Текст книги "Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Антон Дубинин
Рыцарь Бодуэн и его семья
Книга третья, написанная во оправдание безрассудной любви

* * *

Наконец-то хорошая новость. Прибыл новый легат, по имени Пьетро ди Беневенто, по-нашему – Пейре де Беневен. Приехал он мириться, защитить нас именем Папы от Монфора.

И еще одна хорошая новость упала на нас той зимою, после Крещения 1214-го года. Я узнал ее от известного трубадура по имени Гаусберт Рыжий, которого я застал после бесплодных шатаний по городу у нас дома. Гаусберт грелся у огня, тренькая струнами, и с ним были еще трубадуры из знакомых, все они гомонили, запивая радость разбавленным вином, звенел голосок Аймы. Что случилось, спросил я удивленно, сбрасывая у двери принесенные мною колотые дрова. Что-то доброе, как я погляжу?

Уж такое доброе, давно подобного не было, заливаясь смехом, отозвался Гаусберт и встал мне навстречу. Ты, парень, ведь тоже песни пишешь? Готовься самую лучшую, самую веселую сочинять! Справедливость Господня настигла великого грешника!

Я не понимал, хотя уже начал загодя улыбаться. Причин для улыбок последнее время было так мало, что даже малейшая таковая принималась всеми с восторгом.

– Что за грешник? Что случилось?

– Новости вернейшие, от папеньки, – поспешно тараторила Айма, встречая меня и беря за обе руки. Вина у присутствующих было всего ничего, однако выглядели они все пьяными донельзя. – Наш добрый граф сегодня же едет в Монтобан! Может, уехал уже! Хочет лично его судить, расплатиться с ним за Мюрет и за прочее!

– Он еще умоется слезами, – каркал из угла неизменный участник посиделок, дядюшка Мартен. Молодые-то умирали, а этот старый пень жил и не думал меняться ни внешностью, ни повадками. – Отольются ему наши напасти!

Неужели Монфор, подпрыгнуло мое сердце. Не может быть, конечно же; ведь Монфор – дьявол, а не человек, его невозможно одолеть, взять в плен, судить… безнадежные мечты! Но ведь… если так… Это значило бы – конец войне! Я жадно водил глазами по раскрасневшимся от печи, радостным лицам.

– Да кто он-то? Кто?

– Как кто? Сказали же! Бодуэн предатель!

– Что?!..

– Графский брат, то есть бывший брат… Взят в плен, ждет в Монтобанской темнице только графского приезда… Бодуэн предатель, Бодуэн…

Я не слышал, что было дальше. Я упал на пол, потеряв слух и зрение, а очнулся уже в полной темноте, в постели.

– Совсем заболел от радости, – сказал над ухом голос трубадура по прозвищу Багуас, Продажный Любимчик. – И немудрено. Я сам едва с ног не свалился, когда услыхал.

Я хотел встать – но закружилась голова, как от потери крови. Я поспешно зажмурил глаза, чтобы не заплакать. Никто не должен был знать, что мне… Господи, как ужасно горько!

В постели в лихорадке я провел куда больше времени, чем ожидал – и чем ожидала вся моя семья. И Сретение лежа встретил.

* * *

В городе Монтобан в середине серого и почти бесснежного февраля рыцарь Бодуэн ожидал своей смерти.

Он был уверен, что его убьют – либо позорно, либо очень мучительно, или и то и другое сразу – как Мартина д-Альге, которого отлучили от рыцарства, вымазали грязью его щит, сперва протащили привязанного к конскому хвосту по всему Бирону, а потом вздернули его останки на виселице. Бодуэн понял, что все будет так, еще когда на него напали: похоже, тогда он единственный раз в жизни доставил окситанским рыцарям радость. Случилось это в холодную ночь с четверга на пятницу, когда его схватили в замке Ольм.

Теперь, глядя со стороны, слегка просветленный голоданием, Бодуэн мог бы искренне смеяться над нелепостью ситуации. Ведь его взяли, можно сказать, тепленьким, вытащили из постели – когда поднялся шум, Бодуэн вскочил, не успев даже обуться. Пока они с Гильемом де Контре помогали друг другу влезть в кольчуги – к ним стали ломиться в дверь спальни. Так и повязали Бодуэна – в кольчуге поверх кальсон, босого и встрепанного, с еще стоявшим в глазах недоснившимся сном. То-то позор – быть плененным без боя, то-то будет радости уцелевшим трубадурам, чтобы воспевать новые голоштанные Gesta ненавистного графского брата… И все потому, что Арман де Монланар, добрый и верный Арман де Монланар, керсийский вассал, один из первых присягнувших «Графу Бодуэну» по доброй воле и без принуждения еще в Брюникеле, ночью по той же самой доброй воле открыл ворота замка перед Ратье де Кастельно и его головорезами. Вот такие вассалы у графа Бодуэна, других, видно, не заслужил.

А неплохой заговор состряпали, думал Бодуэн, развлекая себя единственной игрой, доступной в замковой темнице Монтобана: он катал шарики из принесенного ему хлеба и строил из них подобье крепостной стены. Потом крепость надоела ему, он скатал маленькие шарики в одну лепешку и стал прилаживать на ней виселицу, строя ее из соломинок собственной подстилки. На руках и ногах Бодуэна – а как же без этого – позвякивали цепи, но подстилка была довольно толстая, и два шерстяных одеяла пожаловали бедному зимнему узнику в добавление к теплой одежде. Бодуэна не желали уморить до приезда его брата Раймона, наоборот – намеревались хранить в целости и сохранности. Можно сказать, ни разу сильно не ударили после захвата. С едой тоже было неплохо – кроме хлеба, приносили теплый густой суп из солонины, даже разбавленное вино. Вино Бодуэн с удовольствием выпивал, но к еде последние трое суток не притрагивался: он знал, что его со дня на день должны повесить – и не желал опрохвостить перед народом – своим, черт подери, народом – гордый образ «Бодуэна предателя», разукрасив своим дерьмом эшафот. Он сам не раз видел повешения и отлично помнил, что когда человек взлетает в петле, дрыгая ногами, штаны его стремительно тяжелеют от выскочивших наружу испражнений. Довольно будет радости врагам, если Бодуэн просто намочит штаны: не пить он не мог себя заставить.

Неплохой заговор… Как радостно встречали земли Керси своего нового сеньора! В честь графа Бодуэна, приехавшего вступать в права владения, отслужили роскошную благодарственную мессу в Коссаде, со звоном колоколов. В Ольме, куда они с Гильемом де Контре и свитой человек в пятнадцать прибыли пьяные, замерзшие и усталые, их встречали как долгожданную родню. Старый катар сеньор д'Ольм, – раскаявшийся, конечно, все они тут раскаявшиеся – разворотил ради дорогих гостей свою кладовую, ища, чем бы их угостить, и готов был собственноручно уложить Бодуэну в постель единственную дочку, черноглазую, страшно напуганную девицу лет семнадцати. На простом лице ее написалось такое явственное облегчение при Бодуэновом отказе от подарочка, что он даже рассмеялся. И не удержался – ущипнул бедняжку за худую руку, не из похоти ущипнул (какая там похоть), а чтобы посмотреть, как она испугается. Подмигнул ей нарочито весело – а что, разве я хуже моего брата Раймона, перед которым готова задрать юбку каждая вторая? Что для тебя было бы переспать со мной, маленькая патриотка, – скотоложство? Или исполнение дочернего горестного долга?

В общем, развеселился Бодуэн. Так, веселый, и завалился в постель – вместо Ольмской девицы целомудренно разделив ее с франком Гильемом, тем самым, что командовал одним из флангов кавалерии при Мюрете – и уснул стремительно, пьяным спокойным сном. Кто ж знал, что сон будет прерван именно так… Что за ним всю дорогу от Коссада следовала целая маленькая армия во главе с файдитом из Кастельно, который коротал время в Мон-Леонарде, замке в часе езды от Ольма, ожидая добрых вестей от хозяина замка. Мол, Бодуэн ложится спать, и тех, кто с ним, не так уж много, и их удалось разместить на постой по отдельным домам. А ведь долго молодчик Ратье и его парни следовали за ним по пятам, как верный эскорт, ожидая такого случая… Ради любимого граф-Раймона старался, да и ради себя самого. Ни одного из своих людей Бодуэн больше никогда не видел. С ним-то оставалось только двое: рыцарь Гильем да еще один Гильем, наваррский священничишка, Бодуэнов, можно сказать, капеллан, горделиво называвший себя «мэтром» и воспевавший Бодуэна в поистине чудовищных стихах… А жаль клирика – давно ли он радовался, что стал брюникельским каноником, давно ли он строил магические геомансийные таблицы, дурацкие в своей необъяснимой сложности и несомненно предвещавшие гибель Тулузе и Монтобану и долгую жизнь обожаемому «графу»… И вот вам, пожалуйста – поддельный «граф» почти мертвец, сам мэтр валяется в рыцарской зале с разрубленной головой, прижимая к груди торбу со своими драгоценными заметками и стихами, а Монтобан все стоит и будет свидетелем замечательного повешения. Небольшой триумф достался тебе, братец Раймон, но в последнее время ты привык довольствоваться малым.

Бодуэн помнил, как один из рыцарей, пришедших его брать, сапогом перевернул маленький труп клирика Гильема, явственно пытавшегося удрать при первых звуках битвы, и подхватил из-под него намокшую от крови суму. Заглянул внутрь – какая-то дрянь, бумажки, стоит ли брать? – но все-таки прихватил, вдруг да пригодятся случайно, тоже ведь добыча… Прости-прощай, маленький клирик, не сумел тебя спасти твой дорогой покровитель. Многие и получше тебя умирали.

Также помнил Бодуэн искаженное лицо невысокого коренастого рыцаришки, который вразвалочку подошел к нему, усмехаясь криво, будто от боли. Это уже когда Бодуэн, повязанный, лежал лицом вверх в квадратной зале донжона, едва не плача от злости. Прихрамывая, рыцарь приблизился, по пути вытирая меч о полуголый труп Гильема де Контре, и остановился над Бодуэном, чья душа была «унижена до праха, и утроба прильнула к земле», как запомнилось из недавнего псалма отличное описание побежденного…

– Ну что, граф, ваше светлейшее сиятельство, – узнаешь меня?

Бодуэн не узнавал. Лицо врага в перемежающемся тьмой ночном свете казалось таким одинаковым со всеми остальными вражескими лицами, сколько он их перевидал на своем веку – искаженным той же самой ненавистью, от которой Бодуэну делалось больно по всей поверхности избитого тела. Ненависть он узнавал, конечно, и так к ней привык, так устал от нее, что ничего не ответил, только закрыл глаза (не отвечай им, никому из них – не говори ничего). Он, наверное, убьет меня, подумал Бодуэн – ну и пускай, чем быстрее, тем лучше, прими, Господи, душу мою, libera de mortis aeterna – но лежать и ждать зажмурившись было страшно и мерзко, и он все-таки взглянул в черные узкие глаза – как он думал – своей смерти. Как глупо, подумалось ему, умирать без штанов. Все равно что с девкой застукали или в нужнике. Нечего сказать, негероическая смерть у графа Бодуэна. Не получилось из него графа – и умереть-то прилично не сумел.

– Так что, узнаешь? – с детской кровавой радостью спросил рыцаришка, пиная его носком сапога в висок. Бодуэн сжал зубы и молчал. – Я тебе однажды обещал выпустить кишки, вонючий предатель. За тех парней, которых ты убивал в Сен-Антонене. За моего брата Амьеля…

(какого еще Амьеля, он что, спятил – Бодуэн должен помнить всех, с кем он дрался за эти четыре года?)

– И еще у меня один должок остался, – ухмыляясь, продолжал тот, пока остальные, гулко и радостно перекликаясь, обирали немногочисленные трупы. Люди, окружавшие живой колеблющейся стеной Бодуэна и его незнакомого мстителя, блестели белыми зубами в желтых клочках свечного света, смеялись.

– Еще один должок… – Улыбаясь по-волчьи, тот потянул из-за пояса плеть. – Пятьдесят раз по заднице, один в один, если ты, конечно, не давал мне достояние в рост. Тогда можно и сотню, я не жадный. Тем более и штанов-то на вас нет, спускать не придется, досточтимый граф, уж не обессудьте – если мы с вами прям сейчас расплатимся…

Он перевернул Бодуэна опять же ногами, перекатывая его, как куль с мукой, но ударить успел всего несколько раз – его оттащили.

– Кончай, Адалард! Прекращай давай!

Кто-то за пределами видимости наоборот кричал – «валяй, Адалард» – но приказавший кончать был главнее, не иначе как сам Ратье, или, может быть, Ольмский сеньор, гостеприимный хозяин и добрый отец.

Бодуэна вздернули на ноги. Адалард, почти узнанный (я когда-то где-то видел его пленником… Связанным… Выкупили?), остервенело врезал ему несколько раз по уже и так разбитому лицу. Тот сглотнул кровь, не желая тратить ее на плевки в эти свинские и слоновьи лица, пляской смерти выступавшие отовсюду.

– Не бить! Не сметь! – надрывался Ратье, отпихивая разошедшегося мстителя. – Раймон тебя удавит, если мы его живого не довезем!

И, последним аргументом, латной рукой вцепляясь Адаларду в плечо:

– Дерьмо, мне же тоже хочется, да я терплю!

И, чтобы избежать искушения выбить Бодуэну зуб-другой, поспешно отвернулся, отдавая приказ немедленно отправляться гонцу в Тулузу.

Так и выяснил Бодуэн, что волей-неволей ему придется еще раз встретиться с братом. И как ни странно, он был этому до отвращения рад. Хотел поглядеть, с каким лицом Раймон его будет убивать. Стоило стараться – дожил-таки до дня, когда его брат будет глядеть только на него. И как еще глядеть – не отводя глаз. И если не небо – то сам Бодуэн успеет спросить Раймона глазами: «Где брат твой, кровь которого вопиет от земли?»[1]1
  Быт. 3-14.


[Закрыть] Бодуэн сам знал, что это обман. Авель из него не получится, потому что его приношение Господь отвергал с самого начала. Потому что Раймон ему никогда не завидовал, не желал его убивать. Потому что кровь его, простого грешника, не будет вопить от земли никогда. Но и обман может дать утешение: он в самом деле хотел видеть Раймона.

В Монтобан оба брата прибыли с небольшим разрывом, Раймон на пару суток позже Бодуэна. Хотя от Тулузы было добираться дальше, да прибавьте еще время на дорогу гонца, но из Ольма веселому Бодуэнову эскорту пришлось ехать кружным путем, по лесам, партизанскими тропами. Все чтобы миновать Кастельно-Монратье, где сидел крепкий франкский гарнизон. Проезжая мимо бывшего своего замка, который формально все еще принадлежал Бодуэну, эн Ратье не выдержал-таки и врезал ему по зубам. И между ног, разумно предполагая, что вот уж тешиться с девочками Бодуэну точно не придется. А зубы надлежало сохранить для разговора с братом; отсутствие зубов скорее могло быть замечено графом Тулузским. Все равно пары резцов Бодуэн к концу пути не досчитывался – то один, то другой файдит «не выдерживал», и Ратье не мог их в этом винить. Просил только бить не по морде и не в копчик – все-таки пленному надо ехать на коне – а по бокам и животу, потому что уж внутренности-то его никто рассматривать точно не будет. Почки у Бодуэна давно уже были плохи – он подхватил болезнь во время зимних войн в Провансе, куда пятнадцать лет назад послал его брат-сеньор, усмирять баронов де Бау. Так что его особенно не удивляло, что он снова начал мочиться кровью. Порой трясущемуся в седле связанному Бодуэну казалось, что душа уже начинает отделяться от избитого, онемевшего от мороза тела. Им владело странное оцепенение. Он не жалел о Монфоре, ни о ком другом, кого успел назвать своими друзьями и братьями по оружию. В конце концов, иного он и не ждал: рано или поздно должно было случиться так, чтобы они остались наедине с Раймоном, и один из них обязан был умереть. Скорее уж Бодуэн, который всегда меньше годился для жизни. Над головой мерно качались голые ветки, длинные веревки окситанских лесных терний, лапы длинноиглых южных сосен – совсем иных, чем в Иль-де-Франсе. Бодуэн дышал, с удовольствием впитывая вкусный воздух этой чужой земли, за двадцать лет так и не ставшей ему родной, и думал, каково это, когда ты умираешь и предстаешь один на один перед холодным и спокойным небесным светом, сочившимся сквозь зимнюю путаницу ветвей. Ведь каждому человеку рано или поздно приходится это сделать – хорошо, что у него, Бодуэна, хотя бы есть время немного подготовиться. Заметив, что молчаливый пленник смотрит вверх и ищет в этом силу молчать, ему стали надевать на голову мешок. Дни стояли серые, порой сыпал мелкий дождь. А по прибытии в Монтобан вдруг ударил мороз, пока Бодуэн ехал в седле, мешок на его лице покрылся инеем в месте его дыхания. Когда холщовую маску сорвали, в глаза Бодуэну ударило солнце, и он успел жадно посмотреть в его ослепительное лицо, прежде чем оказался в замковой темнице.

Бодуэн успел построить очень красивую виселицу из соломинок, сломать ее, в задумчивости соорудить новую фигуру – склеенный кусочком хлеба в поперечине тау-образный крест. Хлеб возбуждал его: подумаешь, от малого кусочка много дерьма не будет! Он знал, что есть нельзя, и нарочно вывалял свою краюху в земле – но она продолжала вызывать прилив слюны.

Окон в Монтобанской темнице не было – этим она невыгодно отличалась от многих других подземелий, где есть хотя бы бойницеобразное окошко под потолком. Хотя по зимнему времени так и лучше – не слишком-то холодно. Смешно, что в подземелье – настоящем глухом подземелье – зимой и летом одинаковая стужа. Зимой, впрочем, там теплее, чем снаружи. А свечка у Бодуэна имелась – доброхоты каждый раз приносили свечки вместе с супом. О суп Бодуэн грел руки, чтобы утишить боль в ломивших от холода и сырости суставах, а когда варево остывало, выливал его в угол темницы, тот, в который он приспособился мочиться. А при свете свечи развлекал себя мыслями о странном Боге, любимом Боге, которому он вроде как дал обет служить. О том, как этого Бога и Человека тоже били чем попало, и по голове, и по всему остальному, а слуга-то ведь не больше господина. Мыслить о Боге не получалось, потому что смерть была по-прежнему страшна, а под веками то и дело всплывало смуглое длинноносое лицо Раймона. Что скажешь, брат? Что ты скажешь мне теперь?

Он так долго – всю дорогу – разговаривал с Раймоном воображаемым, что когда в темницу вошел с большим канделябром в руке Раймон настоящий, Бодуэн не сразу его узнал.

Его брат, оказывается, не изменился. Постарел – да, в волосах прибавилось ярко-белых прядок – тоже да. Но это было то же самое лицо, то же самое. И на сей раз Раймон по-настоящему смотрел на Бодуэна, никуда не денешься – видел его. Бодуэн испытал короткий приступ мстительной радости – он увидел, что Раймону больно на него смотреть, что Раймон измучен, что глаза и подглазные круги у него темны от внутренней огромной усталости. Остатки мстительности советовали Бодуэну запахнуть шерстяное одеяло, в которое он кутался, и отвернуться от брата к стене. Но остатки чего-то другого… не позволяли ему этого сделать. Он молча смотрел на Раймона, на графа Сен-Жерменского, или же Сен-Жильского, на герцога Нарбоннского и маркиза Прованского, на своего старшего брата, и глаза у обоих братьев были карие, одинаковые.

Раймон поставил на пол пятисвечник, бросил рядом запас свечей. Разговор предстоял, возможно, долгий. Быстро и яростно граф отослал свой многочисленный эскорт. Подошел куда ближе, чем позволяла безопасность: длина цепи позволяла Бодуэну до него дотянуться, если бы тот захотел. Но он не хотел. Он все так же смотрел старшему в глаза – и этот долгий-долгий темный взгляд абсолютного понимания стоил четырех лет пути. Стоил Монферрана, и Брюникеля, и Мюрета. И Ольмской позорной ночки без штанов.

Раймон заговорил не сразу. Вообще-то ему принесли деревянный стул – но он подтянул к себе одеяло и сел на него, по-сарацински скрестив ноги.

– И что я должен с тобой делать…? – спросил он, глотая слово «брат», глотая слова «Бодуэн предатель» – все слова, которыми он мог бы обратиться к этому человеку. Бодуэн ничего не ответил. Только улыбнулся – кривой улыбкой Раймона Пятого, наложенной на по-франкски неподвижное лицо.

– Как только я отсюда выйду, будет баронский суд, – продолжал Раймон, не отпуская его взгляда, и Бодуэн снова оказался на миг в тех временах, когда старший брат мог делать с ним все, что угодно. Взгляд глаза в глаза. Приказ. И Бодуэн ехал улаживать братские дела от одной усобицы в другую или охранять слабый замок Монферран, не давая себе времени зарастить раны, без надежды когда-нибудь получить отцовское наследство… Пришел конец наваждению, теперь мы квиты, подумал Бодуэн, отводя глаза. Это далось ему так легко, что он обрадовался невиданному ощущению свободы. Ради нее, опять же, стоило так долго идти.

– Мои люди хотят твоей смерти. Ты это, я думаю, знаешь.

Бодуэн кивнул, глядя на пламя свечи. Граф Раймон почувствовал на подступе те самые предательские слезы, что излились наружу на Сен-Жильском соборе. Он никогда не стыдился слез, считая, что негоже человеку прятать свои чувства, и был скор как на плач (не мешавший ему ни смотреть, ни говорить), так и на широкоротый заразительный смех. Но только не сейчас, Господи, только не сейчас – потому что разрыдаться от бессилия сию минуту даже опасней, чем на соборе. Как изрек тогда по Писанию со скрытым торжеством легат Тедиз: «Как бы воды ни выходили из берегов, они не дойдут до Бога». А дальше граф смотрел через призму яростных рыданий, до конца не веря, что это может быть, как кивают друг другу важные прелаты, подтверждая: «Слезы сии говорят против вас и доказывают вашу виновность»… «Плач его вызван не благочестием, а зловредным мятежным духом и досадой…»

Они выставили тогда столько требований, что на удовлетворение их не хватило бы всей Раймоновой страны. Он так им и сказал, разворачиваясь, страшный и яростный, с лицом, прочерченным светлыми водными потоками – грохотнув церковной дверью так, что гул отдался эхом от стен алтарного придела. Самое малое и бессильное, что Раймон мог тут поделать.

И теперь, глядя на Бодуэна, на закрытое и странно довольное лицо своего брата, Раймон снова вспомнил – «Как бы воды ни выходили из берегов, они не дойдут до Бога».

– Твоей смерти здесь хотят все. Что скажешь?

– Я знаю.

Раймон оглянулся на темничную дверь, почуяв за ней какой-то малый звучок. Резко распахнул ее – и в темницу едва ли не ввалился в нелепой позе согнувшийся вдвое молодой рыцарь, покрасневшим ухом вперед. Граф в сердцах схватил его за шиворот, разворачивая к себе – и узнал в лицо сына графа Фуа, Рамонетова ровесника. Позади неудачливого шпиона маячило еще несколько бледных лиц.

Граф отпустил юного Роже-Бернара, не в силах на него злиться. Рыжеватый крепкий юноша с чуть веснушчатым лицом, храбрым и открытым, в том возрасте, когда руки и ноги растут быстрее всего остального. В том числе и быстрее мозгов.

– Я только хотел… – заговорил было тот, уже начиная жестикулировать – но Раймон прервал его, решительно выталкивая за дверь.

– Пошли все прочь.

– Но мессен, вам нужна охрана… Вдруг он попытается… – заспорил молодой де Фуа под одобрительный гул остальной компании – но Раймон с лицом, по-настоящему искривленным от гнева, рявкнул так, как делал он крайне редко, тыча трясущейся рукой в сторону лестницы наверх.

– Сейчас же! Я буду говорить с… ним один на один!

– Да, мессен, – пробубнил юноша, все топчась на месте – но граф Раймон все стоял в дверях, ожидая, покуда непрошеные караульщики окончательно уберутся. После чего вернулся на прежнее место, где Бодуэн меланхолично потирал запястье, ломившее от тяжелого железа.

Раймон явился говорить с братом, когда пробило ноны. Проговорили же они всю ночь, и никто на всем свете не знал и никогда не узнал – о чем.

* * *

Наутро граф Раймон, пошатываясь, вышел по винтовой лестнице из подземелья. Баронский совет давно ожидал его в главной зале Монтобанского замка, более того – за графом уже трижды посылали. Первым делом Раймон Старый – сейчас он казался действительно старым – упал на резное кресло возле стола и потребовал теплого вина и чего-нибудь закусить. Бессонная ночь дурно сказывалась на нем, особенно после нескольких дней пути верхом. Прошли те времена, когда молодой сын тулузского графа мог пить и петь по трое суток подряд, выглядя при этом свежим и веселым, как бессмертный греческий бог. Разом несколько человек побежали распорядиться, и скоро сержант втащил горячее вино с травами прямо в котелке и какую-то остывшую птичку на блюде. Граф Раймон зачерпнул кубком, неосторожно макая в вино рукав, и залпом выпил. Потом поднял глаза, ничего не выражающие, как темные камни.

– Я думаю, вы тут все уже без меня решили. Что?

– Смерть, – отозвался Бернар де Портелес. Этот арагонец, бывший вместе с доном Пейре под Мюретом и не получивший там даже легчайшей раны, во главе шайки таких же отчаянных мстителей уже четыре года жил в Тулузе и дрался с Монфором яростно, как черт. Он и внешне походил на черта – черный и всклокоченный, со сверкающими щербатыми зубами, с черной щетиной по щекам и рукам. В Монтобан он приехал с Раймоном специально ради казни Бодуэна. В его сердце давно горела память о крови великолепного дона Пейре, и он надеялся, что Бодуэнова кровь хотя бы немного пригасит этот пожар. Хотя по-настоящему подошла бы только Монфорова.

– Смерть, – отозвался куда более спокойный граф де Фуа. – В любом случае, даже если покается. Мало того, что это будет справедливо и только справедливо – рыцари не поймут нас, Раймон, если ты решишь его помиловать. От нас отвернутся многие, чья помощь нам так нужна. Сам подумай, кто станет служить под его началом? А если этой честолюбивой сволочи не дадут управлять, он переметнется обратно, как только сможет.

Раймон скривился, как от боли. И выпил еще вина.

Он скользил взглядом по лицам своих рыцарей и видел в них приговор брату – такой же явственный, как тот, что Бодуэн вынес себе сам. Арман де Монланар, присягнувший Бодуэну, чтобы его предать – герой дня, наряду с Ратье де Кастельно. Граф Фуа с сыном. Несколько арагонцев. Злобный молодняк, который не прощает никого и никогда; файдиты, файдиты, файдиты… Прежде – содержатели куртуазнейших дворов Европы, а ныне – грязноватые партизаны, лишенные почти всего – и земель, и чести, нашедшие малую отдушину в том, чтобы хоть кого-нибудь в отместку порвать на куски… «О Бог мой, как низко мы пали», как пел трубадур Аудьярт – как его на деле, Раймон де Мираваль?

– Я знаю, эн Раймон, вы хотели бы его помиловать, потому что это ваш брат. Но граф должен судить не по родству. По справедливости.

– Повешение. В назидание любому предателю.

– А Гильема Ката помиловали? Более того – в объятиях лично держали? Эн Раймон-Роже! Почему у вас суд для разных людей – разнится? – вскинулся какой-то молодой рыцарь. На него набросилось сразу несколько:

– Гильем Кат! Эн Гильем присягнул Монфору, чтобы шкуру спасти, и ушел от него, как только смог! Он никогда не был с франками! А Бодуэн-предатель Брюникель обманом взял, приехав вроде как нам на выручку, хотя мог бы и франкам в спину ударить!

– Так ты, сопляк, и самого эн Раймона в измене обвинишь – он сперва тоже с Монфоровым войском обретался!

Раймон все молчал и пил. Кубок за кубком. Рукав его пропотевшей котты давно намок от постоянных почерпаний. Наконец он ударил ладонью по столу – удар вышел слабый и негромкий, однако все его услышали и замолчали. Только молодой де Фуа все продолжал что-то пылко говорить, едва ли не за грудки хватая рыцаря ненамного старше себя.

– Вы все спорите, что делать, если Бодуэн предатель вдруг покается, – усмехнулся Раймон, странно блестя глазами. – Все оказалось куда проще, мессены. Я подтверждаю, что приговор ему – смерть.

– Убить его так, как Монфор убил Мартина д'Альге. – Арагонский рыцарь Бернар де Портелес приподнялся с лавки от возбуждения. – Сперва позорный столб и лишение рыцарства. Потом – протащить через строй за хвостом коня. Потом повесить…

– Мартин д'Альге как-никак заслужил такую смерть, – оборвал его граф Раймон с необычайной для себя жестокостью. – Он хоть и арагонец, эн Бернар, а все-таки подлец был изрядный, он не только Монфора – и меня единожды успел предать. Никакого лишения рыцарства не будет, хотя бы потому… Что я не желаю видеть собственный герб вымазанным грязью.

Да, это как-то забылось в пылу вдохновенных споров. Герб-то у братьев один и тот же. До чего же странно подумать, что под Мюретом на Монфоровой стороне сражался хотя бы один рыцарь с тем же тулузским крестом на алом поле… Ведь говорили, что подлец Бодуэн продолжал демонстративно носить прежний герб (не иначе чтобы никто не забыл – он из Сен-Жильского дома и в случае Раймонова поражения имеет право на графский титул! Да он и графским титулом заранее не брезговал, дерьмо собачье, паршивый предатель, граф Бодуэн…)

– Тогда повесить, – сказал де Фуа, подводя итог. И еще – избавляя своего друга, графа Тулузского, от труда выговаривать приговор самому. – Сегодня же. Поскорее покончить с этим, пока Монфор не ломанулся его выручать.

– Кто исполнит приговор? – надтреснутым голосом спросил граф Раймон. Он ожидал, что раздастся дружный хор голосов – однако роль палача что-то не привлекала никого из файдитов, так страстно желавших его брату смерти. Одно дело убить в схватке. Или даже зарубить пленника. Но в том, чтобы накидывать петлю на шею, мало почетного…

Только Бернар де Портелес, давно уже забывший, что есть что-либо почетное, кроме как убивать франков, ударил кулаком о ладонь – поднабрался в Тулузе здешних неприличных жестов:

– Я исполню.

– Я ему помогу, – по-волчьи усмехнулся старый де Фуа. Старый волк де Фуа. Недаром у них в роду имя «волк», Луп, весьма распространено. Граф Раймон любил этого старого волка, почти всегда, когда они не ссорились, и сейчас любил – за то, что тот соглашался увековечиться в небесной хронике как «палач графского брата». Бодуэн в самом деле заслужил смерть, заслужил как никто другой. И заслужил ее не только в наказание.

– Хорошо, мессены, – граф Раймон поднялся на ноги и тяжело пошатнулся. Сказалось выпитое на голодный желудок. Обернулся к своему капеллану, человеку горячему, который здесь и сейчас только что потрясал серой бородкой, вместе с другими крича – смерть! Смерть!

– Отец Ариберт, он… Бодуэн-предатель просил священника.

– Что? – во все глаза уставился на него капеллан. – Что ты, Раймон, такое говоришь? И в самом деле хочешь, чтобы я отпускал грехи этого дьявола?

Раймонов ровесник, так же, как и Раймон, не расставшийся с кольчугой и мечом, отец Ариберт обладал яростным темпераментом и громовым голосом при маленьком росте. Тем, что его еще при Фульконе не извергли из клира, он был обязан чуду… А может быть, тому, что он почти не показывался у епископа на глазах, неотлучно находясь при графе. Раймон знал его еще учеником Фонфруадской монастырской школы – младшего сына небогатого рыцаря, отличавшегося таким бешеным темпераментом, что его отдали цистерцианцам не столько в учение, сколько на битье и усмирение.

Отец Ариберт с тех пор потерял волнистую шевелюру – даже тонзуры ему не нужно было брить, так как голова сама собой облысела; спина его ссутулилась от кольчуги, старые раны заставляли стонать по ночам. Но вспыльчивый нрав остался при нем, как и привычка панибратски называть собственного графа по имени. Даже во времена, когда тот увлекался катаризмом, и отцу Ариберту приходилось волей-неволей быть тише и незаметней.