Текст книги "Гнёт. Книга 2. В битве великой"

Автор книги: Анна Алматинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Глава третья
ВЕТЕР ГНЕВА

 
Так восстань же, сила мощная.
Против рабства и оков.
Суд чини, расправу грозную;
Зуб за зуб и кровь за кровь!
 

Революционная песня, 1876 г.

В конце апреля наступила яркая ташкентская весна, пронизанная золотом солнечных лучей, полная аромата цветов, трепетного лунного сияния, ликующих трелей соловья и ясной, глубокой синевы неба.

Казалось, с наступлением весны воздух был насыщен радостью и манящими обещаниями чего-то светлого, прекрасного. На улицах города днём, вечерами и даже ночью царило оживление.

Вечером в просторной комнате маленького домика в привокзальной местности, где Буранский снимал квартиру, было шумно и весело.

Хозяин праздновал свои именины. За длинным столом, украшенным букетом сирени и алыми тюльпанами, сидела молодёжь.

Окна были открыты настежь, лёгкие занавески колыхал ветер. Из окон лились звуки гитары, молодые голоса пели модные романсы, русские песни, декламировали, весело смеялись и спорили.

Мимо окоп прошли двое и встретились за углом дома.

– Ты, Вихров, кого заметил из гостей? – приглушая голос, спросил Крысенков.

– Всех узнал. Техник Глухов, евсеевский полевод Древницкий, барышня Ронина, гимназист – сын полицмейстера да ещё дочка нашего полковника.

– Ну, это все безобидные сверчки. Они только Горького декламируют, "Дубинушку" поют и думают, что в революционном движении участвуют.

– Так точно, да ещё амуры разводят.

– Вот-вот. А что за колпак там торчал? Я плохо разглядел.

– А это Буранский для шутовства дервиша позвал. Хорошо поёт своего Гафиза, что ли…

– Есть такой. Ну, я пойду. Ты понаблюдай немного – да в рабочую слободку. Там надо понюхать. Говорят, рабочие готовятся праздновать Первое мая. Нельзя допускать.

– Слушаюсь.

В это время подкатила коляска, из неё вышли полицмейстер с женой и пошли к Буранскому.

– Э, да это благонадёжная компания. Нам тут делать нечего. Надо переключиться на рабочий район.

– Так точно.

– Едем, у меня недалеко извозчик.

Между тем чета полицмейстера не торопясь шла к домику, заглядывая в окна.

Супруги вошли в тот момент, когда Андрей Громов напевно декламировал:

 
…Я – изысканность русской медлительной речи…
Предо мною другие поэты – предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Переливные, гневные, нежные звоны…
 

– Чудесно, чудесно… Это же Бальмонт, король стиха! – воскликнула полицмейстерша, здороваясь со всеми, и добавила: – Нет, у вас так мило! Цветы, конфеты, Бальмонт… Это изысканно…

– Посмотри-ка, Мэри. Вот почему наш сын зачастил к мосье Буранскому. Они стол вертят, спиритизмом занимался, – проговорил, довольно усмехаясь, полицмейстер.

– Ах, это так модно. Я сама увлекаюсь. Как у вас? – обратилась полицмейстерша к хозяину.

– Ничего не выходит…

– Как! – вскричал долговязый гимназист. – Уже появились феномены, да ваш приезд, мама, всё спутал.

– Ах, как жаль! Теперь уж ничего не получится, я знаю. Правда, Владислав Янович? – обратилась к Буранскому эрудированная в области спиритизма мама.

Сдерживая улыбку, Буранский серьёзно ответил:

– Совершенно верно. Едва нарушится цепь материализации, дух удаляется, мучительно переживая разрыв с внешним миром.

– Мы сейчас едем к Багровым, там уже всё приготовлено для серьёзного сеанса. И твоя мама там, Ниночка. Мы обещали ей и тебя захватить, – обратилась она к дочери полковника.

– О, я с удовольствием поеду.

Едва заглох стук копыт лошадей, раздался весёлый голос Серёжи:

– Отчалили маменькины деточки… И зачем ты, Владек, их приглашал?

– Дипломатия, друг мой, дипломатия. Подрастёшь – догадаешься. Ну, а теперь пригласите-ка дядю Ваню и Хмеля.

– Разве папа здесь? – спросила высокая тонкая большеглазая девушка.

– Здесь, они у хозяйки переждали нашу маскировку.

– У страха глаза велики, – сказал Митя Глухов. – Сколько времени теряем…

– Пренебрегать маскировкой нельзя. Поэтому частые провалы. Снова административно выслано пять человек, – проговорил укоризненно Андрей.

– Верно. Нам надо копить свои силы, – раздался голос дяди Вани.

Он стоял в дверях, а за ним виднелась кудрявая голова Хмеля.

В это время во дворе залаяла собака, раздался голос Вихроза:

– Василий, подь на минутку…

– Чего там? Иди сюда! – крикнул Буранский.

Вихров вошёл в переднюю, стараясь держаться в тени.

– А мы часа полтора с Крысой около окон болтались. Подглядывали да подслушивали… Увидел он полицмейстера – и осаду снял.

– В рабочей слободке болтались, болтались… Темно и тихо, только всех кобелей растревожили. Такой лай подняли, что пришлось убраться.

– Где сейчас Крыса? – спросил Хмель.

– Поехал к Багрову, а мне наказал вас проведать. Я часа два покараулю. Коли кто появится, свистну, будто караульщик.

– Дело. Иди карауль, – согласился дядя Ваня.

– От Корнюшина должны быть люди, – напомнил Митя.

– Ну, я пошёл.

Вихров ушёл, остальные вошли в комнату, Буранский запер окна и завесил их одеялами.

– Теперь всё в порядке. Прошу к столу, – Буранский посторонился, пропуская хозяйку, внёсшую кипящий самовар.

Налил всем чаю, хозяин принёс стопку бумаги, чернила.

– Пейте чай – и приступим, – пригласил он.

В наступившей тишине особенно резко прозвучал свисток караульщика.

– Вихров знак подаёт, кто-то идёт по улице. А ну, ребята, помолчим. – Говоря это, Хмель бесшумно выскользнул во двор.

Вскоре залаяла собака, и спустя минуту вернулся Хмель вместе с Каримом и Рустамом. Рустам в узбекском щеголеватом халате, а Карим в форме русско-туземного училища.

– А, связные прибыли, пожалуйте! – Буранский приветливо поздоровался с юношами.

Заговорил Карим. Это был тонкий, высокий юноша с задумчивыми глазами.

– Товарищ Кориюшин просит ещё листовок. К празднованию Первого мая всё подготовлено. Сегодня он переехал на новую квартиру…

– Сходка-то состоялась? – Дядя Ваня внимательно смотрел на Карима.

– И сейчас ещё не закончили. Товарищ Кориюшин послал за листовками и сказал, что накануне Первого мая всем надо собраться у него. Будут разрабатывать план маёвки.

Буранский достал из отдушины вентилятора пачку листовок, передал Кариму.

– Не попадись с ними. А Корнюшину скажи, что Линяев ещё принесёт. Их сейчас печатают.

Пришедшие пили чай, и Рустам рассказал о своём аресте, о тех пытках, которым его собирался подвергнуть Крысенков.

– Счастье твоё, что Калач пожалел хорошенько стянуть тебя верёвками, – сказал Хмель. – Убить гада мало. Притих было – и опять!

– Буран, у тебя проект прокламации набросан? – спросил дядя Ваня.

– Сейчас прочту, быть может, добавим что-либо и передам листовки отпечатать. А кто будет распространить? Надо верных товарищей.

– Проверены. Рабочие Лаптин и Рудин.

Буранский принёс исписанный лист бумаги. Но не успел он его прочесть, раздался тревожный заливистый свист.

– Дуй, ребята, к Корнюшину. Там закончим совещание, – тихо сказал Хмель.

Погасив огонь, все, кроме Буранского и Сулеймана, вышли во двор и перелезли в соседний заброшенный сад.

Буранский снял одеяла, распахнул окно и, обратившись к Сулейману, сказал:

– Почтенный мудрец, твой номер. Начинай!

Сулейман, перебирая струны домбры, звучно затянул:

 
Не человек, а зверь жестокий тот,
Кто не скорбит, когда в беде народ…
И тот, кто смерти человека рад,
Шакал презренный, ядовитый гад…
 

– Вы не спите, господин Буранский?

– Нет ещё, слушаю газели Навои, их чудесно поёт Хаджи.

Буранский, успев скинуть пиджак и жилет, подошёл к окну. Там стоял освещённый лунным светом Крысенков.

– Простите, шёл мимо, решил поговорить с вами. Полицмейстер и его жена в восторге от вас. Расхваливали так, что губернатор поручил мне пригласить вас участвовать в благотворительном концерте. Хомутова, говорят, устраивает концерт с участием Громовой в пользу раненых на войне.

– Право, не знаю. Устроители меня не приглашали. Да и выступать на сцене мне труднее, чем в суде.

– Ну, спокойной ночи. Простите за беспокойство.

Крысенков удалился, звеня шпорами, а Буранский тихо выругался.

* * *

Далеко за полночь затянулась вечеринка у полковника Багрова. Вернувшийся Крысенков застал винтёров подводящими итоги сражения на зелёном поле.

Обращаясь к подошедшей кругленькой, как яблоко, девушке – старшей дочери Багрова, он галантно раскланялся:

– Ваше поручение выполнено.

– Вы пригласили Буранского участвовать в концерте?

– Он ждёт приглашения от распорядителен вечера.

– О, я об этом позабочусь. Ну-с, господа, ужин ждёт, идёмте!

Она, жеманясь, положила руку на локоть предложенной Крысенковым руки и пошла с ним в столовую.

Там гости, двигая стульями, рассаживались за обильно уставленный всякими яствами стол.

За ужином ротмистр стал в юмористическом духе рассказывать, как он, выполняя поручение очаровательней барышни, помчался к Буранскому. Рассчитывал застать оргию, но там уже никого не было, а хозяин слушал на сон грядущий вопли дервиша.

* * *

…Раннее майское утро светло и радостно глянуло на тихий город, утопающий в зелени садов. В конце апреля пронеслись весенние ливни. Посвежел и похорошел город со своими побелёнными к пасхе зданиями, с ароматом кудрявой сирени, выглядывающей из-за серых дувалов.

Тишину радостного майского утра прорезал мощный протяжный гудок Главных железнодорожных мастерских. Сегодня он гудел особенно выразительно, торжественно, могучим металлическим басом, возвещая о скором начале работы.

Едва замолк призыв этого великана, ему откликнулся более мягкий голос гудка временных мастерских Оренбург-Ташкентской железной дороги. Этот пел с радостными переливами, словно обещая что-то радостное, волнующее.

Хотя это были первые гудки, что давались за полчаса до работы, после них будет ещё два, но из улиц и переулков потянулись празднично одетые люди. Они шли за вокзал, туда, где высились громады длинных зданий.

Многие рабочие, стекаясь к своему гнезду, с гордостью смотрели, как в проходную вливались новые волны людей.

– Вот она, наша сила! Гляди, идут и идут, – проговорил Хмель шагавшему рядом с ним Рустаму.

У проходной столпилось много рабочих. Снова в голубизну неба поплыл мощный голос гудка. Это был второй призыв, и ещё можно было почитать листовки, обменяться мнениями. Ещё не замолк гудок, как в воздух взметнулась пачка листовок, она рассыпалась, и прокламации, как стая белых голубей, порхали над головами рабочих.

В тот же момент раздался звучный голос:

– Да здравствует Первое мая! После работы стройся, ребята, в колонну – и за город, на маёвку!

Всех охватило радостное возбуждение. Хлопали друг друга по плечу, жали руки с возгласами:

– С нашим Маем!

– С нашим праздником!

– Вот оно, наше воскресенье! Наша пасха!

Зашли во двор. И всюду – на стенах конторы, в цехах, в инструментальных ящиках – находили листовки.

– Вот как сумели организовать этот день, – говорил Хмель каждому встречному. – Гляди, как жадно читают… – ликовал он.

Обычно медленно тянувшийся рабочий день прошёл незаметно. Ещё не прозвучал сигнал об окончании работы, как все рабочие высыпали в обширный двор.

Всех захлестнул подъём, радостное праздничное чувство рвалось наружу. Склонявшееся к западу солнце ласковыми лучами пронизывало воздух, звало на простор. Все двинулись на улицу.

 
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног… —
 

запели хорошо слаженные голоса. Напев подхватили сотни рабочих, и марсельеза гремела стройно, звала на борьбу и подвиг.

А из конторы выглядывали в окна пристав, полицмейстер и полицейские и недоумевали:

– Понимаете, это же революция! Не бунтарство, а революция. Ни ругани, ни беспорядка… – говорил старший инженер.

– М-да… И вот ведь как организована: ни руководителей, ни поджигателей не найдёшь… Нет их!

– Я уже приглядывался… Все как один, и никаких бесчинств, заметьте… – бесновался Крысенков. – Эх, казачков бы сюда с нагайками!

– Шутите, что ли? Ведь это сила. У нас полторы тысячи рабочих. Разнесут всё по брёвнышку. Да и что они делают? Окончили работу и с пением чинно ушли… А вы – казаков…

– Так это же из провокационных расчётов! – раздался насмешливый голос.

В комнате было много народу. Служащие заканчивали работу, ещё не разошлись. Все оглянулись на голос, но не могли понять, кто сказал. Конторщики прилежно щёлкали на счётах, переписчики скрипели перьями – все торопились подбить итог месяца.

Крысенков закусил ус и рысьими глазами прощупывал каждого железнодорожника. Вдруг ему пришло в голову: "А может, это кто-нибудь из моих жандармов? Кому теперь можно верить?"

* * *

Стройными рядами колонна демонстрантов шла по улице, огибая вокзал, чтобы выйти на простор за Тезиковой дачей. Привлекая всё новых и новых людей, в воздухе звучала марсельеза и «Дубинушка».

Возле моста через Салар стоял немолодой человек в длинной чёрной накидке и широкополой шляпе. Он внимательно вглядывался в ясные лица демонстрантов. Его хмурое лицо посветлело, а в глазах появился блеск.

Пропустив более половины колонны, он решительно направился к идущим и зашагал рядом с молодым рабочим.

– И вы, папаша, с нами? – спросил тот, улыбаясь.

– С вами, ребята. Всю жизнь ждал этого дня.

В это время смуглый молодой человек уцепился за складки накидки.

– Отец, ты?

В его голосе слышалось радостное изумление.

– Так это твой батюшка, Сергей? Вот славно, – проговорил рабочий.

– Папа, помнишь, зимой, на Соборке, мимо нас шёл офицерик? Ты ещё возмутился его фразой "шапками закидаем".

– Ну, ну… помню: молодой и, как телёнок в поле, задорный.

– Так вот, я с товарищами забегал в госпиталь. Помогали носить раненых, привезли их два вагона. И вот он… обрубок без рук по плечи и ног нет по колени.

Серёжа был явно расстроен. Отец проворчал:

– Пушечное мясо… Вот бы туда министров и всю царскую фамилию, в эту мясорубку.

– Верно, отец! – воскликнул рабочий. – А ты, Серёжа, не кручинься! Вот она, рать наша рабочая, гляди: крепнет!

Древницкий оглянулся. Конца колонны не было видно, к ней присоединялись новые и новые люди. Он забеспокоился:

– Серёжа, где тут распорядители? Ну, командиры?..

– А что такое?

– Когда я стоял у моста, полицейский ворчал, а потом кинулся бегом. Думаю, наряд полиции, а то и казаков пришлют. Надо предотвратить столкновение.

– А мы сейчас свернём и успеем провести митинг.

Действительно длинная живая лента свернула на левый берег Салара и вскоре, миновав развалины старых строений и остатки дувалов, остановилась. Древницкий с сыном подошли к руководителям. Одним из них был старый революционер Корнюшин. Он разговаривал с дядей Ваней.

– Разрешите вам заметить, что место для митинга выбрано неудачно.

Те вопросительно посмотрели на Древницкого.

– Это мой отец, – поспешил заявить Сергей.

– Что вы советуете? – спросил Кориюшин.

– Побыстрее отвести люден вон за тот бугор, а здесь оставить засаду. Полиция не замедлит явиться. Её надо обезоружить, тогда уж не откроют пальбы.

– А ведь это дельное предложение!.. – воскликнул Корнюшин, обращаясь к дяде Ване.

– Товарищ прав, вон полиция уже у моста, – ответил тот.

– Действуйте, товарищ Древницкий, вам поможет Сергей.

Сергей отошёл и свистнул. Моментально его окружили человек двадцать рабочих и гимназистов. Среди них была дочь полковника Багрова, бойкая брюнетка.

– Серёжа, ещё бы человек десять. Уже по мосту идут. Надо без шума…

Молодёжь по указанию Древницкого притаилась за развалинами, А за бугром уже шёл митинг. Ораторы сменяли друг друга под одобрительные возгласы рабочих.

Древницкий, окружённый десятком юношей, стоял на дороге, оживлённо беседуя. К ним быстро приближался молодой пристав, за ним шагал десяток полицейских. Поравнявшись, пристав остановился:

– Любопытствуете, господин Древницкий?

– Да вот уговариваю молодёжь заняться рыбалкой вместо митинга.

– А я с этим никак не согласна. Не правда ли, интересно послушать и понаблюдать? – Брюнетка кокетливо взглянула на пристава. Подойдя ближе, сказала:

– Ах, вы вооружены! Неужели решились бы стрелять? Или револьвер не заряжен?

Пристав, взглянув на элегантную барышню, заулыбался, щёлкнул шпорами, стал любезным.

– Долг службы. Если понадобится, будем применять оружие…

– Не верю… Для страха. Он не заряжен, покажите!

Пристав расстегнул кобуру. Молодёжь давно уже окружила полицейских, угощая их папиросами. Из-за развалин вышло ещё несколько гимназистов, рабочих.

В тот момент, когда пристав расстёгивал кобуру, Древницкий широким жестом снял свою шляпу, помахав ею, как бы освежая лоб.

По этому условному знаку началась шутливая возня. Девица быстро и ловко выхватила из кобуры пристава револьвер. Сергей мигом отстегнул его шашку, остальные с шутками и смехом обезоружили полицейских.

– Господа, что это значит? Вы не имеете права так обращаться с представителями власти… Отдайте оружие!.. Мадмуазель…

Но мадмуазель, убегая с револьвером, крикнула:

– Я пока спрячу оружие, а то сгоряча вы станете его "применять".

Молодой рабочий подошёл к приставу.

– Всё оружие в сохранности вы получите в городском саду возле сквера через… – он оглянулся.

– Через час! – крикнул издали Сергей.

Тем временем митинг закончился. Участники группами не спеша стали расходиться.

– Я не понимаю, что всё это значит? Что я скажу начальству? – лепетал растерявшийся пристав.

– Ах, поручик, – вздохнул Древницкий, – юность кипит… Вспомните, в военном училище не проделывали ли вы такие же шутки?

Поручик был смущён. Всего года два назад надел он офицерские погоны. Он вспомнил свои и других сорванцов проказы.

– Но ведь я под суд пойду! Нас обезоружили…

– Пустяки. Оружие получите через час, а начальству доложите, что при виде наряда полиции мирная демонстрация рассеялась без эксцессов. Только предупредите свой конвой, чтобы не болтали…

Пристав благодарно взглянул на доброжелательного пожилого человека и, заметив в его глазах вспыхивающие искорки смеха, окончательно смутился. Древницкий засмеялся.

– Полноте! Это весёлое приключение не станет достоянием пересудов. Порукой – моё слово. Молодые люди, – обратился он к молодёжи. – Умеете вы хранить тайны?

– Да, да! Тайны умеем хранить!

– Так вот: этот эпизод с митингом и разоружением полиции – глубокая тайна. Революционная тайна. Согласны?

– Согласны. Мы не болтливы, – раздались голоса.

– Ну, а теперь вам, поручик, пора. Пока дойдёте до сквера… – Древницкий взглянул на часы, приподнял шляпу и отправился в город. Ом думал: "Первый опыт организации народных масс, надо признаться, прошёл удачно и без кровопролития".

* * *

Дома Древницкого ожидало письмо от Ромина. Нетерпеливо распечатав его, прочёл:

"Дорогой Владимир!

Давно от тебя нет писем, всё ли благополучно в семье, сам здоров ли? Мы живём по-прежнему тихо, мирно. Лиза с ребятами возится дома, иногда участвует в благотворительных спектаклях. Я беспрерывно мыкаюсь в командировках. Недавно с генералом ездили на станцию Геок-Тёпе, где состоялось торжественное освящение военно-исторического музея. Открыли его в память М. Д. Скобелева и его знаменитого похода.

Глядя на прекрасный портрет Скобелева, я переживал те дни, когда служил под его началом. Как живой глядел на меня любимый генерал. Рядом карта с его пометками, она знакома мне. Кругом на степах развешано наше и трофейное оружие. Есть чудесная статуэтка – мчащийся туркмен с обнажённой шашкой. Конь и всадник полны движения, ярости. Я видел много таких во время боёв. Всё это уже история. А рыцари песков теперь мирно кочуют, разводят каракульских овец, а некоторые работают на железной дороге, перейдя на оседлое положение.

Хотя, надо оговориться, это только простой народ так миролюбиво живёт в содружестве с русскими. А вот их ханы… большей частью ненавидят нас, хотели бы изгнать русских, чтобы опять безнаказанно властвовать, казнить непокорных…

Один из ханов, получивший воспитание в Петербурге, ныне полковник, до того ненавидит русских, особенно меня, что при разговорах зеленеет и весь дёргается. Чувствую, будет у меня с ним стычка.

Не думаешь ли совершить путешествие в Закаспийскую область и побывать в Асхабаде? Ты же теперь вольная птица! Впрочем, и я тоже в отставке…

Приезжай, буду рад повидать старого друга".

Твой Виктор".

Прочитав письмо, Древницкий крепко задумался. Как живое стояло перед его глазами волевое лицо Ронина.

Глава четвёртая
ВОЗМЕЗДИЕ

 
…Чёрные дни миновали,
Час искупленья пробил!..
 

Из революционной песни

Ротмистр Крысенков был в прекрасном настроении. Вот уже неделя, как он ежедневно получает интересную почту. В канцелярии, как всегда, на письменном столе газеты, журналы и среди них много конвертов, открыток. Вот и сейчас сверху газет лежала пачка писем.

Усевшись поудобнее в кресле, ротмистр нетерпеливо отложил в сторону несколько пакетов с казёнными печатями и принялся вскрывать и читать письма. Читал он их медленно, смакуя каждое слово, улыбаясь или похохатывая.

Эти послания ротмистр называл корреспонденцией своих "обожателей". Удовольствие они доставляли ему огромное. Надо сказать, что в течение всей этой недели письма были однообразны и походили одно на другое, как листочки на ветке акации, заглядывающей в окно кабинета.

Вскрыв первый элегантный плотный конверт, на листке глянцевой бумаги Крысенков прочитал:

"Злодей! Нет сил терпеть твои злодеяния!..

Доколе ты будешь мучить людей?

Наш приговор – убить тебя, палача.

Молись!!!

Праведные судьи".

– Хе-хе, голубчики, вы не сильны в литературе… «Злодей – злодеяния»… Ну разве можно так? «Доколе» – это пахнет Цицероном. Милые мальчики. Третий раз угрожают – и все одинаково, фи!..

Он прочёл ещё несколько писем аналогичного содержания, и чем более было в них угроз и проклятий, тем веселее улыбался этот садист, скаля зубы и бормоча:

– Ничего, поживём ещё! Гимназистики, мелкота. Запугать хотят…

Но вот солидный казённый пакет, на углу крупно: "Лично".

– Что-то новое… Почитаем, видимо, пишет старик, почерк угловатый, неровный… Чинуша какой-нибудь. Ну-те!

"Выродок; и преступник! Прекратите пытки и убийства заключённых. Общество негодует" Есть ли в вас что-либо человеческое?.."

Не дочитав, пренебрежительно откинул в сторону.

– Скука. Старый моралист… Не суйся, куда не надо.

Следующий голубой конверт привлёк внимание размашистым почерком. Нетерпеливо распечатал. На голубом листке всего четыре слова:

"Час искупленья пробил!

Соколёнок".

Лицо сразу осунулось, брови нахмурились, прошептал:

– Значит, неуловимый московский революционер Соколёнок здесь?.. Нет! Не может быть. Смел до дерзости, но осторожен…

Настроение было испорчено. Нервно дёрнулся, встал, взглянул на часы. Уже четыре, занятия в учреждениях заканчивались. Неожиданно в голову пришла мысль: "Надо прекратить одинокие прогулки". Взял фуража, выйдя в коридор, спросил у дежурного:

– Где Калач?

– Так что, видать, занедужил… К доктору пошёл.

– Как? Без доклада? Л-лад-дно… – угрожающе протянул Крысенков и вышел на крыльцо.

На улице было людно и шумно. Ясный майский день сиял, наполненный солнечным светом, ароматом цветов, лёгкой свежестью. В синем небе с радостным щебетом носились быстрокрылые стрижи, в зелёных ветвях нежно ворковали горлинки… Люди, окончив трудовой день, шли с улыбающимися бездумными лицами, точно весна вливала в них живительный бальзам, создавая праздничное настроение.

Постояв немного на крыльце, ротмистр оглянулся и решительно сошёл со ступенек, Часто оглядываясь, зашагал по тротуару к Соборной улице. "Не опасно, людей много… Интересно, куда отправилась эта скотина Калач? Уж не заявлять ли?" Он поморщился. Выйдя на Соборную, где было шумно, где весело звучали голоса молодёжи, успокоился, перестал озираться, но шёл медленно, настороженно всматриваясь в лица прохожих. Изредка, опуская руку в карман, сжимал маленький браунинг. Вот идут два гимназиста, о чём-то горячо споря. "Уж не мои ли корреспонденты?" – подумал иронически, весь подобрался, готовый к отпору. Но юноши, не глядя, прошли мимо. За ними пожилой чиновник в фуражке с бархатным околышем, дальше красивый студент задумчиво мнёт красную розу в петлице белого кителя. Видно, подарила девушка. За ним, отстав шагов на десять, щебечет стайка гимназисток. Студент миновал ротмистра, и вдруг в затылок дохнуло слово: "Финис!"[13]13
  Финис – конец (лат.).


[Закрыть].

Около плеча почувствовал плечо студента, судорожно согнул руку, два выстрела слились в один. Ротмистр дёрнулся и во весь рост грохнулся на тротуар. Моментально столпились люди. Они глядели на неподвижное тело, на выпавший из руки браунинг.

– Странная манера. Стреляются на людной улице, среди публики, – прозвучал певучий баритон стоявшего в толпе студента. Тут же он добавил: – Надо вызвать следователя.

Повернулся и спокойно зашагал в переулок. Кое-кто видел, что он остановил извозчика и сел в пролётку.

Тихий город был потрясён этим происшествием. Скоро стало известно, что ротмистр был убит. Пулю из его браунинга нашли впившейся в ствол старого серебристого тополя. Шли розыски убийцы, но он словно сквозь землю провалился.

Одни ликовали и хвалили человека, освободившего общество от гнусного палача, другие помалкивали, я только немногие возмущались и поёживались, словно ожидая такой же участи.

* * *

…На балахане дома Арипа, возле Карасу, зарывшись в сено, лежал Андрей. Ранее весеннее утро звенело радостными майскими звуками: призывным ржанием жеребцов, блеянием овец, лаем собак, мычанием корон, петушиным криком и звонким кудахтаньем кур.

Андрей лежал, глядя в синеву неба, где птицы в вольном полёте чертили никому не ведомые иероглифы своих желании и надежд. Скрипнула ступенька лестницы.

– Арип? – спросил, приподнимаясь, Андрей, напряжённо вглядываясь в сторону торчавших концов лестницы.

– Это я к тебе!

– Дядя Ваня! Как я рад вам… Думал, все отреклись от меня.

– Ну, ну… Наделал ты дел, Соколёнок!

Дядя Ваня опустился рядом, опираясь на плечо сидевшего Андрея.

– Как же так? – продолжал он. – Без ведома организации ты самовольно выносишь приговор и казнишь гадину. Он должен был предстать перед судом. Это же анархия!

– Знаю. Об этом сейчас думал. В первый раз изменил дисциплине… Но… если бы кто из вас видел, как истязали Карима, как надругались над ним… Нет! Никто не выдержал бы. Я проклинал весь мир за то, что со мной не было моего карабина. Надо, надо было убить палача в тот же момент!.. Там, на балахане, на клевере, лежал я и смотрел, как в кабинете мучили юношу… А потом… выбросили в Анхор…. Не человека – мешок с костями… А мы могли предотвратить… – Андрей стиснул зубы и схватился за голову, повторяя: – Могли бы!..

Дядя Ваня мягко взял его руку в свою, поглаживая её, тихо заговорил:

– Понимаю и твоё состояние, и горе отца Карима. Он обвинял себя в том, что послал сына сообщить о найденном в Анхоре трупе. Сам отправил Карима в пасть зверю.

– Можно ли было ждать?! Почему мы бездействовали? Ведь после спасения Рустама они там замучили двух человек, Карим был третьим… Рустам рассказывал, что делают они с людьми… Почему же промолчала ташкентская группа революционеров? Это же организация!

В Москве давно бы пресекли такое явление…

– А ты думаешь, мы бездействовали? Не успели освободить Карима, но Калач подал заявление. Когда Крысенков позвал его выбросить труп, этот жандарм-службист пришёл в исступление, наговорил начальнику дерзостей. Заявляя обо всём военному прокурору, плакал и криком кричал…

– А Карима нет…

– Прокурор вынес определение на арест Крысенкова, только болезнь начальника края помешала арестовать его. А потом должен был состояться суд. Гласность, печать бы поднялась…

– Ничего бы вы не добились. Крысенкова признали бы ненормальным. Обычное дело – посадить в психиатрическую больницу, пока общественность не успокоится, и выпустить. Это же ясно…

– Мы получили указание переправить тебя за границу. Рисковать твоей жизнью не будем.

– Всё равно меня сцапают. Им уже известно, что я убил…

– Несомненно. Ты позаботился оставить свою визитную карточку. Теперь тебя ищут. По линии даны телеграммы, в поездах шпики. По железной дороге путь уже отрезан.

– Вот я и говорю – сцапают…

– Поедешь горами. Елена Сергеевна просила передать, что выедет поездом, якобы домой, а сама сойдёт на одной из станций и поедет в кочевье Молдабека. Там встретитесь.

Опять заскрипела лестница, появились Буранский и Рустам. Поздоровавшись, Буранский заявил:

– Всё подготовлено. Сейчас Арип отвезёт тебя к Нурмату. Оттуда с Глуховым пройдёте к Евсееву. Конь будет под седлом. В сопровождении старика киргиза поедешь в горы, А Соколёнок уже арестован…

– Как?

– Что ты выдумываешь?

– Говорю, арестован, в Мерве. При попытке к бегству в Персию.

Андрей понял. Хмурясь, спросил:

– Кого ты подсунул?

– Гм… подсунул? Что за выражение? Серёжа сам придумал. Пока внимание будет привлечено к нему, ты скроешься.

– Всё равно дня через два это обнаружится. Зачем Сергею страдать? Это не дело.

– Дело уже сделано. Вот Рустам принёс тебе снаряжение.

– Пускаясь в путь, надо подкрепиться. – Рустам разостлал скатерть. – Кушайте, пожалуйста. А потом одевайтесь, я пойду запрягать…

Рустам ушёл, а друзья принялись за завтрак. Буранский сообщил ещё одну новость:

– В ходжентском резервном батальоне отбывает воинскую повинность лихой кавказец Рагим-бек, он делегат второго съезда РСДРП, опытный революционер. Мы с ним разработали план митинга, организовать который поручено мне. Это отвлечёт внимание от дела Крысенкова.

Вскоре с балаханы спустились дядя Ваня и Буранский. Следом сошла закутанная в паранджу женщина.

Арип сидел на запряжённом в арбу коне и покрикивал:

– Эй, женщины, что долго возитесь? Пора!

Из ичкари вышли две женщины, как и полагается, в паранджах. Одна из них, пожилая, жена Арипа, покосилась на неведомо откуда взявшуюся гостью, сказала дочери:

– Садись, Малахат.

Несмотря на длинную паранджу, мешавшую движениям, Малахат быстро по колесу арбы поднялась наверх и, протянув руку, помогла матери вскарабкаться. Неизвестная гостья ловко влезла на арбу и молча сидела, тщательно укрывшись под чачваном[14]14
  Чачван – волосяная сетка, закрывающая лицо.


[Закрыть]. Рустам открыл ворота, арба затарахтела по дороге.

* * *

С момента убийства жандармского ротмистра город, обычно тихий, точно встряхнув робость, буквально забурлил.

Участились сходки, о которых полиция узнавала с большим опозданием. Намечались забастовки и протесты на предприятиях. Среди интеллигенции появились кружки философии, литературы, краеведения. Но на собраниях этих кружков говорилось не о философии, не о литературе – там выносились порицания действиям местных властей. В городе распространялись листовки, их рассылали по почте всем начальствующим лицам, наклеивали возле учреждений.

Благотворительные общества участили устройство концертов, спектаклей и вечеров.

Военный губернатор негодовал:

– На кого опереться, кому доверять? Самые надёжные люди затевают смуту… Попробуй не утверди программы спектакля или концерта – сейчас же пойдут неприятности… Либералов развелось больно много.

– Позвольте, это дух времени… Жизнь идёт вперёд… – возражал собеседник.