Текст книги "Песочные часы"

Автор книги: Анна Масс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Расскажи про Иван Палыча

Открылась дверь, и в класс вместо нашей физички Зои Федоровны вошел мужчина лет тридцати пяти, высокий, с красноватым, словно огрубевшим на морозе лицом. Белки глаз – в красных прожилках, как будто долго шел против ветра. Коротковатый коричневый пиджак в обтяжку. Под пиджаком чувствовались такие мускулы, что не учителю впору, а какому-нибудь матросу. Мы и решили вначале, что это слесарь-водопроводчик, бывший боцман какой-нибудь.

Мужчина подошел к окну, открыл фрамугу, вернулся к столу и сказал:

– Меня зовут Иван Павлович. Я у вас буду преподавать физику.

Голос грубоватый, взгляд внимательный, со смешинкой, оценивающий. Он рассматривал нас, а мы, тридцать восемь семиклассниц, рассматривали его, пихали друг друга под партами и переглядывались. В нашей женской школе были, конечно, преподаватели-мужчины – старичок-ботаник, толстяк Собакевич по литературе, историк Анатолий Данилыч, по прозвищу Пипин-короткий, но мы их не очень-то воспринимали как мужчин. Как-то они не смущали нашего девичьего воображения. А этот стоял перед нами как шокирующее воплощение мужской силы и превосходства. Насмотревшись на нас и дав на себя насмотреться, он повернулся к классу спиной, взял мел, написал на доске название темы и без лишних слов приступил к объяснению. Объяснял он до того ясно и четко, что я сразу всё поняла. Закончив, он положил мел, вытер руки тряпкой и спросил, есть ли желающие повторить. Я подняла руку. В классе возникло веселое оживление, как всегда, когда меня вызывали по математике или физике. Все ожидали бесплатного эстрадного представления. А его и не произошло! Я довольно уверенно повторила то, что говорил учитель.

– Как твоя фамилия? – спросил он.

Я сказала. Он пальцем нашарил в журнале мою фамилию и поставил против нее пятерку. Послышался глубокий удивленный вдох всего класса.

– Иван Палыч, а вы на фронте были? – спросила Наташка Пятина.

Война пять лет как кончилась. Наш историк давно заменил ордена и медали на орденскую колодку, а у Ивана Павловича на пиджаке не было ни одного наградного знака. Это, пожалуй, единственное, что немного снижало ошеломительное впечатление от его мужественного облика.

– Был, – сказал учитель.

– В пехоте или где? – пискнул кто-то с задней парты.

– Или где, – загадочно ответил Иван Павлович.

Прозвенел звонок, учитель дал задание, сунул журнал под мышку и вышел.

Толкаясь в дверях, мы выбежали в коридор и двинули вслед за ним короткими перебежками. На втором этаже, где учительская, я столкнулась со своей двоюродной сестрой Маринкой, четырехклассницей.

– Кто это? – спросила она, глядя вслед учителю.

– Наш новый физик! – похвасталась я. – Иван Палыч!

– Како-ой! – протянула Маринка. – Он прямо знаешь как кто? Как майор Пронин!

Майор Пронин и капитан Петр Сергеевич – два бесстрашных советских героя-разведчика, возможно, плод фантазии Маринкиной учительницы Александры Александровны. Когда оставалось время до конца урока, она, в качестве награды за хорошее поведение, выдавала рассказ про их подвиги и, благодаря этому нехитрому изобретению, в классе держалась образцово-показательная дисциплина.

– Тоже бывший разведчик, между прочим, – соврала я, не сморгнув.

Хотя почему соврала? Может, правда!

Вечером во дворе Маринка привязалась ко мне как комар:

– А вам Иван Палыч рассказывал, как был разведчиком?

– Нет.

– Ну, хоть что-нибудь?

– Отстань!

Мне было не до нее: я хотела выяснить у Вали, позвала ли она на свой день рождения Сережу Скворцова. Спросить прямо я не решалась, поэтому ходила вокруг да около.

– А из девчонок кто?

– Ты, Ленка, Надя Новикова, Наташка…

Я помолчала, ловя и подбрасывая мячик.

– А из мальчишек?

– Еще точно не решила.

– Только из нашего двора, или еще кого-нибудь? – и я азартно застучала мячиком об асфальт, потому что сейчас, как подсказывала логика, Валя должна была ответить на мой почти впрямую заданный вопрос.

И тут все испортила Маринка.

– А тогда откуда же ты знаешь, что он был разведчиком?

– Кто? – заинтересовалась Валя, и тонкая сеть моего хитросплетения тут же порвалась в клочья.

– Дура! Иди отсюда! – я повернула Маринку и двинула ее коленом. Она заплакала и ушла домой.

На следующий день я пожалела о своем поступке. Маринка вернулась из школы поздно, глаза у нее были красные, опухли, из них непрестанно текли слезы. К вечеру поднялась температура. Маринку на «скорой помощи» отвезли в глазную больницу.

Там всё разъяснилось. Маринка с подругой Галкой решили пойти по стопам майора Пронина и капитана Петра Сергеевича: они присмотрели на улице возле школы какого-то подозрительного гражданина и принялись его выслеживать. Подозрительный зашел во двор, где шла электросварка, и скрылся в подъезде, а Маринка и Галка остановились за спиной у сварщика и долго смотрели на слепящие искры, пока сварщик их не заметил и не прогнал.

У Галки глаза тоже покраснели и слезились, но бабушка сделала ей компресс из холодного чая, это помогло. А Маринка всю дорогу домой терла глаза и занесла инфекцию. Врач сказал, что положение серьезное.

Я пришла в больницу прямо из школы. Мне дали белый халат, и я поднялась на второй этаж. Маринкина мама стояла в коридоре и разговаривала с врачом.

– Боль мы ей сняли, – говорил врач, – сейчас ей нужно только одно – хорошее, спокойное настроение. Побольше положительных эмоций.

– Но она не ослепнет? – спрашивала тетя Лена рыдающим голосом. – Только не обманывайте меня, доктор!

– Думаю, обойдется. Но вам в таком состоянии лучше к ней сейчас не заходить. Вы ей не поможете, а только навредите.

Он посмотрел на меня:

– Подруга?

– Сестра двоюродная.

– Вот ты и пойди, развесели ее, отвлеки от грустных мыслей. Сможешь?

– Постараюсь, – пообещала я.

Но когда я вошла в палату и увидела Маринку, тихую, бледную, с забинтованными глазами, то сама чуть не разревелась.

– Мама! – позвала она и протянула руку в сторону двери.

– Это я, – сказала я виновато. – Тетя Лена с доктором разговаривает.

– А! – сказала Маринка. – Тут стул должен где-то стоять. А я ничего не вижу.

В палате, кроме Маринки, лежали еще две девочки ее возраста, тоже с забинтованными глазами.

– Прости, что я тебя пнула, – сказала я. – Это на меня что-то нашло.

– Ничего, – сказала Маринка. – На меня тоже находит. Я недавно Галку портфелем по голове ударила, потому что она сказала, что майор Пронин и капитан Петр Сергеевич – шпионы, только наши. Правда, дура?

– Конечно! Сравнила – шпион и наш разведчик!

– А доктор не говорил, что я ослепну? – помолчав, спросила она.

– Наоборот, он сказал, что все обойдется.

– Да? А я все время про это думаю.

– Хочешь, я тебе расскажу анекдот про сумасшедшего?

– Не надо. А Иван Палыч уже вам рассказывал, как был разведчиком?

– Да, рассказывал! Как учился на разведчика.

– А как?

– В специальной школе. Его еще перед войной стали готовить к отправке в Берлин. Его заставили изучить расположение берлинских улиц так, что он мог с завязанными глазами проехать на машине хоть к мосту Ватерлоо, хоть к Эйфелевой башне. И еще ему сделали специальную операцию, и у него на кончиках пальцев стала такая чувствительная кожа, что он мог нащупать самую потайную щель или царапину на совершенно гладкой с виду поверхности и обнаружить самую секретную дверь, и открыть ее специальной отмычкой…

Очень кстати пригодился трофейный фильм «Парижские медвежатники». Я его, правда, не смотрела, но знала содержание от Мишки Рапопорта, который его тоже не смотрел, но ему рассказывал старший брат Кирка. Возможно, такой «испорченный телефон» несколько искажал правдивое содержание, но какая разница? Главное, чтобы интересно.

… И вот, пользуясь чувствительными кончиками пальцев и отмычкой, Иван Палыч проник в главный штаб Берлина и открыл сейф, набитый самыми важными документами… Тут нянечка ввезла стол на колесиках – наступило время обеда, и посторонним было велено выйти из палаты.

– Завтра придешь? – спросила Маринка.

– Приду.

На следующий день у постели дежурил Маринкин папа.

– Она тебя с утра ждет, – сказал он. – Поболтайте, а я пойду покурю.

– Ну? – спросила Маринка. – Была физика?

– Была! Пол-урока рассказывал! Он загримировался под немецкого офицера и узнавал тайны командования, а потом, приняв облик простого немецкого колхозника, уходил в лес, где у него был спрятан радиопередатчик. Но однажды…

Три головы с забинтованными глазами подались вперед. Девочка с дальней кровати попросила:

– Вы не могли бы чуть-чуть погромче?

…Иван Палыча выследили. На него навалилось сразу шесть человек. Он мог бы отбиться, потому что в школе разведчиков его научили приемам японской борьбы, но снайпер выстрелил в него с дерева и тяжело ранил. Враги решили, что он мертв, и ушли. Он нашел в себе силы доползти до передатчика и передать сведения. И потерял сознание.

«Тайну профессора Бураго» писателя Николая Шпанова, из которой я извлекала и щедро дарила Ивану Павловичу эти подвиги, я читала летом в пионерском лагере. Книга выходила отдельными тонкими выпусками, мне достался только второй, так что я не знала ни начала, ни конца, и многое пришлось домысливать, но какая разница? Главное, чтобы интересно.

…Его нашла немецкая девушка Клара. Она уложила его в повозку и отвезла к бабушке в деревню. Они спрятали его на сеновале. Клара страстно в него влюбилась.

– А он в нее? – хором спросили три голоса.

– Он тоже, но у него было задание. Как только он смог ходить, он ушел искать партизан.

Маринкин папа стоял в дверях, слушал. Вошла медсестра с градусниками, присела в ногах Маринкиной кровати и тоже стала слушать.

…В поисках партизан Иван Палыч совершал такие подвиги, по сравнению с которыми все подвиги майора Пронина и капитана Петра Сергеевича, вместе взятые, должны были казаться жалким лепетом. Однажды его схватили, долго пытали, а потом замуровали в пещере на берегу моря. Чувствительными кончиками пальцев он нащупал в стене камень, закрывавший выход. Он отодвинул камень, бросился со скалы в море и поплыл. Его подобрал наш катер «Морской охотник». Он бороздил море в поисках неуловимой немецкой подводной лодки. Иван Палыч знал, где эта лодка. Он видел ее, когда был замурован в пещере (он мог видеть сквозь стены). Теряя сознание, он произнес: «Когда свет горит, она в бухте» (Это пошла в ход повесть Николая Чуковского «Морской охотник» из последних номеров журнала «Пионер»). Моряки тотчас отправились в бухту и участь лодки была решена.

Тут медсестра виновато прервала меня, объяснив, что ей нужно проводить процедуры.

– Завтра придешь? – спросили три голоса.

…Пять дней я ходила к Маринке в больницу. В ход шли эпизоды из книг Жюля Верна, Майн Рида, Луи Буссенара, но мои слушательницы бесхитростно верили во все приключения, и мне уже начинало казаться, что это правда.

На шестой день Маринку выписали. Белки глаз у нее были еще красноватые, но доктор сказал, что это пройдет. А меня доктор спросил:

– Что за истории ты рассказываешь, от которых мои больные так хорошо поправляются?

– Про нашего физика, – смущенно пробормотала я.

– Замечательный человек! – сказал доктор. – У меня во второй палате мальчик лежит после операции. Сходила бы ты к нему, рассказала что-нибудь про вашего физика!

Я решила, что доктор шутит, и к мальчику не пошла.

А может, не шутил?

Потому что за это время я получила по физике четверку за контрольную и еще одну пятерку за устный. Разве одно это не служит доказательством сверхъестественных возможностей Ивана Павловича? А кем он в действительности был на войне – мы так и не узнали. Да и какая разница.

Зловещие блики

На моей парте лежала записка. Я развернула ее и прочла: «Когда будет перемена, выйди на лестничную площадку. Надо поговорить. Не думай, что я иду на попятный, просто у меня прошла вся злость на тебя. Н.».

Почерк Рудковской. Я обрадовалась. По правде говоря, я жалела о нашей ссоре. С Ниной было хоть и трудно, но интересно. Она не давала мне спокойно жить, ее деятельная натура и меня вызывала на ответную деятельность. А с тех пор, как мы с ней поссорились, я снова сблизилась с Ёлкой и покатилась по наклонной плоскости.

Когда прозвенел звонок, я вышла на лестничную площадку. Почти вслед за мной явилась Нина. У нее было строгое выражение лица, без слов говорившее, что пришла она сюда не ради примирения, а по делу.

– Я долго думала и решила, – сказала Нина, – что раз мы с тобой находимся в одном коллективе, то мы не имеем права совсем не общаться. О возврате наших прежних отношений не может быть и речи. Ты оказалась не тем человеком, который… с которым… которому…

Она запуталась в придаточных и сделала паузу. Смысл фразы и без того был ясен. Я кивнула, молча соглашаясь, что я не тот человек, с которым. Но Рудковская, верная себе во всем, не могла не довести мысль до конца.

– …которому я могла бы доверить все свои заветные мысли и чувства. Но общественная работа не должна страдать от того, что наши личные взаимоотношения не сложились. Ты с этим согласна?

– Согласна.

Нина помолчала немного.

– Хочу начать в газете борьбу за моральный облик некоторых наших девочек, – сказала она, глядя на меня из-под очков своими строгими глазами. – Не знаю, удастся ли. Очень трудно, но нужно, потому что больше терпеть нельзя. Ты должна мне помочь, если ты не совсем антиобщественная личность.

Я немножко даже обиделась. Конечно, мне было далеко до Нинкиной принципиальности, но и антиобщественной личностью я себя не считала.

– В чем помогать-то? – спросила я.

– Значит, ты в принципе не отказываешься? Очень хорошо. Я задумала серию статей под общей рубрикой: «Куда вас несет?» Или, может быть, так: «Опомнитесь!» Или даже просто: «Их нравы». Я еще не придумала точное название, но это неважно. Главное, чтобы статьи были написаны живо, чтобы чувствовалась сатира. У тебя, мне кажется, это должно получиться. А я буду писать выводы и комментарии. Я уже кое-что наметила.

И она дала мне поручение – написать фельетон о поступке Пятиной и Беркович. Поступок был из ряда вон выходящий: Инка и Наташка явились в класс с накрашенными ногтями! Нам не разрешалось не то что маникюр делать – даже капроновые чулки носить, только простые, в резиночку. Ленты вплетать в косы можно было только черные или коричневые. По праздникам – белые. А тут такой разврат – ярко-розовые ногти!

– Это сразу надо пресечь! – сказала Нина.

Я написала. Что-то в таком роде:

«Инна и Наташа вошли в класс, пряча под фартуком руки. Глаза их плутовато бегали. Девочки шмыгнули к своей парте и молча сели. Класс недоумевал: что случилось с веселой Инной и озорной Наташей? Почему у них сегодня такой таинственный и смущенный вид? Но вот Инна стала доставать из портфеля учебник, а Наташа принялась точить карандаш. Что это?!. Весь класс с отвращением и брезгливостью отвел глаза: на ногтях Инны и Наташи омерзительными розовыми бликами мерцал и переливался маникюр…»

И так далее. Фельетон назывался «Зловещие блики».

– Очень живо, – сказала Нина. – Я от тебя даже не ожидала. А почему морали нет?

– По-моему, и так все ясно, – сказала я.

– Нет, без морали нельзя, а то не поймут. Если не возражаешь, я сама напишу.

Нина написала:

«Мы хотим, чтобы не только Пятина и Беркович, но чтобы все поняли: истинная ценность человека не во внешней красоте, а в красоте внутренней. Нужно добросовестно учиться, уважать учителей, выполнять все общественные поручения – вот в чем истинная красота советского школьника».

Инка и Наташка не очень долго на меня дулись, потому что я их прославила на всю школу. Фельетон приходили читать девчонки из восьмых, где маникюр, хоть и тайком, делали многие. И даже сама Ляля Розанова, секретарь комсомольской организации, его одобрила.

Наша стенгазета благодаря Нинкиному руководству и отчасти моим «живым» фельетонам приобретала все большую популярность. Возле нее толпились на переменах.

В этот период мы с Ниной очень идейно сблизились. И однажды она поделилась со мной сокровенным: она хочет написать книгу об отце, погибшем на фронте. Чтобы эта книга стала такой же знаменитой и нужной людям, как «Молодая гвардия» или «Повесть о настоящем человеке». Потому что Нинкин отец – именно такой, настоящий советский человек, и надо, чтобы все воспитывались на его примере.

– Он ушел на фронт добровольцем, когда ему было уже сорок лет. Он воевал еще в Гражданскую, был контужен – не слышал на одно ухо. Его не хотели отпускать с завода, где он работал инженером, у него была бронь. Но он отказался от брони, потому что хотел защищать Родину! Я поеду в Белоруссию, в то село, где прошли его детство и юность, найду людей, которые его знали. Я уже и сейчас многое знаю, какой он был благородный, бескорыстный человек. Мама рассказывала: когда они еще не были женаты, у отца была прекрасная большая комната на Арбате, а у его друга – вот эта, в которой мы сейчас живем. И когда этот друг женился и у него родился ребенок, отец отдал другу свою комнату, обменял ее на эту. Для него быт ничего не значил, он жил высшими интересами. Он ради правды мог пойти против всех. И я стараюсь быть такой же, как он.

«Организация»

Да, Нина ради правды тоже могла пойти против всех.

Однажды Наташка Калашникова подговорила весь класс опоздать на десять минут на первый урок – отмочить такую праздничную шутку в честь дня Сталинской конституции 5 декабря. Нина единственная отказалась – принципиально! И пока мы хихикали на углу Кропоткинской и Островского переулка, представляя себе выражение лица нашей классной руководительницы Биссектрисы, когда она войдет после звонка в пустой класс, Нина сидела за партой, положив перед собой прилежно обернутые учебники и тетради.

– В чем дело? – спросила Биссектриса, войдя в пустой класс.

Нина могла бы сказать, что не знает. Но это была бы ложь, а Нина никогда не врала.

Ровно через десять минут мы промаршировали по коридору и расселись по своим партам как ни в чем не бывало. Получилось на редкость слаженно, мы только не учли, что у нашей классной плохо с чувством юмора. С минуту она стояла неподвижно, с открытым ртом, потом молча вышла из класса и вернулась с Любашей, нашей директоршей.

Начался обычный обряд разбирательства:

– Пусть встанет тот, кто организовал это хулиганство.

Потом:

– Пусть самый честный из вас встанет и скажет, кто все это организовал.

Потом объясняли про ложное понимание чувства товарищества: настоящий товарищ не тот, кто скрывает имя заговорщика, а тот, кто назовет его во всеуслышание. Ради его же пользы.

Сидевшая на первой парте Нина напряглась. Она бы, может, и назвала, если бы знала. Но она не знала.

Был раскрыт классный журнал:

– Беркович, ты?.. Варламова, ты?.. Галегова, ты?..

Любаша кричала:

– Это не просто хулиганство! Это политическое хулиганство! Это заговор! Где собираетесь вне школы?! Почему не пришли на школьный вечер?! У вас – организация! – и звенела ключами.

«Организация» – это было обвинение, за которое могли расформировать класс, а кое-кого вообще выгнать из школы. В прошлом году так было с одним из восьмых. Там сумасшедшие «лемешистки» и «козловитянки» торчали вечерами у Большого театра, дрались с такими же сумасшедшими, как они, за возможность дотронуться до своих кумиров, приходили в класс с расквашенными носами, прятали в учебники зацелованные фотографии.

У нас этой болезни были подвержены всего две такие дуры, влюбленные в Галину Уланову, но двое – это еще не организация, к тому же одна из этих двоих была родной племянницей Любаши.

И вообще никакой организации у нас не было. А что собирались иногда у Калашниковой – то просто так, повеселиться. У нее была большая отдельная квартира во Втором Обыденском, где нас очень приветливо всегда встречала Наташкина мама. Еще у нее были старший брат Вова, жена Вовы Мила, домработница Катя, бабушка, папа, дедушка-академик и эрдель Лучик. И старинная мебель, и красивые статуэтки, и чай с конфетами и вафлями. В общем, это была потрясающая квартира, куда ходить было в сто раз интереснее, чем присутствовать на школьных вечерах с их нудными докладами и самодеятельностью. И сама Наташка была любимицей класса – веселая, смешная, длинная, нескладная, открытая, щедрая, первая заводила.

Нинке хотели объявить бойкот, но из этого ничего не получилось: все были злы на нее, каждой хотелось высказать, что она о ней думает. Нинку обзывали прямолинейной дурой, а она отвечала, что пусть она прямолинейная дура, но она все равно сделает все, чтобы спасти класс, который тонет в болоте беспринципности, в то время, как вокруг столько настоящих дел: помощь отстающим, диспуты, наконец, стенгазета, которая должна ярко и неформально отражать школьную жизнь и окружающую действительность.

Между прочим, ее такая твердая позиция многих к ней расположила, хотя они и соглашались с теми, кто считал ее идейной дурой.

Думаю, что она не выдала бы Калашникову, если бы даже знала. Доносчицей она не была. В крайнем случае, стала бы занудно уговаривать Наташку самой признаться.