Текст книги "Гнёт. Книга 2. В битве великой"

Автор книги: Анна Алматинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава восьмая
ДЫХАНИЕ БУРИ

 
Буря! Скоро грянет буря!
 

М. Горький

Обширное здание Военного собрания на Московской улице ярко освещено. К большому крытому подъезду то и дело подъезжают коляски, ландо, пролётки извозчиков. На благотворительный вечер в пользу раненых и осиротевших солдатских семей едут все, кому можно бывать в Военном собрании, в этом чинном учреждении. После концерта устраивают танцы. Устроителям вечера немало пришлось потрудиться и понервничать. Новый военный губернатор очень строго относился к либеральным программам. Когда он видел в программе имена Некрасова, Горького и новых революционных поэтов, то приходил в ярость и с пеной у рта требовал заменить их произведениями, славящими царя и отечество.

Утверждая программу благотворительного концерта, губернатор, как мелкий лавочник, торговался за каждый номер.

– Как? Горького "Буревестник"? Да это же революционный призыв!

– Полноте, какой призыв? Вся Россия декламирует, пресса печатает, официально разрешён… – говорила Хомутова, иронически глядя на апоплексическое лицо губернатора.

Сев в свою пролётку, она дала волю раздражению:

– Удивительный дурак. Хочет всю Россию под жандармский сапог упрятать.

– Что делать, Екатерина Львовна? Бог разумом обидел… Греки уверяли, что на землю однажды спустилась наводить порядок богиня справедливости Астрея. Ничего, бедная, не смогла сделать с людской глупостью и коварством. Говорят, ещё в бронзовом веке покинула землю. Вот теперь, под именем Девы, сияет в созвездии Зодиака.

– Вечно вы выдумываете всякие истории, как Ронин. На любой случай – исторический пример.

Участники концерта собрались вовремя.

В чёрном безукоризненно сшитом смокинге с белым пластроном Ронин был элегантен. Проходя мимо девушки, которая пугливым взглядом провожала идущих на сцену Ронина и аккомпаниатора, он помахал ей белыми перчатками. Девушка ответила обоим слабой улыбкой, продолжая нервно мять ноты.

Подошла Хомутова, обняла её за плечи.

– Раскисла, девочка? Выход на сцену всегда волнует, особенно первый выход. Все мы прошли через эти страхи. А ты, Марина, не трусь. Ведь ты любишь петь?

Марина прижималась холодным лбом к тёплому плечу этой сердечной, всё понимающей женщины.

– Екатерина Львовна, а если у меня пропадёт голос?

– Фантазируешь, Марина. Когда выйдешь на сцену, не смотри на лица, смотри поверх голов. Вглядывайся в ту картину, о которой будешь петь. Пойдём. Слышишь, как Ронин декламирует.

Марина перевела взгляд на высокую, всё ещё стройную фигуру в чёрном костюме. Он только что изображал торжествующего воеводу, злорадно шипевшего в ухо своему пленнику.

 
Слышал я, ты мастер петь в весёлый час…
Завтра запоёшь ты у меня как раз.
 

Марина с удивлением увидела, как лицо декламатора сразу преобразилось, стало грозным, в глазах застыла мука, и голосом с раскатами грома.

 
Взговорил он мрачно: – Не услышишь, нет!
Завтра петь не буду… Завтра мне не след.
 

Оцепеневший зал взорвался оглушительными рукоплесканиями. Всё, что хоть отчасти напоминало протест против царского произвола, вызывало горячие симпатии зрителей.

Сидевший в своём кресле губернатор растерянно оглядывался. В чём дело? Баллада стара, как мир. Злобный воевода и смелый разбойник сводят счёты. Но почему так гремят аплодисменты? Непонятно!

Затем Рясинцев читал известные стихи Мережковского "Смерть и дурак". Читал он мастерски, по-актёрски, с мимикой. Когда пришло время для заключительных слов, круто повернулся в сторону удовлетворённо слушавшего губернатора и, широким жестом выбрасывая к нему руки, прочёл:

 
Гром побед отзвучит, красота отцветёт,
Но дурак никогда и нигде не умрёт, —
Но бессмертна лишь глупость людская!..
 

Голос, полный сарказма, и красноречивый жест были поняты всеми. Опять рукоплесканиями раскололся зал, стучали стульями, кричали «браво!».

У рампы появилась тонкая девушка в чёрном платье. Бледное взволнованное лицо с огромными глазами, устремлёнными вдаль, произвело сильное впечатление. Её встретили рукоплесканиями. Марина сразу успокоилась, и, не взглянув в ноты, выждав музыкальную фразу рояля, запела романс Тургенева:

 
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые…
 

Мягкий задумчивый голос певицы захватил слушателей.

Сегодня его превосходительству положительно не везло. В антракте к нему подсел жандармский полковник.

– Пришлось арестовать одного участника. Изъяли тихо, незаметно.

– Кого же вы это? Что-нибудь политическое?

Полковник рассмеялся, рыжие усы топорщились, он был похож на облизывающегося кота.

– На днях в резервном батальоне раздавал прокламации, взять не успели… ушёл. Это студент Сергей Древницкий.

– Сын подполковника?

– Да, у которого в послужном списке красный крестик неблагонадёжного.

– А вы не поспешили с арестом, улик как будто нет?

– Удрал он из казарм, это верно. Но показания некоторых офицеров и солдат дают право выслать его в административном порядке, без шума. Война ожесточила людей и вызвала симпатии к революционерам…

Древницкий пришёл на концерт послушать музыку и выступление любимого сына. После того как круто переломил свою жизнь, стал значительно общительней и спокойней. Он шёл по проходу, направляясь к курительной комнате. Навстречу ему стремительно двигался взволнованный адъютант генерал-губернатора.

Давно, когда Древницкий был бригадным адъютантом, он выручил из беды "желторотого" подпоручика, по молодости и застенчивости попавшего в некрасивую историю. Проиграв казённые деньги, подпоручик решил пустить пулю в лоб. Древницкий сумел задержать следствие по его делу, и тот, заняв у дяди денег, внёс недостающую сумму. С тех нор он, теперь уже штабс-капитан, с большим уважением относился к Древницкому и всегда сердечно приветствовал своего спасителя.

Вот и сейчас, увидя Древницкого, улыбнулся, пожал руку. Затем, наклонившись, тихо произнёс:

– Вам первому скажу новость… Стессель сдал Порт-Артур. – Лицо его стало серьёзным, и он хмуро добавил: – Вот как торгуют нашей родиной чиновные проходимцы. Спешу сообщить губернатору.

– Ну, этот фарисей будет рад! Ах, какое, горе, отдать Порт-Артур, неприступную твердыню… – проговорил Древницкий с болью.

Это известие точно встряхнуло его. Он понял, что не может стоять в стороне от таких событий. "Замученный народ там, на далёких маньчжурских полях, проливает кровь, а семьи солдат обрекаются на нищенское существование. Там Стессель и ему подобные набивают карманы, торгуют славой и честью русского оружия".

Антракт окончился. Все поспешно заняли свои места. Сел и Древницкий с тревогой в сердце. Он так задумался об услышанной новости, что не заметил, как Маринка, смело владея своим небольшим, серебристым голоском, пела. Аплодисменты вернули задумавшегося Древницкого к действительности. Заглянул в программу. После пианистки, исполняющей сонату Бетховена, выступит Серёжа.

Наконец наступила долгожданная минута, Однако вместо Сергея вышел Рясинцев и объявил:

– Следующий номер должен исполнить студент Сергей Древницкий. Но по не зависящим от него обстоятельствам он лишён этой возможности. – Рясинцев сделал паузу, красноречиво взглянул на жандармского полковника, и тот весь как-то съёжился, злобно озираясь. А распорядитель бесстрастно продолжал: – "Буревестника" прочтёт Виктор Владимирович Ронин.

Публика зааплодировала. Рясинцев сел за рояль, проиграл бурное вступление, и когда вышедший Ронин начал торжественно произносить знакомые всем фразы, он подавал заглушённые музыкальные реплики. Благодаря этому голос чтеца выделялся, крепнул и вскоре загремел. В заключение, перед самым концом, Ронин сделал паузу и грозно крикнул в зал:

 
Буря! Скоро грянет буря!
 

Кажется, никогда ещё стены этого здания не слышали таких оканий.

Как только Ронин ушёл со сиены, Древницкий поднялся и направился за кулисы. Он видел, как Ронин, раскланявшись, быстро ушёл со сцены. Встретив Древницкого в дверях голубой гостиной, Ронин пожал ему руку, усадил в кресло.

– Владимир, Сергея взяли. Просил сказать тебе: "Пусть папа не горюет. Рано или поздно это должно было случиться". Улик у них нет, но вышлют его непременно. Свирепствуют мерзавцы. Хотят запугать нас.

– Как устроить свидание с ним? Помоги, Виктор…

– Поможем. Жаль, Буранский уехал в Баку, он очень ловко обводит этих господ. Но всё равно, связь у нас с ним будет. Пиши записку, завтра ему передадут.

– А ты знаешь, что Порт-Артур пал? Назревают большие события. Войну надо считать проигранной, следовательно, будет усиливаться революционное движение… Завтра с утра я дома, а после двух до четырёх на Соборке. Если будут вести о Серёже, сообщи.

Друзья распрощались. Древницкий ушёл домой. Шагая по комнате, он думал о сыне. Ещё так недавно Сергей помог ему перебраться сюда. С какой любовью, без лишних слов, он налаживал несложное хозяйство отца… А первая ночь, когда они отпраздновали новоселье…

На следующее утро Древницкий привёл в порядок комнату, вскипятил чайник, заварил чай и пошёл в лавочку за хлебом. За ночь выпал снег, и сейчас он хрустел под ногами. Морозец пощипывал нос и щёки. Возле лавочки встретил мальчика-газетчика, звонко выкрикивающего: "Война! Порт-Артур пал!.. Последние известия!"

Он окликнул газетчика, взял у него номер "Русского Туркестана", купил хлеба и поспешил домой. Там, развернув газету, впился в траурную рамку с печальным объявлением, прочёл:

"Тяжёлое известие принёс телеграф из Порт-Артура. Грудью защищая один из фортов, доблестно пал генерал Кондратенко…"

Дальше в телеграмме между строк читалось о сдаче. Слезливая телеграмма Стесселя царю о тяжёлом положении крепости, об истощении сил доблестных защитников.

Древницкий понял: цензура не позволяет печатать подробности о сдаче. Итак, конец Порт-Артуру, неприступной крепости, омываемой волнами Жёлтого моря.

В полдень пришла дочь Лариса. Она бывала редко. Девочку всегда пугал хмурый молчаливый отец. Постоянно слушая мать, в минуты гнева обвинявшую отца во всех житейских невзгодах, Лариса верила ей. Но с годами, когда она стала многое понимать, особенно после разрыва между родителями, она крепко задумалась над жизнью отца и ужаснулась.

Она сказала:

– Ты, папа, печальный какой-то…

Эта фраза точно растопила лёд. Он вздохнул.

– Серёжу арестовали… Вчера, на благотворительном вечере.

– Серёжу?! Как же так! Что ему грозит?

– Говорят, нет улик. Но раз забрали, значит вышлют.

– Надо маме сказать… – Лариса заторопилась домой. – А то узнает от кого-нибудь, сердце не выдержит…

Простившись и проводив дочь, надел тёплое пальто и не торопясь пошёл на Соборную. Когда проходил сквер, обратил внимание на дервиша, который вынырнул из-за угла и шёл за ним, что-то бормоча. Наконец дервиш, обгоняя, нараспев попросил подаяния, протягивая свою кокосовую чашку.

Древницкий порылся в кармане, достал мелочь и протянул дервишу. Тот подошёл ближе, указывая глазами на бумажку, прижатую пальцем к краю чашки, и сказал:

– Возьми, отец!

Сердце дрогнуло. Неужели весть о сыне? Он положил медяки в чашку и незаметно прихватил записку. Хотелось повернуться и бежать домой, поскорее прочесть. Но чувство осторожности остановило. А вдруг, арестовав сына, следят за отцом? Пошёл медленнее, следом за дервишем, который быстро удалился, бормоча молитву, иногда протягивая встречным свою чашку.

Пройдя половину Соборной, дошёл до аптеки Краузе, достал из кармана старый рецепт и зашёл внутрь.

– Не можете ли приготовить порошки от кашля? – обратился он к молодому провизору.

Тот взял рецепт, прочёл фамилию, быстро оглянулся, в аптеке никого не было. Он поднял внимательные глаза на клиента и доброжелательно тихо сказал:

– Господин Древницкий, мы сочувствуем вашему горю. – И громко добавил: – Я быстро приготовлю лекарство, присядьте к столику, просмотрите журналы. Что вам угодно?

Последняя фраза предназначалась посетителю, вошедшему после Древницкого.

Пока провизор отпускал покупателю какие-то капли, Древницкий сел в угол комнаты за столик, с волнением положил в журнал зажатую в руке записку. Прикрывшись журналом, волнуясь, читал:

"Дорогой отец! Не тревожься, не горюй. Ничего ист страшного или опасного. Я чувствую себя бодро, нисколько не волнуюсь. Обещали дать свидание перед отправкой дня через три. Крепко обнимаю тебя, мой хороший. Твой сын Серёжа".

Посетитель давно ушёл, фармацевт что-то растирал в фарфоровой ступке и не оглядывался на опечаленного отца. А у того билась в голове одна мысль: "Как они спешат! Три-четыре дня – и высылка. Успеть бы хоть тёплую одежду приготовить…"

Точно подслушав его мысли, фармацевт обернулся.

– Попрошу вас подойти. По три раза в день принимайте натощак… – И тихо добавил: – Сергею товарищи собрали денег, приготовили киргизский меховой чапан… С вас тридцать копеек, – громко произнёс он.

Древницкий поблагодарил, расплатился и пошёл быстро домой, ощущая возле сердца прощальные слова Сергея.

И в эту ночь долго не мог уснуть отец, думая о сыне. Решал он важный вопрос и, когда окончательно решил его, крепко уснул. На другое утро впервые он опоздал на службу. Причина была уважительная. Выйдя из дома, уверенным шагом направился к Ронину, работавшему в редакции. Вызвал его на крыльцо, сказал тихо, но проникновенно:

– Пришёл сказать тебе… Хочу заменить в ваших рядах сына. Примете?

Ронин пожал крепко руку старому другу, обнял его и сказал:

– Случилось то, что должно было давно случиться.

На другой день Древницкому дали свидание с сыном. Решение отца вступить в ряды революционеров обрадовало Сергея. Прощаясь, шепнул, когда его повезут на почтовых в Оренбург и дальше в Екатеринбургскую губернию.

Вскоре ташкентская социал-демократическая группа послала Древницкого для связи в Самарканд, Асхабад и Кизыл-Арват. Время было объединить революционные силы. Выполнил он это поручение блестяще. Никому не могло прийти в голову, что отставной подполковник развозит листовки и получает новинки нелегальной литературы.

В Самарканде на вокзале Древницкого никто не встречал. Пришлось ему на извозчике добираться до города. В одной из чайхан он выпил чаю, съел лепёшку и, расплатившись, пошёл искать редакцию газеты.

Холодный ветер нагонял тучи, знобил тело. Подняв воротник пальто, нахлобучив неизменную фетровую шляпу, засунув озябшие руки в карманы, он шёл по центральной улице, поглядывая на вывески. Вот она, наконец, желанная дверь, над которой вывеска с надписью: "Редакция газеты "Самарканд". Постояв с минуту на крыльце, вошёл в здание.

В обширной комнате было шумно. Тут стояло несколько письменных столов, вокруг которых теснилось по три-четыре оживлённо разговаривающих человека. В углу, возле окна, стучала на пишущей машинке женщина с решительным лицом. Брюнетка лет тридцати с тёмными волнистыми волосами, с характерным изломом чёрных бровей, она подняла взгляд на вошедшего, испытующе посмотрела ему в глаза.

Древницкий подошёл ближе, спросил:

– Где я могу видеть редактора Морозова?

Она кивнула головой на дверь в глубине комнаты.

– Заходите прямо без стука, он там пишет передовую.

Открыв дверь в небольшую комнату, Древницкий увидел склонённого над бумагами редактора. Морозов бегло взглянул на вошедшего.

"Вот он какой, большевик Морозов", – подумал Древницкий, глядя в смуглое волевое лицо с внимательными серыми глазами. Его остриженные в скобку волосы и борода буйно курчавились.

Древницкий подошёл ближе, назвал себя. Морозов встал и, протягивая руку, приветливо заговорил:

– Рад. Приехали крепить связь? Ну дело, давно пора всем объединиться… Расскажите, что у вас нового?

Древницкий вынул несколько листовок, протяпул Морозову.

– Хотелось бы обменяться литературой. Мы собираемся на дому у Корнюшина, а работать не с чем.

– Поделимся. Недавно получили журнал "Заря", там статья Ульянова-Ленина. Как там ваша печать?

– Плохо стало. Вам бы, Михаил Владимирович, перебраться в Ташкент, редактором "Русского Туркестана"…

– Вот сплочу самаркандскую группу и, пожалуй, перекочую к вам…

Больше часа продолжалась беседа. Древницкий удивлённо спрашивал себя: "Как это я так откровенно разговорился с человеком, которого первый раз вижу? Не бывало такого со мной".

* * *

Тяжёлая старость выпала на долю Маши. Часами сидела она одна и думала о своей нерадостной женской доле. Никак не могла понять, почему так сложилась жизнь. Когда она сделала ошибку?

Однажды после очередной вспышки, обрушенной на голову Ларисы, когда та в слезах убежала из дома, Маша сидела, горько размышляя о своей судьбе. У парадного прозвучал звонок. Маша недоумённо посмотрела в окно и пошла отворять. На пороге появилась Галлер.

– Клара Германовна! Наконец-то заявилась, и на стыдно?!

– Ох, замоталась совсем. Работа в женской больнице старого города занимает много времени, а после обеда отбою нет от пациенток… Что у вас?

– Вот сижу и реву. Мой-то старик с ума сошёл…

– Что вы! Как же это случилось?

– Ушёл от меня. Решил жить холостяком… Подумайте, прожили тридцать лет… и ушёл.

– Бывает. Как же вы живёте, на какие средства?

– Разве он об этом думает? Даст мне половину пенсии, а за квартиру плачу пятнадцать рублей… Дочь невеста, конечно, не хватает… Этот подлец ни о чём не думает.

Они уже сидели в гостиной, а Маша всё изливала своё горе, орошая дряблые щёки слезами. Галлер, критически оглядевшись вокруг, посмотрела на засаленный капот хозяйки и с обычной резкостью сказала!

– Сами вы во всём виноваты.

– Как так? Что я могла сделать? Работала, кухарила, из сил выбивалась, а он…

– Некому было вас ругать. Упустили такого мужа… Честный, не пьёт, в карты не играет, не ухаживает, всё в дом, для дома… Эх вы!

– Всё в дом… Тоже скажете! Его жалованья, а потом пенсии едва хватало. Другие богатеют, он и не думал о семье. Нам не хватало на жизнь, вот я и стала нервничать.

– Вы всегда были раздражительны, другой муж колотил бы вас или бросил с первых лет. Денег не хва-тало? Так опять сами виноваты. Образованная женщина – и стряпает. Наняли бы кухарку – гроши ей платить, а сами давали бы уроки.

Маша растерянно смотрела на приятельницу. Ей как-то не приходила в голову возможность самой зарабатывать деньги, хотя когда она давала уроки в Верном, они жилы в полном достатке.

– Но какие уроки? Я всё позабыла.

– Не болтайте глупостей. Вы хорошо владеете французским, играете, поёте. Да это же неисчерпаемый источник! – Помолчав, Галлер продолжала: – А вы, оставшись одна, опустили крылья, как мокрая курица. Ходите в засаленном капоте, возитесь, как мышь в норе. Зачем вам гостиная?

– Но как же без гостиной? Дочь невеста.

– А денег нет. Пусть привыкает работать. Можете разместиться в одной комнате с кухней.

– Так эта мягкая мебель и рояль – единственное приданое дочери.

– Не забивайте ей голову разговорами о замужестве. Пусть приучается быть самостоятельной. – Долго просидела за чаем Галлер. Прощаясь, сказала: – Жаль, на днях уезжаю в Самарканд. Переводят на новую работу… А то, право, я встряхнула бы вас хорошенько. Совсем обабились.

Этот разговор подействовал на Машу. На другой же день пошла к соседке и попросила помочь достать ей уроки музыки. Та обрадовалась:

– За этим недалеко ходить. Давайте уроки моему сыну. Платой не обижу.

Начав давать уроки, находясь каждый день на людях, Маша почувствовала себя увереннее и реже закатывала сцены дочери. Однажды, идя на урок, встретила мужа, они посмотрели друг на друга и – прошли мимо, не поклонившись, не заговорив, точно чужие.

* * *

Приближался Новый год. Группа социал-демократов очень выросла. Чаще и чаще происходили собрания, но приходилось их проводить в несколько приёмов. Зимою собираться было негде.

К Древницкому пришёл рабочий-печатник. Красивое полное лицо, обрамлённое чёрной бородкой клинышком, небольшие усы, приветливая улыбка, весёлые глаза поправились Древницкому. Особенно хороши были глаза, внимательные, ясные.

– Снимайте пальто, садитесь. Вот и чай готов, выпейте.

– Спасибо. На дворе студёно. Чаёк как бы и кстати, – проговорил пришедший, вешая пальто и шапку на гвоздь.

Он был плечист и ловок в движениях. Одёрнув пиджак, сел на стул, провёл рукой по чёрным волнистым волосам, сказал доброжелательно:

– Товарищ Владимир, вас приглашает Корнюшин встречать Новый год. Развернём наше красное знамя.

– Почту за честь присутствовать при этом историческом событии… – несколько напыщенно ответил Древницкий.

– Как ваше имя, товарищ? – спросил пришедшего.

– Зовите Константином. Приходите на квартиру Корнюшина. Будут там и беспартийные рабочие, привлекаем. Это необходимо. Надо крепить ряды. Война близится к концу, и пора смахнуть правительство, заварившее кровавую кашу. Вам, конечно, известно: общественность требует суда над Стесселем, предавшим Порт-Артур? – спросил Константин.

– Слышал. Кондратенко с единомышленниками предпочли славную смерть сдаче в плен. Имеется что-либо из Петербурга?

– Есть два номера нелегальной газеты "Впереди и статьи Ленина-Ульянова. Из Баку ожидаем Буранского с новинками. Приедет не сегодня-завтра.

Посидев ещё немного, Константин распрощался и ушёл, объяснив, как найти Корнюшина.

Вечером Древницкий шёл по указанному адресу. На окраине города близко к вокзалу раскинулась рабочая слободка. Домики стояли маленькие, низенькие, с небольшими садами и огородами.

Найдя нужный номер, Древницкий был удивлён. Через ярко освещённые окна с прозрачными занавесками он увидел за столом женщин и подростков. Они пели, щёлкали орехи и смеялись. "Вот так сходка!.."

Постучал в калитку. Вскоре калитку открыл Константин и, поздоровавшись, провёл гостя к большому сараю, превращённому в мастерскую. Там стояли верстак, стол, скамьи, табуретки и пустые ящики. В углу топилась железная печка.

Народу было много, не менее тридцати-сорока человек. На столе лежали листовки.

По-видимому, сходка началась давно, лица присутствующих были возбуждены, глаза блестели. Говорили рабочие, рассказывали о притеснениях мастеров и некоторых начальников.

К Древницкому подошёл Ронин.

– Скажи им что-нибудь, Владимир, пусть приглядятся к тебе, поближе узнают.

– Не мастер я речи говорить…

– Зачем речи, ты просто расскажи о чём-нибудь. Ну, из французской революции примеры…

– Это можно. Кто это сидит налево в углу? Лица не вижу, а что-то знакомое чудится.

– Да это прапорщик Рахим-бей…

– Социал-демократ? Как я сразу не узнал? Лихой офицер. Забубённая голова.

Когда Древницкий заговорил, глаза всех участников сходки смотрели на него. Стало не по себе, но вскоре, рисуя эпизод за эпизодом из восстания парижских рабочих семьдесят первого года, из которого выросла Парижская коммуна, он освоился, речь потекла плавно.

– Парижский пролетариат овладел столицей, сверг правительство буржуазии, провозгласил Совет Коммуны. Этот Совет создал в течение двух месяцев государство рабочих. Издал ряд законов по охране труда, закон о передаче предприятий в руки самих рабочих.

– Вот это дело!

– Нам бы эдак!

После сообщения Древницкого было решено поднять красное знамя. Хозяин дома прошёл в угол, взял в руки древко в тёмном чехле и при помощи Константина снял чехол, развернул знамя над столом. Радостный алый шёлк колыхался над головами собравшихся, возгласы одобрения раздались в комнате. Но вот возле стола столпилась группа, которая уверенно и стройно негромко запела:

Вставай проклятьем заклеймённый…

Вслушиваясь в малознакомый мотив и слова, многие стали подтягивать. Последние слова:

 
Это будет последний
И решительный бой… —
 

поднимали и звали на борьбу. Все участники сходки уже стояли и, охваченные воодушевлением, пели. Было красиво и торжественно, Древницкий, взволнованный до глубины души, видел вокруг радостные лица.

Закончив пение и бережно свернув знамя, хозяин, Константин, Рахим-бей и Ронин стали раздавать лежащие на столе листовки, А Корнюшин сказал!

– Помните, товарищи, в единении сила. Все за одного, один за всех! Только так мы победим. Скоро предстоят нам большие бои за счастье рабочего класса. Будем же стойкими и крепкими, завоюем это счастье для наших детей…

* * *

Приближалась знаменательная дата – стопятидесятилетие открытия Московского университета, Вся лучшая часть России праздновала Татьянин день, вошедший в анналы истории как день основания первого высшего учебного заведения – детища Ломоносова.

По всей России были раскиданы питомцы славного университета, Немало было их и в Ташкенте, старых и молодых.

Большею частью это были люди передовых взглядов, последователи Белинского, Герцена, Тимирязева, Сеченова. Они гордились традициями своего университета, всегда собирались в Татьянин день на дружеский банкет. Там произносились свободные речи – дань молодости. В беседах вспоминали профессуру, товарищей, традиции и анекдоты прежних лет.

Интеллигенция Ташкента готовила банкет в общественном собрании. Участники подписывались на крупные суммы. По традиции все, пожелавшие присутствовать, считались дорогими гостями, особенно рабочие.

Кровавое воскресенье, когда в Петербурге 9 января была расстреляна мирная демонстрация рабочих, грозным эхом откликнулось во всех уголках России.

В Ташкенте рабочие хотели тотчас же организовать демонстрацию под лозунгом: "Долой самодержавие!".

Их удержал комитет социал-демократов, который проводил широкую подготовку к грандиозной забастовке не только по всей железной дороге, но и на крупных частных предприятиях городов Туркестана.

Узнав о готовящемся в Татьянин день собрании, руководители рабочего движения стали подтягивать силы и привлекать рабочих к участию в банкете.

Каждый активный социал-демократ должен был разъяснить трём-четырём рабочим требования, которые комитет решил выдвинуть на банкете, а потом предъявить их администрации железной дороги. В случае отказа решено было объявить забастовку.

Час открытия банкета приближался. Устроители была приятно удивлены. Кроме интеллигенции и студентов, возле здания толпились сотни рабочих.

– Как приятно, – говорил видный присяжный поверенный судейскому, – тянется народ к нам, ищет поддержки.

– Пускай послушают, разберутся во всех вопросах.

Зал был переполнен, банкет открыл сытый, изысканно одетый пожилой судейский. В плавной красивой речи он поведал, что настало время великих реформ. Пора прекратить произвол правящих кругов. Закапчивая речь, пригласил:

– Прошу вас, господа, высказываться. Пора прозвучать свободному слову.

Выступило несколько ораторов, они говорили о необходимости требовать у правительства конституции.

– Нам не нужен сенат, в котором заседают старики, по рассеянности почёсывающие ногу соседа вместо своей, – ораторствовал молодой юрисконсульт большой фирмы. – Нам нужен государственный орган с представителями крупной буржуазии.

– Ишь, чего захотел… Денег ему мало; власть подавай… – тихо проговорил Древницкому пожилой рабочий.

– А как бы ты думал? Хотят стать хозяевами страны.

– Промахнётся, щёголь, промахнётся.

Древницкий, участвовавший в подготовке рабочих к банкету, с интересом наблюдал происходящее, внимательно слушал речи.

Вглядываясь в лица присутствующих, Древницкий подучал: "Знаменательное собрание, история делает крутой поворот. А рабочий народ не только проснулся, он почувствовал свою силу, понял свои права. Вот ведь рабочих пришло больше, чем мы предполагали, да и нашего брата, интеллигентов, немало собралось. А вот и чета Шишовых, видимо вспомнили студенческие годы, молодой азарт…"

Председательствующий объявил:

– Господа, нашему банкету очень повезло. На нём присутствует уважаемый начальник города, множество рабочих, которые разделяют наши передовые взгляды.

Раздались твёрдые шаги. На сцену шёл немолодой рабочий. На нём была синяя косоворотка и пиджак. Остановясь возле президиума, сказал несколько слов и прошёл к трибуне. Председательствующий объявил:

– Слово имеет столяр железнодорожных мастерских Корнюшин.

По бледному лицу оратора можно было догадаться, что он сильно волнуется. Но едва он заговорил, голос зазвучал твёрдо, уверенно.

– Много умных, красивых слов мы слышали. Говорили о справедливости, о свободе, о произволе правительства. Но никто не сказал ни слова о доле рабочего класса. А он подаёт свой могучий голос. Из всех крупных городов во главе с Питером несётся могучий клич: "Долой самодержавие!"

В президиуме тихо ахнули. Видный юрист шепнул судейскому:

– Преподнёс!

– Мы работаем десять часов. Труд тяжёлый, изнуряющий… Нам платят гроши, да и те урезывают штрафами. Мы создаём ценности, а нами пренебрегают. Оскорблённые, униженные, задавленные нуждой рабочие пошли к царю искать правды, а чем их встретили? Пулями…

Слушали внимательно, возгласы сочувствия и одобрения слышались в зале. Оратор закончил тем, что предложил организовать подписку в пользу семей жертв самодержавия, павших девятого января. Ответом были дружные рукоплескания. Словно полая вода размыла плотину, рабочие заговорили. Их простые, горячие, подчас гневные речи трогали сердца и часто прерывались аплодисментами.

– Просыпается наш рабочий класс.

Пора народу порвать путы.

Так говорили лучшие люди. Пока устроители банкета изумлённо слушали смелые выступления рабочих, Корнюшин, Константин и Рахим-бей подготовили резолюцию. В ней требовали свободы слова, печати, со-вести, союзов, созыва учредительного собрания, введения восьмичасового рабочего дня и отмены всяких сословных привилегий.

Резолюция была принята под общие одобрительные возгласы и шумные рукоплескания.

Члены революционной организации были удовлетворены. Банкет превратился в грандиозный митинг. Они знали, что во всех крупных городах Туркестана прошли или пройдут в ближайшие дни такие же выступления рабочих.

Бушевал 1905 год.