Текст книги "Тайна графа Эдельмута"

Автор книги: Анжелина Мелкумова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава 8
Про господина Фаульмана, геральдические знаки и душу, которой не обязательно нужна голова

Встрече обрадовались все. Марион плакала от радости, пеночка заливалась ликующими трелями, а кот многозначительно терся о ноги Бартоломеуса.

Все радовались, один только Вилли Швайн сидел насупившись. Все знали, почему. И деликатно обходили эту тему. Улаживать, кажется, должен был сам Бартоломеус.

Подкравшись со спины к Швайну, Бартоломеус положил руки ему на плечи. И хитро улыбнувшись, пропел женским голоском:

– Привет, друг мой Вилли-и! Не хмурься так сильно-о!

Резко развернувшись, Швайн яростно глянул на Бартоломеуса. Но лицо последнего не выражало ничего, кроме дружелюбия.

– Ну да, – смешался Швайн. – Во всяком случае я рад, что ты осталась… остался жив. Однако ж ловко ты меня надул!

– Что получилось, то получилось, дружище, – серьезно возразил Бартоломеус. – Не будем вспоминать старое. Мир?

Швайн медленно вложил ручищу в протянутую ему руку.

– А кроме того, – улыбаясь, прибавил Бартоломеус, – я могу тебя познакомить с моей сестрой. Как ни странно, ее тоже зовут Жозефина и она обожает парней по имени Вилли.

– Ладно уж, Бог с тобой, мир так мир. Постой…

Внезапная догадка озарила Вилли. Такая внезапная, что бывший камергер подскочил на месте:

– Твоя сестра Жозефина?.. Сознайся: там, в замке… у тебя была копия ее головы?

– Одной из ее голов, – уточнил Бартоломеус.

* * *

«Шшшу-у-у!» – шумел лес после дождя. Из-за елок, разлепляя глаза, поднималось сонное солнце. «Чи-чили-чили-чичи!.». – болтали птицы. Сидя под деревом, Бартоломеус рылся в своем сундучке. Одна голова, вторая, третья… Перебирал и аккуратно укладывал. Седьмая, восьмая… Наткнувшись на голову матушки Молотильник, он долго и с недоумением разглядывал ее, силясь вспомнить, где мог видеть сию особу.

«Чив-чив-чив!» – продолжали болтать птицы. «Ва-ва-ва-ва-ва…» – невнятно доносились из рощицы голоса Вилли Швайна и Марион. Так и не вспомнив, Бартоломеус сунул голову в сундучок, поднялся на ноги и принялся затаптывать остатки костра:

– Нужно поторопиться. Как, вашему сиятельству удалось найти нужную?

– Да, кажется…

Склонившись над коробочкой, Эвелина перебирала конфеты. Каких цветов тут только не было! И догадаться, которая превращает кота в человека, было бы невозможно. Было бы невозможно, если бы не подсказал сам граф Шлавино. Закрыв глаза, Эвелина снова вспомнила полутьму подземной лаборатории и гадкую улыбку графа: «Белая – лисенку, розовая – поросенку, синяя – орленку, красная – …»

– Я знаю точно, – сказала девочка, открыв глаза.

– Какая же?

– Красная.

Момент был торжественный. Все вчетвером – Эвелина, Бартоломеус, Вилли и Марион, – собрались вокруг пенька. На пеньке сидел кот. Страшно взволнованный, он поводил усами, лизал то один бок, то другой и то и дело таращил глаза на коробочку, полную конфет.

– Что ж, – пытаясь успокоить кота, молвил Бартоломеус, – если с господином Фаульманом и произойдет какое-нибудь непредвиденное, ужасное, кошмарное превращение.. – Остановившись, перевел дух, вытер пот со лба. И, улыбаясь, закончил: – …то чего нам переживать – у нас ведь есть еще целая куча других конфет!

Из кучи конфет была выбрана самая красная. Сдвинув брови и прикусив кончик языка от старания, Марион разрезала ее на четыре ровные части – чтобы господину Фаульману удобнее было кушать.

Уже поставили миску для конфеты на пенек. Уже из сундучка Бартоломеуса была выужена самая белоснежная салфетка. Уже Бартоломеус, подтянув ремень, собрался произнести торжественную речь…

Но кот не дождался салфетки. Ни миски и ни речи. С отчаянным мяуканьем сорвавшись с пенька, он невежливо налетел на Марион и – хам-хам-хам-хам! – сожрал с ее рук всю конфету до последней крошки.

Несколько мгновений кот сидел, облизываясь.

Потом… пропал.

– Пропал! – закричали все, всполошившись. – Пропал!

– Ищите его, ищите!

– Приметы! – кричал Бартоломеус. – Рыжий кафтан и почтенные седины!

И все принялись его искать – почтенного господина в рыжем кафтане и с седыми бакенбардами.

Но его нигде не было. Не было – и все!

– Эй, ты! Не видал тут такого… очень почтенного господина в рыжем кафтане? – спросила Марион мальчишку, свесившего с сука босые ноги. – Его зовут господин Фаульман.

– Не-е, – почесал мальчишка рыжие вихры. – Но вообще-то..

– Да?..

– Вообще-то меня зовут не Фауль…

Остолбенев, Марион медленно подняла глаза на сук.

– …Не Фауль, а просто Пауль, – закончил мальчишка, улыбнувшись.

* * *

Итак, все свершилось благополучно. Правда, господин Фаульман оказался совсем не господином Фаульманом, и даже не Фаулем. А просто Паулем. Но тем не менее все страшно радовались. Обнимали вихрастого мальчишку, трепали его по рыжей шевелюре, совали ему в рот всякие лакомства, произносили по три раза торжественные и не торжественные речи – в общем, вели себя так, будто сто лет искали и наконец нашли невесть куда пропавшего братишку или сынишку.

Не забыли, конечно, и про котят – детей мельника: те тоже получили по красной конфете. И вскоре на пеньке сидели, лупая глазенками, белобрысые двойняшки Мари и Йоханнес.

Такое нужно было отпраздновать. Снова развели костер, зажарили пару жирных селезней и гору маслят и опят. Уселись под развесистым дубом, устроили пир на весь мир. Естественно, без арабской соли, та давно уже кончилась.

Пировали долго. Весело и от души. И прости их, господи: про главный вопрос, который давным-давно собирались задать Фаулю, вспомнили только после четвертой порции жареных маслят.

Зато вспомнили сразу все. Вдруг хором замолчали. А потом, махая руками и перебивая друг друга, заорали:

– Ну что, что, что, что сказал тебе граф той ночью, когда хотел тебя бросить в реку? Что сказал он тебе про графа Эдельмута? Говори, не молчи, отвечай!

Пауль долго чесал в затылке… Так долго, что рыжих вихров стало вдвое больше.

А окружающие похолодели. Забыл. Неужто забыл?

– Вообще-то…

– …!

– Вообще-то, – замигали рыжие ресницы, – он мне ничего такого и не сказал.

– …?!

– Только пропел песенку. Вот она.

Тут Пауль насупил веснушчатый лоб, сложил губы трубочкой и тоненько прогнусавил:

 
Томится птица в темнице,
На волю уже не стремится.
В глазах тоскливо и пусто:
Скажи, почему мне так грустно?
 

Некоторое время у костра царило молчание.

– Это все? – уточнил Бартоломеус. – Эта вся ценная информация, которую сообщил тебе граф на вопрос «куда вы запрятали графа Эдельмута»?

– Вся, – кивнула рыжая шевелюра.

Снова молчание.

– Что ж, – со значением поднял брови Бартоломеус. – Что ж, теперь нам доподлинно известно следующее: граф Эдельмут был превращен в птицу – и эта птица «томится в темнице». Есть еще какие-то соображения? Догадки?.. Домыслы?..

Нет, других догадок не нашлось. Так же как домыслов и соображений. Все недогадливо и несообразительно дожевывали четвертую порцию грибов. Одна Эвелина о чем-то задумалась.

– «Грустная птица»… – шептала она, напряженно глядя на огонь, – «грустная птица»…

Сердце Бартоломеуса защемило от жалости.

– Ваше сиятельство не должны унывать. Нет-нет, ни в коем случае. А наоборот – радоваться! Ведь известно: лучше знать что-то, чем ничего. Господь милостив, и…

– «Грустная птица»… – снова пробормотала Эвелина, не отрывая тревожного взгляда от огня. – Откуда-то мне это знакомо… Только вот откуда?

Она порывисто закрыла лицо руками.

–…и даже существует такая пословица: – вспомнил Бартоломеус, – э-э… как же это…

– «Грустная птица»… Может, это из какой-то песенки?

– Нет… а, вот: «Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь» …Ваше сиятельство что-то сказали?

– Я знаю! – вдруг просияла девочка. – Я знаю, из какой это песенки!

Тут и Марион вспомнила. Помогло слово «театр», слетевшее с уст счастливой Эвелины.

– Ах ты, Пресвятая Дева, – в волнении вскочила Марион с места. – Ну конечно же!

В землю были воткнуты хворостинки, обозначавшие край театрального фургона. На «сцену» вышли два «артиста», поклонились и наскоро разыграли сцену с похоронами «святой Эвелины».

Бартоломеус взирал с любопытством. Вилли Швайн глядел исподлобья. Малыши хлопали в ладоши. А Пауль просто с обожанием смотрел, как славно отплясывала его хозяйка, «хлопая крыльями» и изображая графа-орла:

 
… Стал я птицей гордой, но грустной,
Отомстить ему дал зарок!
 

Непросвещенные были наконец просвещены: и про театральную труппу, и про «святую Эвелину», и про «гордого орла» с подрезанными крыльями…

Все оказалось на удивление просто. Можно было догадаться с самого начала.

– Ба! Как же я не догадался с самого начала! – удивлялся Бартоломеус. – Как же сразу всего не понял! Дубовая голова – одно слово. Ведь золотой орел на черном поле – геральдический знак графа Эдельмута!

И вправду, если подумать: в кого мог превратить злодей-насмешник своего сиятельного врага, как не в символ его же аристократического положения – красующегося на графском знамени гордого орла?

– Все сложное на самом деле просто, – подвел итог Бартоломеус, во второй раз затаптывая костер, – если только взглянуть с другого боку.

Итак, стало известно, что злодей граф Шлавино превратил достойного графа Эдельмута в некоего орла, в настоящее время «томящегося в темнице».

И тут все стали сыпать догадками, домыслами и соображениями.

Что есть для птицы – темница?

Клетка.

А где граф мог хранить клетку с орлом?

– В замке Наводе ее нет, – отрезал Вилли Швайн.

– В замке Нахолме – тоже, – молвил Бартоломеус.

Где же в таком случае граф мог хранить орла? – спросили все друг друга, лес и небо над головой.

 
Спроси своего ангела, 
 

—поется в старинной песенке,  —

 
Спроси своего ангела,
Он знает все.
 

(Пардон за не в рифму, но перевод есть перевод).

 
Он знает все.
И даст тебе ответ на любой вопрос.
Только ответ слушай внимательно:
Закрыв глаза и замерев.
Иначе не услышишь.
 

К счастью, песенка была в то время очень популярна в графстве. Потому, не дождавшись ответа ни от неба, ни от леса, ни друг от друга, наши друзья закрыли глаза и стали прислушиваться к нашептыванию ангела.

Он и вправду что-то нашептывал, только трудно было разобрать: догадки так и вертелись в голове, задевая хвостиками друг друга.

Как ни удивительно, раньше всех разобрал Вилли Швайн.

Банччч! – хлопнул он себя по лбу:

– Да ведь я знаю, где искать графа-орла!

– Где, где, где? – поинтересовались остальные.

– В замке Залесом, в поместье Упыря!

Снова разожгли костер, снова расположились вокруг тесной компанией под густыми ветвями дуба. Вилли рассказывал, все слушали.

Дело было вот какое. Раз Вилли сопровождал своего господина в замок одного из его вассалов. Хозяин, Упырь, хвастался перед гостями сидевшим в клетке орлом. Будто получил его в подарок от самого графа Шлавино. Клетка с орлом стоит в самой высокой башне замка. Охраняется часовым, как бесценное сокровище!

А трудно ли проникнуть в замок?

Легче легкого. Замок полузаброшен. Прислуги почти нет. Упырь целыми днями валяется в гробу, воскресает только к утру. Прийти – забрать орла – раз плюнуть – пойти дальше. Главное, дать орлу съесть нужную конфету. Всего-то и требуется.

Все было улажено, все шло отлично.

– Что ж, – сказал Бартоломеус, посмотрев на красивый закат, разливавшийся за лесом, – надо бы поскорей затушить костер…

* * *

Ночь. Лес. Холодно. Языки пламени отбрасывают красные тени на лица собравшихся у костра. Завернувшись в плащи, все прилегли поближе к огню и смотрят на Бартоломеуса.

Он сидит, прислонясь к стволу дерева. И, поглаживая волосы прильнувшего к нему «маленького пажа», рассказывает:

– Это было очень давно. Далеко отсюда – если идти все время на запад и на запад – лежит Страна Безголовых. Так вот, в одной семье там как-то раз родилась девочка. Родители с нетерпением ждали ее – и к ее рождению все подготовили: яркие платьица, кружевные распашонки, звонкие гороховые погремушки и парочку хорошеньких головок – одну блондинку с ярко-синими глазками и одну брюнетку с густыми черными ресничками…

– Как же люди в этой стране, – прервал Вилли, – как же они узнают друг друга? Если все время меняют головы?

– Есть одна субстанция, которая никогда не меняется, – молвил Бартоломеус, не отрывая глаз от огня. – Их душа…

Звенел комар, трещали сучья в пламени костра. Закрыв глаза, Эвелина слушала сказку про удивительную страну, в которой живут Безголовые Люди.

Все было снова прекрасно: Бартоломеус был рядом, Фауль стал человеком, у них в руках были волшебные конфеты и тайна ее отца. Чего можно было еще желать? Разве только чтобы душа погибшего графа Шлавино, явившись на небо, была прощена. Раскаялась бы во всех своих злодеяниях и поселилась бы в тихом месте в раю – в маленьком домике среди цветущих яблонь.

Об этом Эвелина долго молилась, глядя в ночное небо. И представляя себе графа – то задумавшегося на скамеечке в райском саду, то собирающего мед из райских ульев. А вокруг непременно цветущие яблони – с белыми и розовыми цветками…

* * *

Его сиятельство граф Шлавино был бы очень удивлен, если б узнал, что кто-то молится о его счастливом пребывании на том свете. Даже, пожалуй, умилился бы и забыл на миг о мерзкой головной боли, терзавшей его с момента удара о жаровню.

Потирая распухший от ушиба лоб и страшно ругаясь, он продирался сквозь кустарник, то и дело останавливаясь и принюхиваясь. Иногда ему казалось, что чует, а иногда – нет. Иногда – что чует, а иногда…

– Черт, черт, черт! – шептал граф, озираясь одним глазом (второй полностью заплыл после удара). – Был такой явный – и исчез. Был – и…

Дело в том, что исчез запах рыжего кота – с длинной шерстью и белыми усами. Исчез внезапно: раз – и нету.

Сначала граф думал – ветер переменился. Но нет: плюнул на палец, поднял над головой… Ветер не менялся.

Это наводило на грустные мысли. Во-первых, о том, что кот Фауль – больше не кот, и вообще не Фауль. А во-вторых, о том, что перестав быть котом, противный мальчишка, конечно же, расскажет всем про «птицу в темнице».

– «Птица в темнице», – произнес граф вслух. – «Птица в темнице»!

И тоненько захихикал. Долго им придется искать эту «птицу в темнице». Ведь что это за птица, в песенке не говорилось, он хорошо помнил!

А для вящей надежности…

Лодка с графом заскользила по озеру, приближаясь к замку.

А для вящей надежности…

Пройдя через потайную дверку, граф направился прямо к лаборатории.

А для вящей надежности…

Спустившись в лабораторию, граф принялся двигать колбочки с гомункулюсами.

…он сейчас же, немедленно уничтожит гомункулюса графа Эдельмута. Потому что достаточно лишь разбить колбу…

Ха-ха!.. лишь треснуть ее о стену…

Хо-хо!.. и умрет гомункулюс, и сдохнет птица в темнице!

Тра-ля-ля… Где вот только эта колба?

Прум-пу-рум… Где эта чертова колба?

Там-тари-рарам…

Вот она.

Он схватил сосуд с сидящим в нем маленьким графом Эдельмутом. Размахнулся…

Однако по дороге задумался.

Одно движение… Стоило только трахнуть сосудом о стену – и сказке конец.

Но все дело в том, что граф с детства не любил, когда сказки кончаются. Наоборот, обожал длинные и страшные приключения.

Заглянув во все углы, под стол, в корзину и в жаровню, он прошептал:

– Так, так… значит, они забрали обоих котят… Так, так… Мари и Йоханнеса. Ага…

Да, граф любил страшные приключения. Поэтому, вместо того чтобы разбить склянку, бережно поставил ее обратно на полку. Присовокупил рядом колбочку с симпатичным кабанчиком (да, да, Вилли Швайн, ты тоже в этой компании).

Отступил, полюбовался.

Выглядело прямо таки жутко. Или будет выглядеть прямо таки жутко. В нужный момент и в нужном месте.

Нет, он не будет пока разбивать склянку. Честное слово. Бояться ведь нечего: «птицу в темнице» они никогда не найдут. Ибо не знают, что это за птица. Хи-хи!..

А приключение получится что надо. Страшное. И ужасное.

Часть 3
Птица в темнице

«Нам казалось, что все беды позади. Оставалось изловчиться и похитить птицу-дело нетрудное…

Однако знали бы мы, какое страшное приключение ожидало нас впереди!»

Из найденного манускрипта.

Глава 1
Про струны арфы, всадника на холме и молитву, идущую от сердца

Солнце еще не поднялось над крышами домов. Но косые лучи его скользили по стенам, балкам, балкончикам, по усеянным чердачными окошечками покатым крышам, по острым шпилям башенок с флюгерами. И даже ухитрялись залезать в узкие просветы меж домов, называемые «улочками» – где утыканные ступеньками, где залитые от края до края зловонными лужами, а где и вполне широкие для того, чтобы в них без особого труда, крепких словечек и несчастных случаев могли разминуться два всадника.

По одной из таких улочек шли в то утро двое мужчин, ведя в поводу лошадей. На лошадях сидели две девочки.

Одна, широко распахнув глаза, казалось, совсем ушла в свои мысли. Ничего не замечая вокруг, задумчиво глядела на уши лошади.

Другая, наоборот, глядела куда угодно, только не на уши лошади. И с любопытством мигая белобрысыми ресницами, крутила во все стороны острым носом.

Процессию замыкал похожий на солнышко мальчишка – весь в веснушках и с рыжими вихрами. Он шел за хвостом последней лошади и улыбался до ушей.

Имя одного из взрослых было Бартоломеус, второго – Вилли Швайн. Как звали остальных, вы, возможно, сами догадываетесь.

Путь от замка Наводе занял два дня: пришлось сделать большой крюк, чтобы завернуть в деревню и отдать родителям двух малышей – Мари и Иоханнеса.

Пауля-Фауля тоже хотели сдать родственникам. Но выяснилось, что Пауль-Фауль никуда уходить и не думает. Это еще почему? Да вот так вот. Небезразличны ему судьба ее сиятельства и бывшей его хозяйки Марион. Если господину Бартоломеусу жалко истратить на него монетку, то и не надо, он и сам найдет себе пропитание – недаром три года котом пробыл. А еще, ежели нападут разбойники, он отлично умеет драться, кусаться и очень громко кричать «На пома-а-ащь!». Ко всему, еще знает средство против упырей.

Сраженный числом ценных умений, заключенных в одном только мальчике, господин Бартоломеус, разумеется, не стал его прогонять. И даже подарил монетку.

В Альтбург прибыли под вечер. Остановились в доме, расположенном на улице Безлуж, наскоро поели, соснули. А утром, то есть уже сегодня, покупали лошадей.

…Они прошли мимо ряда лавок – портного, оружейника, мясника, скорняка и посудника.

Они миновали группу школяров, игравших в камешки на ступеньках церкви святого Юлиана.

Они оставили позади базарную площадь, куда уже стекались спозаранку горожане, чтобы купить – и крестьяне из соседних деревень, чтобы продать свои товары, груженые в повозки.

Чем дальше, тем больше встречалось народу. Потому что, во-первых, становилось все светлее, а во-вторых, улочка, на которую они свернули, кончалась аккурат у ворот города.

Ворота были распахнуты. Вооруженные алебардами стражники пропускали одну задругой повозки, взимая с входящих пошлину за проход в город и провоз товара.

Скрипели колеса, ржали лошади, суетился народ. Остановившись перед толпой, мужчины отвели лошадей с девочками на обочину. Туда, где, сидя возле харчевни, перебирал струны арфы бродячий музыкант.

Хоп! – подхватив Эвелину, Бартоломеус поставил ее на землю рядом с собой.

– Может быть, все-таки вы возьмете нас с собой? – с мольбой попросила девочка – уже, наверное, в двадцатый раз.

– Мы не помешаем, честное слово. А только будем помогать, – заверила Марион, выныривая из-за крупа коня.

– Мы помощники хоть куда, – поддержал Пауль.

Но стоял страшный шум – и, похоже, Бартоломеус ничего не расслышал. Во всяком случае, он не ответил. А молча вскочил на коня, натянул поводья и озабоченно нахмурился:

– Ай, ай… Я, кажется, забыл насыпать зерна моей пеночке.

– Я позабочусь о ней! – поспешила успокоить его Эвелина. И уже совсем оставив надежду, кротко спросила: – Но хотя бы… хотя бы… через который срок ожидать вас обратно?

На этот раз Бартоломеус расслышал. Он задумчиво погладил подбородок, поглядел в небо, прикинул…

– М-да. Два дня туда, два дня обратно… три дня в гостях у Упыря… Светское имя которого, между прочим, «Гайст фон Дункель», – оглянулся он на Вилли Швайна. – Так вот, если все сложить, то вместе получается… Два, да два, да три… М-да, три. Ближайшие три недели можете о нас не волноваться.

– Та-ак много! – потерянно прошептала доверчивая Эвелина, не знавшая арифметики: ибо в монастыре Святых Пигалиц учили складывать разве что белье в корзину для матушки Молотильник.

– Три недели! Пресвятая Дева! – ужаснулась Марион, умевшая считать столь же ловко, что и ее сиятельство.

А Пауль, сам не зная для чего, но просто на всякий случай перекрестился.

– Что же вы думаете, ваше сиятельство, – с укором взглянул Бартоломеус. – Важные дела не делаются наскоро. Ну…

Он наклонился и, улыбаясь, ласково погладил по голове несчастную свою госпожу. Выпрямился, подмигнул Марион, махнул Паулю… И оба всадника, тесня народ, направили лошадей к воротам.

– Не забудьте про конфеты! – дернулась вслед Эвелина. – «Белая – лисенку, розовая – поросенку, синяя – орленку…» Она должна быть синяя!

Обернувшись, Бартоломеус кивнул.

Уже выезжая за пределы города, они в последний раз поглядели назад. Три маленькие фигурки стояли у ворот и тоскливо глядели вслед.

– Не вешать нос, детвора! – крикнул Вилли. – Сидите дома, играйте в куклы! Вы здесь в безопасности!

Они ускакали, взметнув за собой облако пыли.

А Эвелина вдруг расплакалась. Сама не зная отчего. Не слушая никого и глядя на перстень, зажатый в ладони. Его подарил ей, уезжая, Бартоломеус.

Сидевший возле харчевни музыкант продолжал перебирать струны своей арфы. Он пел о том, что никто никогда не знает, где безопасно, а где нет, и что иногда человеку кажется, что все идет прекрасно, а на самом деле…

Дынн, дынн, дынн… – гудели струны арфы.

Эвелина плакала.

А музыкант пел.

А струны гудели.

А Эвелина плакала. Глядя на перстень. Который подарил, уезжая, Бартоломеус.

* * *

Целую страницу старинного манускрипта занимает картина «Всадник на холме». Давайте рассмотрим ее.

Зеленый холм, внизу ковер леса, вдали за верхушкам елей, окутанные туманом, угадываются зубцы башенок какого-то замка. Все это автор нарисовал в стиле своего столетия – чересчур утрированно, чересчур нереально: холм похож на гладкий паркетный пол зеленого цвета, пейзаж вокруг – на вышитый гобелен. Оставим это, так рисовали все его современники. Но вот всадник на холме… – всадник удался.

Широкая рыжая куртка, узкие штаны, как носили в те времена, на голове маленькая шапочка с полосатым пером, на боку – длинный кинжал. Сам всадник необычайно уродлив – почти полное отсутствие лба, щетинистая поросль на лице – но глаза!..

М-да, так просто не опишешь. Вернемся-ка лучше к повествованию.

…Они ехали почти весь день, не останавливаясь. Поглядывая на хмурое небо, домишки по ту и эту сторону реки, луга и лес вдали. Ехали молча, ибо трудно найти тему для разговора, если совсем недавно один был женихом, а другой – невестой.

К вечеру поднялся ветер, налетели тучи, запахло грозой. По счастью, у дороги стоял трактир. «Счастливого пути» красовалось на вывеске. Хозяин приветливо выглядывал из окна. Едва завели лошадей под навес, грянул гром, с неба хлынуло как из ведра.

Сытная еда и кувшин пива подействовали волшебно. Расслабились, зазевали, потянуло в сладкую дремоту. Сказывалась усталость после целого дня, проведенного в седле.

В трактире было полутемно. Пылал огонь в камине, отбрасывая блики на старого дерева бочки с вином. Скрипел вертел с нанизанным на него поросенком. Звенел посудой хозяин за стойкой.

– О-хо-хо… – зевнул бывший жених, расплывшись на скамье с грацией, свойственной только бывшим женихам.

А бывшая невеста с виртуозностью, присущей исключительно бывшим невестам, защелкала пальцами в сторону хозяина.

– Чем могу служить? – выплыл из глубины залы трактирщик.

– Какая дорога, милейший, ведет в сторону замка Залесом?

– Поезжайте вдоль реки. Четыре часа езды на ваших прекрасных скакунах – и вы в замке.

– А не проезжали ли тут недавно граф Шлавино с Гайстом фон Дункель? И нет ли еще какой другой дороги к замку?

– Другой дороги нет, только эта. А его сиятельство здесь уже год как не видели. Вот Гайст фон Дункель – тот две недели назад направлялся по этой дороге в гости к графу.

Две недели назад, переглянулись оба. В гости к графу. Отлично, значит, обратно в свой замок Упырь еще не возвращался.

– А что, зачем вам туда нужно? – Оперевшись о стол, трактирщик склонился к гостям и зашептал: – Вы, я вижу, люди честные, христиане, кресты на шее носите. А наш-то Гайст фон Дункель – того… не слышали, может быть?.. Болтают, вампир.

Трактирщик испытующе уставился на гостей. Но Бартоломеус приветливо улыбался. Вилли молча жевал.

– И слуги его все вампиры, и стоит тот замок на отшибе, ни одной деревеньки вблизи. Да и зачем она, деревенька-то, коль обитатели замка вовсе и не нуждаются в еде-то. Известно, вампиры человечью пищу не принимают. Нужна она им, человечья пища! – Хозяин многозначительно кивнул.

Переглянулись. Одарили хозяина улыбкой.

– Да мы и не собираемся. Так, просто много слышали, поглядеть хотели. Со стороны. И дальше поедем.

Попросили еще пива. И по куску пирога с курятиной – того, что так удался.

– Только предупредить хотел, достойные господа, только предупредить. Замок тот лесом порос, и ночью там лучше не бродить, голоса слышны. – При слове «голоса» хозяин округлил глаза как можно выразительнее. – А кто пойдет в ту сторону да в ночь попадет… тот больше не вернется.

Выпрямившись, трактирщик отошел.

– Уфф! – выдохнул Бартоломеус, с удобством развалившись на скамье. – У меня с сердца камень скатился. Поверишь ли, все эти дни я сомневался, убит ли граф Шлавино в самом деле. Удар был, правда, сильный, но кто знает? Бывают головы на удивление крепкие. – Знаток голов развел руками. – Однако ж раз графа тут не видели, значит, и вправду мертв. Иначе примчался б сюда первым. Боясь, что мы похитим орла. Несомненно примчался бы Хозяин! Кусок того, что у тебя на вертеле – сюда на стол!

– Гм… гм… – почесал в затылке Вилли, – боюсь огорчить тебя, Барти, боюсь огорчить. Но думаю, что граф, если бы и остался жив, не стал бы нас догонять.

– Как так?

– Зачем ему? Граф мог бы убить твоего орла, не выходя из своего замка Наводе.

– Что?.. – Улыбка сползла с лица Бартоломеуса. – Объясни.

И Вилли принялся объяснять.

– Гомункулюсы, которых понаделал граф, как ты знаешь – это души тех зверушек, что прыгают сейчас где-то в лесу, на лугу… или еще Бог знает где. Обычно это людишки, которые когда-то из-за чего-то ему не угодили. Граф – большой выдумщик. Вместо того, чтобы изобрести просто яд, он надумал ловить в склянку человеческую душу. А с телом выделывать потом, что захочет. Даст человеку конфетку – тот превращается в зверушку. А в лаборатории в одной из склянок в это время появляется новый гомункулюс.

– И не только человека в зверушку – но и наоборот, – подхватил Бартоломеус. – Ты, верно, видел – в лаборатории стоят несколько колбочек с плавающими в них зверушками: свиньей, уткой, аистом, м-м… Еще кабаном… – Замолчав, Бартоломеус пристально уставился на Вилли.

– Угу. – Вилли откусил еще пирога. – Так вот, если вдруг графу захочется отправить на тот свет одну из этих зверушек… м-да… он не пойдет искать, скажем, зайчика в лесу, или на лугу или Бог знает где он там бегает. Он просто спустится в лабораторию… Снимет с полки склянку с гомункулюсом…

– И что же?..

– Скажет «прости-прощай, ушастый друг» – или что-нибудь в этом роде – да и долбанет как следует склянкой о стену.

– Что… что ты говоришь?! – вскочил Бартоломеус с места.

– То, что есть. Полетят во все стороны осколки. Гомункулюс – ффффф… – растает. А зайчик в лесу, – Вилли пригубил из кружки, – или на зеленом лугу… упадет, бедняга, как подстреленный. Эх, хорошее вино!

– Вилли!

– Что, золотце?

– Скажи, что ты шутишь! – прошептал потрясенный Бартоломеус.

– Насчет вина? – Вилли взглянул на побелевшего товарища. Усмехнулся. – Что, испугался за своего орла?

Орла?.. «Да Бог с ним, с орлом, Вилли, дорогой! – прокричал Бартоломеус мьгсленно. – Ты сам на волосок от гибели!»

Но вслух ничего не сказал. Встав, надел шапку, подхватил со скамьи плащ.

– Вилли… ты и вправду не знаешь, кто были твои отец, мать… Ну, и вообще, откуда ты взялся?

– Ничего не помню. А почему это тебя так волнует?

…«Счастливого пути»! кричала вслед вывеска на трактире. Лил дождь, летели во все стороны брызги из-под ног лошадей. Дорога вилась по холмам.

– Черт меня дернул сказать тебе про гомункулюсов! – ругался Вилли Швайн, еле поспевая на своем вороном за гнедым Бартоломеуса. – Черт дернул, право слово! Сидел бы сейчас, грелся у очага.

Всю дорогу от трактира до холма в голове у Бартоломеуса стучала, гармонично созваниваясь со стуком копыт, мысль: «Если… Шлавино… жив… тык-дык, тык-дык… то Вилли – на краю пропасти… тык, тык-дык, тык-дык… Если… Шлавино… жив…»

Дождь так и хлестал, грязь чавкала под копытами. Волосы у Бартоломеуса слиплись на лбу, по лицу текли струи дождя, когда он внезапно осадил коня.

– Черт меня дернул!.. – сообщил, подлетая на своем вороном, Вилли. – Право слово…

– Вилли, – повернулся к товарищу Бартоломеус. Лицо его было бледно, глаза блестели.

– Что с тобой, лапушка? – опешил Швайн. – Дурно стало?

– Вилли, мужайся. Вилли… я скажу тебе одну ужасную вещь. Одну, можно сказать, неожиданную для тебя новость… Ты только не падай в обморок. Не будешь? Обещай!

– Да что случилось? – испуганно вытаращился Швайн.

Дождь кончился, из-за туч выглянуло солнце. Большое и красное, оно медленно садилось за холм, оставляя на небе розовый след.

– Сейчас скажу… – бормотал Бартоломеус. – Сейчас…

Пели птицы. С растерянностью глядя на товарища, продолжал хлопать глазами Швайн.

– Вилли, я… видишь ли, Вилли… Только не бери близко к сердцу. Не будешь?

– Ну? Так в чем дело-то?

Глянув на закат, Бартоломеус набрал полную грудь воздуха. Посмотрел на друга, плохеющего на глазах.

– Вилли, ты не поверишь… но это так. Все бывает в жизни. Я…

Помедлив, Бартоломеус выдохнул:

– Вилли, я… забыл заплатить трактирщику за ужин.

…Солнце опускалось все ниже. Прощальные лучи его озаряли холм чудесным сиянием, наподобие святого. Поднимаясь на вершину, Вилли Швайн громко рассказывал анекдот про трактирщика. Рассказывал – и сам смеялся.

Вдруг он остановился, привстал на стременах.

– Э-э! Что я вижу там вдали? Взгляни-ка, взгляни-ка, за лесом…

Да, это был он, замок Залесом. Проглядывая меж ветвей сосен, остроконечные крыши его казались призрачными в розовом тумане.

– Ну вот и он, замок Упыря! – Радостно гикнув, Вилли поскакал вперед. – Я знаю, по ту сторону холма есть дорога!

Затаив дыхание, Бартоломеус смотрел, как Вилли скачет по холму, освещенному заходящим солнцем.

 
Светило солнышко,
А Вилли на коне
Скакал по краю тонкого сосуда…
 

Да, у того «Всадника на холме», что занимает целую страницу в манускрипте… так вот, глаза у него полны отчаянного веселья. Упоения жизнью. Отчего? Какая разница. Может, от свежего воздуха, может, от смешного анекдота, может, просто от радости жить. Он летит, не видя паркетного пола под ногами лошади, не замечая гобелена вокруг. Пригнувшись к холке коня и устремив взгляд перед собой, он мчится по холму, пытаясь догнать нарисованное солнце. А солнце, касаясь лучами его нарисованных плеч, медленно ускользает за холм.