Текст книги "Песочные часы"

Автор книги: Анна Масс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Нина Рудковская

Она сидела на первой парте в среднем ряду. Две аккуратные, довольно толстые косы с вплетенными ленточками, очки, идеальный порядок на парте. Прямая спина и сосредоточенный профиль, всегда повернутый в сторону учителя.

Сидела она одна – может, просто не нашлось достойного сидеть с ней рядом. Училась не на круглые пятерки, но очень хорошо и обладала просто непостижимым усердием.

В тот день у нас была контрольная по геометрии. Старенький Георгий Нилыч разделил доску на две части, записал две задачи – для первого варианта и для второго – и сел за свой учительский стол, задумчиво глядя в окно.

Нина упоенно работала. Терла лоб, замирала, сжав ладонями виски, вдруг со счастливым возгласом снова приникала к листку бумаги и энергично чертила.

Мы с Ёлкой сидели на второй парте, за ее спиной. Я рисовала рожицы и цветочки. Ждала, когда Ёлка закончит свой вариант и приступит к моему.

Но у нее что-то заело. Звонок раздался как раз в ту минуту, когда она только-только взялась за мою задачу. Те, кто решил контрольную, клали листки на стол учителя и выходили из класса. Рудковская тоже сдала свой листок, но из класса не вышла, а обернувшись, смотрела осуждающим взглядом, как Ёлка решает мне задачу.

– Я ухожу! – предупредил Георгий Нилыч, и пошел по рядам, забирая контрольные у тех, кто еще не сдал.

Я, не долго думая, сунула учителю чистый листок. Удовлетворившись, он пошел дальше по рядам, а я принялась быстренько переписывать Ёлкино решение, чтобы успеть присоединить свою контрольную к стопке других.

Я бы успела, если бы не Нинка.

– Ты этого не сделаешь! – сказала она.

– Почему это не сделаю?

– Потому что!

Я попыталась обойти ее, но она загородила мне дорогу.

– Самое ужасное это то, – сказала она, – что тебя даже не мучает совесть. Ты даже не осознаешь всей степени своего бесстыдства.

Раздался звонок, теперь уже с перемены. Георгий Нилыч уложил стопку контрольных в свой потрепанный портфель и вышел из класса, а я осталась с несданным листком в руке и с разбуженными муками совести. Я поняла, что Нина права, и осознала степень моего бесстыдства.

На следующий день я подошла к учителю на перемене и сказала:

– Георгий Нилыч! Я вас обманула. Я сдала вместо контрольной чистый листок. А контрольную я списала.

– Да? Хорошо, хорошо, – пробормотал он немножко испуганно. Наверно, не понял.

– Я списала контрольную! – повторила я.

– Хорошо… Хорошо… Я учту.

Что тут хорошего? Кажется, он так и не понял.

Но вот Нина – поняла. Она подошла ко мне и сказала с некоторой даже торжественностью:

– Ты меня удивила. Именно от тебя я не ожидала такого. Значит, в тебе еще тлеют искры благородства.

И она принялась раздувать во мне эти искры. И я ей подчинялась, потому что чувствовала, что только она может меня исправить. В ней была та цельность натуры, которой так не хватало мне самой.

Нина пригласила меня в гости. Вообще-то она постоянно жила с мамой и старшей сестрой возле Смоленского метро, но периодически ее забирала к себе тетя. И теперь она как раз жила у тети в Кропоткинском переулке. Тетя работала в Институте судебной психиатрии имени Сербского, в том же переулке, и Нина сказала, что тетя прекрасно разбирается в людях. И что до сих пор никто из Нининых подруг ей не нравился. Может быть, поэтому у Нины до сих пор не было настоящей подруги. Никто из них не выдерживал проверки тетей.

Я очень робела, когда впервые пришла к Нине. Хотя было уже достаточно ясно, что – робей не робей, но уж я-то со своими жалкими искрами благородства, никак не смогу понравиться тете.

Тетя накрыла стол скатертью поверх клеенки, словно давая понять, что это – не рядовой обед. Задавала мне вопросы – о любимых книгах, об увлечениях, о родителях. Я чувствовала себя примерно так, как, по моим представлениям, должна себя чувствовать живая курица, которую продают на рынке: продавец держит ее за лапы вниз головой, а покупатель щупает ее, решая, брать или не брать.

После супа я отнесла на кухню свою тарелку и вымыла под краном. То же я проделала после второго и третьего блюда. Дома я посуду никогда не мою, но тут я подумала, что это может произвести на тетю хорошее впечатление.

После обеда тетя ушла, а Нина подвела меня к письменному столу и показала общую тетрадь, куда она записывала поразившие ее цитаты из книг. На первой странице было аккуратно выведено только одно высказывание:

 
«В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь – значительно трудней!»
 

В. Маяковский

Со следующей страницы высказывания шли сплошняком:

 
«Где,
           Когда,
                     Какой великий выбирал
Путь,
            Чтобы протоптанней и легче?»
 

В. Маяковский

 
«Лучше гибель, но со славой,
Чем бесславных дней позор!»
 

Ш. Руставели

«Смелый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто хоть и боится, но побеждает страх».

Б. Изюмский

«Умри, но не давай поцелуя без любви!»

Зоя Космодемьянская

Тетрадь была исписана до половины. Я ушла от Нины очень обогащенная.

На следующий день она мне сказала:

– Знаешь, просто удивительно: ты понравилась тете. Я даже не ожидала.

– Чем это, интересно?

– Понятия не имею. Но, значит, что-то в тебе есть, раз ты ей понравилась.

Теперь, когда я была одобрена тетей, Нину словно обуяло вдохновение. Она старалась ни на минуту не выпускать меня из сферы своего дружеского влияния. Она словно распростерла надо мной крылья и взвилась вместе со мной в воздух. Она парила над землей, а я висела в ее дружеских когтях как кролик в когтях у ястреба-вегетарианца.

Несомненно, она была сильная личность, и мне, в общем, даже нравилось быть у нее в подчинении. Правда, у меня почти не оставалось времени для дружбы с Ёлкой. Но Рудковская очень убедительно доказывала, что Ёлка плохо на меня влияет, что с ней я иду по линии наименьшего сопротивления. А мне не хотелось идти по линии наименьшего сопротивления. К тому же меня многое в Нине восхищало. Например, железное упорство: она нарочно оставляла на столе рядом с учебником книгу, раскрытую на самом интересном месте, и не заглядывала в нее, пока не приготовит всех уроков. Так она воспитывала у себя силу воли. Я тоже пробовала, но не смогла. И книги мы с ней читали по-разному: если книга мне нравилась, я подолгу с ней не расставалась – перечитывала, перелистывала, снова и снова погружалась в прочитанное. А недостатков никаких не видела. Мне казалось, что в книге, которую я полюбила, как-то даже нечестно выискивать недостатки. А Нина наоборот считала, что читать надо критически. У нее была еще одна тетрадь, куда она записывала собственное мнение о каждой прочитанной книге. Тетрадь была разделена по пунктам: автор, название, тема, идея, собственные замечания, вывод.

Например, вот как она выразила мнение о романе Толстого «Анна Каренина»:

«Книга не понравилась. Плохо показана жизнь простых людей того времени, коллектив. Большая часть романа отведена под личные переживания героев, их любовные интриги. Слишком много ненужных, никому не интересных любовных „похождений“. Они делают некоторых героев нежизненными, искажают их (Стива Облонский, Анна). Долли – наиболее удачный образ. Вывод: книга не принесла почти никакой пользы для жизни».

– Ты должна добиться пятерки по алгебре и геометрии! – заявила мне Нина.

– Перекрестись! – ответила я. – Мне бы хоть тройку твердую.

Вместо ответа Нина показала мне цитату из своей первой тетради:

«Воля и труд человека дивные дива творят».

Н. Некрасов

Она стала подтягивать меня по математике. Честно старалась. Ей казалось, что если она все понимает, то и для других это очень просто. Она думала, что я притворяюсь. А я не притворялась, я в самом деле не могла ничего понять.

Однажды она даже заплакала от бессилия.

– Не плачь, – утешала я ее. – «Воля и труд человека дивные дива творят». Н. Некрасов.

– Ну да! – всхлипнула она. – Его бы сюда! Попробовал бы вбить в твою башку, что такое ось симметрии!

– Да ладно! – отвечала я. – Как-нибудь проживу без оси симметрии.

– Меня возмущают твои легкомыслие и беспринципность, – говорила она. – Ты совершенно не соответствуешь моим идеалам – Уле Громовой и Зое Космодемьянской. И в то же время меня что-то в тебе привлекает. Мне даже иногда хочется быть такой же легкомысленной, как ты.

– Ну и будь, – отвечала я.

– А кто же будет исправлять недостатки таких, как ты?

Отец ее погиб на фронте, мать работала в школе лаборанткой. На Смоленской, куда Нина вскоре вернулась от тети, семья жила в восьмиметровой, узкой как пенал комнатенке огромного общежития, где вдоль длинного коридора тянулись двери в такие же комнаты-камеры. Пьяные скандалы и драки были тут обычным делом. По дороге в школу и из школы надо было пройти мимо старого Смоленского метро, где на заплеванном асфальте безрукие, безногие, слепые, с орденами и медалями на выцветших гимнастерках недавние защитники Родины просили милостыню у прохожих.

При всем при этом Нинка истово верила, что живет в самой лучшей, самой справедливой стране, в которой год от года все радостнее жить, и что Сталин подарил ей, как и всем советским детям, счастливое детство. Мы все верили, но у Нины это было что-то фанатическое. Она зачитывалась книгами о героических подвигах советских людей. Ей бы хотелось самой закрыть грудью амбразуру. Она жалела, что родилась слишком поздно.

К ноябрьским праздникам Нину и еще пятерых лучших приняли в комсомол. Кого же и принимать, если не таких, как Нина. Кто еще так борется за честь школы? По ее инициативе в классе установили стенд под названием «Два мира, две системы». Уголок наглядной агитации. Лист ватмана разделен линией поперек: «У нас» и «У них». Иллюстрации, вырезанные из газет и журналов. «У них» – истощенный чернокожий ребенок роется в мусорном баке. «У нас» – румяный малыш и его улыбающаяся мама в светлом кабинете на осмотре у врача. «У них» – жалкие трущобы, лохмотья на веревке, бездомный ночует на лавочке в парке. «У нас» – поднимаются к небу дома-новостройки, семья рабочего вселяется в новую квартиру (репродукция знаменитой картины художника Лактионова). Ясно, какая система правильная, а какая нет.

Нину, единственную из всех трех седьмых, выбрали в комсомольское бюро школы. И назначили редактором стенгазеты. Вот это было в точку! Нина мечтала, когда вырастет, стать журналисткой. Она сразу очень горячо взялась за дело, сама писала заметки и других тормошила. Нашу стенгазету признали лучшей среди седьмых классов.

Конечно, мне льстило, что такой человек со мной дружит. Правда, мне и с Ёлкой хотелось дружить. Но стоило мне пройтись с ней на перемене, Нина ревниво вспыхивала и устраивала мне разнос.

– Как ты не понимаешь! – говорила она. – Я борюсь за лучшее в тебе, а Ёлка тянет тебя вниз по линии наименьшего сопротивления!

Возможно, Нина была права, но какой соблазнительной казалась мне теперь эта линия! С Ёлкой мы были на равных, а за Ниной приходилось все время тянуться, карабкаться к ее идейным вершинам.

Однажды, незадолго до зимних каникул, когда мы с Ниной возвращались из школы, меня окликнула Ёлка:

– Мне нужно тебе что-то сказать. Только это секрет. Рудковская, можешь отойти?

– Пожалуйста! – вспыхнула Нина. – Я вообще могу уйти!

И повернула за угол.

– Давай посидим, – сказала Ёлка.

Мы зашли в заснеженный скверик, сели на скамейку, подложив под себя портфели, и Ёлка рассказала мне такое, что я прямо зашлась от зависти.

Она на катке познакомилась с мальчишкой!!

Дело было так: у нее запутался шнурок на ботинке, а он сказал – давай, помогу. Взял ее ногу, положил к себе на колено и распутал узел! И они потом вместе катались! И он взял ее телефон, и вчера позвонил! И пригласил в кино на «Каменный цветок»!

– На шестнадцать тридцать, в «Художественный»! Я маме сказала, что с тобой иду. Если спросит – подтверди.

– Ладно. А как его зовут?

– Вова.

– А на внешность какой?

– Ой, вообще! На Бернеса похож! Ну ладно, я побежала. Значит, скажешь моей маме, если спросит?

И она убежала, размахивая портфелем. Я с завистью смотрела, как она бежит, разбрызгивая снег. Бежит по линии наименьшего сопротивления к своему Вове, похожему на Бернеса. Счастливая!

Рудковская ждала меня на углу Большого Могильцевского, возле бывшей церкви. Лицо ее с поджатыми губами выражало плохо скрытую обиду.

– А я думала, ты домой ушла, – сказала я.

– Я и хотела уйти! А потом решила, что не уйду. Не хочу, чтобы Ёлка оказывала на тебя тлетворное влияние!

– Что же, мне с ней и поговорить нельзя?

– Как ты не понимаешь, что она тянет тебя в пропасть!

– Никуда она меня не тянет!

– Нет, тянет! А я этого не допущу! Я хочу сделать из тебя личность! И сделаю!

– А ты меня спросила? – разозлилась я.

– Когда человек тонет, его не спрашивают. Его бьют веслом по голове и спасают.

– Как-нибудь сама выплыву! Без твоего весла! С кем хочу, с тем и дружу! И вообще, иди к черту, надоело!

Нина потрясенно молчала.

– Я одного не могу понять, – сказала она наконец. – Как тетя могла в тебе ошибиться? Она прекрасно разбирается в людях.

– В психах она разбирается! – ответила я, бестактно намекая на место тетиной работы.

– Ах, так! – медленно произнесла Нина. – Так вот оно, твое истинное лицо! Ну, что ж. Теперь, когда ты сорвала маску, мне, по крайней мере, многое стало ясно. Очень жаль, что я отдала тебе столько времени. Я могла бы провести его с большей пользой для себя и для общества.

Она резко повернулась, перебежала дорогу и свернула в Чистый переулок.

И вдруг я почувствовала такое облегчение, словно избыточная тяжесть, под которой я ходила долгое время, свалилась с меня. Мне даже захотелось подпрыгнуть, чтобы ощутить вновь обретенную легкость.

На катке

Девочек, которые умеют кататься на коньках и ходят по воскресеньям в Парк культуры, окружает поле загадочности. Какие-то у них тайны, связанные с катком. Они что-то жгуче обсуждают шепотом на переменах. Доносится: «Тот на норвегах», «тот в свитере».

Учителя говорят, что в седьмом «А» – «нездоровые настроения».

Не знаю, как у других, а у меня – точно, нездоровые: я мечтаю, чтобы и у меня, как у Ёлки, запутался шнурок на ботинке и чтобы мальчик, похожий на… Неважно, на кого, просто мальчик… Чтобы он положил мою ногу на свое колено, а потом…

Но я не умею кататься, у меня и коньков-то – одна старая «снегурка», чем-то похожая на маленькие санки с загибающимся кверху полозом. С помощью веревочки и палочки я прикрепляла ее к валенку и, отталкиваясь другой ногой, каталась по кое-как залитой из шланга ледяной дорожке на заднем дворе. Но это куриное ковыляние не назовешь катанием на коньках, к тому же та «снегурка» уже давно пылится на антресолях, а где другая – вообще не известно.

К зимним каникулам мне купили коньки – настоящие «гаги», привинченные к низким черным ботинкам. Я счастлива. Надеваю их и хожу по квартире. Имитирую движения конькобежцев. Ксения ворчит – остаются полосы на паркете. Скорее бы конец четверти! Еще пять дней до каникул! Еще три дня!

Они наступили, наконец, и я иду в Парк культуры. Одна. Потому что если с Ёлкой – есть опасность, что шнурок на ботинке снова запутается у нее, а не у меня. Одна – я вне конкуренции.

Из репродуктора льются вальсы, польки, падеграсы, поет Клавдия Шульженко: «О любви не говори, о ней всё сказано, сердце верное в груди молчать обязано…» По ледяным дорожкам, сильно наклонив корпус вперед и заложив руки за спину, широким, плывущим шагом проносятся мальчишки на длинных и острых, как отточенные ножи, «норвегах». Тут запросто могут сбить с ног, и из девочек катаются по дорожкам только очень уверенные в себе. О них у нас в классе с уважением говорят: «Она по дорожкам катается!»

Недосягаемо прекрасны фигуристки – они, как лебеди, плывут по овальному ледяному озеру, обнесенному мелкосетчатым забором. Не верится, что эти стройные девушки в высоких шнурованных ботинках, в коротких юбочках поверх туго натянутых рейтуз тоже пишут диктанты, отвечают у доски, получают двойки и тройки с минусом. Нет, они, наверное, все круглые отличницы, и вообще, они из какого-то другого мира, из другого круга, потому что невозможно себе представить, чтобы вон та, в каракулевой шапочке, надвинутой на одну бровь, или вон та, элегантно вытирающая носик чистым белым платочком, который она вынимает из меховой муфты на шнурке, прячутся от гостей, завязывают узелок на галстуке, когда учитель ищет в журнале, кого бы вызвать к доске, и с горестным чувством рассматривают в зеркале свой нос.

Мое место на катке для начинающих. Это довольно большая территория, тоже обнесенная высоким мелкосетчатым забором с калиткой, возле которой служительница в тулупе проверяет билеты. Билеты покупаются при входе в парк, в боковых крыльях ворот, где много окошек-касс.

В гардеробе я сажусь на скамейку, разуваюсь, надеваю и туго шнурую ботинки с коньками. Потом, держась за спинки скамеек, подхожу к окошку, сдаю пальто и обувь, прячу в варежку номерок и ковыляю к выходу на каток. Тут многие ковыляют, и я не чувствую себя униженной своим неумением.

На катке устроены длинные двойные перила для тех, кто не может держаться без подпорок. Хватаясь за них и отталкиваясь, цепочкой катаются самые неумелые, и я присоединяюсь к ним.

Гораздо привлекательнее кресла на полозьях. Можно кататься, держась за спинку кресла, это позволяет двигаться по всему катку, как бы переводит с костылей на инвалидную коляску. Кресел меньше, чем желающих завладеть ими. Нужно подловить момент, когда кто-то бросит кресло, а другой еще не успеет его подхватить. Для этого мне приходится оторваться от спасительных перил и выйти на ледяное поле. Ноги в щиколотках подламываются, тело перекашивается в поисках равновесия, руки хватают воздух, но я тут в своем праве, такая же «начинающая», как и все те, кто так же сосредоточенно пытаются наладить контакт с собственными ногами. Есть и такие, кто уже научился держать равновесие, разбежавшись, чуть-чуть проехаться на прямых, сведенных вместе ногах, победоносно глядя по сторонам. Некоторые катаются почти хорошо, перенося тяжесть тела то на одну, то на другую ногу, плавно поворачивая, и только осторожность, с какой они двигаются, выдает в них тех же начинающих, только на более высоком этапе развития.

Иногда в эту тихую заводь врывается с дорожки настоящий конькобежец и, прочертив смелыми, стремительными бросками два-три круга, словно подразнив, снова вырывается на волю, а все смотрят ему вслед, как смотрят домашние утки вслед дикой залетной птице.

Крепкий мороз с ветром леденит лицо, коченеют руки в намокших от частых падений варежках. Ну, хватит, не могу больше – стонет во мне ленивое, привыкшее к комнатному комфорту, вялое естество. Но уже проснулось во мне другое, жаркое и упрямое, и оно требует: ну еще один круг! Ну еще!

– Не могу! – ноет старое.

– Могу! – отвечает новое.

На следующий день зверски болят руки, шея, бедра, плечи, растянутые связки щиколоток.

– Не пойду! – визжит и цепляется за интересную книжку, за уютное кресло старое, вялое.

– Пойду! – сказало упрямое.

Снова очередь за билетами, вальсы, Клавдия Шульженко поет: «Дядя Ваня, хороший и пригожий, дядя Ваня, всех юношей моложе…», бивуачное тепло гардероба, мягкий морозец, густой снег – а я катаюсь! Пусть неуверенно, на вихляющихся щиколотках, но катаюсь! Коньки как будто сами везут меня по кругу, сами поворачивают, я стараюсь поспеть за ними, не споткнуться на выбоине, но это уже не сравнить со вчерашним. А главное – я преодолела себя! Если бы я осталась дома в кресле, то не узнала бы, какое это сильное и счастливое чувство – преодоление.

…Как блаженно отходят, оттаивают, ноют намятые ступни, когда, сидя на скамейке в гардеробе, я расшнуровываю и снимаю ботинки с коньками и надеваю старые, разношенные! Такое чувство, будто вынули прежние, вялые мышцы и вставили новенькие, тугие. Какое наслаждение – идти по заснеженному Крымскому мосту, подставляя лицо медленно падающим снежинкам, и каждым движением ощущать эти новенькие, приятно болезненные мышцы. И думать, что впереди еще восемь дней каникул и я еще успею научиться кататься так, что смогу выйти на ледяную дорожку, где катаются настоящие конькобежцы.

И может быть, там я познакомлюсь с мальчишкой на «норвегах» (о, постыдное, «нездоровое» желание!), и мы будем кататься, взявшись за руки крест-накрест. И он спросит номер моего телефона. И однажды мама позовет меня особым голосом:

– Тебя к телефону! – и заговорщицким шепотом: – Какой-то мальчик.

А может быть, я встречу на катке Сережу Скворцова и сама, первая, его окликну. Во мне тает угрюмая скованность, пусть она еще не раз будет брать верх надо мной, но сейчас я скинула ее с себя, победила и счастлива.