Текст книги "Лебеди остаются на Урале"

Автор книги: Анвер Бикчентаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Апрельские дороги

1

Мокрый снег противно чавкал под ногами арестованных. На черных буграх, выступивших среди снежной равнины, не обращая никакого внимания на людей, чинно галдели грачи.

Рядом с торговцем кожей семенил, то и дело с опаской оглядываясь на конвой, коротконогий полный человек. Третий арестованный – Хамит шагал с независимым видом, и это очень злило милиционеров.

Они поднялись на безлесный холм, откуда можно было бросить прощальный взгляд на Карасяй. Кроме Хамита, никто не оглянулся. Остановившись, он прищуренными глазами смотрел на родное село. Из многих труб поднимался дым.

– Слушай, ты! – крикнул старший. – Не задерживайся, догоняй команду.

Хамит презрительным взглядом смерил старшего, однако послушался его. В душе Хамита росла неприязнь к торговцу кожей, к его компаньону, к милиционеру и к самому себе. Угораздило же спьяну попасть в такое грязное дело!

Хамит сплюнул и выругался.

«А все из-за Камили, – размышлял он. – Не смеялась бы над ним в клубе, перед всем аулом, не пошел бы пить к дяде. И тот тоже хорош гусь! Все наливал да приговаривал: «Пей, наше время пьяное. Те, у кого есть деньги, пьяны от водки, а голодранцы – от речей уполномоченных. У меня, слава аллаху, есть водка! Пей!»

Дорога шла лесом, который тянулся на восток верст на двести. Из глубины леса повеяло прохладой, воздух, спертый, пахнущий прелыми листьями, ударил в нос.

У Хамита забилось сердце. Надо бежать! Кони застрянут в чаще, а пешим его не догнать! Если начнут палить из наганов, за деревьями не опасно! Но волчья жизнь еще страшнее пуль. Прятаться от людей, жить в вечном страхе… Хамит, волнуясь, непрерывно курил, бросал окурки на обочину дороги.

…Солнце уже поднялось высоко над лесом, когда Хамит спросил у старшего:

– Слушай, а что со мной будет?

– Коли пастух выживет, и ты будешь жить. А если умрет – не миновать высшей меры: расценят как классовое убийство.

– Значит, крышка?

– Понимай так.

Размышляя над своей судьбой, Хамит не сразу сообразил, почему вдруг ускакали милиционеры. Что они, одурели, что ли? Услышав два винтовочных выстрела позади, он оглянулся. Меж деревьев увидел бородатых людей. Торговец кожей и его компаньон весело потирали руки, провожая глазами быстро удаляющиеся фигуры стражей.

Бандитов было человек десять. Один из них был из Карасяя. Все считали, что он отбывает наказание на Соловках, а он, оказывается, тут рядом в лесу. И другого Хамит узнал: он был осужден за ограбление кооператива. Наверно, и остальные были такие же отпетые. Широкоплечий, с золотистой, спадающей на грудь бородой мужик, видимо, главарь шайки, спросил:

– Ну, как там?

Хамит не понял вопроса. Торговец кожей поспешно ответил:

– Поломали кости как следует, полагаю, больше не станет разоряться на сходках.

И только сейчас Хамит сообразил, что избиение пастуха, оказывается, было задумано в лесу. Разглядывая Хамита, рыжий поинтересовался:

– А этого щенка где подобрали?

– Помогал нам, хотя и без него управились бы. Милиция прихватила попутно и его… Племянник лавочника Калимуллы.

– Можно оставить у нас в лесу или…

Рыжий выразительным жестом показал, как спускают курок, и свистнул.

– Полагаю, можно оставить.

Хамит струхнул не на шутку. Ведь Камиля и глядеть не станет на лесного бандита. Считай – тогда все пропало.

– Ну как? – спросил главарь, уставившись на него тяжелым взглядом.

– А чего мне тут делать, в лесу? – буркнул Хамит.

Бандиты посмотрели на главаря. Молчание затянулось. Видимо, главарь не привык торопиться. Хамиту вдруг мучительно захотелось курить, но, обшарив карманы, он не нашел ни одной папиросы – все выкурил. Решил попросить табаку: если не откажут, значит не убьют.

– Нет ли у кого табачку?

Никто не протянул ему своего кисета. Не верилось, чтобы ни один из них не курил. Мороз пробежал по спине. Что они, не поняли его?

– Ребята, дали бы закурить! – повторил он.

Рыжий вдруг скомандовал:

– Пошел вперед!

Теперь не оставалось никакой надежды, – значит, укокошат. Зачем им возиться с Хамитом! Лишний глаз и лишняя обуза. Шел с утра под наганом милиционеров, а теперь по той же дороге шагай под дулом бандитских винтовок. Одним словом, повезло!

Никогда еще Хамиту не хотелось так жить, как сегодня! Холодный пот выступил на лбу, какой-то комок застрял в горле, перехватило дыхание.

Хамит жадно глядел вперед. Две сороки пролетели над головой. Раздались однообразные звуки: бурун, бурун, бурун… Это бурундук бубнит перед плохой погодой.

Неожиданно из-за голых деревьев показался повешенный. Хамит невольно оступился. Оглянулся на бандитов, – все смотрят на него, видимо, хотят запугать.

– Ну, как?

Хамит молчал. Его окружали неумытые, обросшие люди, которым ничего не стоит убить человека. Они сами судьи и сами палачи. В нем росла злость против них.

Человек с плоским, бабьим лицом сказал:

– Этот тоже шел против нас, пока не вздернули.

Хамит упрямо молчал – будь, что будет.

Человеку с плоским, бабьим лицом не терпелось.

– Смастерить петельку? – спросил он у главаря.

Хамиту показалось, что прошла целая вечность, пока Рыжий вымолвил слово.

– У меня сегодня злости мало. Уходи. Коли надо будет, мы тебя отыщем. Ну, кому говорят, знай шагай!

Хамит понял план Рыжего: застрелят в спину. Вышагивай свои последние шаги. Выхода нет. От бандитов не убежишь. Жадно вдохнул воздух. До сих пор он не понимал, какое это счастье – дышать.

Во рту пересохло, не было сил сделать еще хотя бы один шаг. Пусть стреляют, цедятся в грудь!

Он резко повернулся, чтобы выкрикнуть ругательство, и застыл: за ним никто не шел.

Схватился за голову: может, все это представилось хмельной голове, не было ни избиения, ни бандитов, ни милиционеров?

Нет, все это было, вот перед ним покачивается на ветке человек.

Сразу пришла другая мысль: милиционеры прискачут в город, позвонят в аул, и его снова схватят. Надо торопиться.

План созрел внезапно: зайти к леснику, взять коня – он не откажет – и прямо к Камиле. Она теперь крепко связана с ним: после того, что у них было, женщина не может уйти от мужчины. Он уговорит, заставит ее поехать с ним.

Но куда ехать?

В город опасно. Надо подаваться подальше в горы. Там в леспромхозе работает друг. Приютит, уверен…

Торопливо шагая к дому лесника, Хамит мечтал об одном: только не умер бы пастух…

2

После трех лет отлучки возвращался в родной аул Буран Авельбаев. Вот уже около года не получал он писем от родителей, а от Камили последняя весточка пришла восемь месяцев назад.

Срок службы закончился еще осенью, но Буран не смог вернуться домой. Как раз в это время на границе стало тревожно, их полк в боевой готовности перебрасывали с одного участка на другой и, наконец, увезли на морских судах далеко на север.

Не до писем тут было! Каждый день красноармейцы ждали демобилизации, а потом, когда убедились, что им еще служить да служить, пришла пора зимних штормов, перестали ходить пароходы, и письма подолгу залеживались на Большой земле.

Теперь сам Буран проделал тот же нелегкий путь, который проходили солдатские письма: около месяца он болтался на пароходе, полмесяца ехал в поезде, два дня – на санях, и наконец, пришлось идти пешком.

Шел бывший командир отделения по неверной и опасной в распутицу проселочной дороге, радостно ощущая за спиной привычный вещевой мешок. В мешке подарки, без них не принято возвращаться карасяевцу из дальних краев. У старшины роты Буран выпросил карманный фонарь для отца, матери купил плиточного чаю во Владивостоке, а в Иркутске, на толкучке возле вокзала, заплатил тридцать рублей за цветастый платок для любимой. Камиля всегда заглядывалась на такие платки.

Бурану так хотелось поскорее попасть домой, что он не стал дожидаться попутных подвод и пошел пешком. Он спешил, чтобы до сумерек добраться до Карасяя, а пути было не меньше двадцати пяти километров, а может быть, и целых тридцать, – здесь люди измеряют расстояния не по карте, а на глазок. Ошибка в несколько километров не имеет значения для крестьянина, крепко сидящего в седле.

Далеко позади остались маленькие деревенские домики с яркими, расписными ставнями на окраине города. Солдат шел домой, крупными шагами отсчитывая версту за верстой.

Там, на севере, небо над диким, неспокойным океаном казалось низким. Сколько дней и ночей, прислушиваясь к свисту ветра, мечтал он скорее увидеть свой край.

И вот он, родной, раскинулся перед глазами!

Не легко, но радостно шагать по серому мягкому снегу, лежащему на обочинах дороги. Талые воды пронизали почерневшую дорогу синими прожилками. На проталинах выглядывали пучки бурой прошлогодней травы, примятые снегом.

Дойдя до опушки леса, Буран задумался: идти ли по дороге или махнуть напрямик по просеке? На этом можно сэкономить целую версту.

Решил пойти по просеке – не терпелось ему увидеть Карасяй.

По старой мальчишеской привычке Буран насвистывал то протяжные мелодии, которые обычно исполняют кураисты на своих свирелях из тростника – кураях, то стремительные плясовые напевы. Если бы переложить его свист на слова, то, вероятно, получилась бы такая песня: «Эй вы, коренастые дубы, высокие сосны, тонкие клены! Знаете ли вы, кто возвращается домой? А может быть вы забыли меня? Вспомните, кто расчищал эту просеку, чтобы вам было больше света. Буран. Узнали? То-то! Здравствуйте, милые!»

Торопись, не торопись, а подкрепиться надо. Старшина, бывало, говорил: «Такая уж доля у солдата – ни в какую погоду, ни при каких обстоятельствах не забывай поесть. Что бы ни случилось, но если у тебя в котелке щи – хлебай! Друг в бою погиб, казалось бы, не до еды, а ты пересиль себя. Он умер, а тебе драться еще надо. Настоящий солдат не в столовых обедает!..»

Усевшись на пень, Буран положил вещевой мешок на колени, развязал его, вынул подарки, завернутые в газету и перевязанные бечевкой. Сегодня он обрадует трех человек, самых близких ему!

Он спокойно скажет, не делая из этого большого события: «Ну-ка, Камиля, накинь на голову этот платок. Посмотрю, идет ли он тебе. Случайно купил в дороге».

Представив себе эту картину, Буран так заволновался, что потерял аппетит. Спрятав полбанки консервов в мешок и закинув его за плечо, закурил. Надо идти поскорее.

Лес остался позади, Буран выбрался на дорогу. С этого безлесного холма он сейчас увидит аул. Буран заторопился, все ускоряя шаг, точно там, на вершине, его ждала любимая. Он почти бежал.

Еще полсотни шагов. Вот только дойти до следующего бугорка!

Буран остановился затаив дыхание. Сорвал с головы фуражку, приветствуя родину. Часто-часто забилось сердце – так бьется и замирает оно, когда скачешь на коне галопом. Жадно глотнул влажный воздух, чтобы немного успокоиться. Если б в эту минуту его увидели друзья пограничники, то не узнали бы всегда спокойного, чуть флегматичного командира отделения.

До крутобокой Девичьей горы оставалось километров пятнадцать-восемнадцать. А до тех темно-синих холмов за Карасяем будет, пожалуй, и полных тридцать.

Он бросил взгляд на Белую, огибающую гору. За ней, на том берегу, раскинулся родной аул.

Сколько грустных и в то же время приятных воспоминаний возникло в памяти при виде этой долины! Не пройдет и двух-трех недель, как зацветут луга, серебряными полтинниками заблестят голубые озера…

Парень очнулся, услышав конский топот. Он с любопытством вглядывался в седока, выехавшего из леса. Верховой показался ему знакомым. Так и есть, это Хамит! Никого не встретил на дороге, а тут сразу земляк попался. Они вместе учились, ездили в ночное…

И всадник узнал своего односельчанина. Он погнал коня, заторопился. Подъехав к Бурану, Хамит – нарочно ли или без всякой задней мысли – поставил коня поперек дороги. Обычно это считалось вызовом.

– Здравствуй, Хамит! – протянул руку Буран. – С утра никого не встретил – и вдруг ты! Мне писали – в армию тебя из-за происхождения не взяли. Так и сидишь дома?

Хамит не сошел с седла. Успокаивая разгоряченного коня, он криво усмехнулся.

– Все из-за дяди… Черт знает как он мешает мне! Всюду им тычут! А я тут при чем?

Буран понял, что оплошал. Не стоило так начинать разговор. Ему хотелось расспросить обо всем, что делается в ауле.

– Все такой же красивый и молодцеватый. Вижу, усики отпустил. Девушкам это нравится, да, наверно, не всем. Не так ли?

Хамит громко засмеялся.

– С нас достаточно и тех, кто нас любит. И другим надо оставить, всех не перелюбишь!

– А как мои родители?

– Ничего, живут, в колхозе они теперь.

Еле сдержался, чтобы не расспросить о Камиле, но вовремя прикусил язык, не произнес дорогое имя любимой.

Хамит чувствовал себя неловко с Бураном.

– Вот не думал встретить тебя, – сказал он, вызывающе глядя ему в глаза.

– Не рад, что ли?

– Мне ты, во всяком случае, не мешаешь… Значит, домой…

И сразу прошла радость от встречи с земляком. Буран усмехнулся.

– Чего остается солдату? Домой тороплюсь.

– Что же, торопись. Тебя давно ждут в ауле. Только не знали, почему задержался… На одном коне вдвоем не усесться. Верно говорят – конный пешему не товарищ. Поскачу покамест… Обрадую твоих…

Хамит, ускакав, оставил в душе Бурана необъяснимую тревогу. Вспоминая разговор с ним, Буран уловил в словах Хамита какой-то тайный смысл. На что он намекал? Что значат эти недомолвки?

Весенняя дорога не бывает оживленной, но все же Бурану, несмотря на распутицу, нет-нет да встречались телеги с горючим, семенами, удобрениями – видимо, колхозники запасались на время разлива. Но все они были из других аулов.

Километрах в пяти-шести от Карасяя Бурану повстречалась девушка, уверенно, как заправский кавалерист, сидевшая в седле. Конь шел крупным галопом. Подъехав совсем близко, она наклонилась вперед и сказала:

– Я думала, вы изменились, а вы все такой же. Честное слово, вам идет форма. Жаль, что я не нужна, пошла бы в пограничники.

Буран улыбнулся. Кто эта девушка? От нее не ускользнула мимолетная улыбка, скорее выражающая недоумение, чем насмешку.

– Здравствуйте, – растерянно ответил Буран. – Где-то мы встречались с вами, да вот вспомнить не могу.

– Неужели забыли меня? – ахнула всадница и весело рассмеялась.

Буран так и не понял: шутит она или говорит правду?

«Должно быть, карасяйка, – размышлял он. – В других аулах таких красивых девушек не встретишь… И меня как будто знает. Но если она и в самом деле карасяйка, то как же я мог забыть свою землячку, да еще такую красавицу?»

Девушка внимательно следила за ним и не пыталась облегчить его задачу.

– Конечно, разве упомнишь всех девушек, с кем встречаешься в дороге! – слукавила она.

В ее голосе чувствовались насмешка и вызов. Громкий и непринужденный смех как будто говорил: «Подумаешь, большая беда, если даже и не вспомнишь! Разве я в этом нуждаюсь? Я попридержала коня возле тебя вовсе не для того, чтобы напомнить о себе, а просто мне хотелось дать бедному животному небольшой отдых. Разве не видишь на губах коня пену? Стоит мне отпустить поводья, и я опять ускачу».

Ему хотелось выкрутиться из неловкого положения без ущерба для себя и выяснить, наконец, кто же эта девушка.

– Если бы нам было по пути и обоим в Карасяй, мы успели бы наговориться и вспомнить друг друга…

– Мне в другую сторону, – сказала девушка. – Вместо Кабира еду. Поздно уже, да что поделаешь. Из-за меня не отменят совещание в райкоме.

Всадница заторопилась.

– Вы, конечно, не помните девчонку, которая три года назад, в день проводов, вручила вам букет цветов?

– Зифа?

– Она самая… И знаете… – глухо произнесла она, – мне пора…

Зифа вдела ноги в стремена, ослабила поводья. Конь рванулся вперед. Буран крикнул ей вслед:

– Постойте, Зифа, постойте! – Он так и не успел спросить о Камиле.

Отъехав шагов двадцать, Зифа круто остановила коня, крикнула:

– Зачем вы так долго задержались? – И, не дожидаясь ответа, погнала коня под гору.

Продолжая путь, он думал: «Всего три года прошло, и как расцвела эта маленькая девочка!» Только теперь Буран ощутил, как долго он пробыл в чужих краях.

Если бы что-нибудь случилось с родителями, она не стала бы скрывать… Так, может быть, с Камилей?.. Буран ускорил шаг.

Он старался успокоить себя: Зифа молодая, озорная, не знает, куда силы девать, вот и расстраивает своими шуточками людей.

Багряный диск солнца садился за ощетинившимися вершинами голых деревьев. Казалось, оно подпрыгнуло на острых шпилях елей, как мяч на неровной площадке, а потом врезалось в самую гущу леса и застыло. Не хочется ему, видно, уходить с Урала. Голубые тени спустились на дальние горы. Подул ветер.

«Да что это я загрустил?» – рассмеялся Буран. И, махнув рукой, как бы сказав себе «хватит», стал насвистывать новую мелодию. Если бы ее переложить на слова, то получилось бы что-нибудь вроде: «Хороши девушки нашей долины… Хороши девушки нашей долины… Хороши девушки нашей долины…» – и так без конца.

3

На берегу Белой, когда Буран считал себя уже дома, неожиданная преграда отрезала ему путь в родной аул. Между берегом и льдом кипела вешняя вода. Правда, ширина ее не превышала полутора метров, но кто знает, какова глубина полыньи?

Буран палкой измерил дно. Нечего было и думать перейти вброд. Оставалось самое опасное: перепрыгнуть через полосу воды. Отойдя назад, Буран разбежался и прыгнул с крутого берега на лед. Ноги поскользнулись, и он, прокатившись вперед, упал.

– Теперь посмотрим, что нас ждет на том берегу, – сказал парень, поднимаясь и поправляя съехавший вещевой мешок.

Ночь спустилась внезапно, как это всегда бывает весной. Идти надо было очень осторожно: река расставила всюду западни. Кожаные подошвы скользили по льду. Буран вынул из вещевого мешка карманный фонарь. Узкий пучок света помогал ему вовремя различать проруби, ледяные складки и бугры.

Когда Буран уже подходил к противоположному берегу, он услышал позади голос. Человек, подъехавший или подошедший к реке после Бурана, наверно, заметил свет его фонарика.

Как ни спешил Буран, но он пересилил себя и вернулся.

На сером фоне неба маячили всадники. Они молча дожидались Бурана.

Когда он подошел к кромке льда, всадники съехали к черной полынье, отделяющей берег. Один из них торопливо заговорил:

– Нам необходимо срочно переправиться на тот берег. И чем быстрее, тем лучше.

Буран сбил фуражку на затылок. Со всадниками не будет мороки. А вот как переправить груженые сани?

Нерешительность Бурана всадник понял по-своему. Он поспешно добавил на башкирском языке:

– Мы заплатим, только помоги.

– Дело не в этом. Рисковать придется.

– У нас нет другого выхода, мы торопимся.

– Что ж, попытаемся, – согласился Буран. – Пусть кто-нибудь из верховых переправится ко мне.

Всадник погнал своего коня. Вороной смело вошел в полынью. Вода поднялась ему до колен, потом до живота.

– Отпустите поводья, не мешайте коню! – посоветовал Буран.

Всадник ослабил поводья, и вороной резким рывком выбрался на лед.

– На санях у вас что?

– Все наше геологическое хозяйство.

– Дайте мне вашего коня, – скомандовал Буран. – Придется поискать переправу.

Он поехал вверх по течению, но, не найдя там подходящего места для переправы, спустился вниз. Наконец издалека донесся его голос:

– Езжайте ко мне!

Он стоял у совсем узкой полоски воды.

– Я буду светить фонариком. Тут неглубоко, смелее правьте. Кнуты у вас есть?

Лошади легко преодолели барьер. Однако на льду они скользили, шарахались в стороны, пугаясь неясных силуэтов и ночных теней. Буран, идущий впереди, во главе отряда, услышал женский голос:

– Забавная ледяная эпопея. Точь-в-точь как в рассказе Горького. Помните, Хамзин? Не хватает только ледохода и блюстителей порядка, чтобы нам дали острастку за глупость. Не правда ли?

Буран не читал этого рассказа. Его беспокоило другое: как перебраться теперь на тот берег? К счастью, левый берег был более крутой, поэтому просвет воды уже.

– Вперед! – скомандовал он вороному. Первые сани переправились благополучно.

Оставалось перевезти последние сани. Буран сказал, обращаясь к высокому, сухопарому, с длинным носом мужчине:

– Вы садитесь в сани и сами правьте.

Войдя в воду, конь испуганно шарахнулся в сторону, и женщина, слабо вскрикнув, свалилась в черную расщелину. Это было так неожиданно, что Буран, стоявший неподалеку, едва успел вскочить в воду и схватить женщину на руки.

На берегу, скинув тулуп, к великому удивлению парня, женщина засмеялась.

– Так я и знала, что нам не обойтись без купанья! – говорила она, расстегивая пуговицы пальто. – Теперь, будьте добры, разожгите костер. Мне надо обсушиться и переодеться! – Взглянув на Бурана, она добавила: – А вам, рыцарь, спасибо. По нормам старинных романов я теперь должна выйти за вас замуж.

Буран пропустил мимо ушей неуместную шутку и, собрав хворост, развел огонь. Пока женщина переодевалась, мужчины отошли в сторону.

– Вы наш спаситель, – улыбнулся высокий мужчина. – Без вас мы совсем пропали бы.

– Вам нужно бы переждать недельку, – посоветовал Буран. – Время опасное. Могло случиться и несчастье.

В разговор вмешался другой всадник, щуплый, среднего роста:

– Мы не могли отложить свои выезд… А сами вы откуда и куда держите путь?

– Из армии – домой! – ответил Буран. – Я вас оставлю здесь – тороплюсь! Если придется ехать через Карасяй – аул тут рядом, в нескольких верстах, – то милости прошу. Любой укажет вам дом Бурана Авельбаева.

Высокий пообещал:

– Обязательно заедем, хотя мы и торопимся в горы. Кстати, если вздумаете искать работу, имейте нас в виду. Нам понадобятся люди. Спросите геологов из Москвы.

– Пока!

– Бывай здоров, молодец!

Женщина, стоя около костра, держала перед огнем большую шаль, поворачивая ее то одной, то другой стороной к огню. Тень в несколько раз больше ее самой прыгала по снегу.

Увидев, что Буран уходит, женщина обернулась.

– Не забывайте нас. Приходите к нам в экспедицию, будем вместе искать нефть.

Неужели она не может говорить просто, без шутки? Откуда тут нефть? Это ведь не Кавказ!

4

С трепетным ожиданием и волнением, понятным только тем, кто надолго отлучился из родных мест, подходил Буран к Карасяю. Он шел вдоль берега, сокращая путь.

Здесь совершенно неожиданно он увидел Шаймурата. Вот уже кого не думал встретить на пустынном берегу!

– Здравствуй, Шаймурат-бабай![2]2
  Бабай – дедушка.


[Закрыть] – протянул руку Буран.

– Ба, Буран, сын Закира, если не ошибаюсь! – обрадовался старик. – Не из армии ли так поздно возвращаешься?

– Из армии. А вам почему не спится?

– Третьи сутки аул охраняю, – с достоинством ответил Шаймурат. – Сам знаешь, Белая не любит шутить.

– Сельсовет заставил, что ли? – улыбнулся парень.

– Собственная душа – лучший сельский Совет, – недовольно пробурчал старик. – Дома знают, что приедешь?

– О том, что приеду, знают. Не знают только, что сегодня.

– Так торопись.

– Есть торопиться.

Аул укладывался спать, из окон косо падал свет тусклых керосиновых ламп. Редкие пешеходы, узнавая Бурана, приветствовали его, а те, кто не узнавал, провожали любопытным взглядом.

Затаив дыхание подходил он к отцовскому дому. Остановился перед воротами, чтобы передохнуть. За его отсутствие постройки будто изменились, изба представлялась ему более высокой и просторной. Проворчали петли ворот. Перед Бураном открылась унылая картина: баня как будто вросла в землю, покосился забор, все стосковалось по молодым и сильным рукам хозяина. Наконец-то он дома!

Мать, услышав голос сына, дрожащими руками отперла дверь и прильнула к его плечу. Он не услышал ни плача, ни радостного смеха. Старая женщина только чуть прислушивалась к сердцу сына. Ее маленькие сухие руки поискали друг друга за его спиной, но пальцы не переплелись: сын возмужал, раздался в плечах.

Первым пришел в себя Буран. Ласково снимая ее руки с плеч, он сказал:

– Вот и служба кончилась! А отец где?

Про себя подумал: «Проседь выступила даже на бровях. Как она согнулась!»

– Где же ему быть, как не в канцелярии, – поспешно ответила мать. – Его назначили сторожем при правлении. Заделался теперь активистом, на все заседания ходит. В этом самому Ясави не уступит…

Возвращение солдата – большое событие в Карасяе. Несмотря на поздний час, в дом пришли гости: дальние и близкие родственники, соседи и просто односельчане, которые успели узнать о возвращении Бурана. Добрая весть облетает аул на крыльях ласточки.

Мужчины крепко жали руки. Женщины, умиленно поглядывая на него, осторожно расспрашивали о проведенных вдали годах. Девушки жались к двери, мальчишеские лица облепили окна.

Подошли сверстники, уже отслужившие в Красной Армии. Тут были неразлучные соседи Ибрагим и Халил, известный силач рябой Давлет, который сам себя величал «председателем союза рябых». Давно ли Буран уезжал с ними на одной телеге в райвоенкомат?

– Шел домой, вижу – у вас свет. Нет, думаю, это неспроста. Дай-ка загляну, – говорит Давлет. – До отделенного дослужился?

– Как видишь.

– Мой Мансур тоже к морю уехал служить. Не приходилось встречаться? – спросила одна из соседок.

Давлет расхохотался.

– Что ж вы, енгяй[3]3
  Енгяй – тетушка.


[Закрыть], думаете, море такое же маленькое, как наше зеленое озеро на вершине Девичьей горы? Поднял глаза – и увидел карасяевца?

Дочь председателя Магира застенчиво спросила:

– Не страшно у самого моря? Говорят, там бывают бури посильнее наших метелиц?

– Бывают и посильнее.

– У меня нога легкая, непременно быть в этой избе свадьбе, – тараторила тем временем вдова Хадича.

Буран стоял возле печки, смущенный и взволнованный всеобщим вниманием. В избу набилось столько народу, что он не знал, как всех принять, кому отвечать, куда усадить.

Прибежал запыхавшийся отец. Проталкиваясь сквозь толпу гостей, он суетливо говорил:

– Сидим, значит, с Ясави, ведем счеты-расчеты. Вдруг говорят: «Дядя Закир, твой сын вернулся». Пришлось отложить заседание. Ясави вскоре сюда придет. Здравствуй, сын! Вижу, вытянулся, стал добрым молодцем. Весь в меня, – сияя, сказал он.

При последнем замечании Закира по избе прошел смешок. Мало походили друг на друга маленький, сухонький старик и его сын, стройный, высокий парень. Вдова Хадича, которую все звали Мухой, с иронией заметила:

– В самом деле, издали вас можно перепутать!

Старик не обиделся. Он обратился к жене:

– Ради такого радостного события мы не прочь попробовать твою медовку.

Надо отдать справедливость карасяевцам, они умеют соблюдать обычаи. Как только хозяйка разостлала на нарах самотканую красную в узорах скатерть, многие гости стали прощаться, придумывая всевозможные оправдания. Медовка не чай, всех не напоишь! По обычаю в первый день должны собираться только родственники и самые близкие соседи.

Однако Закир и хозяйка дома Танхылу горячо уговаривали гостей остаться.

– Нары большие, всем места хватит!

– Не раз еще побываем у вас, – отвечали гости, торопясь уйти.

В избе осталось человек пятнадцать. Буран не потчевал гостей – он сам был гостем. Казалось, он целиком поглощен разговором с Давлетом, но если бы Давлет был более внимательным и чутким, то заметил бы, что Буран рассеян и все время нетерпеливо поглядывает на дверь.

Голос Ясави услышали еще со двора.

Все заулыбались. Председатель не чуждается людей. Ему близки человеческая радость и горе. В прошлом году, выбирая его председателем, крестьяне еще сомневались. «Неизвестно, чем кончится наша затея с общим хозяйством, – говорили осторожные люди. – Ясави – умный человек, умеет вести хозяйство. Видный и перед начальством не тушуется. Пусть походит в председателях…»

Увидев Бурана, Ясави обнял его, а потом оттолкнул, стиснул руку, будто собирался померяться с ним силой.

– В нашем полку прибыло, – прогудел он.

Танхылу тем временем поставила две миски с медовкой и несколько чашек. Принесла белые шарики курта[4]4
  Курт – сыр из овечьего молока.


[Закрыть]. Жиром лоснились тонкие круги казылыка[5]5
  Казылык – конская колбаса.


[Закрыть], специально сбереженного для сына. Тарелки и ложки не стали расставлять перед гостями: горячее блюдо еще только варилось.

Шумно хлопнув дверью, переступил порог Галлям. Кузнец был, как всегда, под хмельком.

– Я уже успел выпить за твое здоровье, – сказал он, бесцеремонно забираясь на нары и садясь рядом с Бураном.

Карасяевцы церемонно принимают гостей. Стариков и людей степенных сажают на самые почетные места. Хозяин дома обычно не садится, а прислуживает… Он успеет насытиться, были бы сыты гости! Тосты произносит кто-нибудь из гостей, острослов. Сегодня роль аяксы взял на себя Ясави Хакимов. Поднимая чашку с медовкой, искрящейся золотом, он сказал:

– Выпьем за то, чтобы наши желания совпали с нашими возможностями. Каждый из нас хочет вырастить такого богатыря, как Буран.

Мать увела женщин в другую половину избы: она все время как-то странно поглядывала на сына. Что с ним?

Буран не принимал участия в разговоре мужчин, которым медовка уже развязала языки. Перебирая всех, Ясави говорил:

– Карасяевцы, я вам скажу, мельчают, нет у них былого задора. Возьмем, к примеру, тех же призывников. Помню, когда мы уходили в старую армию, весь аул дрожал. Чего только не вытворяли рекруты темной ночью! Заборы разбирали, бани переносили на целый километр от дома, а утром крестьяне долго разыскивали свое добро. Да чего там! Однажды мы спящего купца перевезли из нашего аула в соседний. Утром проснулся – и никак не может понять, как он туда попал. Вот было смеху!

Закир молча, умиленно смотрел на гостей. Галлям пробормотал:

– Да бывали дела…

Давлет с усмешкой пил пахучую, сладкую медовку.

Ясави, внимательно наблюдавший за Бураном, спросил:

– Ты не одобряешь моего разговора?

– Сказать откровенно?

– Ну, конечно.

– Я так понимаю, что рекруты заливали горе самогонкой… И не верится, чтобы парням было весело.

Все ждали, что Ясави вспыхнет, но, к величайшему удивлению Закира, знавшего крутой нрав председателя, тот примирительно сказал:

– Ты прав, Буран. Озорство шло от отсталости. Хулиганили с горя. Знали, куда нас гонят…

– Не с того ли времени соседи стали смеяться над нами, карасяевцами? – вдруг спросил Давлет. – Говорят, будто однажды пошел слух, что в Карасяй ворвались волки. Собрались все мужики и стали окружать волков, которые забрались в сарай старого муллы. Караулили всю ночь, а утром вытащили из сарая собаку да овечку. С перепугу их за волков приняли.

Все засмеялись.

– В другой раз, говорят, – продолжает Давлет, – всем аулом гонялись за перекати-полем. Тоже за волков приняли.

Ясави сказал:

– Все это выдумки соседей. Они завидуют нам, вот и зубоскалят!

И он затянул песню. Все молча слушали. Песня не разъединяет, а объединяет людей.

5

Про Бурана все словно забыли. Прошли первые минуты бестолковых расспросов и бессвязных рассказов, пересыпанных сочувственными сами «м-да» и восхищенными восклицаниями: «Вот как!» Теперь Бурана занимала только одна мысль: «Почему не пришла Камиля?» Она не могла не знать о его возвращении, раз всполошился весь аул.

Буран незаметно поднялся с нар, накинул на себя шинель. В обеих половинах избы шумно пировали, вряд ли кто теперь заметит его отсутствие. Буран вышел во двор, свернул налево, к дому Камили.