Текст книги "Гнёт. Книга 2. В битве великой"

Автор книги: Анна Алматинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Чем не басмач. Только сапог нет, босой…

Чем дальше углублялись путники в горы, тем меньше встречали людей. Их окружала природа в своём первозданном величии. Питались дичью. Пили кристальную воду из горных источников.

Вот и последний поворот. Сверху посыпались камешки. Ильгар, натянув поводья, поднял голову. Там, среди кустарника, козьей тропой карабкалась девушка в красном платье.

Ильгар шутливо крикнул:

– Эй, девушка, куда спешишь? Свалишься – коня испугаешь.

Она спряталась за куст, выглянула, высунула язык и звонко крикнула:

– Джигит! Голые пятки. От врага бежал – сапоги потерял… – Юркнув за камни, она исчезла.

– Вот так колючка! – удивился Ильгар.

Спутники засмеялись.

– Это Банат. Огонь-девка. Стреляет без промаха. На коне скачет лучше джигита. Никому спуска не даёт. Только Машраба слушается.

– Машраба?

– Да. Дочка его.

Подъехали к Орлиному гнезду. На выступе, как изваяние, высился всадник. "Видно, война и революция не коснулись наших мест", – подумал Ильгар. Но он ошибся.

Когда всадники остановились возле маленького, но добротно построенного и выбеленного домика, из двери вышел старик могучего сложения. Не успел он произнести приветствия, как спешившийся Ильгар с возгласом "дядя!" кинулся ему в объятия.

– Хо-хо! – зарокотал кузнец. – Вернулся домой, перепел…

Выбежавшая Масуда всплеснула руками:

– Сынок, вернулся… – и, прижимая к груди голову Ильгара, заплакала.

– Ну-ну, будет, старая. Женщины всегда так, надо смеяться – они плачут. Надо плакать – они смеются. Лучше пошли Банат за Сулейманом.

– А где Сулейман? – спросил Ильгар.

– Смотри повыше, вон на тот уступ. Это гнездо нашего мудрого кумая. Не хочет он жить среди людей… Выстроил себе келью и живёт.

Ильгар долго всматривался в даль, наконец разглядел маленькую постройку, прильнувшую к уступу скалы. На пороге, освещённый солнцем, сидел худощавый старик с небольшой седой бородкой. У ног его, охватив колени руками, сидела девушка в красном платье. Старик слушал её, а сам внимательно смотрел в сторону афганского берега. Потом встал, вынул из-под притолоки маленький предмет и, уловив солнечный луч, послал его в сторону всадника, сторожившего границу. Луч скользнул по щеке и перебежал на руку. Сторожевой посмотрел на скалу. Старик махнул белым платком три раза. Потом спрятал зеркальце, которым сигналил, и, опираясь на плечо девушки, начал медленно спускаться вниз.

На посту было замечено появление трёх путников. Командование прислало киргиза-пограничника узнать, что за люди появились в кишлаке.

– Садись, солдат, гостем будешь, – сказал Машраб. – " А потом мы с Ильгаром сами пойдём к начальнику.

За минувшее десятилетие три раза сменялись пограничники Орлиного гнезда. Этот пост считался лучшим на Памире.

Подполковник Кверис установил в отряде строгую дисциплину. Но солдат не держал в страхе. Заставлял Офицеров читать им доступные лекции. Завёл "Журнал Орлиной стаи", куда заносились все выдающиеся события, отмечались заслуги и проступки пограничников.

Если бы начальство узнало о такой постановке дела, Кверису не поздоровилось бы. Его могли судить за разложение нижних чинов.

Весной семнадцатого года Кверис, вернувшись из Ташкента, сделал сообщение о революции, об отречении царя. Солдаты встретили новость криками "ура". Но когда он поставил вопрос о выборе начальника из числа пограничников, то все запротестовали. А один сибиряк заявил:

– Тута не о чем говорить, ваше высокоблагородие.

– Погодите. Ребята, первое и главное условие новой армии свободного русского народа – отмена чинопочитания. Разве вы не видите, что впервые я стою перед вами без погон. Обращайтесь к офицеру: товарищ командир. Продолжайте, Боровиков.

– Так я к тому, что никто из нас в командиры не годится. Дела не знает. Сами собой командовать не умеем, а тут целый отряд, около ста человек. Наломаем дров.

– А ведь верно таёжный медведь говорит! – послышались голоса. Но Кверис прервал:

– Спокойнее, товарищи… Да, правильное выступление. Но в армии не только выбирают командиров, но и комиссаров к ним.

Он разъяснил, зачем нужны комиссары, их роль в воинских частях.

На другой день солдаты проголосовали за новое руководство. Командиром избрали Квериса, комиссаром – Боровикова.

Когда Машраб с Ильгаром пришли на пост, там на общем собрании обсуждалось дело одного казака. Возвращаясь из объезда, он встретил дехканина соседнего кишлака, который вёз с базара небольшую кошму. Дехканин похвастался:

– Ни у кого такой нет. Хорошая…

– А ну, покажь!

И когда доверчивый горец протянул свёрнутую кошму, казак выхватил её из рук и, ударив коня, ускакал.

Дежурный наблюдатель видел всю эту сцену и доложил начальству. Кверис не стал накладывать взыскания. Передал дело в товарищеский суд.

Машраб и Ильгар пришли на пост, когда солдатам зачитали обвинение и сторожевой стрелок дал показания.

Казак пытался всё обратить в шутку:

– Ну чего вы, ребята! Ведь вы же не офицерьё…

Должны понимать… Что это за провинность? Ну, украл. Дак оренбургского казака за што кошмой зовут? Как увидит кошму – скрадёт. Так ему на роду написано.

Солдаты зашумели:

– Долой его! Позорит отряд!

– К стенке гада!

– Вор и грабитель! Пускай идёт к басмачам.

Казак перетрусил. Он понял, что наглостью ничего сделать нельзя. Взмолился:

– Товарищи… Кусок кошмы…

– Не товарищ ты нам, ворюга!

– Давай, комиссар, пиши постановление – расстрелять к чёртовой матери!

Встал Кверис, шум сразу стих. Провинившийся стоял, опустив голову.

– Вот что, товарищи! Тяжёлый проступок совершил воин, член нашего отряда. Видать, природа у него звериная. Отнять у бедняка кошму, о которой тот мечтал долгие годы, – это значит погасить радость человека, погасить веру в русского пограничника, в его честность, стойкость, бескорыстие. Моё предложение такое: завтра утром виновник в сопровождении товарища отыщет обиженного им дехканина и вручит ему украденное, объяснив, что это была глупая шутка. А к вечеру завтра на наш берег должна высадиться большая группа басмачей во главе с Дотхо и под командой афганского офицера Ахмет-Джана. Так вот: предстоит жестокая схватка с противником. Этот бой будет испытанием и судом над тем, кто опозорил нас. Согласны с моим предложением?

Все встали, выстроились как на параде и в один голос ответили.

– Согласны!

И странное дело. Человек, который изворачивался, цепляясь за жизнь, вытянулся перед Кверисом.

– Товарищ командир, пошлите в самое опасное место. Я смою кровью свой позор.

После окончания суда отряд заслушал сообщение Ильгара о положении на фронтах, о бесчинствах басмачей, об английской интервенции. Он закончил свой рассказ словами:

– Прошу принять в ваши ряды. Я хочу посчитаться с беком.

– Командир, – прогудел Машраб, – я приведу пять своих друзей мергенов, они бьют из ружья без промаха.

Подберём из молодёжи человек двадцать. Будет ли это помощью?

– Двадцать пять человек, защищающих свои семьи, родную землю и свои жизни, – это сила, – радостно ответил Кверис. – Собраться всем к полудню. У кого нет оружия – получат здесь.

Бек Дотхо назначил переправу после вечернего намаза. Он окинул взглядом свои многочисленные отряды. Часть из них встала под стяг Ахмет-Джана, другая – под зелёное знамя газавата, развевавшееся над головой Дотхо.

Совершив молитву, бек сел на белоснежного скакуна под красной бархатной попоной и обратился с речью к своим джигитам:

– Храбрые воины ислама! Переправившись на тот берег, мы сотрём с лица земли отряд неверных, не дадим пощады находящимся под их защитой нечестивым шиитам и пройдём огнём и мечом по кишлакам Памира. Такова воля пророка.

Затрубили карнаи, загрохотали барабаны, и отряды двинулись к реке. Переправа прошла быстро, без препятствий. Через час всадники уже выстроились на другом берегу. Дотхо занял место впереди колонны и повёл её в ущелье. Басмачи шли красуясь, как на параде.

Но вот в закатной тишине раздался громоподобный голос:

– Стой, бек! Ты пришёл за своей смертью.

При первых словах Дотхо машинально затянул повод, и выученный конь замер как вкопанный. Бек поднял голову и увидел на уступе скалы могучую фигуру кузнеца. Он стоял у огромного камня, взяв на прицел ружьё. Бек махнул шашкой, и тотчас двадцать человек из его охраны спустили курки. Двадцать пуль, ударившись о тысячелетний валун, сплющенные, отскочили.

– Моя пуля вернее твоих… Получай, собака!

Не успел прозвучать выстрел, как бек, покачнувшись, рухнул с седла.

Следом грянул выстрел с другой стороны и снял Ахмет-Джана. Это был сигнал. Грохнул залп, застрочили пулемёты. Растерявшиеся басмачи бросились вперёд в надежде прорваться, но в узком месте на них обрушилась каменная лавина. Это женщины, руководимые Банат, заранее расставив глыбы, сбрасывали их на головы врагов. Уцелевших расстреливали охотники.

Хвост колонны повернул назад, к переправе, но из зарослей на них ринулись пограничники. Обнажённые клинки мелькнули в воздухе, началась рукопашная схватка. Басмачи дрались озверело, стремясь пробиться к берегу.

Из гущи сражения на взмыленном коне выскочил чубатый казак и, бросившись к причалу, стал рубить канаты. Медленно, как бы нехотя, отходили каюки от берега, но, попав в струю, поплыли быстро вниз.

Басмачи с воем окружили смельчака, занесли над ним клинки. Он отбивался из последних сил. Но в этот момент на выручку примчался Ильгар с товарищами. Они отогнали басмачей и подхватили израненного казака. Тот холодеющими губами произнёс:

– Я искупил свою вину… Скажи ребятам…

* * *

В этом году загостилась в Ташкенте ясная туркестанская осень. Настал октябрь, а кругом густая зелень, цветы… Правда, кое-где загорались янтарём пожелтевшие листья, пронизанные лучами солнца. Иногда налетал утренний или предвечерний ветерок, начинался весёлый листопад. Кружились в воздухе листья и легко опускались на сухую осеннюю землю…

Ронин задумчиво глядел на посыпанные песком, чисто подметённые дорожки сада. Следил за полётом лёгких беззвучных листьев.

Послышался скрип ворот. Ронин повернул голову: Арип аккуратно задвинул жердь, которой плотно закрывались деревянные створки, осмотрел концы, крепко ли залегли в скобы, и, повернувшись, зашагал по широкой аллее к террасе.

"Как он постарел, борода почти белая"… – подумал Ронин.

– О-ёй, тюряджан, зачем такой сердит? – по-русски спросил Арип, подходя к ступенькам террасы.

– Нет, не сердит… Вспомнил молодость, хорошее было время.

– Хе!.. А теперь время стало лучше! – перешёл Арип на родной язык. – Вот повёз мой Хайдар на арбе твою дочь и внуков. Это наша молодость.

– Прав ты, дружище. Вот я и переживаю. На два дня уехала Анка с детьми к Глуховым в Троицксе. А я буду один. Ты вот спешишь в союз, а я сиди дома.

– Зачем дома? Иди к Шумилову, к Аристарху.

– Вчера был, а нога-то опять разболелась. Буду парить, а потом опять лягу. Спасибо, что навестил. Ну иди в свой союз, а то опоздаешь. Хорошо придумали эту военную подготовку. С винтовками обращаться уже умеете?

– Учимся.

Простившись, Арип вышел через маленькую калитку. В доме воцарилась тишина.

Ронин вернулся в свою комнату, сел за прерванную работу – составление плана народного образования в сельской местности. Это было задание партийного комитета. Хотелось выполнить его хорошо, предусмотреть все возможности. За делом не заметил, как прошли часы. День угасал. Утомлённый, но довольный, он встал из-за письменного стола, подошёл к открытому окну, раскинул руки, потянулся и вдохнул аромат роз, доцветающих возле террасы.

Розы… Вот такие пышные стояли на столе, когда пришла к нему Лада. Сердце защемило тоской. Нахлынули воспоминания, припомнились встречи…

В закатной тишине проплыл какой-то странно волнующий звук. Точно стон оборванной струны. Прислушавшись, понял – откуда-то издалека доносился звон колокола. Это остаток прошлого. Маленькая церквушка призывала верующих к вечерней молитве. Звон жалобный, грустный плыл и плыл, напоминая что-то далёкое, близкое сердцу.

И вот где-то глубоко в памяти возник и зазвучал мотив любимой песни. "А ведь я давно не пел, пожалуй, и голос уже пропал…" Открыл гардину, взглянул на позолоченные солнцем вершины деревьев, на синее осеннее небо и тихо запел:

 
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он…
 

Пел и вспоминал Наташу. Она любила слушать эту песню в часы заката.

 
Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивом моей…
 

Давно её нет, милой Наташи… А юная погибшая Лада…

 
И крепок их могильный сон —
Не слышен им вечерний звон…
 

Сердце замирало и ныло от боли… Наташа… Лада… Обеих унесла безжалостная смерть.

 
Лежать и мне в земле сырой!..
 

Он оборвал песню. Слух уловил рыданья. Опустил глаза и замер. В багряных листьях дикого винограда, обвивающего колонны террасы, стояла Лада. Бледная, худая, она широко открытыми глазами смотрела на Ронина.

Ронин словно окаменел. Что это? Виденье? Призрак? Плод больного воображения?..

Прошла долгая минута, другая. Но вот "призрак" протянул к нему руки, заплаканные глаза вспыхнули светлой радостью.

В один миг, забыв о больной ноге, Ронин выпрыгнул из окна, подбежал, обнял.

– Ты?.. Ты моя вечерняя зоренька!.. Живая…

Он повёл её на террасу, осыпая поцелуями, усадил в кресло… Наконец, немного успокоившись, спросил:

– Как же ты спаслась, моя радость, моё счастье?

– Госпиталь успели вывезти, а очень слабых оставили на попечение жителей. Я попала к старому леснику. Они с женой и выходили меня… В лесу было тихо, хорошо. А поправилась, узнала: пошёл ты охотником в разведку, погиб в бою… Опять заболела.

– Кто тебе сказал?

– Раненый солдат рядом с тобой был. Его подобрали крестьяне, спрятали на пасеке… Ты знаешь, мне чудилось, что и моя жизнь кончилась. Я бродила в лесу, как безумная… Потом потянуло на родину, туда, где встретила тебя… С вокзала прямо пришла к твоей дочери… Ещё раз взглянуть на твою семью, на комнату, где ты жил…

* * *

Эта январская ночь под крещение была особенно морозна. Снег глушил все звуки. Вокруг царило белое безмолвие. Но город не спал. Что-то тревожное чувствовалось в этой тишине. Какие-то тени сновали по городу, то расходясь, то сбиваясь в группы, шептались и снова исчезали. Иногда проскачет всадник, проедет пароконный фаэтон или прошуршит шинами открытый автомобиль.

В кабинете Шумилова сидели Вотинцев, Фигельский, Фоменко. Председатель ЧК был явно недоволен.

– Когда привезли двух беляков, пробиравшихся к Маллесону, мы обнаружили у них письмо Бота. Осторожное, правда. Но сам факт говорит уже за то, что дело нечистое… Арестованные выдали всю организацию. Пришлось взять Бота и ещё около двухсот человек. Не успели их задержать, как наутро приказ: выпустить! Куда это годится, товарищи!

– Так его же Осипов взял на поруки, – возразил Вотинцев. – Ты, Фоменко, не сердись. Не считаться с военным комиссаром не можем. Кроме того, Осипова мы знаем. На Асхабадском фронте зарекомендовал себя.

– Что мы о нём знаем? Вон Белов чуть не пристрелил его, – не сдавался Фоменко.

Фигельский попытался объяснить причину:

– Они терпеть не могут друг друга. Старые счёты.

Шумилов внимательно слушал. Его бледное лицо сильно осунулось. Много дел навалилось на плечи этого железного человека, он недосыпал и был явно переутомлён. Слушая спор товарищей, он пытался понять, в чём суть вопроса, но мысль ускользала, расплывалась. Он закрыл глаза. Звонок телефона заставил встрепенуться, взял трубку:

– Шумилов слушает.

Молча ловил он далёкие, глухо звучавшие слова, поглядывал на сидевших товарищей. Наконец сказал:

– Все они у меня. Но почему понадобилось собирать ночью? Как, как? В полку, говоришь? Кто же там мутит? Да, выяснить надо. Хорошо, приедем. – Он обратился к товарищам: – Осипов говорит, что в городе неспокойно и в полку кто-то мутит. Просит выступить на митинге.

Чёрт знает что! Какая-то неразбериха, – пожал плечами Фигельский.

– Надо ехать, товарищи, – проговорил, вставая, Шумилов.

– Разумеется. Если заваруха, то надо, – поддержал Вотинцев.

Вышли к автомобилю. Фигельский предложил:

– Заедем за Цирулем, он мужик решительный, Чем больше будет представителей власти, тем сильнее впечатление на бузотёров произведут наши выступления…

Заехали в канцелярию начальника охраны города. Там, как обычно, горел свет. В кабинете сидел Цируль со своим заместителем Лугиным.

Поздоровавшись, Вотинцев спросил:

– Чем ты занят, Ян?

Посылаю патрули. Сейчас приедет Вульф. Он узнал о выступлении белогвардейцев, надо быть готовыми.

Рокоча мотором, у крыльца остановилась машина. Вошёл Финкельштейн.

– Здравствуйте, товарищи! Осипов просит помощи. Едем! – проговорил он решительно.

– Едем, конечно, – задумчиво ответил Фигельский. – Придётся ехать…

Все пошли к автомобилям, начали рассаживаться. Вдруг Цируль вернулся.

– Поезжай, Лугин. Я хочу подождать высланный караул…

Исполнительный Лугин торопливо пристегнул к ремню оружие и направился к автомобилю.

Машины двинулись.

В военном штабе Второго полка шумно. Прибывший по вызову Осипова сводный полк разместился во дворе. Солдаты возбуждены. К ним то и дело выходит адъютант военного комиссара Бот и угощает вином.

– Погрейтесь, ребята!

В здании много штатских. Они трутся среди военных, вступают в разговоры, раздаются шутки, смех. И почти все поглядывают на закрытую дверь. Там заседает со своим штабом Осипов. Иногда дверь распахивается, выскочивший офицер в погонах и при шашке проносится мимо.

Сам Осипов, уже опьяневший, сидит за столом и выслушивает донесения.

– Сейчас прибудут большевики, прикажете привести к вам? – щёлкая шпорами, спрашивает Бот.

Осипов машет рукой:

– Арестовать!

Потом встаёт, оглядывается. Тихо. Все молчат и с напряжением смотрят в окно. Во дворе слышится сигнал клаксона, шуршанье шин, потом ясный, звонкий голос Вотинцева: "Товарищи! Именем Центрального Исполнительного Коми…" Глухой удар. Вбегает Бот. Осипов встревоженно смотрит на него:

– Убили?

– Нет. Оглушили только… Прикладом. Разъярилось солдатьё. Насилу унял.

– Где они?

– Заперли в казарму. Приставили часовых.

Бот подходит к столу, наливает стакан коньяку и заботливо подносит Осипову. Тот жадно пьёт и опускается на стул.

Человек в пальто с рыжим воротником, уже несколько часов наблюдающий за всем, что происходит в штабе, спрашивает:

– Все доставлены по списку?

– Главные сами явились. Остальных вылавливаем, – докладывает Бот.

– Не упустите этих, – человек говорит медленно, с трудом выговаривая русские слова, – ни один не должен выйти отсюда.

– Не беспокойтесь. Всё будет сделано без шума.

– Адъютант! – слышится злой окрик Осипова.

Бот быстро подходит, вытягивается.

– Почему не вижу рабочих?..

– Рабочие в мастерских митингуют, – с чуть заметной иронией отвечает Бот. – Утром пришлют делегацию.

– Хорошо…

Осипов опускает голову на ладони. Стискивает зубы. Его бьёт нервная дрожь. Ему страшно…

* * *

Суровая январская стужа сковала Москву.

В общежитии полпредства царил холод. Голятовский и Теодорович ходили по комнате, пытаясь дыханием согреть озябшие руки.

Прозвучал звонок. Голятовский бросился к телефону.

– Да! Слушаю. Немедленно?.. Хорошо, выезжаем с Теодоровичем, остальных нет, ушли… Нет, дожидаться не будем…

– Что случилось, Казик?

– Звонила Фотиева. Нас немедленно вызывает Ленин…

– Едем. Хотя неудобно без нашего председателя.

– Но Ленин ждать не может. Скорее.

Едва они вошли в приёмную, как Фотиева пригласила их в кабинет. Там, кроме Ленина, сидел Свердлов.

Владимир Ильич поздоровался и заговорил встревоженно:

– Товарищи, у вас в Ташкенте что-то неблагополучно. Третий день нет связи, а сейчас мы получили телеграмму за подписью товарища Казакова: – "Слушайте нас через каждые три часа", – и больше никаких сведений не имеем. Связи нет. Нужно установить дежурство на радиостанции и попытаться обязательно связаться с Ташкентом, выяснить положение.

Свердлов протянул листок Голятовскому:

– Вот пропуск на радиостанцию.

Рука Степана вздрагивала от волнения:

– Неужели?

– Не будем гадать, – ответил Свердлов. – Постарайтесь добиться связи с Ташкентом…

На радиостанции выяснили, что связь с Ташкентом всё ещё не налажена. Слушают непрерывно. На дежурство встал Голятовский. Ему не повезло. Ночь прошла без всяких результатов. Днём эфир безмолвствовал, вернее, дневные шумы мешали работе. На следующую ночь дежурил Степан. Время шло, а Ташкент по-прежнему не отвечал на позывные. Наконец поздно ночью пришла телеграмма от Казакова. В ней сообщалось о мятеже, поднятом Осиповым, о создании революционного комитета, о гибели четырнадцати комиссаров, предательски расстрелянных во Втором полку. Телеграмма заканчивалась словами: «Мятеж подавлен. Советская власть восстановлена».

Степан немедленно позвонил в "Метрополь" к Свердлову:

– Яков Михайлович! Из Ташкента поступило чрезвычайное сообщение. Говорит Теодорович. Да, с радиостанции. Дежурил, только что сумели наладить связь.

– Немедленно приезжайте ко мне, – поторопил Свердлов. – Жду вас.

Свердлов встретил Степана у входа:

– Поехали в Кремль. По дороге расскажете.

Ленина они застали в кабинете. Не ожидая вопроса, Свердлов рассказал всё, что узнал от Теодоровича.

Владимир Ильич видел, как взволнован Степан. Вышел из-за стола, шагнул к нему:

– Успокойтесь, товарищ. Мы понимаем – тяжело вам… И нам тоже очень тяжело. Но могло быть гораздо хуже, если бы туркестанские товарищи не подавили эту предательскую авантюру. Ведь Туркреспублика находится в кольце контрреволюции. – Помолчав, Владимир Ильич спросил: – А кто такой Осипов?

Степан рассказал. Ленин внимательно выслушал и произнёс в раздумье:

– Да! Как видно допустили ошибку. Плохо проверяли людей… в результате такая расплата.

– На будущее урок, хотя и очень тяжёлый, – пока" чал головой Свердлов.

– А кто такой Казаков и другие члены революционного комитета? – поинтересовался Владимир Ильич.

– Все они большевики – рабочие железнодорожных мастерских. Ещё до революции вели работу. Были в ссылке, а в Октябрьские дни сражались за Советскую власть, – горячо рассказывал Степан.

– Ну, что же, это хорошо, – сказал Ленин. – Теперь главное – сплочение сил. Вам, товарищ Теодорович, и вашим товарищам нужно как можно скорее пробраться в Ташкент. Необходимо объединить усилия для нанесения решающего удара по врагу. Впереди ещё борьба. И трудная борьба…