Текст книги "Песочные часы"

Автор книги: Анна Масс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Мишкино ружье

Мишке Горюнову подарили на день рождения ружье. Оно стреляло маленькими пульками, похожими на остро отточенные обломки грифеля. Мишка вынес ружье во двор и сказал, что он всем даст разочек пальнуть. Мы стреляли по очереди в ствол клена с прикнопленным листком бумаги, с десяти шагов. Из девочек попала только Аня, а мы с Валей и Наташкой промахнулись. Потом ружье взял Мишка Рапопорт. Перед этим он издевался над нами, говорил, что мы стреляем «на кого бог пошлет», что у нас руки дрожат и в глазах двоится. Мы поэтому стали хором бормотать: «Колдуй баба, колдуй дед, заколдованный билет!..» – чтобы Мишка промазал. Он долго целился, закрыв один глаз и высунув язык. Выстрелил – мимо!

– Ага! – закричали мы. – А сам-то! А сам-то!

– Потому что вы колдовали! – заявил Мишка.

Он перезарядил ружье и прицелился в стайку воробьев около забора. Выстрелил, почти не целясь. Воробьи взлетели, а один остался на земле. Он подскакивал и трепыхал крылышками.

– Есть! Попал!

Мы наперегонки бросились к воробью.

Горюнов сказал:

– Это ты случайно попал.

– Завидно, да? – ответил Рапопорт.

Ясно, Горюнов завидовал. Он отобрал у Мишки свое ружье и стал высматривать – нет ли еще где-нибудь воробьев. Но больше не было. А мы, девочки, прониклись к Мишке уважением. Ведь почти не целился! Вот это глазомер.

Рапопорт поднял с земли подстреленного воробья. Он лежал в сведенных Мишкиных ладонях, как в лодочке. Крылышки уже не трепыхались, а были разведены в стороны. Воробей опирался на них, пытаясь приподняться. Ему пробило голову возле клюва. Из ранки текла кровь.

– Я не думал, что попаду! – растерянно сказал Мишка. Он наклонил голову к ладоням и стал отогревать воробья дыханием.

– Надо кровь ему смыть, – сказала Валя.

Мы подошли ко второму подъезду – там был кран. Пустили воду тоненькой струйкой, Валя смочила палец и стала обмывать кровь возле ранки.

– Осторожно, больно ему! – тоненьким от жалости голосом проговорила Наташа Абрамова.

– Отойдите, ну вас всех, – сказал Рапопорт. – Вы что, не понимаете – он пить хочет.

Он аккуратно, чтобы не потревожить воробья, переложил его в одну ладонь, а другой попытался напоить. Воробей раскрыл клювик, но пить не стал: не мог поднять головку. Глаза его то заволакивались пленкой, то открывались. Он дрожал.

– Не хочет он пить. Холодно ему! – сказала Аня. – Дай его подержу. У меня руки сухие.

– Не дам! – ответил Мишка.

– Можно, я его поглажу? – попросила Наташка Захава. – Он такой хорошенький… Я одним пальчиком.

– Иди ты со своим пальчиком, – сказал Мишка. – Тащите лучше коробку какую-нибудь.

Валя побежала домой за коробкой.

В это время из второго подъезда вышел художник Шухмин.

– Что это у вас? – спросил он.

Мишка показал ему воробья. Шухмин взглянул на воробышка, потом увидел ружье в руках у Горюнова и обо всем догадался.

– Ничего себе развлечение! – сказал он и отобрал у Горюнова ружье.

– Это не он подстрелил, это я, – признался Рапопорт.

– А если бы ты в глаз кому-нибудь попал? – спросил Шухмин. – Безобразие какое! Ведете себя как беспризорники! Как хулиганы!

Из четвертого подъезда вышла Нина Иосифовна Сластенина со своим боксером Хэппи.

– Вот, полюбуйтесь на этих живодеров! – обратился к ней Шухмин. – Из ружья по птицам стреляют!

– Да это садизм какой-то! – воскликнула Нина Иосифовна.

– А что вы думаете? С этого все и начинается.

– …А кончается колонией для малолетних преступников, – закончила Нина Иосифовна. – Я, когда смотрю в окно на их игры, поверите ли, Петр Митрофанович, просто возмущаюсь до глубины души: носятся как угорелые, кричат, визжат! Да разве мы в наше время так себя вели?

Боксер Хэппи тем временем носился по двору и задирал ногу возле нашей песочницы, скамейки и клена.

– Кто вам разрешил баловаться с ружьем? – обратился к нам Шухмин.

Мы виновато молчали.

– Дай сюда птицу, – сказал он Мишке и взял у него воробья двумя пальцами за лапки. Воробей вяло взмахнул крылышками, а головка его с раскрытым клювом свесилась вниз.

– Отдайте! – с отчаяньем крикнул Мишка. – Мы его вылечим!

– Вылечите! Вы только измываться умеете!

– А что вы его так держите! – сказала Аня. – Он живой, а вы его за лапки!

– Какой он там живой, подыхает, – ответил Шухмин. – А ружье я твоему отцу отдам, и всё ему выскажу, так и знай!

Он ушел с воробьем в одной руке и ружьем в другой.

– Вот это правильно, вот это в данном случае гуманно! – сказала ему вслед Нина Иосифовна. Обвела нас всех строгим, осуждающим взглядом, взяла на поводок Хэппи и тоже ушла.

У Мишки на ладони остались капельки крови. Он смыл их, завернул кран и вытер руки о штаны. Мы так и стояли кучкой возле крана, словно надеялись, что не все еще кончено.

Из своего подъезда выбежала Валя с коробкой в руках.

– Я маме сказала для чего, и она мне вот эту дала, – заговорила она на ходу. – Ему там как раз в самый раз… А что? – спросила она, подходя. – А где же воробышек?

– Пошли, что ли? – сказал Горюнов.

– Что это такое – садизм? – спросила я.

Никто мне не ответил.

Подари мне куклу

Лена Короленко открыла дверь на мой звонок и почему-то очень обрадовалась:

– Это ты! Как хорошо!

– Лена, моя «Родная речь» не у тебя? А то я села уроки готовить, а «Родной речи» нет.

– Я сейчас посмотрю. Заходи.

Я зашла и с любопытством осмотрелась. Комната была разделена шкафом и занавеской на две половины. В этой половине над тахтой висел портрет какого-то хмурого дяденьки с красным носом и водянистыми глазами.

– Это кто? Твой дедушка? – спросила я.

– Что ты! – возмутилась Лена. – Это Мусоргский.

– А-а, – сказала я, как будто знала, кто такой Мусоргский. – А где твое хозяйство?

– Какое хозяйство?

– Ну, твой уголок, где ты уроки делаешь и в игрушки играешь.

– Уроки я делаю в той половине, а игрушек у меня нет.

– Как нет? А где же они?

– Мама их все отдала. Чтобы я не отвлекалась от основного.

– От какого основного?

– От музыки, – объяснила Лена. – У меня обнаружили абсолютный слух.

Она произнесла это с таким выражением, как будто хотела сказать: «У меня обнаружили стригущий лишай».

– Ну и что? А почему в игрушки-то нельзя?

– Не то что нельзя. Просто следят, чтобы я не тратила время на пустяки. Ко мне три раза в неделю учительница ходит по музыке, готовит в музыкальную школу. Уроки задает. Потом еще школьные уроки. И еще бабушка занимается со мной английским.

Лена вздрогнула и прислушалась.

– А у тебя много игрушек? – спросила она.

– Три полки и ящик!

– Ух ты! Счастливая! А какие?

– Ну, всех не перечислишь. Тигр, два мишки, куклы – Маша и Элиза, две лошадки, к ним повозочка, заяц, собака… Еще домик складной, обезьянка…

– Ой! Ты же можешь играть в зоопарк! Как будто звери сидят в клетках, а Маша и Элиза пришли их смотреть. И тут тигр вырвется из клетки и бросится на них…

– Нет, тигр не бросится, он старый, одноглазый, из него опилки сыплются.

– Ну, мишка! А они сядут на лошадки и…

Лена вздрогнула и прислушалась.

Я сказала:

– Да, в зоопарк – это хорошая игра. Можно попробовать.

– А ты во что играешь?

– Мы с Наташкой в школу играем.

– Наташка – это кто?

– Это моя подруга. Мы с ней как будто учительницы – по очереди. Куклы у нас – отличницы, а мишка, белый…

Лена вздрогнула и прислушалась.

– Что это ты все вздрагиваешь? – спросила я.

– Сейчас должна прийти, – с тоской ответила Лена и посмотрела на круглые часы, висящие под картиной.

– Кто?

– Училка. Она ровно в четыре приходит.

Лена как-то сразу погрустнела.

– Ты посмотри тогда мою «Родную речь», и я пойду.

– Сейчас.

Лена отдернула занавеску и вошла в другую половину комнаты. Там, прислоненная к стулу, стояла большая коричневая виолончель, тускло поблескивая крутыми бедрами. Она была похожа на богатую даму, вынужденную жить у бедных родственников. Лена обошла ее с таким видом, как будто это живой крокодил. Порылась в портфеле и воскликнула:

– Ой, вот же он! Они у меня прямо рядом лежали! Как это я положила и не заметила!

Лена вышла и плотно задернула за собой занавеску, словно опасалась, что виолончель может выскочить вслед за ней.

– Смотри-ка, уже четыре, а ее нет, – со слабой надеждой сказала Лена. – А знаешь, какой у меня был однажды счастливый день! Она заболела и не пришла, и мамы дома не было. Я чуть ли не до вечера одна играла.

– У тебя же нет игрушек.

– Никому не скажешь? Иди сюда.

Она встала на четвереньки и полезла под стол, приглашая меня за собой. Там она сунула руку под батарею и достала маленького уродца, слепленного из черного хлеба. Вместо ручек и ножек у него были спички.

– Вот. Это мой Кузя. Не трогай, а то у него головка отваливается. Вот это его кроватка, в коробочке. А вот в этой коробочке – мой детский сад. Это мне монпасье бабушка подарила, и каждый леденчик у меня – человечек. Вот этот, зелененький – воспитательница. А этот, желтенький – самая маленькая девочка, я ее больше всех люблю. Она болеет, видишь, у нее кусочек отколупнулся. Я ее отдельно в спичечную коробочку положила, это у меня как будто больница.

Лена аккуратно засунула свои коробочки с человечками обратно под батарею. Мы вылезла из-под стола, и она первым делом взглянула на часы.

– Хоть бы не пришла!

– Ты ее боишься, что ли?

– Я ее ненавижу, – сказала Лена. – Я вообще музыку ненавижу!

– Зачем же ты учишься?

– Да у меня же абсолютный слух! Мама говорит, что это верный кусок хлеба. А я вообще могу без хлеба! Я готова каждый день молочную лапшу есть. С пенками…

Мне что-то жалко ее стало, и я предложила:

– Хочешь, я тебе маленькую куколку подарю? Пупсика целлулоидного?

– Правда? – Лена просияла. – Очень хочу! Я его знаешь как буду любить! Я с ним в кровати буду играть перед сном. И в школу буду с собой брать, я его в парте устрою… Нет, правда подаришь?!

В дверь позвонили.

Мы обе вздрогнули.

– Ну, всё, – сказала Лена. Поникла, ссутулилась и, волоча ноги, пошла открывать.

Училка оказалась молодой и довольно симпатичной.

– Извини, задержалась, – сказала она, снимая пальто. – Ты отработала то, что я задала тебе в прошлый раз?

Лена что-то буркнула.

– Ну, пойдем, – сказала учительница, вздохнула и как-то поёжилась. Мне даже показалось, что у нее в глазах промелькнула такая же безысходная тоска, как у Лены.

Я взяла «Родную речь», попрощалась и ушла.

Вечером ко мне пришла Наташка, притащила своих зверей – крокодила, жирафа и петуха. Мы с моими и ее зверями забрались на диван и стали играть в корабль. Звери у нас были матросами. Мы раскачивались и пели моряцкую песню: «Эх, за волнами, бури полными, моряка родимый дом!» Когда мы дошли до слов: «Ну а главное – чтобы славная подарила бы письмо! Даже палуба заплясала бы, заходила бы колесом!» – в комнату вошла мама и сказала:

– Прекратите этот кошачий концерт! Вы что, сами не чувствуете, как перевираете мотив? У вас же слуха нет!

Наташка возразила, что это у меня слуха нет, а у нее есть, просто я ее заглушаю. А я обрадовалась. Я подумала: «Эх, как же мне повезло!»

Старшая подруга

Наташа была на месяц старше меня и, пользуясь этим, всегда верховодила. Если мы играли в куклы, она забирала себе новую, а мне давала старую, со свалявшимися волосами и грязным облупленным носом.

– Потому что я старше! – говорила она.

И я подчинялась: ведь она действительно была старше. И, кроме того, у нее была сестра Катя, которой было уже четырнадцать лет.

Катя читала книги без картинок! Вот какая она была взрослая.

Мы жили на одной лестничной площадке и каждый день ходили друг к другу в гости. Книги мы с Наташей читали одни и те же. Сначала прочтет Наташа, потом даст мне, и я читаю.

У Наташи книги были гораздо интереснее. Все картинки раскрашены цветными карандашами, уголки страниц загнуты, строчки подчеркнуты иногда красным карандашом, иногда простым. А то и просто ногтем.

Это были еще Катины книги. Они перешли Наташе по наследству. И эти книги были не такие уж детские, хоть и с картинками: «Мальчик из Уржума», например, про детство Кирова. Или «Хуторская команда» про детство Буденного.

Хоть и про детство, но ведь про детство каких людей!

И уж если Катя читала такие довольно взрослые книги давным-давно, то можно себе представить, какие книги она читала теперь! Она читала – Тургенева!

Я, например, не решалась даже раскрыть том Тургенева, а Наташа ничего, раскрывала и даже читала. Ну, это не удивительно, она ведь была старше меня.

– Я прочитала «Отцы и дети», – сказала она.

– Интересно? – спросила я с уважением.

– Что значит интересно! – ответила Наташа. – Что это тебе, «Дюймовочка», что ли?

Мне стало стыдно за свой дурацкий вопрос. Спросить о Тургеневе – интересно ли?

– Это важно прежде всего, – сказала Наташа, – здесь поставлена очень важная идея.

– Какая? – спросила я и тут же опять почувствовала, что села в лужу.

– Да ну, разговаривай с тобой после этого! – с досадой ответила Наташа. – Важная идея поставлена, вот и все. Не понимаешь, что ли?

– А-а-а! – сказала я. – Теперь, конечно, понимаю. Я просто не расслышала.

Конечно, Наташе хорошо – у нее старшая сестра, которая ей все может объяснить. А мой старший брат и раньше не обращал на меня никакого внимания, а теперь, когда у него появилась жена, вообще плевать на меня хотел. А двоюродная сестра Маринка – на четыре года младше меня и только-только начинает самостоятельно читать свои первые книжки.

Я подарила ей на день рождения «Волшебную лампу Аладдина». Маринка обрадовалась, тут же уселась на пол и стала рассматривать картинки.

– А ты читала? – спросила Маринка. – Интересно?

– Что значит интересно! – сказала я назидательно. – Это важно прежде всего! Здесь поставлена очень важная идея.

Я искоса посмотрела на Маринку и убедилась, что слова мои не пропали даром: Маринка сидела на полу, и от умственного напряжения у нее текло из носу.

Наташе я, конечно, больше не задавала детского вопроса: интересная ли книга? Теперь Наташа, вручая мне книгу, говорила:

– Хорошо написано.

И я, когда приходила к Наташе за очередной книгой, тоже спрашивала ее:

– Хорошо написано?

Я читала «Повесть о настоящем человеке». Эта книга была очень хорошо написана. Я просто не могла оторваться.

Наташа в это время читала «Кортик». Тоже говорила, что хорошо написано.

А Катя читала вот что: «Тихий Дон»! Такая толстенная книга и совершенно без картинок! Я бы, наверно, за год ее не осилила. Сама Катя читала ее вот уже две недели и еще половины не прочитала.

Наташа закончила «Кортик» и пришла ко мне с книгой.

– Хорошо написано? – спросила я.

Я знала, что Наташа сейчас ответит: «Неплохо написано», или: «Умело сделано», или просто: «Читать можно».

А Наташа на этот раз сказала:

– Чересчур натуралистично.

Я в первый момент просто обалдела от такого слова.

Натуралистично! Только бы не забыть! А чтобы получше запомнить, нужно в разговоре почаще употреблять это слово.

– Знаешь, – сказала я, – я недавно перечитала «Ребята и зверята». Она, правда, детская, но довольно натуралистичная.

Наташа выглянула в окно и сказала:

– Какое небо натуралистичное! Наверно, дождь будет.

– Наверно, – согласилась я. – Придется надевать боты. Мне мама купила такие натуралистичные боты!

Наташу позвали домой обедать, и она ушла.

А я вышла во двор. Там в песочнице сидела Маринка со своей подругой, пятилетней Галькой. Они строили из песка дом для балеринки и солдатика.

Маринка была старше Гальки на полгода и поэтому командовала.

– Вот тут у них будет садик, – говорила Маринка. – Солдатик спросит: «Ты какую книжку читаешь?» А она: «Интересную». А он: «Что значит интересную? Не интересную надо сказать, а важную одею».

Я подошла к песочнице и презрительно сказала:

– Вот дура! Слышала звон, да не знает, где он. Не одею, а идею! И вообще, ты что, песок ела? У тебя все лицо туро… нуро… нуто…

Ой, как обидно! Я забыла это длинное умное слово! Я изо всех сил старалась вспомнить. Там в конце было как-то звонко и еще была буква «и». А в начале – «у». Я несколько раз прошептала: «у-и-и», но только окончательно забыла слово.

За обедом вспоминала, и когда делала уроки, тоже вспоминала – ну никак!

Уж лучше бы я его совсем не узнавала. Теперь это забытое слово вертелось на языке, жгло. И, главное, обидно было: Наташка-то, небось, помнит! Правда, она на месяц старше меня, но все равно!

Вечером пришла Наташка и зачем-то стала рыться в моих детских книжках.

– Это же детские! – сказала я.

– Я знаю. А вот ты сегодня говорила, что «Ребята и зверята» хоть и детская, но…

Я замерла от радости: сейчас Наташа скажет то слово!

Но она сказала только:

– Хоть и детская, но хорошо написана.

– Читать можно, – грустно согласилась я.

Наташа выглянула в окно и сказала:

– А я думала, дождь сегодня будет. Помнишь, небо какое было?

– Ага, – сказала я.

– Ну какое? – зачем-то спросила Наташа.

– Облачное.

– Нет, а какое облачное? – пристала Наташа. – Помнишь, я сказала, какое небо, а ты еще сказала, что боты наденешь. Помнишь?

– Нет, не помню! – сказала я обиженно. Я поняла, что Наташа просто экзаменует меня, чтобы потом издеваться.

– И я забыла, – сказала Наташа. – Весь день помнила, а потом, пока уроки делала, забыла. Я думала, может, ты помнишь.

Я видела, Наташе было тяжело сознаваться. Понятно, ведь она старше меня.

Я, чтобы утешить ее, сказала:

– А я еще раньше забыла! Я забыла почти сразу, как ты ушла.

Наташа немного успокоилась. И мне стало веселей: все-таки вдвоем страдать легче.

– А пойдем у Кати спросим! – предложила я.

– Она послала меня к черту, – сказала Наташа. – Она сейчас злая-злая. И «Тихий Дон» читает с пятое на десятое, сразу по десять страниц переворачивает. И в конец заглянула, я сама видела. А мне не велит в конец заглядывать. Я ей говорю: «Ага, мне не велишь в конец заглядывать, а сама заглядываешь». А она говорит: «Пошла ты к черту». Я и ушла. К ней сейчас не подступишься. У нее переходный возраст.

Мы посидели у нас, повспоминали то слово. Наташа сказала, что если встать точно на то место, на котором помнила, то обязательно вспомнишь. Но мы как следует не помнили, где стояли, когда произносили слово, так что ничего не вышло.

Наташа сказала, что хорошо помнит, где она стояла у себя дома, когда она еще знала то слово. Мы пошли к ней.

У Кати была в гостях ее подруга Нина, с которой они занимались в поэтическом кружке в доме пионеров. Нина была старше Кати на целый год. Она была очень серьезная, в очках, которые все время сползали ей на нос. Она училась уже в восьмом классе!

– Читала-читала и бросила! – говорила Нина, быстрым движением руки загоняя сползшие очки на место. – Не только натуралистично (тут мы с Наташей радостно переглянулись и ущипнули друг друга), но и страшно растянуто. Конечно, это мое субъективное мнение…

– Разумеется, субъективное, – быстро согласилась Катя.

– Субъективное… – едва слышно прошептала Наташа, а я не решилась даже прошептать. Только в глубине души восторженно отозвалось: субъективное!

– Вот почему, – продолжала Нина, – я и не стала дочитывать, хотя это и не в моих принципах.

– И не в моих тоже, – согласилась Катя.

– Принципах, – подтвердила Наташа.

А я только переступила с ноги на ногу. Кажется, слишком много для одного дня. Я всего не запомню.

– …И начала новую книгу, – Нина снова взмахом руки забросила очки на место.

– Интересно?.. То есть, – Катя смущенно поправилась, – я хочу сказать, хорошо написано?

– Хорошо – это не то слово, – ответила Нина. – Это… Как бы лучше сказать… Это…

– Как называется? – пришла Катя на помощь подруге.

– «Госпожа Бовари» Флобера.

– Про что там?

– Ни про что, – задумчиво ответила Нина. – Кусок жизни.

– Кусок жизни!.. – изумленно повторила Катя.

– Кусок жизни! – прошептала Наташа.

А я смотрела на Нину и думала: никогда, никогда я не стану такой умной, как она, даже если когда-нибудь буду учиться в восьмом классе. Надо хоть эти-то слова запомнить как следует и пойти передать Маринке.

В квартире у Вали

В плохую погоду можно всем двором собраться у кого-нибудь дома. Лучше всего – у Вали, в большой квартире, где в гостиной у стены стоит могучий резной буфет-дворец, а в нем живет разная посуда. В Валиной квартире непередаваемый, но ощущаемый мною семейный климат, в котором легко и свободно дышится.

У Вали две бабушки – маленькая, кругленькая Софьтимофевна и худенькая, изящная Марьтимофевна. Бабушки вносят в семейную атмосферу очаровательный стиль старомодной уважительности, несуетливости, вежливости. Бабушки встречают нас приветливой улыбкой, спрашивают: как здоровье? Как твои школьные успехи? Что ты сейчас читаешь? В отсутствие Валиных родителей бабушки не запрещают нам бегать по всей квартире, орать, опрокидывать стулья и кресла, но они делают нам замечания, если мы, например, обращаемся друг к другу «Валька!», «Мишка!», а не «Валя» и «Миша».

Невозможно себе представить, что в Валиной семье кого-то могут унизить окриком, оплеухой, тут вообще никогда друг на друга не кричат. Тут – разговаривают.

В Валиной квартире я проникаюсь прелестью обычных действий: встречи и прощания, разливания чая, обязательных слов – пожалуйста, спасибо, разрешите, здравствуйте, а не «здрасьте» или «приветик» – Валины бабушки этого мягко не принимают.

В Валиной квартире мы два раза в неделю занимаемся английским. К нам приходит учительница, мы рассаживаемся вокруг большого стола, покрытого скатертью с бахромой. Низко над столом – овальный абажур зеленого стекла с бронзовыми медальками и подвесками из стеклянных трубочек. Если провести пальцем по трубочкам (что не поощряется), они издают едва слышный звон и долго волнисто раскачиваются.

Английские слова запоминаются легко – радуют своей похожестью или, наоборот, полной непохожестью на русские слова, но вот грамматика! Чем отличается неопределенный артикль от определенного, презент индефинит от паст индефинит? И зачем они вообще нужны? Вот если бы просто – учить слова и целые фразы, стихи и песенки, пытаться говорить друг с другом пусть неправильно, пусть смешно – зато по-английски!

Однако наша учительница сразу так налегла на грамматику, что уроки нам совсем перестали нравиться. Старается только Валя, потому что она, не в пример всем нам, отличается большим усердием и сознательностью, остальные только делают вид, что занимаются, а сами мечтают о том моменте, когда учительница оденется в передней, скажет «гуд бай» и уйдет, а для нас наступит блаженство игры в дочки-матери.

Эта игра заключается в том, что «мама» кормит «детей», моет, укладывает спать, учит хорошим манерам, а «дети» не хотят есть, не хотят мыться и спать и норовят перехитрить «маму».

И еще была настольная игра «Рич и Рач». По картонному полю, разрисованному домиками, замками, реками и горами, сражающимися рыцарями и дикими зверями, двигаются по зеленым, красным, желтым и синим кружочкам фигурки, напоминающие контуры человеческой фигуры до пояса. Кидается фишка с цифрами, фигурка отмеряет шажки. Цель – первой проникнуть в нарисованный в центре доски замок. Но ей нужно преодолеть много препятствий. И бывает, в двух шагах от цели фигурка вдруг попадает в западню и должна отступить или, под горестный стон своего владельца, возвращается к началу пути.

Никогда позже, ни в какой игре я уже не испытывала такого азарта, как в те вечера в Валиной квартире за тяжелым дубовым столом, ярко освещенным висячей лампой под зеленым стеклянным абажуром с бахромой в виде стеклянных трубочек.

Но над счастьем игры висела ежеминутная угроза телефонного звонка, который мог прервать его грозным:

– Немедленно домой! Ты что, забыла, что тебе пора ужинать и спать?!

– Ну пожалуйста, ну еще пять минут!

– Не-мед-ленно!

И хрупкое блаженство разбивалось с печальным звоном.

А какие книги у Вали! Еще книги ее бабушек – с «ятями», но не затрепанные, не изрисованные, как у Наташи, а в хорошем состоянии и с замечательными картинками. Валя давала их нам читать, но со строгими условиями: не пачкать обложку, не загибать уголков, не отмечать карандашом или ногтем то место, где прервали чтение, не слюнявить палец, когда переворачиваешь страницу, и уж конечно не рисовать на полях и не раскрашивать картинки.

«Голубая цапля» – о мытарствах девочки-сиротки, которая не расстается с единственным своим другом – ручной цаплей.

Или «Маленький лорд Фаунтлерой» – о мальчике, который вырос среди честной и благородной бедноты, не зная, что он – внук лорда.

Или «Маленькая принцесса» – о девочке из богатой семьи, вдруг лишившейся своего богатства, но не утратившей благородства и достоинства.

Или «Дедушкина внучка» – о полунищем старике, продавце игрушечных бумажных мельниц, пригревшем в своей каморке несчастную крошку, убежавшую от злых циркачей-акробатов.

И конечно, всегда соблюдался закон жанра детской литературы: добро торжествовало над злом.

Мы подобными книгами – упивались (словцо в духе книг). Но ведь скучной книгой не упьешься. Значит, душа черпала в них что-то ей необходимое.

Потом начался Кассиль с его «Вратарем республики», «Великим противостоянием», Гайдар, Катаев, Полевой, Фадеев. Это была хорошая, «настоящая», идейная литература, а та – принято было считать – плохая, безыдейная, слезливая. Но прошло много лет, и оказалось, что эта хорошая не заслонила ту плохую. Да и была ли она плохой? Не она ли первая разбудила – пусть через сентиментальность, слезливость, мелодраму – чувства добрые, благородные, человечные?

Читая, примеряли на себя поступки героев. Это было что-то вроде неосознанных поисков нравственного примера.

Правда, если книга кончалась гибелью полюбившегося героя, воображение тут же корректировало автора: герой непременно спасался или его спасали – это все еще действовал закон сказок, а может быть, мудрое свойство детской психики: что бы ни происходило – конец должен быть хороший.

…Была еще книжка «Сказки кота Мурлыки» с великолепными картинками, с крупным шрифтом, но я ее не любила, потому что в ней сентиментальные повести кончались трагической смертью героев. Нарушался закон жанра.

…А еще увлекательное занятие – в Валиной комнате, где под стенными часами с боем висит поясной портрет бабушки Марьтимофевны, молодой красавицы в белой, пенистой от кружев накидке, забраться («только не с ногами!») в глубокое кресло и рассматривать альбомы с немецкими трофейными открытками. Альбомы тоже немецкие, шикарные, каждая страница переложена нежно шелестящей полупрозрачной папиросной бумагой, но открытки! Какие на них изображены хорошенькие, счастливенькие девочки и мальчики, котятки и щеночки, уютные домики, добрейшие бабушки и дедушки, мамы и папы, чистенькие домики и садики, полные красивых цветочков… Мне хочется на время превратиться в эту чистенькую белокурую девочку с локонами и ямочками на щеках, и это вполне возможно – на то есть игра, которую я могу включить в себе, когда захочу, а никто об этом и не догадается, и в этом дополнительная радость игры. И сегодня перед сном, и завтра, когда я побреду на урок, перекашивая спину от тяжести портфеля, и на уроке за партой – это буду не я, а моя телесная оболочка. А я улизну в домик к счастливым детям.