Текст книги "Гнёт. Книга 2. В битве великой"

Автор книги: Анна Алматинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Глава двадцать первая
ДЕВЯТЫЙ ВАЛ

 
Девятый вал идёт,
девятый вал несётся.
Он всё негодное,
всё старое сметёт…
 

А. Микулич

Ещё в дни войны Главные железнодорожные мастерские были переоборудованы в военные заводы, изготовлявшие снаряды и патроны. Здесь установили военную дисциплину, завели особый порядок. Царское правительство стремилось ввести систему, при которой не могли бы проявить себя революционные настроения рабочих. Но бунтарский дух продолжал жить в цехах, несмотря на строгий надзор и репрессии. Работали подпольные группы, распространялась нелегальная литература, росла, усиливая своё влияние на рабочих, большевистская организация.

С прибытием карателя Коровиченко заводы превратились в оплот революции. Рабочие создали отряды Красной гвардии, под руководством большевиков начали подготовку к вооружённому восстанию. В мастерские шёл, как в надёжное укрытие, городской пролетариат, спасаясь от карателей. Шли к "туртынчи"[53]53
  «Туртынчи» – четвёртый список с программой большевиков.


[Закрыть] (большевикам) кустари и ремесленники старого города, спешили на клич: «Долой воину! Вся власть Советам!»

После октябрьских событий, когда трудящиеся Ташкента избрали Совет, железнодорожные мастерские продолжали оставаться опорой поной власти.

Январь 1919 года здесь встретили настороженно. До рабочих дошли слухи, что офицерский союз в контакте с буржуазией и эсерами готовит переворот.

Партийное руководство приняло меры. В мастерских ввели "военное положение". Выработали строгие правила: пройти на территорию можно было только по пропускам и специальному паролю. Организованные из красногвардейцев, патрули охраняли завод день и ночь. Большевики были бдительны.

Снежная морозная крещенская ночь пугала людей безмолвием. Ни смеха, ни весёлых голосов, ни скрипа полозьев, ни звона бубенцов, сопровождающих крещенский праздник. Иногда пройдёт, тихо разговаривая, группа людей, или проскачет небольшой отряд, унося с собой дробный звук кованых копыт по булыжной мостовой, и снова всё тихо.

Патрули, охранявшие завод, обходили территорию непрерывно. У ворот заметили большую группу вооружённых людей.

– Стой! Кто идёт? – сурово спросил начальник караула Ушаков.

– Свои. Чего не спите? Открывай ворота!

– Пароль!

– Брось шутки. Тоже, начальство! У Красной гвардии пароль спрашивает. Мы к Агапову… Отворяй.

– Ищите Агапова в другом месте. Здесь его нет. Уходите-ка, ребята, а то как бы не получилось чего, твёрдо ответил начальник караула.

Потоптавшись, люди ушли. Один отстал от группы, снял с пояса револьвер и две гранаты, положил на снег. Зашагал в другую сторону.

– Что за народ? – спросил Гущин начальника караула.

– Эсеры. Ищут Агапова, – пояснил Ушаков. – А тот ключ от гудка Колузаеву отдал… У Колузаева нет полномочий распоряжаться на заводе. Непонятное творится…

– Чёрт его знает, – поддержал Галкин. – Слухи ползут, будто беляки готовят восстание.

– Чегой-то, ребята, сегодня будет… Сторожко оно как-то… – заметил пожилой красногвардеец, закуривая самокрутку.

На заре тревожно завыл гудок. На его медный голос в мастерские сбежались вооружённые рабочие. Одним из первых появился Манжара.

– Что случилось? – спрашивали друг друга красногвардейцы.

– Почему тревога?

– Кто гудок дал?

– Сейчас узнаем, – пожал плечами Манжара. – Кажись, беляки показывают зубы. Собирай митинг!

Двор заполнили возбуждённые рабочие. На трибуну вышел Колузаев, как всегда в военной форме, перетянутый ремнями.

– Я дал гудок, товарищи. В городе всю ночь ходили вооружённые группы. Говорят, Осипов вызвал в свой штаб наших комиссаров. Они и меня звали, не поехал…

Манжара решительно перебил его:

– Товарищи, я несколько раз звонил в Совет. Без ответа. Провода перерезаны. Возможно, Дом свободы захвачен беляками. Необходимо избрать революционный комитет и начать действовать…

В это время во двор вбежала группа рабочих во главе с Аристархом. Какой-то солдат остановил его:

– Слышь, комиссар, ваших-то во Втором полку, Осипов хлопнул…

– Кого это? – встревожился Казаков.

– Известно, большевиков. Мне сказывал караульный. Потом сам видел, свозят туда комиссаров. Во дворе стрельба…

– Чего же ты молчишь? Скажи Манжаре.

Рабочие, узнав об аресте комиссаров, потребовали немедленно начать военные действия против Осипова.

– Прежде всего, товарищи, – заговорил Манжара, – мы должны выбрать временный орган власти, а он организует рабочие отряды. Но толком мы ещё ничего не знаем. Я предлагаю послать к Осипову делегатов.

– Правильно! Послать Зинкина.

– И Березуцкого. Пусть посмотрят, что там делается…

– С Осиповым надо поговорить крепко…

Выбранных снабдили полномочиями, и они отправились выполнять задание.

Рабочие не покидали завод. Ждали результата переговоров.

После полудня в помещение революционного Комитета мастерских явился адъютант Осипова Бот. Он заявил:

– Как представитель командования должен договориться о совместных действиях.

Член ревкома, он же начальник одного из боевых отрядов, Рубцов сурово спросил:

– Правда ли, что наши комиссары расстреляны во Втором полку?

Бот смутился. Не ожидал прямого вопроса. Замешкавшись, ответил:

– Комиссары ваши у нас. Мы их изолировали… Эксцессов не позволяем.

– Какую же вы хотите власть? Что вам нужно?

– Нам нужен хлеб, керосин. Нам нужен твёрдый рубль. А власть должна быть полуинтеллигеитская. Так хотим мы и весь город.

Сурово смотрели рабочие на этого спесивого хлыща в офицерских погонах и молчали. Потом кивнули Манжаре:

– Говори ты.

– Передайте прохвосту Осипову, – произнёс зло Манжара, – пусть сам к нам явится, белая сволочь. Мы ему покажем полуинтеллигентскую власть!

Бот видел угрюмые, полные решимости лица, чувствовал ненависть к себе и к тому, кто его послал, и, понуря голову, вышел.

В это время вернулись из Второго полка Зинкин и Березуцкий. С ними явился ещё один представитель Осипова. Он привёз письмо. В нём говорилось:

"Призываю вас присоединиться к знамени восстания против насильников народа русского".

Осипов требовал поддержки временной военной власти, которая доведёт народ до выборов в учредительное собрание. Революционный комитет ответил новоявленному диктатору:

"Рабочие, своею кровью завоевавшие Советскую рабоче-крестьянскую власть, сейчас готовы тоже своею кровью защищать и отстаивать эту власть…"

Проводив мужа по тревожному гудку в мастерские, Дуся накинула платок, намереваясь сбегать к соседям узнать, что произошло в городе. В это время раздался грубый стук в дверь. Она отворила. На пороге появилось четверо ьооруженных солдат. Один спросил:

– Где комиссар продовольствия?

Оценив обстановку, Дуся приняла вид разбитной бабёнки, прикрикнула:

– Тише вы! Детей разбудите… А чёрт его знает, где носит вашего комиссара. Как вчера уехал, так и не появлялся. Видать, путается где-нибудь с бабами. Все вы одинаковы. Да заходите, чего на морозе стоять…

– Мы бы зашли хозяюшка, – озорно блеснув глазами, сказал курносый парень, – да, вишь, делов много.

– Нашёл время твой мужик по бабам бегать… – проворчал другой. – Ну, пошли…

Проводив непрошеных гостей, Дуся оделась, взяла санитарную сумку и выбежала на улицу.

Около Александровского парка она встретила Древницкого. В старом тёплом пальто и неизменной фетровой шляпе он брёл, опираясь на палку.

– Куда это вы, Владимир Васильевич?

– Гудок был. Иду в мастерские узнать, что происходит.

– Мой тоже чуть свет убежал… Никто ничего не знает.

– Вчера вечером мальчишки болтали: "Белые выступят против красных"… Думал, чепуха, а сегодня гудок…

Из-за дерева вышел вооружённый Рубцов. Должно быть, он со своим отрядом стоял здесь в дозоре.

– О чём вы?

– Говорят, белые затеяли переворот…

– Да… Осипов предателем оказался. Наших комиссаров расстрелял, мерзавец.

– Где этот Осипов? – спросил Древницкий.

– Во Втором полку. Как бы он и Белова не хлопнул. Молчит крепость….

– Могу узнать, – предложил Древницкий.

– Хорошо бы, – вздохнул Рубцов. – Попытайтесь связаться с Беловым. Если уцелел…

Рубцов вернулся к отряду. Древницкий пошёл в сторону вокзала, а Дуся свернула к казармам Второго полка. Ворота были закрыты. Возле них часовые. У ближнего дома она заметила солдата, который, прижавшись к крыльцу, берёгся от холода. Дуся подалась к нему. Но он тотчас ожил и направил на неё штык.

– Стой! Куда идёшь?

Она замахала руками:

– Будь ты неладен! Испугал-то как… Мужа ищу. Говорят, пошёл к Осипову. Ещё вчера ушёл. Где пропадает – не знаю.

– Эх, баба… Вертай обратно!

Дуся свернула на Духовскую. Выстрелы гремели со всех сторон. Чтобы не попасть под пули, она укрывалась за домами и деревьями, шла оглядываясь, пережидая то и дело вспыхивавшую перестрелку.

На одном крыльце сидел Рустам и перевязывал раненую ногу. Ружьё стояло рядом.

– Эй, Рустам! Никак беляк поцеловал? – крикнула Дуся.

– Задела проклятая пуля.

– Постой, я сама перевяжу, а потом хромай домой.

– И-йе! Домой… У меня десять человек отряд, как без меня будут? По-русски плохо понимают.

– Это что же, наши?

– Ну да. Рабочие со станции, грузчики.

Рустам захромал к своей группе, а Дуся пошла дальше. Вдруг услышала звонкий мальчишеский голос:

– Молеко! Кисли, слатки молеко!

Оглянулась. Бежал мальчик узбек с двумя бидонами, закрытыми тряпками, за ним брёл Древницкий. В мальчике узнала младшего сынишку Рустама, хотела окликнуть, но предостерегающий взгляд Древницкого остановил её.

Два парня подозвали мальчугана, выпили по стакану молока.

– Деньги давай! – протянул мальчик.

– Катись, пока цел! – крикнул один.

Другой, целясь, поднял винтовку:

– Лети, а то как трахну!..

Мальчуган бросился к крепостным воротам. Там стояла охрана. Один из красногвардейцев подозвал парнишку, попросил молока. Минуту или две продолжалась торговля. Караульный выпил стакан, повернулся и исчез в воротах, видно, пошёл за деньгами. Вернулся, сунул мальчишке в руку монету.

Древницкий понял: записка передана коменданту крепости Белову и получен ответ. Подозвал мальчугана, попробовал молоко, незаметно взял у него из рук аккуратно свёрнутый клочок бумаги, шепнул: "Теперь дуй домой!"

На улице снова раздался звонкий мальчишеский голос:

– Молеко! Кисли, слатки молеко!

Ранние зимние сумерки опустились на город. Древницкий, торопливо шагая, приближался к вокзалу.

Вдруг ему наперерез из переулка выскочили трое вооружённых людей.

– Стой! Руки вверх!

Древницкий остановился и, не поднимая рук, крикнул:

– Что вам надо? Я отставной полковник.

Двое отошли, а третий снял с плеча винтовку.

– Врёшь! Ты большевик. Я видел, как подсылал в крепость мальчишку.

И прикладом ударил Древницкого в грудь. Тот упал, из горла хлынула кровь.

Беляк снова замахнулся, но в это время раздались выстрелы, из ближнего дома выбежало пятеро красногвардейцев. Они поспешили к лежавшему Древницкому. Беляки моментально скрылись. Молодой рабочий, опередив товарищей, нагнулся над Древницким.

– Отец! Сейчас унесём тебя.

Древницкому, терявшему сознание, показалось, что над ним склонился сын. Он протянул записку.

– Серёжа… Это от Белова… Передай…

Вся семья однорукого ухаживала за умирающим. Молодой рабочий, которого звали Сергеем, не отходил от постели. Часа через два Древницкий пришёл в себя, тихо сказал:

– Прощайте… Прощай, Серёжа… Впереди у тебя жизнь и счастье…

На другой день Древницкого хоронили. Гроб везли на простой телеге, за ней шла семья безрукого и с десяток стариков и женщин.

Процессия медленно двигалась по Ассакинской улице. Встречные снимали шапки, пропуская телегу с гробом. По тротуару, укутавшись в большую шаль, брела Маша. Ей соседка сказала о смерти Древницкого.

Маша была печальна. Навсегда уходил человек, с которым она когда-то связала свою жизнь. Семейные бури, обиды, разочарования, заботы о детях… Обо всём этом она вспомнила сейчас. И впервые почувствовала, что была несправедлива к этому человеку. Он страдал, боролся, переносил удары судьбы и никогда по слышал её сочувственного слова.

– Проклятый характер… – пробормотала она, – что я могла сделать с собой…

Телега с гробом удалилась. Маша смотрела, как исчезали за поворотом провожавшие покойника люди. И вдруг из глаз Маши неудержимо полились слёзы. Она облокотилась на перила моста и безутешно рыдала, оплакивая прошлое, страшась будущего.

* * *

Стараниями Бота, Тишковского и мистера Говарда камера непрерывно пополнялась арестованными, к утру набралось человек, двадцать.

Тесно было заключённым. Сидели на цементном полу или стояли у глухих стен. Шумилов склонился над Вотинцевым. Тот часто терял сознание и тогда тихо стонал. Распухшее от удара лицо было неузнаваемо.

Шумилов вспоминал, как несколько часов назад все они сидели в его кабинете. "Как же это мы не продумали всего, доверились. Но ведь вызвал товарищ, коммунист. А если Осипов просто замаскировавшийся враг? Значит, всем нам гибель. Ну, убьют нас, а мысль о свободе убить нельзя. Коммунисты поднимут рабочих. А рабочие – сила. Всё сметут".

Точно отвечая на эти мысли, где-то загудел мощный металлический голос. Радостно забилось сердце. "Вот он, девятый вал…"

Утром привели избитого Дубицкого.

– Где тебя взяли? – спросил Шумилов.

– Мы с Успенским ехали в мастерские. На углу нас схватили… К Успенскому подбежал какой-то купец в шубе, увёл, а меня в кулаки и сюда.

– Вот что, товарищи, теперь всё ясно. Это организованный переворот. Думаю, Осипов завербован. Но будем настаивать, чтобы нас отвели к нему. Может, пробудится совесть, поймёт гнусность предательства.

Нашёл совесть у этой дряни. Жаль, не ухлопал его Белов, – с негодованием произнёс Финкельштейн.

– Да, чутьё у Ивана классовое… А Шумилов прав, надо повидать Осипова, – поддержал Фигельский.

Першин через дверную форточку агитировал охрану:

– Сами подумайте, ребята, кто хочет отнять у рабочих власть? Толстопузые купцы да аристократы, которые никогда не работали, сидели на шее трудового народа.

К Першину присоединились Шумилов, Фигельский и пришедший в себя Вотинцев. Шумилов сказал:

– Товарищи казаки, нас заманили сюда и хотят убить. Думаю, это дело офицерского союза. Не хотят власти лишиться. Надо нам повидать Осипова, объяснить ему всё…

– А мы что можем? Мы люди подневольные, – отозвался один из казаков.

– Но теперь свобода, должны ваши офицеры выслушать ваше заявление, – пояснил Фигельский.

– Пойдите и потребуйте, чтобы Осипов выслушал нас.

Помявшись, казаки согласились послать двух товарищей к Осипову. Но в штаб их не пустил часовой. Вызвали адъютанта. Бот спросил казаков:

– В чём дело, ребята? Вы самовольно ушли с поста… – Упрёк прозвучал мягко.

– Так что нас товарищи послали. Арестованные требуют допустить их до Осипова.

Бот покачал головой:

– Всю ночь командующий работал, совещался, теперь уснул. Часа через два доложу. А вы, ребята, видать, утомились. Когда вас поставили?

– С ночи не спамши караулим. Зря людей держим, вины их нет.

– Пришлю смену. Идите в буфет, стакан водки и мясные консервы вам обеспечены… Я распоряжусь.

Казаки вернулись к арестованным, сообщили, что через ль а часа их вызовут.

Следом пришёл прапорщик, привёл новый отряд, состоявший из киргизов, совершенно не понимавших русского языка.

Двери камеры открыли, и прапорщик громко объявил:

– Кто из вас откажется от Советов и перейдёт на сторону Осипова, будет свободен, получит винтовку я войдёт в отряд.

Шумилов гневно сверкнул глазами:

– Доложите немедля Осипову. Хочу с ним говорить.

Прапорщик выругался, хлопнул дверью, ушёл. Через десять минут вернулся:

– Шумилов! Выходи.

Высоко подняв голову, Шумилов неторопливо шагнул за порог.

Оставшиеся в камере услышали за дверью его спокойный голос:

– Меня вы расстреляете, но Советскую власть расстрелять невозможно!

Следом раздался выстрел.

Прошли тревожные полчаса. Поодиночке стали выбывать остальных комиссаров. Назвали Першина.

– Прощайте, товарищи! – спокойно произнёс он, выходя из камеры.

Председатель Туркестанского Краевого Совета профсоюзов Качуринер, опытный революционер, старался поддержать мужество товарищей:

– Я верю, рабочие выступят против этих авантюристов. Я верю в их классовое самосознание.

В течение всего шестого января[54]54
  Все даты даны по старому стилю.


[Закрыть] из камеры уводили арестованных, и они не возвращались.

День угасал. Солнце куталось в тучи. В воздухе носились морозные снежинки. Ночь наступила вдруг, погрузив город в темноту и тишину. Только изредка слышались кое-где винтовочные выстрелы. В штабе. Осипова совещались, всю ночь работала канцелярия.

На следующий день в мастерских ухнула пушка. Снаряд лёг в конце двора осиповского штаба. В ответ заговорили орудия крепости. Прицел был точен.

Арестованные воспрянули духом.

Рабочий Муравьёв подошёл к двери, постучал. В открывшийся глазок он увидел скуластое лицо. Показал монету и по-киргизски попросил принести кипятку. Часовой кивнул и действительно через некоторое время принёс большой медный чайник. Получив деньги, он засмеялся:

– Генерал айда! Моя тоже айда…

Снова ухнула пушка. Снаряд ударил в здание. Зазвенели стёкла, посыпалась штукатурка. Вдруг распахнулась дверь и в камеру ворвались офицеры. Раздался залп. Несколько арестованных упало. Муравьёв схватил чайник с кипятком, швырнул в стрелявших.

– Получайте гады!

Последовал второй беспорядочный залп. Пули шлёпались о стены. Кто-то торопил офицеров, и они, не завершив расправу, бросились вон из камеры. Через полуоткрытую дверь арестованные увидели въехавшую во двор машину. Из неё вышел Осипов. Его обступили офицеры. Ждали приказа.

– Отступать по Чимкентскому тракту! – объявил Осипов. – Быстро, но в полном порядке.

Он торопливо вошёл в штаб и через несколько минут вернулся. Влез в машину. Автомобиль заурчал, развернулся и выехал за ворота. За ним потянулась колонна отступавших.

Возле Военного собрания Осипов остановился, пропуская мимо себя войска. Бодрый, молодцеватый вид пехоты и кавалерии порадовал его. Успокоил и караван гружёных машин и телег. Продовольствия и обмундирования было больше чем достаточно. Отряд сумеет укрепиться в Чимкенте.

Но расчёты Осипова не оправдались. Уже на второй день отступления многие грузовики стали – не хватило бензина. Пришлось их бросить, а людей вести походным маршем. На третий день бросили машины, гружённые палатками, одеждой, фуражом.

Большой отряд, торжественно выступивший из Ташкента, быстро таял. Многие дезертировали, немало было обмороженных; их приходилось оставлять в кишлаках. Эпидемия сыпного тифа вспыхнула и начала косить людей.

Осипов почувствовал, что конец близок, и, спасаясь от преследования, повернул в сторону Чимганских гор. Он надеялся на помощь басмаческих курбашей.

Но глубокий снег и тридцатиградусный мороз закрыли горные перевалы. Надо было ожидать потепления, и мятежник решил укрепиться в селениях Брич-Мулла и Ходжикент.

В это время из Ташкента выступил хорошо обученный отряд курсантов школы военных инструкторов под командованием Востросаблина.

Курсанты были плохо одеты и страдали от буранов и мороза, но упорно шли по следу врага" гордо неся своё первое бархатное знамя, на котором золотом горела надпись: "На защиту пролетариата! За социализм, вперёд!"

В пути курсанты присоединились к отряду особого назначения и взводу пулемётной команды Тимофея Паршина.

18 марта курсанты-ленинцы разгромили главные силы врага. Тайком, в сопровождении нескольких человек, Осипов через перевал ушёл в Ферганскую долину.

В дни осиповского мятежа погибли четырнадцать комиссаров-большевиков. Это была большая утрата. Рабочие с великой скорбью встретили эту страшную весть. В день похорон в Александровский парк собрался весь трудовой Ташкент. Над городом плыли звуки траурного марша. Рыдали жёны убитых. Смахивали слёзы с суровых лиц рабочие.

Выбранный председателем Реввоенсовета и ТуркЦИКа Казаков, склонившись над братской могилой, дал торжественную клятву продолжать то дело, за которое отдали свою жизнь четырнадцать коммунистов!

– Никакая сила не свернёт нас с ленинского пути. В этом мы клянёмся вам, дорогие товарищи!

И грозным гулом ответил рабочий Ташкент:

– Клянёмся.

Антонида вернулась домой с заплаканными глазами. Там, на братской могиле, потрясённая гибелью людей, которых хорошо знала, она крепилась, чтобы не расстраивать своих питомцев. Но школьники плакали, и Манжара посоветовал ей увести их. Оставшись одна, Антонида всю дорогу вытирала слёзы и вот теперь не могла скрыть своего состояния.

В кухне её ожидал бородатый солдат. Прихворнувшая Лада оставалась дома и поила гостя чаем.

– Здравствуйте, хозяюшка, – встал он с табуретки при её появлении – вы будете Изветова, жена нашего доктора?

– Вы привезли письмо от мужа? – оживилась Антонида.

Солдат опустил голову. Схватившись за сердце, Антонида опёрлась о плечо подоспевшей Лады.

– Жени уже нет… – прошептала она побелевшими губами.

Стояла, закрыв глаза, тяжело дыша. Потом подошла к солдату:

– Говорите всё.

Он грустно взглянул на неё, опустился на табурет и тихо начал:

– Все мы знали и любили нашего доктора… Я после ранения отказался ехать домой. Некуда было… Остался у Евгения Лукича санитаром. Работал он без устали, сколько жизней спас… За таким человеком в огонь и воду пойдёшь.

Антонида крепко сплела пальцы рук:

– Простите… Как он погиб?

– Бой был жестокий. То и дело приносили раненых. Доктор Изветов не отдыхал ни минуты. Когда положили на стол одного беднягу, Евгений Лукич подозвал меня и говорит: "Товарищ Савчук, будете за ассистента, откладывать нельзя: погибнет человек".

Начали операцию. Я стою, подаю всё, что требуется. Евгений Лукич уже наложил повязку и послал меня за водой… В это время завыл снаряд над самой палаткой. Я обернулся. Доктор опёрся руками о стол и закрыл собой, раненого… Больше я ничего не запомнил. Пришёл в себя через два дня в госпитале. Спрашиваю: "Где доктор Изветов?" Врач отвечает: "Схоронили мы коллегу. Осколком убило, а вас ранило в грудь и контузило…"

Антонида встала, повернулась и тихо вышла… В комнате отца она заперлась и упала на кровать.

Поздно вечером пришёл Ронин. Узнав от Лады о случившемся, он постучал в свою комнату. Антонида по стуку узнала отца, открыла дверь. Он молча гладил её по волосам, прижимая к сердцу, и она, как в детстве, отдаваясь тихой, ласке, разрыдалась. Отец не утешал. Он усадил её в кресло, окликнул Ладу, и оба сели возле плачущей Антониды. Когда слёзы её иссякли, Ронин сказал:

– Много тяжёлых утрат мы понесли. Наша ташкентская революционная организация обескровлена. Честные, преданные делу люди уничтожены врагами, но мы не сдадимся. Сегодня Казаков просил меня помочь ему. Меня назначили управляющим делами. Негодяев и предателей много пробралось к власти. Надо их разоблачить, убрать. Предстоит трудная работа. Я считаю себя мобилизованным. Тебя приглашают быть секретарём. Считай себя тоже мобилизованной…

Ронин вынул из кармана копию полученной телеграммы. Прежде чем прочесть, пояснил:

– Революционный комитет по прямому проводу сообщил Ленину и Свердлову о подавлении мятежа. Три часа тому назад получен ответ Свердлова, слушай:

"…Уверены, что бодро проведёте восстановление, укрепление Советской власти. Можно считать днями момент соединения Красной Армии Советской республики с доблестными частями, борющимися по ту сторону Оренбурга, ныне возвращённого социалистическому отечеству.

Направляем Вам партийных, советских работников.

Председатель ВЦИК – Свердлов".

– Как видишь, мы не одни. Москва с нами, о нас заботится Ленин…

* * *

В Орлином гнезде получили тревожные вести об осиповском мятеже, гибели четырнадцати комиссаров, о созыве Чрезвычайного Седьмого съезда Советов Туркестана.

На собрании выбрали двух делегатов. Отряд послал своего комиссара, а население кишлака – Ильгара, дав ему наказ хлопотать об установлении в кишлаке Советской власти.

– Мы живём на земле, переданной эмиром русским. Хотим подчиняться русским законам, Советской власти, – так закончил свою речь кузнец Машраб.

Ильгар охотно принял наказ и стал собираться в дорогу, хотя ему и тяжело было расставаться с родными, особенно с молодой женой. Женился он на Банат год тому назад и теперь ждал наследника.

Любуясь закатом, Банат шутя говорила мужу:

– Возвращайся, не сменяй меня там на русскую… – Чуткое ухо Ильгара уловило в голосе жены скрытую тревогу. Он обнял её и шепнул:

– Сменять тебя, любимая, можно только на одну смерть…

Два всадника покинули Орлиное гнездо. Несколько пограничников и командир отряда проводили их по дороге на Хорог.

Около Дюшамбе они повстречали вооружённую банду басмачей, охраняющую караван с грузом английских винтовок и патронов. Караван торопился в Бухару. На путников в киргизских волчьих шубах и лисьих малахаях басмачи не обращали внимания. Это помогло Ильгару завести разговор с караванщиками и кое-что разведать.

Оказалось, что верстах в шести от Дюшамбе назначен привал каравана. Там к нему присоединится большой отряд басмачей. Отряд этот проникнет в город и ночью захватит его.

Весть встревожила Ильгара. Он посоветовался с комиссаром. Решили, не теряя времени, скакать в город и предупредить гарнизон об опасности. В Дюшамбе прибыли намного раньше басмаческого каравана.

Командир гарнизона выслушал сообщение и составил смелый план-ликвидации банды:

– Главное, товарищи, это молчание. Ни одна живая душа не должна, знать о нашем решении. Просто принимаем гостей, пьём чай с каршинским кишмишом.

Однако на столе рядом с чайниками и пиалами появилась бутылка коньяку и другая пустая из-под водки.

Едва командир закончил обсуждение плана, как за дверями послышались возбуждённые голоса. Вестовой пытался кого-то задержать.

– Пропусти, Петренко! – приказал командир.

Дверь распахнулась, и на пороге появился крупный, заплывший жиром человек в богатой шубе:

– И-йе, командир, почему твои солдаты грубый народ? Вот не пускают к тебе…

– А, почтенный Ачильбек! Солдаты – это дисциплина… Заходи, заходи… Давно не виделись. Как дела, как отары? Не погибли от джута?

Острые глаза гостя быстро обежали комнату, ощупали каждого присутствующего: командир уже пил горячий чай из стакана, обжигая пальцы. Комиссар, сняв со с гены балалайку, перебирал струны, Ильгар с помощником командира играли в орлянку.

Сняв меховую шапку, Ачильбек опустился на табурет:

– Ой-бой, мороз сегодня. А мои отары джута не боятся. Заставляю пастухов разбивать лёд. Пусть эти дети праха не даром едят хлеб.

– Вот, товарищи, это наш ближайший сосед. Знатный и богатый человек. Его кибитку покрывают белые кашгарские кошмы. Отары, как тучи, закрывают склоны гор. А это мои друзья с верховьев Пянджа.

Гость, широко улыбаясь, поздоровался с каждым за руку. Ом оглядывал приезжих, стараясь уяснить, кто они.

Начальник спросил:

– Чем угощать, Ачильбек, чаем или коньяком? Водку мы уже выпили.

– Чай карош! Канняк лючше, – старательно выговаривая слова, ответил гость по-русски.

Начальник подошёл к шкафику, порылся, достал новую эмалированную кружку и наполнил до краёв:

– Это финьшампань, пей! Для друга не жалко!

Ачильбек одним духом опорожнил кружку, покосился на лепёшки и соль, протянул руку к винограду. Ильгар незаметно наступил на ногу командиру, тот понимающе опустил веки. Оба знали старинный обычаи – в доме врага, куда пришёл с предательством, нельзя есть соли и хлеба.

– Может быть, повторишь? – предложил хозяин.

– А тебе не жалко? – по-киргизски спросил гость. – Налей. Меня и бурдюк такого вина не свалит.

– Вино-то не свалит, а мороз убаюкает. Вот они десять часов спали.

– Фу, жарко у вас, – сказал гость и опять залпом осушил кружку.

Минут через десять он уже храпел. Командир взглянул на часы:

– Будет спать ровно пятнадцать часов. Порошок действует безотказно. Успеем всё окончить… Петренко!

Вошедшему стрелку он указал глазами на спящего, тот козырнул и молча вышел. Вошли четыре дюжих красноармейца, погрузили на носилки храпевшего Ачильбека и унесли в комнату для гостей.

Снова раздался стук в дверь.

Петренко доложил:

– Мерген по срочному делу.

– Зови. Да принеси кипятку.

В комнату вошёл человек средних лет. Иней покрывал его бороду, усы и ресницы. Он чинно поклонился присутствующим, прижав руку к сердцу.

– В добрый час, мерген! Видно, новости у тебя?

– Да, начальник, большая новость. В кишлак прискакали пять басмачей. Вечером подойдёт караваи. Ночевать будут у нас.

– Спасибо, – поблагодарил старика командир. – Людей примите хорошо, пусть спокойно отдыхают. Об остальном мы сами позаботимся… Поможешь нам?

– Хорошо, начальник.

– Садись, пей чай!

Мерген поставил в угол своё ружьё, снял короткий тёплый халат, поясным платком вытер оттаявшую бороду и лицо. Подошёл к столу, проговорив слова молитвы, разломил лепёшку по числу присутствующих, пожелал:

– Да будет мир этому дому!

В полночь красноармейцы оцепили кишлак. Мерген с Ильгаром сняли дозорных. Стражу перевязали, оружие в тюках свезли на ближнюю заставу. Ждали басмачей. Ждали долго.

– Уж не пронюхал ли кто? – спрашивал обеспокоенный комиссар.

– Не должно быть. Мышь не выходила из кишлака, а ночную вылазку нашу видели только звёзды.

Но вот показался разъезд человек в десять. Басмачи покружили вдали, а потом на карьере влетели в кишлак. Здесь уже кипели самовары, варился в большом котле плов, грудой лежали румяные горячие пирожки. Старший разъезда подъехал к чайханщику:

– Где начальник охраны?

– Спит. Все утомились, спят. Вы, господин, присядьте, покушайте горячих пирожков, чаю выпейте, а я разбужу начальника.

– Ладно, пусть спит. Дай-ка нам чего-нибудь поесть. – Басмачи слезли с лошадей, устроились в чайхане.

Откуда-то появились дехкане. Удивительно приветливы были они сегодня. Несли воду помыть руки, подавали полотенца, угощали сластями.

Многие вступали в разговоры, удивляясь отваге и успехам "воинов ислама". И когда бдительность джигитов была усыплена, их оглушили и связали. К полудню на дороге заклубилась пыль и сотни две хорошо вооружённых людей на рысях подъехали к кишлаку. Это была банда Кара-Джана. Из засады вырвались красноармейцы, и началась горячая схватка. Вооружившись, кто чем мог, жители приняли деятельное участие в истреблении басмачей.

В Ташкент поезд прибыл ясным мартовским утром, Город ещё не избавился от следов разрухи. На улицах лежали стволы поваленных тополей, магазины были закрыты, разбитые витрины и окна домов зияли пустотой. Ильгар вздохнул – тяжёлое наследие получила новая молодая власть. Много придётся ей поработать.

На съезд делегаты Орлиного гнезда опоздали. Уже второй день шли заседания, и они застали тот момент, когда оглашалась принятая съездом телеграмма штабам фронтов: Асхабадского, Семирсченского, Ферганского, Актюбинского.

Ильгар сжал руку комиссара:

– Кольцом зажали враги Туркестан. Не задушили бы Советскую власть.

Комиссар скосил на него глаза, прогудел:

– Выдюжим. Слуха и текст.