Текст книги "Гнёт. Книга 2. В битве великой"

Автор книги: Анна Алматинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Было совсем темно, когда Дильбар покончила с работой и ушла на террасу в надежде, что там ужинают и накормят её. Но служанки уже поели, и на её долю выпала лишь новая забота.

– Эй, ты! Перемой посуду и подмети! – крикнул кто-то.

Дильбар опустилась на пол, обхватила столб руками и заплакала. К ней подошла горбатая, бедно одетая старуха. Заглянула в лицо и спросила:

– Ты ужинала?

Участие совсем сломило Дильбар, она зарыдала отрицательно покачала головой.

Толстая вертлявая бабёнка, которая заставляла Дильбар обслуживать прачечную, захохотала:

– Ишь, госпожа. Она ещё недовольна. А ну, живо убери посуду!

Горбатая прикрикнула:

– Дрянь ты этакая! Свою работу на других сваливаешь… да ещё издеваешься над человеком. Сейчас расскажу госпоже. Уж погуляет палка по твоей жирной спине, погуляет.

Бабёнка опасливо оглянулась и, ворча, стала собирать посуду. Старуха повела Дильбар на кухню.

– Нет ли у тебя чего для новенькой? Она с утра не ела.

Стряпуха засмеялась, показывая крепкие белые зубы.

– Ха-ха-ха! Целый день не ела. Ну виданное ли дело? Вот так растяпа! Таскала топливо, воду и не догадалась куска попросить. Глупа, видать! А я остатки рабочего обеда уже выбросила собакам.

У Дильбар от слабости подгибались ноги, кружилась голова.

Молодой, почти мальчик, нукер, пришедший за горячими пирожками для гостей бека, внимательно посмотрел на Дильбар.

Он увидел её ветхую одежду, выбившиеся из-под платка волосы, утомлённое серое лицо и застывшие слёзы в глазах. Видимо, вспомнилось что-то своё, безвозвратно утерянное, оставленное за стенами дворца. Вздохнув, сказал:

– Наши святые отцы учат: помоги несчастному, накорми голодного. У нас здесь все об этом забывают. Пойдёмте, тётушка, подождите возле калитки. У его великолепия бека весёлый пир. Сейчас отнесу эти пирожки и соберу блюда с остатками, вам хватит поесть.

Действительно, он принёс остатки плова и жаркого из архара. Сложил всё вместе на одно блюдо и передал голодной женщине:

– Покушайте, а блюдо верните поварихе.

Забравшись на кучу соломы, лежавшую в углу коровника, Дильбар жадно принялась за еду. Горькие думы одолевали её. Вот чужой юноша пожалел, накормил. А свой первенец Маджид прикрикнул сегодня, когда она протянула к нему руки, чтобы обнять. Ох, тяжела ты, материнская доля.

Поев, Дильбар сложила остатки в мешочек, принесённый из дома, и подвесила высоко на столбе. Блюдо понесла на кухню, где была горячая вода, и вымыла его.

Чуть свет опять началась суматошная работа, брань, окрики.

В полдень пришла Масуда, принесла горячего супа и свой старый чапан.

– Покушай, соседка, а чапан носи на здоровье. Зимой в твоём камзоле замёрзнешь.

– Ой, несчастная моя голова! Вот дожила, что людей раздеваю… Как же ты сама будешь, бедняга?

– Э, носи на здоровье. Машраб мне новый, вот этот, купил. Вчера русский офицер хорошо заплатил за ночлег и уход за конём.

– Благослови аллах этого неверного! Видать, добрый человек!

– Добрый!.. Бек ему подарил матку с новорождённым жеребёнком, так урус жеребёнка отдал Ильгару. Даже васиху[31]31
  Васиха – документ.


[Закрыть] написал, Машраб повёз сегодня Касыму, Теперь никто не отнимет у твоего сына коня. Богатый джигит будет.

Эта весть обрадовала мать:

– Да благословит господь хорошего человека…

– Праздник будет – приходи к нам, соседка. Душу отведёшь, поговорим об Ильгаре, – приглашала, прощаясь, Масуда.

– Обязательно приду, вы ведь как родные нам…

Глава десятая
В ТЕНЕТАХ БЕСПРАВИЯ

 
Грабят, дани собирают.
Наших дочерей позорят,
Грабежу их и насилью
Нет суда и нет расправы.
 

М. Михайлов

Три дня будет веселиться бек Дотхо, празднуя обрезание своего четвёртого сына. Два старших уже несколько лет служат в свите Куш-беги – родственника эмира. Третьего сына отец отправил в Кабул для обучения в военной школе. А маленький Халил, утеха и надежда любимой жены Аноргуль, остался единственным баловнем гарема.

Сегодня Халилу минуло семь лет. По обычаю, после религиозного обряда он станет мусульманином и переселится на мужскую половину дома.

Изнеженного, капризного мальчика в этот день ожидал почётный, но мучительный обряд – суннат. Поэтому с раннего утра его нарядили, всячески баловали, угощали и ласкали на женской половине. К закату солнца, в час последнего намаза, ребёнка одурманили наркотиками и отвели на мужскую половину.

Престарелый имам, настоятель дворцовой мечети, не доверяя своим дрожащим рукам, шепнул азанчи[32]32
  Азанчи – служитель мечети, оглашающий время молитвы.


[Закрыть]: «Сделай ты».

Почувствовав надрез, мальчик вскрикнул и заплакал. Отец нахмурился. Плохо воспитали ребёнка, не переносит боли. Но скоро подействовал наркоз, и полусонного мальчика уложили на ворох одеял.

Началось угощение.

Среди гостей были афганские купцы, священнослужитель и офицер из Турции. Они держались гордо, независимо, внимательно приглядываясь к окружающим и прислушиваясь к их разговорам.

Сам хозяин Мирза Юлдаш-бий Дотхо сидел за дастарханом уже отяжелевший от выпитого вина и жирных блюд. Это был мужчина сорока лет, немного тучный, но всё ещё красивый. Целый день пришлось принимать гостей и, угощая их, без конца угощаться самому.

Во дворе послышался стук подков, голоса людей.

Дворецкий Сатреддин-бай, с трудом ворочая своё грузное тело, поднялся с ковра и, всунув ноги в кожаные кавуши, стоявшие у порога, торопливо выкатился за дверь.

Вскоре он вернулся, пропуская новых гостей. Впереди шёл высокий дородный пятидесятилетний богатырь манап[33]33
  Манап – родовитый казах.


[Закрыть]. Средней орды – Сарымкул-бий, за ним семенил его двенадцатилетний сын Сабир.

Рядом, слегка придерживая за локоть румяного, озорного мальчика – своего прислужника-бачу, шагал длинный, узкоплечий человек в меховой куртке. Это был воспитатель сына Сарымкул-бия Геннадии Васильевич Грубов.

Сын мелкопоместного дворянина, он прошёл довольно сложный путь, прежде чем оказался в роли воспитателя казахского мальчика.

Окончив с трудом кадетский корпус, он пустил в ход все свои способности и связи, чтобы попасть в гусарский полк. В Гродненском гусарском полку, куда зачислили молодого офицера, началась для Грубова весёлая, разгульная жизнь. Но средств не было, пришлось прибегнуть к картам, предварительно заведя знакомство с шулерами. Кутежи, карты, ссоры с товарищами, выговоры начальства не прекращались. Понадобились деньги, и он запустил руку в полковую казну.

Его судили, уволили в отставку и не сослали в Сибирь только потому, что отец, продав своё скромное имение и окончательно разорившись, внёс промотанные сыном деньги.

На упрёки отца, презрительно скривив губы, бессердечный шалопай цинично заявил:

– Мир велик. Дураков на свете много, поеду искать счастья в Туркестан.

В Оренбурге Грубов случайно познакомился с барышником, поставлявшим коней в казачий полк. Подрядчик предложил ему место воспитателя у богатого манапа. Тому очень хотелось, чтобы его сын выучил русский язык, стал офицером.

Изучив язык и завоевав симпатии своим участием в конских состязаниях, Грубов стал популярен в степи. Здесь знали его под именем Урусбека.

…В городах России бушевал великий 1905 год. Этот ураган дохнул и на отдалённую царскую колонию Туркестан.

В степи же было тихо. Только иногда в кочевьях появлялись пришлые люди: богатые купцы Бухары, Афганистана, Ирана, Турции. Обильно угощаясь, они вели тайные беседы с султанами и манапами и уезжали, сопровождаемые благословением хозяев.

Чаще и чаще в кочевьях звучали мудрёные слова: "панисламизм" и "пантюркизм".

Приезжие внушали кочевникам, что все мусульмане братья, что всем им следует объединиться и, прогнав неверных, создать могучее государство магометан.

Вот в это время Сарымкул назвал Грубова своим братом, приблизил к себе. Геннадию Васильевичу очень пригодилось знание французского языка, на котором он мог объясняться с турецким офицером Салимом-пашой, частым гостем в кочевье.

Иногда вместе с Грубовым Сарымкул ездил по степи, навещал богатых и влиятельных соседей. Появление его в Поршнифе тоже было не случайным.

Бек Дотхо встал и сделал шаг навстречу знатному гостю. Приветствовал его по обычаю мусульман пожеланием здоровья, добра и благополучия. Ответив тем же хозяину, Сарымкул-бий скинул на руки дворецкого богатую бархатную шубу, подбитую дорогим лисьим мехом, снял шапку и представил своих спутников:

– Это мой сын Сабир, хочу просить вас приютить его у себя. Пусть набирается побольше ума у знатных людей. А потом отправлю в Кабул учиться.

– А это его воспитатель Урусбек, мой названный брат. Большой начальник был, – хвастливо добавил манап, положив руку ка плечо Грубова.

Тот ловко поклонился и, сбросив куртку, предстал перед обществом во всём блеске гусарского мундира, хотя не имел права его носить.

Возгласы удивления приветствовали авантюриста. Он обнажил лысеющую голову и, склонив её в поклоне, двусмысленно улыбаясь, сказал беку Дотхо:

– Вы будете довольны моими воспитанниками. Мальчики приятные, особенно резвый мой Кучкар.

– Я буду рад принять под свой кров сына моего друга Сарымкула-бия, и вам открыты двери моего дома и моего сердца, почтенный Урусбек. Прошу к дастархану.

Начался шумный пир: пили, ели, перебрасывались шутками, хохотали, слушали музыкантов. Когда веселье начало спадать, Урусбек мигнул Кучкару, и оба незаметно вышли в соседнюю комнату.

Через некоторое время гусар появился в расстёгнутом мундире с домброй в руках. Сел на ковёр и ударил по струнам. Дверь распахнулась, и на пороге, освещённый закатными лучами, предстал Кучкар в женском наряде. Нарумяненное лицо с подведёнными бровями сияло улыбкой. Длинные косички висели из-под вышитой золотом тюбетейки. Закинув руки, поводя глазами и мелко переступая босыми ногами, он пошёл по кругу…

Восторженные восклицания заглушили музыку:

– Бача!

– Красавец бача!

– Возьми моё сердце! – сыпалось со всех сторон. Но Кучкар, окинув всех томным взглядом, приблизился к жирному лысому бухарскому купцу, всё лицо которого покрывала красная сыпь. Тот растянул рот до ушей и, глядя на мальчика жадными глазами, хрипел:

– Цветочек мой, красавец! За тебя жизнь отдам.

Его лысая голова покрылась каплями пота.

Кучкар пел, пританцовывая, а звонкий голос выводил:

 
Пришёл я в этот дом
и всех кокетством пленил!
Тихонько запретным
кокетством я пленил…
И нежность иная,
И поза другая…
 

Тут началось что-то невообразимое: шум, свалка. Оргия была в разгаре.

На женской половине готовились яства и посылались в комнаты Дотхо. Женщины рассказывали друг другу, что сумели подсмотреть через щёлку в мужской половине.

– Ой, душа моя, только послушай, что там делается… Приехал батыр в богатой шубе…

– Видела с крыши. И чего это он шубу надел, да и другой, точно медведь. Шерстью вверх чапан на нём. Умом, видать, ослабели, август, теплынь…

– Ов-ва! Кочевники и летом шубу носят. Солнце не прожигает. А чем богаче шуба, тем больше почёта.

– А мальчиков видела?

– Один быстрый такой, красивый…

– Его нарядили женщиной, и он плясал – все с ума сошли.

Дальше беседа велась шёпотом.

В углу двора, под развесистым тутовником, росшим возле коровника, Дильбар нежно обнимала подросшего, но похудевшего за год Ильгара.

– Ягнёночек мой, сердце моё… Плохо тебе там, голодно в степи…

– Ой, хорошо там, мама. И степь, и горы. У меня Буран большой вырос, скоро оседлаю его… – говорил мальчик, жадно поедая пирожки, припасённые для него матерью.

Утром по распоряжению бека Касым пригнал во дворец жеребёнка. Не всякий может себе позволить такую роскошь – зарезать молодого коня. Но Касым знал, что осенью предстоит большой семейный праздник в доме бека, и на всякий случай, откормил жеребчика. Бек вышел осмотреть жертву и остался доволен.

– Ну, как ты живёшь, Касым? – спросил он пастуха.

Низкие поклоны робкого человека и благословения, которые тот бормотал, растрогали бека. Ему хотелось ослепить своей щедростью пастуха и показать всей челяди, что преданные и исполнительные слуги могут быть осчастливлены им.

– Храни вас аллах, бек-бово. Какая наша жизнь в степи, в горах… Живём в заботе, чтобы сохранить и приумножить ваши табуны.

– Это хорошо. Старайся, и о тебе будет забота. Оставайся на пир, только одет ты плохо.

– Истрепался чапан. И сапоги совсем развалились.

– Ну что ж… Служишь уже год, дело своё знаешь. Можно дать тебе новый чапан и сапоги. Скажи Норбаю, чтобы выдал.

– Да будет счастье вам в жизни, да вырастет сынок на радость вашу. Только прошу, пусть ваш приказ батыру Норбаю передаст почтенный дворецкий.

Бек добродушно рассмеялся:

– Ох и заячья душа у тебя. Такой лихой пастух, а боится Норбая. Ну ладно. Бай-ака, скажите там! – обратился Дотхо к стоящему подле дворецкому.

Получив приказ, Норбай повёл Касыма к складу, где хранились запасы одежды и оружия для бекской дружины. На пороге нукер остановился, скинул свои стоптанные сапоги и сказал:

– Бери, они почти новые, тебе в степи лучших не надо. А вот и чапан.

Он снял висевшую на стене поношенную шубу.

– Как же… а бек-бово приказал новую шубу и сапоги, они сами… я не просил, – залепетал Касым.

Норбай новел широкими плечами:

– Что? Недоволен? Иди пожалуйся. В степи ночи тёмные. Бывает, обидчику кишки выпускают…

Касым схватил шубу и сапоги, бегом бросился из склада. Норбай проводил его насмешливым взглядом.

Переодевшись в дарованное за усердную службу старьё, Касым направился в коровник, где Дильбар сидела на ворохе сена, укачивая, как маленького Ильгара.

Это была первая за год встреча мужа и жены. Много было переговорено, много пролито слёз. Касым рассказал, как всё лето он кормился горными куропатками, попадавшимися в расставленные силки, а хлеба они с Ильгаром почти не видели. Иногда только приносил немного лепёшек мерген Ирмат да Машраб присылал раза два по мешочку муки.

– Если бы не они, пропали бы мы с мальчиком, – закончил печально Касым.

– А как же с теми продуктами для пастухов? В прошлом году ты увёз кое-что… Тебе должны были четыре раза в год давать. Так пастухи получают.

– Э, неразумная! Конечно, получают, но сколько у них споров с Норбаем. Разве я могу так? Аллах наказывает за грехи… Приходил я однажды, просил Норбая, а он так раскричался, да и нагайкой грозил… Нет уж, избави меня бог… Пойдём, Ильгар, в михманхану угощаться. Бек разрешил по случаю праздника.

Дильбар сидела, заливаясь слезами. Ей было жаль мужа, но участь мальчика ещё больше тревожила её.

Вернулся Ильгар с красным яблоком в руках. Он был весел и счастлив.

– Это мне буви[34]34
  Буви – бабушка.


[Закрыть] дала! Нргкому, только мне. Да вот она идёт!

К коровнику шла пышно разодетая Турсинташ-биби, за ней с подойником в руке следовала доярка.

– Что, Дильбар, у тебя все коровы приготовлены? Э, да ты плачешь! С чего это? Сын у тебя красавчик, приветливый, пришёл мать навестить, а ты в слёзы…

Дильбар повалилась хозяйке в ноги:

– Ой, несчастная моя голова! Один сын отрёкся от матери, а другой, мой ягнёночек, умрёт… пропала я, пропала…

– О чём ты? Что болтаешь? – начала сердиться хозяйка.

– О-ёй, госпожа моя великая! Да ведь за весь год только один раз выдали продукты моему Касыму. Пастухом он… А попросит, его Норбай гонит, грозится…

– Как же это так?

– Робкий Касым. Боится пожаловаться. Вот и обижают его.

– Да как же смеет Норбай нарушать порядки, заведённые беком? А ну, девка, – обратилась она к доярке, – сбегай, позови его сюда да пригласи Сатреддин-бая. Он должен за порядком следить.

– Ой, госпожа добрая, да сохранит вас аллах, только боюсь я, убьёт Норбай моего Касыма.

– Глупости говоришь! Вот я проучу этого негодяя. А ты собери мальчугану сластей да побольше пирожков положи…

Она погладила Ильгара по щеке и обратилась к подошедшему и склонившемуся в поклоне дворецкому:

– Что узнаю я, почтенный! Как это случилось, что в доме бека не выполняются его распоряжения?

Дворецкий в недоумении моргал глазами. Сложив руки на животе, снова поклонился и потупил голову: он всем своим видом олицетворял смирение и растерянность.

В это время подошёл Норбай.

Для старшего нукера страшнее всего на свете был гнев бека. Но и управительницы он тоже побаивался. Знал: умеет она воспламенять злобу Дотхо. Уж очень ядовитый был язык и необузданно властный характер у госпожи правительницы.

– Что прикажете, госпожа? Норбай своей головы – не пожалеет, – раболепно произнёс нукер, в поклоне перегнув пополам своё длинное тело.

– Ах ты, негодяй этакий! – биби, ловко ударяя тростью по его широкой спине. – Как это ты осмелился нарушить приказ великого бека, да благословит его аллах! – Палка снова опустилась на спину провинившегося.

У Норбая по телу проползли мурашки. Подумал: "Не иначе, как этот сын праха, Касым, пожаловался".

Он забормотал:

– Милостивая госпожа, для меня слова его великолепия, нашего господина, всегда являются законом…

– А почему ты, дохлая собака, не выдаёшь пастуху Касыму заработанное им пропитание? Или крадёшь запаси, негодный пёс? Мало тебе пищи во дворце? Жадная крыса… Смотри, мальчик худой, одни кости.

У Норбая отлегло от сердца. Ну, теперь-то он выкрутится. Всплеснув руками, воскликнул:

– О козлёночек, цветочек наш! Ах, нерадивый отец у тебя. Никогда не приходит за своими припасами.

Турсинташ-биби погрозила ему тростью.

– Не притворяйся! В табуны часто посылают людей, мог бы отослать человеку его хлеб. Смотри, если ещё раз сделаешь такое, бек из твоей спины ремни вырежет. А вы, почтенный Сатреддин-бай, проследите, чтобы этот шакал не присваивал того, что плохо лежит.

– Слушаюсь, госпожа. Будьте спокойны. Трудно за всем углядеть в большом хозяйстве.

Мужчины низко поклонились и, пятясь, скрылись за калиткой, ведшей на мужскую половину.

Взволнованная Дильбар обняла ноги своей госпожи.

– Пусть аллах пошлёт вам долгие счастливые годы. Моя жизнь в ваших руках.

Турсинташ оглядела Дильбар и, удовлетворённо усмехнувшись, проговорила:

– Вот и хорошо. Твой муж и сын будут сыты. Мальчику я отдам одежду Халила, ему сшили новую. Но помни: всё, что я прикажу, – выполняй беспрекословно.

Растроганная Дильбар воскликнула:

– Пусть я буду прахом, если ослушаюсь вас, великая госпожа! Пусть жестокие язвы покроют моё тело, если я огорчу вас! Всё, всё сделаю!..

Бедная Дильбар не подозревала в эту минуту, что язвы в самом деле покроют её тело, но не за нерадивость, а именно за послушание госпоже.

– Ну, ладно. Собирай сына в дорогу, им ещё длинный путь предстоит. Как подоят коров, приходи ко мне, я дам ребёнку тёплую одежду.

Она ещё потрепала по щеке Ильгара и пошла к себе.

Счастливая Дильбар набила большую сумку пищей и сладостями, она расцеловала мальчика, усадила его на сено, а сама пошла к управительнице.

– Так вот, Дильбар. Смотри, этот тёплый халат и эта шубка немного поношены, но совсем крепкие. Они как раз будут Ильгару по росту.

– Ой, да какие же богатые вещи! – лепетала счастливая мать, прижимая к груди засаленную одежду. – Да пошлёт вам бог долгую жизнь.

– Теперь смотри: эта новая ситцевая рубаха и штаны для тебя, женщина.

Дильбар не верила своим глазам. За целый год она не получала никаких подарков, не слышала ничего, кроме брани, угроз и попрёков. Она опустилась на колени и залилась слезами счастья, бормоча молитвы и призывая благодать на голову хозяйки. А та вкрадчиво заговорила:

– Поди снаряди сына, а когда проводишь его, займись собой. Вымойся хорошенько, одень всё новое и угощайся с женщинами, пока я не позову тебя.

Последние слова встревожили Дильбар, но ей не хотелось в такую радостную минуту думать о плохом.

Касым затолкал в мешок выданные ему припасы, взвалил их на спину своего терпеливого ослика, попрощался с женой и, забрав Ильгара, тронулся в путь.

…Поздно вечером Дильбар легла спать в углу комнаты, где жили работницы.

После полуночи её разбудила горбатая старуха.

– Вставай, несчастная, Турсинташ-биби зовёт.

Дильбар с готовностью вскочила, оправила смятое платье, покрыла голову кисеёй и быстро пошла на призыв. Старуха, вздохнув, грустным взглядом проводила её.

Когда Дильбар робко переступила порог хозяйских покоев, правительница указала ей место за низеньким столиком против себя.

– Садись, счастливая мать маленького Ильгара. Хорошее у тебя дитя.

Застеснявшаяся женщина покорно опустилась на мягкое одеяло:

– Вам я обязана, госпожа, тем, что дитя не будет голодать. Вы хорошо проучили этого грубого Норбая. Как он согнулся, когда ваша палка опустилась на его широкую спину.

– Я всегда наказываю непокорных. Хорошо, что он смирился, а то бы я избила его, да и бек примерно наказал. Бек Дотхо уважает меня не только как тётку своей жены, но и как дочь великого кушбеги, скончавшегося в год "мыши".

Теперь слушай приказ бека. Да ты о нём, наверное, уже слышала раньше. Когда бек устраивает большой юн, он старается, чтобы его гости чувствовали себя как в раю. Их угощают на славу, а потом доставляют всякие удовольствии играми, музыкой, песнями. Но в раю, кроме всех этих радостей, имеются гурии. Они ухаживают за душами правоверных, ласкают и охраняют их сон.

Дильбар поняла. Она сидела бледная, сникшая. Но что она может сделать? Не послушаться?

Был однажды такой случай, хорошо запомнился он ей.

Молодую женщину, работавшую в ичкари, заставили пойти на ночь к гостю хозяина. Она пошла, но через несколько минут с воплями вырвалась от него.

Она плакала и говорила, что её послали к махау[35]35
  Махау – прокажённый.


[Закрыть], что этот гнилой сквернослов всю её исщипал.

Непокорную женщину избили и полуголую выгнали за ворота. А через день у неё увезли двенадцатилетнюю дочку, и та погибла.

– Ты поклялась быть покорной. Иди к купцу, он старый, но богатый. Сделает тебе подарок. И твой мальчик всегда будет сыт.

С ужасом Дильбар сознавала, что должна покориться. Иначе отберут Ильгара и погубят его, как погубили Маджида, старшего сына. В свои четырнадцать лет мальчик развращён, жесток, бессердечен. Нет, нет… лучше погибнет она…

Склонившись в поклоне, произнесла:

– Иду выполнять вашу волю госпожа.

Долго шла Дильбар через небольшой проход, отделявший женскую половину от комнат для гостей, Ей сказали, в какую дверь войти.

* * *

Два года минуло с того времени, как Дильбар впервые переступила порог бекского дворца.

На дворе стояла глухая осенняя пора. В горах выпал обильный снег. По ночам сильно подмораживало. Злобно свистел студёный ветер. Всё живое пряталось от злой стужи. Люди забивались в лачуги, жались к огню, звери зарывались в глубокие норы.

День уже угасал, когда открылись большие, обитые жестяными бляхами ворота арка, и четыре нукера плетьми выгнали на дорогу двух женщин. Затем ворота захлопнулись.

Заливаясь слезами, с причитаниями шли женщины по направлению к кишлаку, где приютились низкие хибарки с плоскими крышами.

Дильбар и вдовая сестра кишлачного гончара были в одних грязных рубахах и развалившихся кавушах. Холод подгонял их.

Обе не могли понять, за что так жестоко расправился с ними бек. Не они ли два года безропотно выполняли самую грязную и тяжёлую работу. Не они ли были бессловесными рабынями? И вот теперь, когда наступила суровая, трудная для горца зима, им объявили, что срок отработки долга кончился, и они должны вернуться в свои семьи.

Услышав этот приказ, Дильбар окаменела. Вот уже год, как её одолевал мучительный недуг. Всё тело покрылось сыпью и болезненными язвами, а глаза гноились; когда-то густые длинные волосы повылезли, ноги и руки стали дрожать.

Что делать? Как быть?

Правительница, такая добрая и приветливая год назад, стала суровой и неприступной. Она уже не разговаривала с Дильбар, а, увидев у неё на руках и на лице сыпь, распорядилась, чтобы её не пускали в кухню и кормили из отдельной посуды.

Другая провинилась тем, что в холодный утренник, посланная на речку мыть шерсть и катать кошмы, простудилась, кашель постепенно иссушил её, сделал немощной.

– Срок твой кончился, иди домой. Здесь ты не нужна, приносишь один убыток… Тебя кормят, а ты не работаешь.

Как не трепетала Дильбар перед правительницей, но решилась – бросилась к её ногам, та брезгливо посторонилась.

– Уходи! От тебя зараза распространяется.

Вечером нукеры плетьми выгнали со двора двух женщин.

Дойдя до поворота, Дильбар остановилась. Дрожа от холода и всхлипывая от боли, она сказала:

– Прощай, соседка. Тебе есть где приклонить голову. А я пойду к табунам.

– У-а! Дильбар, что говоришь? Ты в одной рубахе? Переночуй у кузнеца или у нас. Место найдётся, а утром иди к мужу.

– Нет, добрал ты душа. Никуда не пойду. Я заразная. Не хочу губить своих близких.

Она побежала вниз по тропке, уходящей к пастбищам.

…Поздно вечером в юрту Касыма пришёл мерген Ирмат. Он был хмур, даже на болтовню своего любимца Ильгара не улыбнулся.

Ильгар сильно привязался к Ирмату с тех пор, как охотник стал брать его в горы. Он научил мальчика ставить силки на куропаток. Машраб сделал Ильгару лук, и этим нехитрым оружием пастушок стрелял в косуль и сусликов.

В этих походах закалился Ильгар. Он заметно подрос, стал ловким и сильным.

Сидя в юрте у костра, Ирмат зачумчиво смотрел на вспышки огня и молчал.

– Что это ты, брат Ирмат, невесёлый? – спросил участливо Касым. – О чём думаешь, что заботит тебя? Или охота была неудачной?

– Нет, охота удачная. Добычу отнёс в Поршниф, выменял на дробь и порох. Этот кусок, что принёс вам, от второго козла.

– Ты свято выполняешь обычай охотников.

– А как же! Где взять мясо бедняку да ещё зимой?

Ирмат снова смолк и долго разглядывал горевшие в костре ветки. Потом добавил:

– К гончару Аблакулу вернулась сестра, больная… вот-вот умрёт…

– Не знаешь, она говорила о Дильбар? Хорошая у меня жена! Этот год я исправно получал свои продукты. Как там у неё?

– Плохо, ой, плохо, Касым! Бедная женщина!

– А что с нею?

– Почти год болела она. Проклятый бек погубил двух женщин. Одну заразил его гость, а другая простудилась, когда на речке кошмы катала. Погубил, обеих погубил!

– Ов-ва! Значит, Дильбар сюда придёт больная? Аллах акбар! Что я с ней буду делать?..

– Не придёт Дильбар. Бек выгнал их вчера в одних рубахах. Твоя жена ушла к скалам, что на полпути отсюда, и там замёрзла.

– Ой-бой! Несчастная моя голова! Почему ты знаешь, что замёрзла? Может быть, вернулась в арк… – обманывая самого себя, произнёс Касым.

– Нет. Я долго шёл по её следу. Она свернула с тропы и притаилась за большим камнем. Видно, искала, бедняга, защиты от ветра. Но разве камень спасёт…

– Горе на мою голову! Помоги мне, мерген, схоронить жену.

– За этим и пришёл.

Но схоронить Дильбар им не пришлось. Рано утром Касым с Ирматом отправились к скалам. Невдалеке от большого камня острый глаз охотника заметил старый рваный кавуш, дальше им попались грязные лоскутья пёстрой рубахи Дильбар.

За камнем трупа не нашли.

Волки совершили погребальный обряд.

А ещё через год, выполняя наказ бека доставить во дворец двадцать коней для нового отряда нукеров, Касым, в метель возвращаясь к табунам, простудился и вскоре умер. Ильгар остался сиротой.

Хоронить Касыма пришли односельчане. Вырыли могилу, кто-то прочёл молитву, и опустили тело в яму.

Вернувшись в юрту, Машраб посмотрел на жалкий скарб, оставшийся после соседа, сказал хмуро:

– Вот и кончилась жизнь большого труженика, но робкого человека.

Он подошёл к Ильгару, тихо плакавшему около отцовского седла, и окликнул:

– Перепел! А где твой конь богатырский? А ну-ка, забирай его. Будешь у меня жить. Хочешь?

Мальчик приник щекой к сильной руке кузнеца.

В Поршниф они явились после полудня. Машраб и мерген крупно шагали, а Ильгар ехал шагом на своём Буране. Выхоженный Ильгаром, трёхлетний конь стал красавцем. Резвый и сильный, он танцевал под всадником.

В кишлачной чайхане собрался народ. Теперь часто в чайхану стали заглядывать нукеры бека. Число этих бездельников выросло до восьмидесяти человек. Дотхо всё жаловался, что верных людей ему не хватает. С отрядом обычно ездил беков любимец Сабир. Он участвовал в набегах на мирные кишлаки, стегал плетью неплательщиков, срывал с женщин ожерелья и серьги, рвал платья на девушках, обнажая тело.

Он весело рассказывал беку о своих "подвигах". Это забавляло Дотхо.

В этот раз Сабир явился в чайхану с десятками нукеров. Ему хотелось послушать, о чём говорит народ, и потом донести господину.

Когда Ильгар проезжал мимо чайханы и вместе со своими спутниками приветствовал односельчан, Сабир громко воскликнул:

– Что это за рвань едет на прекрасном скакуне?! Эй ты, лягушка, слезай!

Ильгар посмотрел на заносчивого Сабира и отвернулся. Того взбесил независимый вид пастушонка.

– Слезай с лошади бека, тебе говорят! А то возьму плеть!..

Машраб приостановился, пропустил Ильгара и, подойдя к чайхане, спокойно проговорил:

– Эй, байбача, не кипятитесь, а то кипяток сбежит и огонь зальёт. Зачем вам понадобилось ссаживать Ильгара с коня?

Сабир знал, что бек благоволит к кузнецу, поэтому не стал на него кричать, но всё же заносчиво ответил:

– Потому что конь мне правится. Эта рвань, паршивый мальчишка, не имеет права разъезжать на лошади бека.

Кузнец весело расхохотался:

– Хо-хо-хо! Поглядите-ка, друзья, на этого младенца. Как он рассуждает. Да ты знаешь ли, мальчишка, что этот конь – собственность Ильгара? Не видать тебе скакуна, как ушей своих.

Кузнец повёл могучими плечами и медленно направился к своей лачуге.