Текст книги "Песочные часы"

Автор книги: Анна Масс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Сцены из спектакля

К первому родительскому дню мы решили подготовить настоящий спектакль, который шел на сцене театра, – «Кому подчиняется время». Пьеса братьев Тур. Содержание такое: нашего разведчика засылают с важным заданием в германский штаб под видом немецкого офицера. Ему помогает русская девушка-радистка, которая выдает себя за немку и служит личным секретарем гауляйтора – главного фашистского начальника. С помощью радистки, поминутно рискуя жизнью, герой осуществляет взрыв штаба (сработала мина замедленного действия, вмонтированная в старинные часы, – отсюда название), похищает гауляйтора и привозит его в Москву.

До выхода знаменитого фильма «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли еще оставался год или два, а до «Семнадцати мгновений весны» и вовсе предстояло пилить и пилить через множество произведений столь же оригинального содержания. Спектакль театра Вахтангова был первой ласточкой и пользовался заслуженным успехом у публики. Разведчика играл Андрей Львович Абрикосов, а девушку-радистку – красавица Лёка Коровина.

Конечно, весь спектакль мы не могли осилить. Наш режиссер, она же воспитательница, Ольга Николаевна выбрала из него самые эффектные сцены. Роль разведчика досталась, конечно, Гришке Абрикосову. Ему даже не пришлось ее учить, он ее знал всю наизусть, а если что-нибудь забывал – смело нёс, что хотел. Ольга Николаевна только приговаривала временами: «Гриша, ты не в цирке! Не переигрывай, Гриша!»

Роль девушки-радистки получила Таня Пашкова, дочка Галины Сергеевны, в те годы исполнительницы большинства главных женских ролей в театре Вахтангова. Хорошенькая как мама, Танька совершенно не обладала ее способностями, зажималась перед публикой, забывала слова. Ольга Николаевна с ней мучилась, однако так и не решилась передать роль какой-нибудь другой девочке: не хотела травмировать Танькино самолюбие.

Роль матери героя сначала досталась мне. Это была очень трудная роль. Когда герой получает в Москве свое ответственное задание, он приходит к матери проститься. И мать на прощание крестит его и целует. Крестить Гришку я еще могла, но целовать! Напрасно Ольга Николаевна втолковывала мне, что я должна войти в образ, представить себе, что я старая женщина, которая не знает, суждено ли ей еще хоть раз увидеть сына. Когда я, войдя в образ, печально подходила к Гришке для материнского поцелуя, он как бы ненароком поворачивался спиной к залу и начинал мне подмигивать и плотоядно облизываться. И я каждый раз умирала от смеха и конфуза.

Ольга Николаевна в конце концов деликатно отозвала меня в сторонку и спросила, не буду ли я очень огорчена, если она попробует на роль матери Валю Шихматову. Я не только не была огорчена, а даже очень обрадовалась. Именно тогда я поняла, что в театре мое место только в зрительном зале. К тому же подошла моя очередь на «Шерлока Холмса», которого мы тем летом запоем читали. Не помню, кому принадлежала эта недавно переизданная, но уже аппетитно потрепанная книга в привлекательной обложке «Библиотеки приключений», но она пользовалась огромной популярностью, переходила из рук в руки, ожидающие трепетали в предвкушении, те, кому было невтерпёж, просили тех, кто уже прочитал, рассказать содержание, и те вдохновенно и подробно рассказывали, доходя чуть ли не до ссор и драк в обсуждении подробностей. Другие, наоборот, просили не рассказывать, а то читать будет неинтересно. Можно сказать, что то Плёсковское лето прошло у нас под знаком славных литературных имен: Артура Конан Дойля и братьев Тур.

На первой же репетиции Валя решительно подошла к Гришке и чмокнула его в лоб. Но Ольга Николаевна сказала, что это не тот поцелуй. Не материнский. Валя клялась, что именно тот, именно материнский. Участники спектакля ржали и отпускали шуточки.

Гришка проявлял изобретательность: не только облизывался и подмигивал, но напускал на лицо выражение дикого ужаса и беззвучно орал: «Пестрая лента!», или: «Ватсон, назад!», или что-нибудь подобное. Валя краснела, Ольга Николаевна, видя ее лицо без признаков материнской любви, заставляла повторять сцену снова и снова. Валя убегала с репетиции, ложилась на постель вниз лицом, говорила: «Я больше не могу!» Пыталась убедить Ольгу Николаевну, что можно только крестить, без поцелуя. Но Ольга Николаевна объясняла, что поцелуй – это кульминация, без него пропадает вся сцена. Тогда Валя пустилась на хитрость: она сказала, что на репетициях будет только крестить Гришку, поцелует же прямо на спектакле. А до этого будет тренироваться на разных предметах. И до самого спектакля Валя тренировалась. Она целовала материнским поцелуем спинку кровати, сборник фантастики Беляева и даже пыталась поцеловать гусеницу, но убедилась, что это еще противнее, чем Гришку.

Лучше всех играла Аня Горюнова. Она играла немецкую шпионку, работающую в Москве под видом простой русской парикмахерши. Пьеса как раз начиналась с того, что герой, возвратившись в Москву с очередного задания, заходит в парикмахерскую побриться. Шпионка тотчас угадывает в нем нашего разведчика, но вида не показывает. Она как ни в чем не бывало бреет его, опрыскивает одеколоном, болтает о том, о сем, задавая мимоходом наводящие вопросы. Разведчик тоже смекает, кто перед ним, но тоже делает вид, что ни о чем не догадывается. Очень тонкая сцена. Побритый герой расплачивается и уходит. Парикмахерша провожает его до дверей, не переставая щебетать и кокетничать. Но когда она остается одна, игривое выражение медленно сходит с ее лица. Она подходит к телефону и набирает номер.

– Шеф? – говорит она голосом матерой шпионки. – Говорит Матильда. Подержанный диван продан. Высылайте агента за тумбочкой.

В театре роль шпионки очень хорошо играла Валентина Ивановна Данчева. Ане оставалось только скопировать ее манеру. Но она не стала копировать. Она играла по-своему, ничуть не хуже. Пожалуй, даже лучше. Сцена в парикмахерской была украшением спектакля. Ольга Николаевна очень хвалила Аню. Но сама Аня никак не могла успокоиться, искала какие-то новые интонации, жесты. Ей хотелось, чтобы ее игра понравилась маме и папе. Это было для нее важно, потому что она мечтала стать актрисой, как они, а они не очень этого хотели.

Мы валялись на пляже, и Аня говорила:

– Я еще сама не знаю, выйдет из меня что-нибудь или нет. Ольга Николаевна хвалит, но это не в счет. Вот если родителям понравится, значит, во мне и правда что-то есть.

– А вдруг они нарочно скажут, что им не понравилось? – предположила я.

– Нет, они врать не будут, – сказала Аня. – Если у меня есть данные, они скажут. Нет – значит нет.

Наступил родительский день. Утром, как обычно, была зарядка, потом линейка, потом завтрак. Но дальше режим не соблюдался: на прогулку не пошли, ждали автобус. Бродили по территории, прислушивались: не гудит ли? И наконец услышали: гудит!

Решено было встретить родителей торжественно, строем, под звуки горна, но где там! С ликующим ревом все наперегонки помчались навстречу автобусу. Он затормозил возле волейбольной площадки, дверцы раскрылись, и родители, торопясь и роняя свертки, начали спускаться с подножки. Несколько минут у автобуса царила веселая неразбериха, раздавались звуки поцелуев и первые после продолжительной разлуки родительские возгласы: «Как загорел!», «Как вытянулась!» и тому подобные.

Постепенно мамы и папы в обнимку со своими детьми выходили из круга и спешили куда-нибудь уединиться. Пошли и мы с мамой. Уходя, я оглянулась. Площадка перед автобусом опустела. Осталась одна Аня Горюнова. Лицо ее выражало растерянность и огорчение. Она встала на ступеньку и заглянула внутрь автобуса, словно надеялась: вдруг ее папа с мамой все-таки там. Но автобус был пуст, даже шофер куда-то ушел.

Моя мама оставила меня и подошла к Ане.

– Твои, Анечка, хотели приехать, но у них очень ответственный концерт, – мама уважительно понизила голос: – Правительственный. Они просили тебе передать, что в следующий родительский день приедут непременно.

– В следующий? – переспросила Аня дрогнувшим голосом.

Родительские дни у нас бывали один раз за смену. Заказывался специальный автобус, а то и крытый грузовик. Рейсовые автобусы до Плёскова не ходили, а о личных машинах тогда еще почти никто из Вахтанговцев не помышлял. Значит, Ане предстояло ждать родителей еще целую смену, чуть ли не двадцать дней!

– Пойдем с нами, – предложила моя мама. – Посидим у речки.

Но Аня поблагодарила и отказалась. Сказала, что побудет лучше в палате, почитает. Она пошла к дому, и по походке ее, по низко опущенной голове видно было, что она очень подавлена.

К обеду все, конечно, опоздали. За столом никто ничего не ел – наелись домашних вкусностей, привезенных родителями. Мертвый час отменили – нужно было готовиться к спектаклю.

Сооружали занавес на высокой сцене перед павильоном-столовой, ставили скамейки и стулья, устанавливали декорации. Когда почти все было готово, хватились Ани. Отыскали ее за домом, у старой липы с дуплом. Она сидела в траве с книгой на коленях.

– Ты что?! – закричала Валя. – С ума сошла? Бежим быстрее! Аня подняла от книги распухшее от слез лицо и высморкалась в подол сарафана.

– Как же ты будешь играть с такой рожей? – поинтересовался Мишка Рапопорт, который играл гауляйтора.

– Я вообще не буду играть, – сказала Аня.

– Как не будешь?! Уже рассаживаются! У тебя первая сцена! Ты что?!

– Мою роль Оксанка репетировала, – сказала Аня. – Она сыграет.

Кто-то сбегал за Ольгой Николаевной. Воспитательница подошла и опустилась на корточки рядом с Аней.

– Возьми себя в руки, – сказала она. – Ты коллектив подводишь.

– Не могу! – всхлипнула Аня. – Как я с такой рожей!.. Пусть Оксанка!

– Хорошо. Пусть Оксанка, – согласилась воспитательница. – Но ведь не Оксанка, а ты мечтаешь стать артисткой. А артист должен играть. Какое бы ни случилось несчастье и даже горе. Если он, конечно, настоящий артист и понимает свой долг. Человек, Аня, может всё, если подчиняется долгу. Встань! Докажи самой себе, что ты можешь стать настоящей артисткой.

Вообще-то, Ольга Николаевна не донимала нас назиданиями, любила пошутить. Пожалуй, это была ее первая и единственная подобная речь, но она прозвучала к месту. Выразила то, что в тот момент бессловесно кипело и булькало в наших душах.

…Родители уже сидели на скамейках и стульях под открытым небом. На сцену вышел Славка Степанов, наш горнист и конферансье, и объявил о начале спектакля. Двое мальчишек из младшей группы, мрачные от чувства ответственности, раздвинули занавес.

Не больше десяти минут прошло с того момента, как Аня сидела у липы и утирала сарафаном зареванное лицо. А сейчас она так естественно смеялась, так весело взбивала мыльную пену, с таким неподдельным удовольствием мазала Гришку кисточкой для бритья, что зрители то и дело принимались хлопать. Это была разбитная, симпатичная парикмахерша, но в то же время и коварная шпионка, ух какая коварная! Если бы герой не был таким проницательным, он легко мог бы попасться на ее шпионскую удочку. И когда она, поговорив по телефону с шефом иностранной разведки, ушла со сцены, зал разразился единодушными долгими аплодисментами и комментариями: «Замечательно!», «Какая органика!», «Внешне – совершенно Вера Бендина!», «И от Анатолия Осиповича много!», «Браво, Анечка!»

Больше зрители никому не кричали «браво!» Наоборот, чем дальше, тем веселее становилось в зале. Андрей Львович Абрикосов, глядя на Гришку, хохотал раскатистым басом и приговаривал: «Ну, негодяй! Это он карикатуру на меня!.. Ну, поросенок!»

Валя с отвращением поцеловала Гришку материнским поцелуем и под смех зрителей облегченно убежала со сцены. Танька Пашкова, дрожащим от ужаса голосом произносила: «Да, господин гауляйтор!» «Нет, господин гауляйтор!» Блокнот дрожал в ее руках, и она была похожа на двоечницу, плавающую на экзамене. Гауляйтор в огромных очках, с огромной сигарой в зубах, то и дело косился в зал, где его папа, Иосиф Матвеевич, утирал слезы от смеха.

Спектакль окончился. Артисты наскоро разгримировались и вновь соединились со зрителями. Наступило время расставания, уже шофер ходил вокруг автобуса и поглядывал на часы…

Перед сном, уже лежа в постели, Валя сказала:

– Если честно, то мы все играли отвратительно, кроме Аньки.

– Да ну, – махнула рукой Аня. – Все равно я ничего себе не доказала.

– Если бы не Ольга Николаевна, ты бы никому ничего не доказала, – сказала справедливая Валя. – А так доказала.

Ольга Николаевна каждый год ездила со своей маленькой дочкой в наш лагерь воспитательницей. Она была двоюродной сестрой артистки Лёки Коровиной и преподавала в школе литературу.

Что со мной происходит

Узкой межой иду через поле еще зеленой пшеницы. Теплый ветер надувает подол моего сарафана. Босым ступням приятна теплая твердая гладь тропинки, а лицу и плечам – горячее прикосновение солнца. Я подставляю зеленому ветру грудь, где набухли и топорщат сарафан два немножко болезненных, недавно появившихся бугорка. На людях я их стесняюсь, сутулюсь, но сейчас никто меня не видит, мне свободно, я раскидываю руки, и колосья с обеих сторон щекочут мои ладони. Плыву по зеленому морю и пою про девушку из маленькой таверны, которую полюбил суровый капитан:

 
Полюбил за пепельные косы,
Алых губ нетронутый коралл,
В честь которых бравые матросы
Поднимали не один бокал…
 

Тропинка спускается в сумрачный овраг, становится холодной и влажной, вьется сквозь крапивные заросли и ольховый кустарник. Через овраг, словно мост, перекинут ствол березы с вывернутым мощным комлем с корнями-щупальцами как у осьминога на этой стороне и густой кроной на той. Я взбираюсь на ствол, иду, балансируя, до того места, где он расходится надвое, сажусь в развилку, в чащу живых, упругих веток, откидываюсь на них и смотрю в небо на белые облака, похожие на белые бриги. Пора возвращаться в лагерь, но хочется еще немножко продлить состояние счастья. Или счастье – это что-то совсем другое? Но как же тогда назвать чувство, которое вдруг нахлынет неизвестно откуда и наполнит всё мое существо предвкушением чего-то необыкновенного, неожиданного, радостного, что в любой момент может произойти в моей жизни?

 
Каждый год с попутными ветрами
Из далеких океанских стран
Белый бриг, наполненный дарами,
Приводил суровый капитан.
 

Я возвращаюсь из деревни Дровнино, где снимают дачу мои дядя и тетя. Каждый день после полдника я хожу к ним пить парное молоко, которое они для меня покупают по просьбе моей мамы. Сегодня тетя Лена сказала:

– А ты похорошела!

Мне так важно услышать эти слова!

– Тебе очень к лицу загар, – сказала тетя Лена. – Небось, уже и мальчики начали ухаживать, признавайся!

– А ну их! – ответила я, как бы давая понять, что мальчики, может, и ухаживают, да мне-то они в высшей степени безразличны.

Значит, глядя на меня, можно предположить, что за мной ухаживают мальчишки! Пусть на самом деле это не так, но, значит, это возможно!

 
…И она с улыбкой величавой
Принимала ласково привет,
Но однажды гордо и лукаво
Бросила презрительное «Нет!»
 

Чем он ей не угодил – такой суровый, обветренный, высокий и стройный? Я бы на ее месте, не раздумывая, ответила «Да!» и вместе с ним бороздила бы океаны.

Без видимой связи с песней я думаю про Аллу. Она приехала к началу второй смены, и ее посадили за наш стол в столовой. Она очень красивая – сросшиеся черные брови, синие глаза, темный пушок над верхней губой. И ведет себя с сознанием своей красоты – гордо и величаво. Мы не хотели, чтобы ее сажали за наш стол, но нас никто не спросил. А не хотели мы, потому что рядом, за соседним столом, сидели Шурка, Сережа, Мишка и Гришка – цвет нашего лагеря, и между нашим, девчачьим, и их столом во время трапез возникали особые, в какой-то степени даже интимные отношения, выражавшиеся в переброске взглядами, остротами, хлебными корками и яичной скорлупой, в понятных только нам словечках, в той незатейливой игре, которая превращала наши завтраки, обеды и ужины каждый раз в маленькое событие. В этой застольной игре мы были на равных – Валя, Аня, Ленка и я. До того дня как к нам вместо уехавшей с первой сменой Ленки не посадили эту Аллу. Она сразу сделалась вне конкуренции. Мальчишки смотрели только на нее, кидали реплики только ей, старались обратить на себя ее внимание, вызвать на ответную пикировку. И прежней нашей игры как не бывало. Она отвечала им высокомерно или молча пожимала плечами. И с нами держалась свысока. Когда Аня предложила ей нацарапать вилкой инициалы на алюминиевой ложке, она скорчила гримаску и спросила:

– Это еще зачем?

Мы объяснили, что вся столовая играет в эту игру – выцарапывает свои инициалы на ложках и потом перекрикивается, кому чья ложка досталась.

– Что тут интересного? – сказала Алла. – По-моему, глупо.

Она была слишком взрослая, но, может быть, именно это интриговало мальчишек. Аня им прямо заявила:

– Всё ясно! Втрескались!

– И ничуть не втрескались, – ответил Гришка. – Она нам даже не понравилась, правда, ребята? Какая-то усатая.

…Береза подо мной покачивается, я представляю себе, будто на корабле пересекаю штормовое море. А в душе звенит тоненькая струнка: Алла – усатая, а я – похорошела!

В лагере я сразу узнала новость: приехали на грузовике ребята из Ярцевского лагеря, и будет футбольный матч. Наша команда к ним недавно ездила и победила. Вот они и нагрянули в надежде отыграться. Но это вряд ли! У нас один Сережа Скворцов – капитан команды – чего стоит, и вратарь у нас лучше, но главное – капитан!

Наши побежали переодеваться, а гости уже тренировались на поле. Девчонки собрались возле дома и решали, кто преподнесет цветы команде победителей.

– Может, Танька?

– Танька в прошлый раз преподносила! Пусть теперь кто-нибудь другой.

Я с ходу предложила:

– Давайте я!

Они повернулись ко мне и оглядели с головы до ног. Они ничего не сказали, но я как будто увидела себя их глазами – в сарафане мешком, с длинной тонкой шеей, с этим вчера выскочившим прыщом на подбородке.

– Да я пошутила, – пробормотала я, а в душе словно оборвалась тоненькая струнка. Я отошла и села на скамейку, изо всех сил держа на лице независимую улыбку. На скамейке сидела с книгой Алла.

– Что ты читаешь? – спросила я.

– «Воскресенье» Толстого.

– Интересно?

Она ответила:

– Ерунда.

Наша команда в белых футбольных трусах и синих майках неторопливым бегом направилась мимо нас по аллее к полю.

– Сережа! – окликнула Валя. – На минуточку…

Он подошел, а команда, не замедляя своего торжественного бега, проследовала дальше.

– Как ты считаешь, кому из девчонок букет преподносить?

– Я откуда знаю, – ответил он. – Сами решайте.

– Нет, а ты лично кого бы хотел?

Он пожал плечами и ответил:

– Вот, пусть Алла.

– И не подумаю, – ответила она.

– Почему? – спросил он.

– Потому что футбол – игра для дураков!

– Почему для дураков? – спросил Сережа.

Она не ответила. Закрыла книгу и положила ногу на ногу. Она была очень красивая. Он смотрел на нее растерянно, восхищенно.

– Хоть поболеть придешь за нас?

– Нет! – презрительно бросила она.

– Ну и не очень обиделись! – сказала я.

 
Он ушел спокойный и суровый,
Головою гордой не поник…
 

Он даже не взглянул на меня. А зачем ему на меня смотреть? В столовой насмотрелся.

Я улыбалась. Уголки моих губ норовили опуститься, но я усилием воли приподнимала их. Про такую улыбку, наверно, говорят «дрожащая» Я встала со скамейки, потянулась и, словно гуляя, медленно направилась к просеке, которая вела в деревню. Когда деревья скрыли меня, я побежала.

…Снова, как полчаса назад, сидела я на березе, в развилке между ветками. Но куда оно девалось – чувство легкости, свободы, предвкушения счастливой неожиданности? Комок стоял в груди, и было мучительно вспомнить, как он даже не взглянул на меня!

Облака уплыли – белые, далекие бриги. На них уплыли мои капитаны. Звенели и кусались комары.

– Девушка!..

Наверху, у спуска в овраг, стоял пожилой дядька с двумя сумками в одной руке. Свободной рукой он отмахивался от комаров и вытирал платком лысину.

– Не скажете, как мне до деревни Дровнино добраться?

– Через овраг, а потом через поле, – ответила я.

– Никуда не сворачивать? Ну, спасибо, девушка!

Он пересек овраг и, отдуваясь, скрылся за деревьями. А я с изумлением смотрела ему вслед. Он сказал: «Девушка»!

Я – девушка?!

В новом классе. Ёлка

В новом классе я сразу подружилась с Ёлкой Явич. Она сама ко мне подошла в первый же день и предложила сесть за одну парту.

У нас с ней оказалась куча общих интересов. Нам нравились одни и те же книжки и фильмы. Мы обе любили Маяковского. Обожали песни. Ёлка тоже каждое лето ездила в пионерский лагерь – в Ильинское, и мы с ней обменивались песнями. Завели тетрадь, куда записывали слова. Она мне пела свои, а я ей свои – Плёсковские. Мы радовались тому, что многие песни у нас и у них совпадали, хоть и с небольшими вариациями. Она от меня узнала «Девушку в серенькой юбке» и «Креолку», а я от нее – «Бригантину», «Глобус» и еще одну, которая стала нашим гимном:

 
Бешеных молний крутой зигзаг,
Черного вихря взлет,
Адское пламя слепит глаза,
Но если мы повернем назад,
Кто бы пошел вперед?
 

Нам представлялись извержения вулканов, битвы с пиратами, крепкие, отважные парни и мы в их компании. Под впечатлением этой песни мы придумали игру в остров Голубых Туманов. Как будто нас с ней бурей занесло на этот остров в океане и с нами вместе – любимых героев книг и фильмов. Там очутились Мартин Иден и граф Монте-Кристо, Дик Сенд и капитан Немо, и еще многие, и с нами там происходили невероятные приключения и расцветала романтическая любовь под сенью пальм. Ну, такая смесь «Таинственного острова» с девчачьей «Швамбранией».

Раз в неделю мы с Ёлкой по ее инициативе ездили на Краснопресненскую, где пожилой изящный Раздватрис учил желающих бальным танцам. Мы танцевали падеграс, падекатр, падепатинер, польку, краковяк и вальс с такими же, как мы, неуклюжими прыщавыми подростками, жаждущими обрести красоту и изящество. А потом приходили к Ёлке на Большой Могильцевский и уединялись в ее закутке за шторой. В другой части комнаты ее мама, тетя Рая, корпела над шляпками, к ней приходили заказчицы, важные дамы, в основном жены писателей, и вели взрослые разговоры. А мы за своей шторой уносились на крыльях фантазии на свой остров.

Еще мы с Ёлкой говорили про «это». Ёлка мне показала «такое» место в «Тихом Доне», а я ей – «такое» место в «Милом друге». Хотелось узнать про «это» побольше. Иногда удавалось пробиться на фильмы, которые детям до шестнадцати смотреть не разрешалось. Но они только еще больше разжигали нашу фантазию.

– Как ты думаешь, – спрашивала Ёлка. – Если бы капитан Немо учился в нашем классе, в кого бы из девчонок он влюбился?

И я, не кривя душой, отвечала:

– В тебя!

Потому что она была очень хорошенькая со своими кудряшками, смуглым личиком и большими черными глазами.

Учиться я стала получше, и это понятно – в прошлом году я все это худо-бедно проходила. Но вот с математикой опять заколдобило. Ёлка подсовывала мне свои тетрадки с решением задач, я все сдувала, и мы шли к австрийскому посольству строить глазки красивому посольскому милиционеру, шлялись по Арбату, покупали у лоточниц горячие пирожки с повидлом, хохотали без причины.

Контрольные по алгебре и геометрии Ёлка тоже за меня писала – сначала решала свой вариант, потом мой. У нее с математикой проблем не было.

Совесть моя дремала, хотя перед началом учебного года я дала маме и главное самой себе слово: с первого дня не запускать учебу! Каждый день учить уроки, особенно налечь на математику! Шпаргалками не пользоваться, не сдувать и отвечать без подсказок.

И вот, все мои благие намерения пошли прахом. Все вело к повторению истории с Катей Шапошниковой в шестом классе, потому что уже и Ёлка стала хуже учиться, и тетя Рая посматривала на меня с осуждением. И все могло бы кончиться плачевно, если бы инициативу не перехватила Нина Рудковская.