Текст книги "Лебеди остаются на Урале"

Автор книги: Анвер Бикчентаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Но Белов знает слабую струнку Шаймурата: старик любит поболтать о коне. Он не раз говорил, что более выносливой и бодрой лошади, чем башкирская, нет во всем мире.

Артем Алексеевич уважал этого работящего и независимого старика. Взглянув на себя и на старика, он снова улыбнулся: едут Дон-Кихот и Санчо Панса. Дон-Кихот – на крупном вороном коне с толстыми ногами и плотной шеей. Рядом с его вороным гнедая кобыла Шаймурата кажется карликом. Но знаток лошадей, без сомнения, выбрал бы гнедую кобылу, выносливую и неприхотливую. Шаймурат утверждает, что его кобыла может за день пробежать сто километров. Белов стал подтрунивать над стариком:

– Шаймурат, тебе бы надо сменить лошадку. Шея длинная, ноги тонкие, корпус как у собаки, а морда тупая…

– Красота нужна только женщине. Когда человек сидит в седле, он смотрит не на морду лошади, а на дорогу! – возразил старик.

Артем Алексеевич продолжал:

– Я это потому говорю, что кобыла твоя хилая и слабая.

Недобрая улыбка тронула губы старика.

– Я принимаю твой вызов, – глухо произнес он. – Видишь, там, впереди, стог сена? До него километра три. Скачи к нему. Я тебя обгоню!

– Догоняй! – азартно крикнул Белов.

Ветер резанул лицо. В ушах застучала кровь. Сердце загорелось борьбой. Дорога мягкая, вороному легко бежать.

Артем Алексеевич оглянулся. Гнедая была совсем рядом. Шаймурат сильно пригнулся к шее лошади. Опытный всадник, помогает.

– Ну-ка, дружок вороной!

Белов освободил поводья. Он уже не оглядывался, ощущая старика рядом. Все ближе, ближе. Стог уже совсем рядом. Радостный огонек появился в глазах, сильнее забилось сердце. Еще немного, родной! И в этот миг вперед проскочила гнедая.

– Еще небольшое усилие!

Вороной вспотел, белая пена появилась на губах. Нет, не догнать ему кобылу. Она бежит впереди, выбрасывая из-под копыт комья земли.

Вороной отстал всего на четыре корпуса.

У Шаймурата блестят глаза.

– Вот она, какая некрасивая!

– На этот раз твоя взяла, но мы еще посмотрим…

Старик не ответил, снисходительная улыбка пробежала по морщинистому лицу. Он мог бы рассказать молодому геологу кое-что из своей жизни. Шаймурат взял столько призов на скачках, сколько молодой геолог за всю свою жизнь не получил, наверно, отметок у учителя. Первый раз он участвовал в скачках, когда ему было восемь лет. На сабантуях у татар, казахов и киргизов бывал. У чувашей весенний праздник. Актуем называется. Из рук самого Льва Николаевича Толстого Шаймурат получил приз на скачках, которые устраивал русский писатель в башкирском ауле. Понял бы начальник тогда, что в груди старика сердце егета бьется!

Гнедая нервно шагала рядом, навострив уши. Старик с видом победителя гордо восседал в седле.

Артем Алексеевич поглядывал на своего спутника с уважением. Посмотреть бы на него, когда он был молод, в расцвете сил!

4

Немилосердно жжет полуденное солнце. На небе ни одного облачка. От долгой ходьбы дрожат колени, пересохло в горле.

Геологи идут гурьбой, шествие замыкают Шаймурат и Буран.

– Где же наметили первую точку? – спрашивает Милованова.

Белов ведет к южному склону Девичьей горы.

– Здесь. Как вы находите?

Ага Мамед придирчиво спрашивает:

– А как поднимем оборудование на гору?

– При помощи тракторов.

– А локомобиль? Нет, на такую крутизну его не поднять. Может быть, передвинуть точку метров на двести ниже?

Белов, поразмыслив, согласился.

На второй точке Хамзин поинтересовался:

– Где будете брать воду?

– Из Белой.

– До реки километров пять.

– Три шестьсот.

– Много хлопот. О колодце не думали?

– Проверили, вода на глубине семи-восьми метров, – ответил Белов.

На месте будущих буровых вбили колья.

Прошло два месяца – и в Бельской долине поднялись буровые вышки. Карасяевцы долго не могли привыкнуть к ним: рядом с легкими, ажурными вышками Девичья гора стала казаться не такой высокой, громоздкой и… старомодной, что ли.

Для нефтяников настала страдная пора.

На людях Белов был все такой же спокойный и уверенный. Никто не догадывался, что сомнения не дают ему спать по ночам, заставляют рыться в справочниках, в сотый и тысячный раз прикидывать: правильно ли намечены точки для бурения, так ли расставлены вышки, окажется ли хоть одна из них над подземным куполом, достаточно ли точны данные о нижних пластах?

Он походил на командира, который отдавал приказания по интуиции, а не на основе достоверных сведений о противнике. Но такова уж участь геолога-разведчика. Несмотря на более или менее совершенную радиофизико-химическую разведку, никак нельзя, пока не пробуришь, точно установить толщину пластов и глубину нефтесодержащих горизонтов. Многие данные разведки весьма приблизительны.

Нет, у Белова нервы совсем не железные, как это казалось Людмиле Михайловне.

Настал день, когда он распорядился:

– Вынесите геолого-технический наряд.

Людмила Михайловна старательно прикрепила кнопками к стенке культбудки длинный, раскрашенный и разграфленный лист ватмана. Светло-желтая краска обозначала мягкие породы, под ними синей краской были отмечены твердые пласты, а красной – породы, особо трудные для проходки.

– У вас нет замечаний?

У Людмилы Михайловны замечаний нет. Она мельком взглянула на Артема Алексеевича: глаза воспалены, лицо осунулось, будто его жег изнутри беспокойный жар. И только голос прежний.

– Итак, начинаем?

– По-моему, пора.

Все члены четвертой бригады во главе с бурильщиком Птицей, рослым мужчиной с бритой головой, были в сборе. Пришли и свободные рабочие с других буровых. Четвертая бригада опередила остальных в строительстве вышки, она сегодня была именинницей.

Скопление людей на склоне Девичьей горы привлекло внимание деревенских мальчишек. Прискакали сюда несколько табунщиков, оставив невдалеке свои косяки.

Людмила Михайловна живо ощутила готовность к бою: талевый блок цепко держит на весу «свечу» – бурильные трубы с трехшарошечным долотом на конце. По сигналу бурового мастера свеча спустится в колодец. Включат двигатель, и завертится бурильный станок, к вертлюгу взметнется поток глинистого раствора…

Тишина. Людмила Михайловна чувствует ее и в своем сердце: оно как будто бьется медленнее…

Настроение у всех приподнятое. Кажется, будто все вкладывают в свои слова какой-то особенный, глубокий смысл. Ага Мамед, до последнего дня занятый возведением вышек, монтажом оборудования и строительством котельной, произнес только одно слово:

– Пора!

Как много заключено в этом коротком слове! Он уверен в успехе. «Все готово! Монтаж отличный, оборудование прекрасное. Можете работать спокойно. Пусть сопутствует вам удача!»

Такой же глубокий смысл уловила Людмила Михайловна и в слове «товарищи», многозначительно произнесенном Артемом Алексеевичем. Казалось, главный геолог говорил ей и всем: «Мои дорогие друзья! Мужайтесь и верьте. Мы добудем нефть во что бы то ни стало».

– Присаживайтесь кто где стоит, – пошутил Птица.

Все засмеялись. Ага Мамед знал: если дело начинается с улыбки, оно всегда увенчается успехом. Все эти люди разойдутся, геологи займутся разведкой новых площадей, а он, Ага Мамед, и Птица останутся. Вместе с ними останутся три бурильщика, три помощника бурильщика, трое рабочих и слесарь. От них будет зависеть успех или неудача проходки, нормальная работа станков, состояние оборудования.

Спокойный, негромкий голос Белова вернул его к действительности.

– Уфимская свита лежит на глубине от ста до ста двадцати метров, – говорил Артем Алексеевич. – До двухсот метров залегает кунгурский ярус. Разрез артинской толщи сто пятьдесят метров. С четырехсот метров надо готовиться к встрече верхнего карбона.

Все эти данные прежде всего нужны мастеру. Это для него составлен маршрут движения. Он как бы предупреждает бурового мастера: «Пока дойдете до следующего села, вам придется преодолеть два оврага, перейти вспаханное поле, перебраться через болото». Бурильщик знает, что каждый пласт требует особого подхода к себе. В одном случае можно повысить давление на долото, а в другом нельзя; на одних пластах можно увеличить оборот долота, а на других это приведет к аварии.

Геолог продолжал:

– Продуктивная толща ожидается на глубине семисот метров.

У мастера на миг возникло сомнение: семьсот метров – условный забой, об этом говорил сам Белов. А если нефти не окажется и на восьмистах метрах? Можно ли пройти с этим инструментом тысячу метров?

Но о сомнениях мастера никто не должен догадываться. Сомнение у руководителя рождает неуверенность и панику у подчиненных. Он должен исходить из того, что нефть наверняка есть.

Ага Мамед посмотрел на главного геолога. Взгляд Белова будто говорил: «Держись, у нас сегодня счастливый день!» Тут же сидят Казимир Павлович и Сагит Гиззатович. Они внимательно слушают Белова. Людмила Михайловна порозовела от волнения. О чем она, интересно, думает?

А думала она вот о чем: «Начало положено. Впереди тысячи испытаний. Подумать только, на Урале будет нефть!»

Она смотрит на вышку. Вершина вышки уходит ввысь, и чудится – она достанет до пушистых облаков. Доски пахнут свежей сосной и блестят на солнце, как свежий мед.

Сверху, словно щупальца, свисают стальные тросы. От грязевого насоса к вертлюгу поднимается толстый шланг, похожий на хобот слона.

Но команде Птицы вахта заняла свои места. Бурильщик встал возле станка, у тормозов. Помощник его и еще один рабочий подошли к ротору. Буровая машина ожила. Завертелся большой маховик парового двигателя. Загромыхал бурильный станок. Шумно задышал насос. Долото ушло в колодец. И тотчас глухо загрохотало под землей.

Дорога без вех

1

Медленно и бестолково кружатся хлопья снега. На елях выросли белые шапки. Вокруг одиноко стоящих деревьев намело сугробы.

Миллионы снежинок, падая с молочно-белого неба, запорошили следы лесных зверей и птиц. Только один глубокий след голодного волка петляет в чаще.

Каждую зиму, когда становилось трудно добывать пищу, хищник спускался в долину Белой. Ему без труда удавалось пробираться в карасяевские сараи и овчарни. И сейчас он направлялся туда. Шел осторожно, принюхиваясь.

На опушке леса голодный зверь растерянно остановился: всюду горят огни, грохочут станки. Непонятный, пугающий шум заставил серого уползти обратно в чащу.

Медленно и лениво падают снежные хлопья. Волк осторожно выходит на опушку в другом месте, и перед ним снова огни, снова его встречает гул машин. Люди и машины повсюду, от них никуда не уйти.

Подняв морду, волк закрыл глаза и заскулил. Постепенно визг перешел в протяжный, тоскливый вой. В нем слились огорчение и злоба, жалоба и страх. Вой пополз по долине, многократно повторяемый эхом в лощинах и ущельях.

Серый хищник устремил в белую мглу светящиеся холодным пламенем глаза, точно надеясь, что видение исчезнет. Вскоре ответный вой донесся из чащи. Видно, не один он скулил от неудачи, выл от тоски.

Серый хищник, громко лязгая зубами, повернул в горы.

…Небо на востоке уже начинает сереть. Танхылу проснулась, услышав далекий и жалобный вой волка. И уже не могла больше заснуть. В последнее время ее часто будили незнакомые голоса и грохот машин.

За перегородкой спит сын. Рабочие брюки, резиновые сапоги и телогрейку он оставляет на ночь в чулане. Они пахнут керосином, смазочным маслом, их нельзя держать в избе.

Закир дежурит в канцелярии. Танхылу одна, никто ей не мешает поразмыслить над своей судьбой. С появлением нефтяников пропал покой. Временами казалось, что ее изба и избы соседей вместе с Девичьей горой и Белой перенесены из спокойной долины, где они до сих пор находились, куда-то в другой, шумный край. Появилось много чужих людей. Каждый из них куда-то спешит, чего-то ищет, о чем-то шумит. И каких только людей не перебывало нынче в Карасяе! Русские и азербайджанцы, татары и казахи, мордва и чуваши. Аул стал похож на ярмарку. Только на ярмарках бывает так шумно и бестолково.

Танхылу чувствовала себя чужой в этом новом, незнакомом Карасяе. Улицы и дома остались как будто те же, колодцы и амбары стоят на месте, однако аул стал совсем другим.

Появились новые дома, землянки и палатки, в которых поселились люди. И какие люди! Женщины, прибывшие вместе с нефтяниками, носили слишком короткие юбки, обнажающие колени. Это неприлично. Чужие слова и незнакомые песни вызывали грусть по старому, тихому и уютному Карасяю. Хотелось, чтобы все это оказалось сном и чтобы он прошел скорее без следа.

Старая женщина вздохнула. Нет, этот сон не проходит. Лето сменилось осенью, осень – зимой, а чужие люди не собирались уезжать, наоборот, прибывали все новые и новые. Тесно стало на улицах, в лавке, всюду.

Пришлые люди привезли с собой не только машины. Старая женщина брезгливо поморщилась: по ночам стали таскать кур и гусей. Раньше никогда в Карасяе не запирали дверей, а теперь купили большие замки и прибили к дверям надежные крючки. А как сквернословили пришельцы! С утра до вечера они ругали свою и чужую мать. Будто эти рослые мужчины вдруг возненавидели тех, кто их породил.

Самый никудышный карасяевец никогда не посмел бы поносить ту, которая дала ему и ему подобным жизнь…

Сын спит за перегородкой. Он мог бы быть таким же старательным и прилежным крестьянином, как и другие карасяевцы. Но Буран избрал другую тропу жизни. Приезжие люди отняли у Танхылу сына. Геолог, живущий у них на чистой половине избы, больше интересует сына, чем она. Артем, которого все звали Артемом Алексеевичем, дает сыну свои книги, частенько беседует с ним. Это льстило старой женщине и в то же время пугало ее. Казалось, что приезжий торопит ее сына порвать с деревней, встать на другую дорогу, по которой никогда не ходили отцы и деды.

И все же, несмотря на свои опасения, она не могла сказать ничего плохого о квартиранте. Если нет дома старика, он помогает колоть дрова. Не стесняется носить воду, но Танхылу не позволяет ему. Что могут подумать соседи?

Чем больше он живет, тем отчетливее Танхылу чувствует, что инженер становится близким их семье человеком… Еще девочкой – это было давным-давно – ее учили, что русские – плохие люди, русскими пугали детей. Считали, что иноверцам нельзя подавать общую посуду: ведь русские едят мясо свиньи, самой грязной твари на земле! Танхылу так и делала: она завела для геолога отдельную посуду. Однажды, увидев, как он напился воды из стакана, которым пользовались все, несколько раз прополоскала стакан кипятком.

Скоро рассвет. Можно еще вздремнуть на мягкой перине, на которую пока еще никто не покушался.

Вскоре Танхылу снова проснулась и отчетливо ощутила тишину. Взглянула за перегородку. Сын уже встал. Убрал за собой постель по солдатской привычке. Прильнула к окну, чтобы посмотреть на него. Буран вскидывал руки, опускался на колени, вставал и снова опускался. Можно подумать, что молится. Сын объяснил ей, что надо тормошить тело по утрам, чтобы оно не теряло бодрости.

Пока сын был во дворе, мать вскипятила молоко, сварила кашу, нарезала пшеничный каравай – колхозного хлеба нынче много в каждом доме.

Танхылу приготовила завтрак и для квартиранта. Геолог встает рано и любит пить черный кофе. Она и ему подает испеченный ею свежий хлеб; хлеб, который покупает геолог в лавке, сырой и черный.

2

Он терпел сколько мог. Но человеческому терпению тоже наступает конец. Так случилось и с Бураном.

После возвращения с экспедицией в Карасяй Буран читал в глазах односельчан осуждение. Ему чудилось торжество во взгляде Ясави. «Попомнишь мое слово!» – как бы говорил он. Галлям при встрече избегал смотреть ему в глаза, старался скрыть горький упрек: «Не захотел остаться моим помощником, так получай за свою гордость! Променял должность кузнеца на конюха. Срам и стыд для такого парня!» Кабир откровенно злорадствовал, Давлет сочувствовал, а отец сердился.

Только один человек не скрывал своего восхищения, Зифа. Ей самой, наверно, тесно в ауле…

Буран был не доволен своей судьбой. Он считал себя обойденным. На буровых парни строили и монтировали оборудование, на четвертой и первой уже бурили. А он, приезжая с Беловым, чувствовал себя посторонним. Как когда-то давно в армии, он с завистью наблюдал за танкистами и артиллеристами. Машина обладает волшебной, притягательной силой.

Не один раз Авельбаев заговаривал с главным геологом о переводе на буровую. И каждый раз Белов отказывал ему.

– Сам видишь, ты моя правая рука, – убеждал он. – Куда я без тебя? Потерпи.

Наконец лопнуло терпение у парня. Это произошло так же внезапно, как и уход его из кузницы. Однажды утром Буран отказался седлать лошадь главному геологу. Белов удивился, потом вскипел:

– Да ты что?! Спятил, что ли?

– Да, спятил, – дерзко поднял Буран глаза на геолога. – Переводите на буровую или давайте расчет! Заглядывать коню под хвост я и раньше умел.

У Белова чесался язык, чтобы выругаться. «Убирайся к черту!» – хотелось крикнуть, однако пришлось сдержаться. За ними наблюдали крестьянские парни, пришедшие на буровую по зову райкома комсомола.

Белов приказал:

– Скажи Шаймурату, пусть седлает мне и себе.

Буран понял, что ему разрешено перейти на буровую. Пробившись через толпу парней, ждущих приема, он смело, как свой человек, толкнул дверь директорского кабинета, отгороженного фанерой.

– Чего тебе, Авельбаев? – спросил Ага Мамед. – Белов, что ли, вызывает?

Буран усмехнулся.

– Главный геолог откомандировал меня в ваше распоряжение. Приказал, чтобы на буровую послали…

Ага Мамед почесал затылок.

– Если бы хоть мало-мальски понимал в нашем деле, свет очей моих…

Говоря откровенно, директор конторы, он же пока единственный буровой мастер, вовсе не был в восторге от нашествия крестьянских парней. В Баку – там совсем другое дело, там по первому требованию отдел кадров присылал любого специалиста. А здесь сколько будет возни с этими верзилами…

– Куда же я тебя пошлю?

Буран с готовностью подсказал:

– Мне бы поближе к машине…

Ага Мамед вскочил на ноги.

– Точно сговорились, все к машинам тянутся. А на транспорт или в землекопы никто не идет. Неужели ты думаешь, что я сразу тебя к бурильному станку поставлю? Как бы не так! К машине следует сначала издали приглядеться, научиться уважать ее. То, что сразу дается, никакой цены не имеет. Вот что, Авельбаев, смягчу я свою душу. Пойдешь к Птице, на четвертую, скажешь, что я, Ага Мамед Джафар-оглы, тебя прислал. Пусть из тебя сделает верхового. Ты сильный, там, наверху, такие нужны. Дальше видно будет…

Во дворе, пока Буран разговаривал с Ага Мамедом, набралось еще больше народу. К своему великому удивлению, среди парней он увидел Хамита. О нем долго не было ни слуху ни духу, и вот снова объявился. Значит, вернулся домой. Сделав вид, что не заметил Хамита, Буран хотел пройти мимо. Но Хамит сам громко окликнул его с таким видом, будто между ними ничего не произошло. Со стороны можно было подумать, что встретились лучшие друзья.

– Буран, постой!

Пришлось подать руку. Ничего не скажешь, соперник что надо. Еще шире стал в плечах, загорел, закрутил кончики усов, оделся по-городскому. Проскользнула зависть: такой вскружит голову любой девчонке!

– Не понравился леспромхоз? Совсем вернулся? – спросил Буран.

Что оставалось делать? Ведь не спросишь: «За Камилей, что ли, приехал?»

Хамит, в свою очередь, придирчиво оглядел фигуру Бурана и, видимо, остался доволен.

– Я не один вернулся, с дружком, – сказал Хамит и громко крикнул: – Эй, друг, поди сюда, с кем я тебя познакомлю!

На зов откликнулся тот самый лесоруб, с которым Буран состязался на сабантуе.

– Мы как будто уже знакомы, – приветливо улыбнулся силач, пожимая руку Бурану. – Не правда ли?

Пришлось задержаться, немного поболтать с ними. Пусть Хамит не думает, что Буран оскорблен или обижен.

– Говорят, у вас тут кучу денег можно зашибить? – спросил лесоруб.

– Охотимся за деньгами? – не сдержал Буран иронии.

– Известное дело, рыба ищет, где глубже, человек – где богаче. Ты сам ведь тоже неспроста нанялся к нефтяникам? Так ведь?

Буран не стал объяснять про свою страсть к машинам и станкам. С такими людьми не стоит откровенничать.

– Что же, пробивайтесь к директору, нанимайтесь, – сказал Буран. – Может, и примут. Только не проговоритесь азербайджанцу, что пришли за длинным рублем. Ни за что не возьмет.

Последнее вырвалось из озорства. Ага Мамед все равно примет их на работу, ему нужны такие силачи.

3

Недели две назад отчим вместе с матерью и братьями переехал в соседний городок и устроился там на лесопильном заводе. Камиля одна осталась в ауле, хотя как будто ничего не связывало ее больше с Карасяем.

В любви она ошиблась. Не получилось у нее семьи, а думать о другой не хотелось. Кто поручится, что не будет новой ошибки?

Она спрашивала себя: неужели Буран по-прежнему приковывает ее сердце? У нее не было теперь прежнего, сильного чувства, любовь к Бурану чуть теплилась, казалось, одно-единственное дуновение холодного ветра – и огонек погаснет…

Так что же удерживало Камилю?

Ее место в библиотеке занял Кабир.

Когда ждешь ребенка, не ехать же за работой в чужие края. Может быть, поступить к нефтяникам? Жить по-старому, по-девичьи беспечно она не могла, а к замужним женщинам ее не тянуло. Время убивала работой. Ухаживала за огородом и за скотом. Ей теперь не на кого надеяться, она совсем одна.

Летнее утро, когда она встретилась с Бураном, не забывалось. Воспоминание о нем мелькало в сознании, как зарница, то освещая радостью одинокое существование, то гася эту радость. Легче перенести оскорбление от лютого врага, чем невнимание любимого человека. Она до сих пор не могла оправдать себя, каждый ее поступок – горький упрек самой себе.

Первую весть о возвращении Хамита принесла вдова Хадича, которая раньше других узнавала все новости. Выслушав ее, Камиля сказала равнодушно:

– Между нами все кончено. Какое мне дело до него?

В самом деле, ее не встревожило появление Хамита. Пусть себе приезжает, уезжает, как хочет.

Она не ждала его и поэтому, когда Хамит ввалился вечером, пожалела, что не предусмотрела этого. От него разило спиртным перегаром.

– Вот и я! Добрый вечер, женушка!

Хамит держался так, как будто вернулся после недолгой разлуки. То, что раньше можно было принять за шутку, теперь отдавало жестокостью. Она знала: за этой улыбающейся маской скрывается черное сердце.

– Зачем явился?

Хамит остановился посредине комнаты.

– Послушай меня, Камиля… Легче всего бросить человека, а вот помочь – никому неохота. Без тебя я вовсе пропаду.

На какой-то миг сердце пронзила жалость. Но тут же Камиля овладела собой. Стоило вспомнить оскорбления, которых не может простить ни одна женщина, как снова вернулась прежняя неприязнь.

– Уйди! Прошлого не вернешь.

По его лицу пробежала насмешливая улыбка.

– Не надейся, Буран тебя не возьмет. Уж я-то знаю этого парня!

Камиля побледнела. Она сама это сознавала. Хамит знал, куда вонзить жало, в самое больное место.

– Мне никто не нужен, я и одна проживу.

Он возразил:

– Я знаю тебя. Такая, как ты, не сможет прожить без мужчины.

– Уйди! – простонала Камиля.

– Ты гонишь меня из дому? Никогда такого еще не бывало в Карасяе и не будет. Тебя осудит весь аул!

Она глухо сказала:

– Пускай осуждают, а я не остановлюсь ни перед чем. Этот дом не твой, его поставил мой отец.

– Я сожгу его дотла! – пригрозил он, опускаясь на стул.

– Тогда я найду себе другой дом.

Хамит понял – угрозой ее не сломить. Если бы он был трезв, то не стал бы горячиться.

– Ты забыла все, что было хорошего между нами. Ведь любила же ты меня! – настаивал он.

Глаза ее потемнели.

– Не было у нас настоящей любви, я это поняла. Я сама себя обманывала. А теперь уходи!

В ответ Хамит расхохотался и, подойдя к нарам, разбросал подушки и одеяло.

– Я лягу на свое место.

В ярости заколотилось сердце. Камиля схватила топор и подняла его над головой:

– Не доводи до греха!

– Да ты что?!

Он отступил к двери.

Не то от усилия, с которым она подняла топор, не то от нервного возбуждения вдруг под сердцем зашевелился ребенок. В ее теле забилось второе сердце. Сын или дочь? Она прислушалась, точно ожидая ответа. Топор медленно опустился.

Хамит не понял, отчего произошла такая резкая перемена, отчего просветлело лицо Камили. Он подумал, что она сдалась. Подошел к ней, взял ее за плечи, повернул лицом к себе.

В глазах женщины была ненависть, острая, как лезвие бритвы. Хамит опустил руки, отступил под этим взглядом. Женщина сказала себе: «Нет, не надо мне его сына. Я не хочу второго Хамита. Я убью его».

4

Птица все больше и больше удивлял Бурана. Он знал, что бурильщик нуждается в квартире, что он ютится с семьей в маленькой и без того тесной избенке вдовы Хадичи. Однако, когда отстроили первый «казенный» дом, Птица отказался поселиться в нем.

– Есть люди, нуждающиеся больше меня, – сказал он.

И комнату передали его сменщику, второму бурильщику.

Буран спрашивал себя: как поступил бы он в подобном случае? И отвечал: «Я бы, наверно, не уступил свою комнату».

Этот человек, отпустив свою вахту, частенько оставался помогать второй смене. Буран заинтересовался: может быть, он подрабатывает, получает сверхурочные? Ведь у него семья. Ему сказали, что Птица остается по собственной воле и никогда за это не требует денег.

Что же это такое?

На этот вопрос Буран не мог ответить. Однажды Птица сам ответил за него. Он сказал опоздавшему на работу Хамиту, который недавно стал напарником Бурана:

– В тебе, я вижу, нет рабочего духа!

– А что такое рабочий дух? – нахально оскалил зубы Хамит. – Отличается он от солдатского духа или нет?

Птица от ярости чуть не задохнулся.

– Рабочий дух, – сказал он, – сделал революцию, он делает историю. Называться рабочим – это не просто работать возле машины. Рабочий – самый сознательный человек, самый передовой на свете. Понял? Если рабочему скажут: «Умри, но доберись до нефти», – он добудет нефть. Его ничто не остановит: ни мороз, ни вода, ни огонь, ни страх, ни угроза. Стойкий, как сталь, верный, как солдат. И веселый, как черт.

Буран невольно приглядывался к старому рабочему, в душе мечтая походить на него.

Буран помнил первые дни на буровой, когда он, стоя на высоте десятого этажа, подавал трубы. Да, ему долго пришлось присматриваться к машине издали.

И вот сегодня Птица взял его к себе в помощники. Было от чего радоваться! Теперь он мог пройти по аулу с гордо поднятой головой. И не потому ли он пошел по нижней улице, кружным путем, чтобы пройтись на виду у всех? Нет, все-таки не потому. А быть может, ему захотелось пройти мимо дома Камили, которую он так давно не видел?

Зимний день короток. Всего шестой час, а сумерки уже легли над аулом. Буран остановился у невысокого забора, перевел дыхание. Приметив занесенную снегом скамейку, с волнением вспомнил: Камиля выбегала сюда, чтобы встретиться с ним. Давно ли это было?

Тихо на нижней улице. Она стоит в стороне от буровой. Двор Камили пуст.

Буран собрался уже уходить, когда услышал скрип двери. Захотелось взглянуть на Камилю.

Камиля, выйдя во двор, занялась совсем не женским делом. Она пыталась поднять бревно, которое никому не мешало.

С большим трудом взвалила она на плечо бревно. Буран ахнул от удивления и чуть не перепрыгнул через забор, чтобы помочь ей. Только боязнь выдать свое присутствие остановила его.

Камиля понесла бревно к колодцу, который стоял в глубине двора, мимо большого валуна, лежавшего здесь с незапамятных времен.

Молчаливая фигура женщины маячила между домом и колодцем, вызывая в нем любопытство и боль. Буран никогда не позволил бы ей носить такую тяжесть!

Но зачем она носит бревно по двору?

Внезапно пришла страшная догадка, которая заставила его отшатнуться, схватиться за забор.

«Она хочет освободиться от ребенка Хамита!»

Буран вышел из своего укрытия. Под ногами предательски хрустнул снег. Нужно уходить, пока Камиля и соседи не заметили его. Как гулко бьется сердце! Он торопливо зашагал домой, не зная, огорчаться ему или радоваться.

5

В волнении прошел еще один день.

Массивный, тяжелый крюк, покачиваясь на толстых тросах, медленно ползет вниз.

Элеватор цепко обхватил конец трубы, и на секунду встретились глаза людей, наклонившихся над элеватором: большие черные глаза Хамита и карие, отдающие янтарем – Бурана. Черные замигали и забегали, как у нашкодившего кота.

В карих промелькнула улыбка. У Бурана впервые после возвращения в аул появилось чувство превосходства над соперником. «Камиля не любит тебя, я это знаю! И никогда ты к ней не вернешься!» – вот что выражал взгляд Бурана.

У Бурана появилась надежда, которую он подавлял долгие месяцы. Перед его глазами снова и снова вставала Камиля такой, какую он видел последний раз там, на берегу. Вьются чайки и вороны. На яру рассыпаны черные и белые перья… Запомнились ее глаза, отразившие в себе ночное небо. В каждом из них – маленькая луна и множество звезд. Это она ушла, топча полевые цветы. Ему тогда не хватило любви, чтобы остановить ее, крикнуть: «Вернись!»

– О чем задумался? – спросил бурильщик Птица. – Готовь ключи!

Буровая живет напряженной жизнью. Шумно дышат насосы, грохочет ротор. И все же биение сердца громче, чем вой долота под ногами.

– Эй, Буран, отмечай!

Надо провести мелом черточку на трубе. Квадратная труба, повторяя движение ротора, гнала долото в скважину. Отметка, сделанная Бураном, опускалась все ниже и ниже.

– Неплохо идет, а? – смеется Птица, завязывая шапку.

Буран с ним не согласен. Ему кажется, что долото слишком медленно вгрызается в землю. А тут еще как будто нарочно все делается, чтобы замедлить бурение! То приходится ждать, пока подвезут глинистый раствор, без которого не разрешают бурить, то надо доставать через каждые десять метров керн и для этого поднимать и опускать трубы.

Буран понимает – без керна не обойтись. По образцам подземных пород геологи следят за тем, через какие пласты проходит долото. «Черт бы побрал эти задержки! – возмущается он. – Скорее бы добраться до нефти, если она есть в нашей долине!»

О нефти спорили не только геологи. О ней разговаривали на буровых, и, как ни странно, в Карасяе тоже выявились ярые сторонники и непримиримые противники нефти. Смешно подумать: даже отец не остался в стороне – он хулил всех нефтяников, – наверно, под влиянием Ясави…

Давно ли всех карасяевцев объединяла и согревала одна забота – забота о хлебе? А теперь среди них полный разброд. Разбрелись кто куда, разошлись по разным дорогам.

Буран вспомнил Хайдара. «Что-то давненько не встречал его. Как будто он дуется на меня. Зря. Надо будет поговорить с ним. Разве я претендую на Зифу? Я теперь никуда не хожу и людям объясняю, что учусь. Это верно, что я многое узнал за время работы на буровой. Пожалуй, при случае мог бы заменить бурильщиков. Но не только из-за этого уединяюсь – я избегаю встречи с Зифой. С хорошей, умной девушкой, которую ты любишь. Я тут ни в чем не виноват. Разве запретишь девичьему сердцу любить, кого оно хочет?»