушка Молотильник» – фрау Понс… произносила пламенные речи в защиту города Эвелина… стучал клювом по крышке гроба, собирая хлебные крошки, орел:

 
Стал я птицей гордой, но грустной,
Отомстить ему дал зарок!..
 

Понс был донельзя доволен.

– Очень хорошо, очень хорошо. Только немного погромче голос, и немного пошире шаг… и будь так добра: еще немного постарайся – и сделай так, чтоб глаза у тебя стали зелеными…

Новый вариант пьесы продвигался. Уже в ближайшую субботу намечалось первое представление. А такое простое дело, как дать орлу волшебную конфету и тем самым наконец превратить его в графа, детям до сих пор не удавалось.

* * *

Ночь, тьма, в фургоне все спят: старый Хенрик у входа, Марион на сундуке с платьями, подложив под голову парик с рогами, господин Понс – на фоне декорации бушующего моря. Тихо мерцает пламя свечи в фонаре, что висит на крюке прямо над его лысиной.

Две руки. Две белые в свете свечи руки тянутся к шее спящего актера.

Вот они остановились. Вот взялись за цепочку на шее. Вот потянули – тихо-тихо – цепочку вверх, и вверх, и вверх…

Гладкая лысина – это хорошо, это позволяло цепочке двигаться без препятствий. Но голова слишком большая. И приходится потянуть с другой стороны – там, где на цепочке висит ключ.

Ключ начинает свое восхождение: тык-дык… – с подбородка на губу, тык-дык… – с губы на нос, тык-дык… – с носа на брови. В густых бровях он несколько запутался.

– А?.. Что?.. – дернулся Понс, подскочив в постели. – Что случилось? Где? И кто зажег фонарь? – Глаза Понса, прищурившись, остановились на Пауле. – Ты что это тут делаешь?

– Ой! – Мальчик выглядел неподдельно испуганным. – Ей-богу… Простите, господин Понс… Я думал, это Марион. Хотел подшутить: снять с шеи крест, а утром она бы стала искать. Получилось бы очень смеш…

– Я те дам! – взмахнул кулачком рассерженный актер. – С твоими шуточками! Марш в постель и…

– Сей же миг, господин Понс! – Одним прыжком мальчик очутился в постели.

Пробормотав еще что-то, Понс перевернулся на другой бок. Совсем недолгое время спустя декорации бушующего моря озвучились громким храпом.

– Эх, – тихо вздохнул Пауль, – ну никак не получается. Уже третью ночь подряд он просыпается. В первый раз он принял меня за муху, второй раз – за мышь, а теперь…

– Он слишком чутко спит, – сделала вывод Марион, «спавшая» поблизости.

– Он спит чересчур, – осуждающе покачал головой Пауль, – чересчур чутко для человека его возраста.

– Что же делать? – прошептала Эвелина со своего места. Ноги ее покоились на сундуке, а голова – на «плахе». – Нельзя ли как-то распревратить орла без ключа?

– То-то и оно, – шепнул Пауль. – Никак нельзя. Клетка маленькая и вполне подходит для орла, но – представьте сами, ваше сиятельство – когда орел превратится в графа Эдельмута… Ваш батюшка раза в три, а то и в четыре больше орла. Да он просто там застрянет! Мало того что застрянет – еще и переломает себе кости.

– Боже мой! – заломила руки Эвелина. – Если нельзя достать ключ… тогда что же нам делать?

– Я буду думать всю ночь, – успокоил Пауль, – до самого утра. И, может быть, что-нибудь придумаю.

Пауль думал всю ночь. До самого утра И снился ему при этом господин Понс: Пауль снова снимал с него цепочку с ключом. Тот спал крепко и не проснулся даже тогда, когда Паулю, для того чтобы снять цепочку, пришлось отвинтить Понсу голову и положить на сундук. Сняв наконец цепочку, Пауль обрадовался. А потом обомлел: вместо ключа на ней висела… клетка с орлом. Как же открыть?

* * *

Маленькая пеночка прохлопала крылышками и опустилась на ярко-зеленую крону картонного дерева. Попрыгала туда-сюда, потом исчезла за кроной. Ствол у «дерева» был широкий – как раз чтобы скрыть Марион.

Раз, два – и чудесное превращение совершилось: вместо маленькой птички из-за дерева вылетел прекрасный белокурый ангел. То есть выбежала, махая серебристыми крыльями, Марион.

Марион плавно опустилась на крышку гроба и звонко пропела:

 
Восстань из гроба, о святая Эвелина,
Таков приказ Небесного Отца!
 

Пропев, быстро отскочила в сторону. И очень вовремя: крышка гроба, на вид тяжелая и добротная, легко, как картон, отлетела в сторону. Протирая глаза, Святая Эвелина села в гробу.

– «Ура-ура», кричат зрители, – прокомментировал Понс, бесцеремонно утягивая орла за веревочку, привязанную к лапе.

Орла – в клетку, на сцену выбегает Хенрик-«граф Эдельмут». За пазухой у него готовый свиток – документ, дарующий городу свободу. Он машет пером, ставя свою подпись, шлепает печатью – готово. Пауль, одетый богатым купцом, тщательно перечитывает написанное, машет свитком.

– Народ ревет, в воздух летят шапки, – невозмутимо прокомментировал Понс. – В жестянку сыплются монеты.

Занавес закрывается.

* * *

– Я знаю! Я знаю, что надо сделать! – едва переодевшись, в волнении налетела на Пауля Эвелина.

Он сидел на корточках, прислонившись к колесу фургона, все еще в костюме «купца», и жонглировал тремя морковками. Хенрик каждый день тренировал его, и у него уже неплохо получалось.

– Я знаю, что надо делать, – радостно объявила девочка, пристроившись рядом. – Все очень просто: надо обо всем рассказать Понсу!