Текст книги "Гнёт. Книга 2. В битве великой"

Автор книги: Анна Алматинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая
ЗАРЯ-ЗАРЯНИЦА

 
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой…
 

А. С. Пушкин

Было раннее морозное утро. То время, когда долгая зимняя ночь медленно отступает перед надвигающимся рассветом, несущим с собою неповторимо нежные розовато-алые тона пробуждающегося дня. Далеко на востоке загорается тонкая полоса этой радостной расцветки. Медленно растёт и ширится она, позолоченная ещё не видимым лучом солнца, постепенно охватывая голубые дали неба.

Это раннее пробуждение зари русский народ называет заря-заряница.

Спит, ещё не проснулась старушка Москва, тихи её улицы. И кажется, что прошедшие века в дрёме повисли над славным русским городом. Чудится: веют старые предания над сонными площадями, над золочёными главами церквей, над остатками массивной стены Китай-города, над приземистыми Иверскими воротами. Ворота эти ведут на Красную площадь, раскинувшуюся у Кремлёвской стены. Там памятник Минину и Пожарскому напоминает о бессмертном подвиге русского народа, о его горячей любви и преданности родной земле.

Царские сатрапы и полицейские сыщики в поисках крамольников и бунтовщиков почти никогда не переходили Замоскворецкого моста, уверенно заявляя:

– Крепки там исконные русские обычаи и преданность престолу.

…На небольшой тихой замоскворецкой улочке, теряющейся в зарослях берёзы и тальника Москвы-реки, стоял старинный, но подновлённый деревянный домик с мезонином. Вокруг него теснились ветхие домишки с палисадниками и садами, что придавало улице деревенский вид.

Дом с мезонином своим фасадом глядел на восток, и заряница уже окрасила улыбчивыми розовато-алыми тонами его окна, покрытые морозным узором.

На безлюдную улицу из-за угла торопливо вышли два человека. Один был в тёплом пальто и в меховой шапке, другой – в полушубке и треухе.

Миновав крыльцо дома с мезонином, человек в пальто пошарил в кармане и, вынув затейливый ключ, открыл калитку в заборе. Пропустив спутника в сад, вошёл сам и аккуратно запер калитку.

– Смелей шагай за мной, Корней, вот в эту дверцу да наклонись: лоб расшибёшь. – Войдя в маленькие сенцы, оба поднялись по витой лестнице в мезонин. – Ну, раздевайся, будем отдыхать, а потом о деле, – говорил первый, снимая пальто и вешая его у двери. Сняв калоши и шапку, раскинул руки в стороны, сделал несколько гимнастических упражнении. – Вот теперь всё в порядке, согрелся. Садись в кресло, к печке…

Говоривший был совсем молодым человеком с нежным, ещё не знавшим бритвы лицом. Русые волнистые волосы упрямо спадали на высокий лоб с чёрными бровями. Большие серые глаза искрились, смотрели озорно и дерзко. Ступал он бесшумно и легко.

Корней, сняв полушубок, оказался в суконном кафтане, подпоясанном кушаком, за который был заткнут длинный охотничий нож.

Широкие плечи и большие крепкие руки указывали на недюжинную силу этого человека. Угрюмое лицо, обросшее русой бородкой и усами, было решительным, а глаза глядели неожиданно ласково.

Сдерживая раскаты басовитого голоса, спросил:

– Ну, Андрей, где твой товар? Покажь, может, вожжаться не след?

– Ладно, сиди. Сейчас разбужу Янека…

– А меня будить не надо…

Из-за перегородки вышел высокий тонкий человек в крестьянском платье. Его лицо альбиноса поражало бесцветностью волос, бровей, бороды. Но черты лица и вся фигура дышали таким величием, что ему под стать были бы рыцарские латы, а не крестьянская сермяга.

– Вот какой он, наш Яносик польский, ветер удалой! – воскликнул Андрей, отступив от двери.

Янек шагнул ближе к хмурому богатырю, зорко оглядел его, точно изучая. А тот разочарованно начал:

– Вишь ты, хлипкий какой, а…

Он не успел окончить фразы, как «хлипкий», молниеносным движением охватив его за плечи и дав подножку, повалил на пол.

Приглушая голос, воскликнул:

– Го-го-го! Какая дичина.

Неуклюже поднявшись, тот удовлетворённо гудел:

– Ну-ну, ловкач! Лесника свалил…

– Знай наших! Ну, как товар? Нравится? – засмеялся Андрей. – Только вы тихо, черти полосатые. Сейчас матушка поднимется: она чутко спит.

– Так мы тихо… – проговорил Ян.

– Тихо, тихо, а весь дом затрясся, – прогудел лесник.

В ту же минуту внизу раздался голос:

– Андрюша, что это загрохотало у тебя?

– Ишь, голос какой, точно горлинка воркует, – хрипло прошептал лесник.

Тем временем Андрей уже распахнул дверь, ласково говорил вниз:

– Это так, старый дуб с Воробьёвых гор рухнул. Мы потревожили твой сон?

– Нет, я уже встала, заряницу встречала. А твоему дубу не надо ли горячего чая и закусить? Спустись в столовую, забери.

– Мамочка, ты чудо из чудес и сама заря-заряница!

Послышался смех, хлопнула дверь, заскрипели ступеньки под ногами спускавшегося Андрея. Через несколько минут он вернулся с подносом всякой снеди и с чайником чая. Холодное мясо, колбаса, пирожки и тёплый белый хлеб сразу пробудили у мужчин аппетит.

– Так вот, – говорил Андрей, откусывая пирожок и запивая горячим чаем, – паспорт на имя Яна Кунайнена я достал. Ты финн, батрак из имения барона Остена. Отправлен был к барину с отчётом, но барин уехал за границу… Все документы в порядке. Это на случай, если задержат.

– Со мной кто его задержит? Провожу за самую границу, – проговорил лесник, благосклонно посматривая на Яна. – Ну, всем человек удался, только… – продолжал он, качая головой.

– Что только? – усмехнулся Ян.

– Белобрысый больно. Чухна да и всё тут.

– Вот перейду границу и опять чёрным стану.

– Краска! – догадался тот. – Ну, диви…

Когда покончили с ранним завтраком, Андрей убрал посуду на окно, разостлал на столе газету и стал выгружать карманы.

– Этот маленький револьвер бьёт хорошо. Вот паспорт, тут письмо-доклад управляющего. Адрес запомни, а то не будешь знать своего помещика…

– Учи! – засмеялся Ян. – А это что? – протянул он руку.

– Погоди! Забирай, снаряжайся к вечеру. Пойдёте на лыжах… А это «Искра», понимаешь? Ленинская «Искра», первый номер нашей газеты!

– Стой! Где отпечатана? Давай! – взволновался Ян.

– Не спеши, – Андрей отдёрнул руку с газетой, – какой невыдержанный товарищ!.. – Ян засмеялся, погрозив ему кулаком. – Этот номер вышел в Лейпциге. Но тебе надо пробираться в Мюнхен. Ленин будет там. Передашь ему все наши новости… Теперь на, читай, а мы с Корнеем завалимся спать. Всю ночь с ребятами в типографии листовки печатали, А Корней прошагал двадцать пять вёрст и на страже стоял… Притомился тоже.

Ян, откинувшись в кресле, положил газету на колени и внимательно всматривался в молодое лицо друга.

– Что смотришь? – спросил тот, проводя рукой со лба к подбородку.

– Да, хватка у тебя соколиная. Недаром прозвали тебя Соколёнком. И это спокойствие… Ведь ты каждую минуту рискуешь свободой. Выследят тебя – и конец.

Андрей весело усмехнулся.

– Ведь это Замоскворечье! На прошлой неделе проник сюда один шпик. Нюх у него был острый или заподозрил что… Только мы его изловили, намяли бока основательно и представили куда следует: агитатор, мол, непотребные речи говорил. Ну ему свои ещё подбавили за неумную провокацию, а нас одобрили… Теперь надолго гарантировано Замоскворечье…

– Организатор ты замечательный…

– Одно слово – Соколёнок! – пробасил Корней, направляясь в спальню.

– К обеду разбуди! – с порога обернулся Андрей.

– Ладно, спи.

Ян встал, запер на крюк дверь, выходившую на лестницу, и погрузился в чтение новой газеты. «Вот она, мечта стала явью», – радостно улыбаясь, пробормотал он.

* * *

Когда зимние сумерки стали сгущаться, с Красной площади по Замоскворечью поплыл тягучий колокольный звон, призывая верующих ко всенощной у Василия Блаженного. И потянулись богомольцы со всех улиц к Замоскворецкому мосту. Ожила и тихая улочка, на которой стоял дом с мезонином.

Из окна мезонина было видно, как открывались калитки или двери домов, выходили иг них закутанные люди, торопясь в церковь.

– Ну, други, пора. Вот провизия, вот охотничье ружьё. В добрый час, – говорил Андрей, провожая гостей.

– Передай Елене Сергеевне сердечное спасибо, Сам будь здоров и осторожен. Нам важно, чтобы ты был на свободе, – говорил Ян.

Они обнялись. Корней, вскинув двустволку за плечо, тоже обнял Андрея.

– Бывай здоров, Соколёнок. Когда понадоблюсь, шумни. Всё оборудую.

– К брату не зайдёшь?

– Недосуг. Вот товар свой переправлю, тогда.

– А верно, Ян. Ты – контрабанда.

Выйдя в сад, Андрей оглядел улицу. Кругом было тихо и безлюдно. Немногочисленные домики хмурились закрытыми ставнями…

Он, распахнув калитку, пропустил приятелей. Они свернули к реке и скоро скрылись в заснеженных зарослях ивняка.

В это время зазвучали бубенцы, и к крыльцу подкатили сани. Андрей быстро запер калитку и побежал к себе. Надо переодеться к обеду, на котором будут друзья матери, знавшие его отца.

Отца! Сердце болезненно сжалось. Старый дедка много говорил о нём, так много, что мальчик беззаветно полюбил того, кого никогда не видел. Он во всём хотел походить на отца. Бывало, старый башкир заберёт шестилетнего Андрея в лодку и едут они по Москве-реке. Потом пристанут к берегу и уходят в чащобу – наблюдают жизнь леса. Многому научился мальчик у старого башкира-охотника. Он без промаха стрелял из лука, из ружья.

Учил его Тюлябай ставить силки, охотиться с белым соколом, ловить рыбу, ставить шалаш, переплывать речку, разводить костёр. По два-три дня жили они в лесу. А мать – замечательная женщина! Она тревожилась, волновалась, но никогда не мешала этой суровой закалке. Глядя, как у исцарапанного, в ссадинах маленького лесного бродяги горят глаза, когда он рассказывал ей о своих приключениях, она говорила:

– Будь, сынок, таким как твой отец. Сильным и смелым.

Бурное, интересное детство. Такая же юность. А годы в университете? Как много они дали, открыли глаза на смысл жизни, на обязанности и долг перед угнетённым народом. «Однако пора спускаться к гостям», – подумал Андрей, тщательно одеваясь.

Через несколько минут он входил в гостиную. Да, там были две изысканно одетые красивые дамы и поседевший мужчина с военной выправкой. Они встретились глазами. «Что ты за человек?» – спрашивали глаза Андрея. «Так вот какой ты, единственный сын!» – казалось, говорили глаза Енанчинцева.

– Это мой сын Андрей, – сказала с гордостью Елена, когда он поцеловал её руку.

Молодой человек раскланялся с дамами и повернулся к мужчине, снова взглянув своими горячими глазами в пытливые глаза князя.

– Епанчинцев. Рад повидать вас…

– Князь Епанчинцев! Вы жили в Туркестане, вы знали моего отца?!.

Андрей радостно и сердечно пожимал князю руку.

– Знал и нахожу, вы очень похожи на него.

– Правда? Какую большую радость вы мне доставили своими словами!

Между этими двумя людьми сразу протянулись нити симпатии.

Горничная доложила, что обед подан.

Все двинулись в ярко освещённую столовую. Обращаясь к жене, Епанчинцев сказал:

– Салима, я тебе рассказывал о Громове, помнишь? Это его сын. Сходство поразительное, только Никита был жгучим брюнетом.

Обаятельная женщина в расцвете красоты приветливо улыбнулась Андрею.

– Далёкий Туркестан, шумный Яксарт… Всё это где-то вдали, в самом уголке памяти. А вы не бывали там? Моя дочь Дина мечтает побывать в Туркестане.

– Мы с ним поедем туда весной, – вмешалась в разговор Елена.

– Наконец-то! – воскликнул Андрей. – Мама давно собирается, но всё откладывает поездку.

С удивлением смотрел он на жену Епанчинцева. Не назови она эту белокурую полную женщину дочерью, он принял бы их за сестёр. «Сколько ей может быть лет, двадцать семь, тридцать?».

За обедом вспоминали Ташкент, тревожную жизнь тех лет, общих знакомых. Епанчинцев сказал:

– В Петербурге я встретил великолепную Катрин Буйницкую.

– Да? – живо откликнулась Елена. – Я потеряла их из виду. Помнится, генерал получил назначение в Финляндию…

– Теперь на покое, в отставке, и живёт в своём имении.

– Катрин замужем? За кем?

– За старым лысым сенатором.

– Жаль её, неужели не нашла лучшего мужа?

– Она довольна: сенатор богат.

– Но что за жизнь без любви, без романтики, – сказала Елена.

– Романтика – великое дело. Знаете, где я узнала своего мужа? – спросила Салима.

– Это интересно.

– В лунную ночь, в степи, на седле разбойника, увозившего меня в своё становье. А князь догнал и зарубил барантача.

– Необычно и потому прекрасно! – воскликнул Андрей.

– Расскажите, княгиня, – попросила Елена.

– Как-нибудь в другой раз муж расскажет, а то у меня от волнения голос пропадает при воспоминании об этой ночи.

На Елену нахлынули воспоминания. Ей живо представилась жизнь в Ташкенте.

– Князь, что сталось с Тугариным? Помните его?

– Как же, хорошие люди не забываются. Под Петербургом у него имение. Вышел в отставку, занимается сельским хозяйством, женился, трое детей. Но его мечтательность перешла в угрюмость. Думаю, не может забыть свою Марину.

– А Белоусов? Исключительно симпатичный человек был. Но пережил тогда семейную драму. Жена ушла с другим…

– Встретил его, когда ехал сюда. Преподаёт в академии. С женой развёлся, женился на курсистке туркестанке. Помните, у Галлер была опекаемая ею Липочка.

– Дочь мелкого чиновника? Помню, Хомутова организовала концерт, чтобы помочь ей ехать в Петербург учиться.

– Вот на ней и женился Белоусов.

Дамы заговорили о Ташкенте, а Епанчинцев с нескрываемым интересом наблюдал за Андреем, Ему очень нравился этот юноша. Хорошо воспитан, почтителен с матерью, но в нём чувствуется, как и у его отца, внутренняя сила и безудержная удаль.

Он заметил, что молодой человек в свою очередь приглядывается к нему. Хотел заговорить, но Андрей сам обратился к нему:

– Какая досада, что мы не встречались с вами раньше! Как много потеряно времени.

– Я тоже сожалею об этом, но вот уже восемнадцать лет, как мы живём за границей. Мы здесь проездом.

– Нет, это невозможно! Узнать хороших людей и сразу потерять их! А вы не можете переехать в Москву? Наверное, скучали о России?

– Конечно. Но после вчерашнего свидания с вашим губернатором меня опять потянуло в страну свободы.

– Но, право, наш губернатор милый старичок, – вмешалась Елена. – Чем он вам не угодил?

– Не он мне, а я ему. Я приехал в Москву, чтобы ликвидировать своё имущество, решил продать усадьбу под Москвой, а землю раздать крестьянам…

– Зачем? – насторожился Андрей.

– Именье мне не нужно. Доходом от него пользовался каналья управляющий, а сам обвинял в тяжких грехах мужиков.

– Повсюду такие конфликты с помещиками, – задумчиво сказал Андрей.

После обеда перешли в гостиную, Елену усадили за рояль. Она спела несколько романсов. Дина с чувством сыграла две-три вещицы.

– Ваш отец чудесно пел русские песни. А вы не поёте? – спросил Епанчинцев Андрея.

– Я уговаривала его готовиться в оперу, но он увлекается медициной, – не без гордости сказала Елена. «– Спойте же нам, – попросила Дина.

Андрей встал и, легко ступая, подошёл к роялю. Епанчинцев отметил, что он шагает так же упруго и решительно, как отец, только в сыне больше грации.

Андрей сел за рояль, взял несколько бурных аккордов. Комнату наполнил замечательно чистый и звучный баритон большого диапазона. Голос, полный страсти и переливов, невольно покорял слушателей.

 
Перед воеводой он в цепях стоит,
Голову повесил, сумрачно глядит.
С плеч могучих сдёрнут бархатный кафтан…
 

„Да ты, милый мой, настоящий артист. Не только сильный голос, но и мимика замечательная“, – подумал Епанчинцев.

Когда Андрей умолк, дамы взволнованно смотрели на него, а князь спросил:

– В самом деле, почему вы не выбрали сцену, ограничились скромной ролью врача?

– И юриста, – добавила Елена. – Он учится сразу на двух факультетах.

– Изумительно! – воскликнула Салима. – Но правда, почему вы хотите быть медиком?

Андрей встал, провёл рукой по непокорным кудрям и, улыбнувшись, ответил:

– Я хочу приносить людям не только удовольствие, но и пользу. А деятельность врача – это благородная, полезная деятельность.

Дамы настояли, чтобы Андрей спел ещё. Он не заставил себя упрашивать.

Около полуночи Епанчинцевы уехали, взяв с Громовых слово на другой день быть у них к завтраку, так как вечером того же дня Епанчинцевы возвращались в Петербург, откуда князь с женой выедут за границу.

* * *

Несколько месяцев для Елены пролетели незаметно.

Она устраивала свои дела, полагая в мае выехать с Андреем в Ташкент. Хотелось побывать в кочевьях, где знали и любили Громова, и узнать подробно о его судьбе. Но планы её были неожиданно нарушены.

Прокатилась бурная волна забастовок. В университетах устраивались демонстративные выступления против реакционно настроенных профессоров.

Старейшее, основанное по замыслу Ломоносова высшее учебное заведение, Московский университет, всегда отличался свободомыслием своих питомцев. В его стенах учились Герцен, Белинский, Лермонтов, Тургенев, Чехов, Тимирязев и многие другие знаменитые люди русской земли.

Чуть ли не со дня основания в стенах Московского университета царил дух свободы и протеста. Ещё Лермонтов писал:

„Пришли, шумят… профессор длинный напрасно входит, кланяется чинно – шумят… он книги взял, раскрыл, прочёл – шумят; уходит – втрое хуже. Сущий ад!“ А теперь, когда стачки стали вызывать репрессии со стороны полиции и жандармов, Московский университет забурлил.

Не проходило дня без инцидентов. Наконец высшее начальство обратило внимание на студенческие беспорядки и, возмущённое проявлением независимости, решило приструнить студентов.

Назначили нового ректора – профессора, зарекомендовавшего себя особой преданностью престолу.

Жёлчный, раздражительный, хмурый, с громовым раскатистым голосом, новый ректор хвастливо заявил, что сумеет с первого выступления обуздать крамольников. Для этого почтенный профессор в течение недели репетировал перед зеркалом свою грозную речь.

В огромном рекреационном зале собрались сотни студентов. Все были одеты в новые форменные тужурки. Кто не имел возможности приобрести этот дорогой костюм, того университет обмундировал за казённый счёт. Так было приказано свыше. Начальство думало, что форменное платье сделает студентов более дисциплинированными.

В назначенный час съехались почётные гости, среди них был министр просвещения. Министр считался либералом, и носился слух, что его хотят заменить.

Министр обратился к студентам с речью, его прервали аплодисменты, когда он напомнил, что Московский университет, воспитавший многих людей, ставших гордостью своей родины, должен дать России ещё много талантов.

– Ваша задача – закончить курс, получить диплом и стать полезными сынами своей страны. Вы должны вывести Россию на широкий светлый путь…

Выступление министра закончилось аплодисментами и криками „ура!“.

Но когда выступил новый ректор, его не стали слушать. Понеслись крики: „Долой!“ И вдруг прозвучал чудесный баритон, он вдохновенно пел рабочую марсельезу: „Отречёмся от старого мира…“

Хор сотен голосов подхватил бунтарскую мелодию. Она, властная, широко понеслась под сводами старинного зала.

В море звуков потонул громовой голос ректора, тщетно призывающего студентов к порядку.

При первых же звуках марсельезы министр встал и тихо вышел. Ректор неистовствовал на трибуне. Он стучал кулаками и ногами, но мощные голоса заглушили все его попытки восстановить порядок.

Когда стала затихать марсельеза, ректор, не считая себя побеждённым, зычно крикнул:

– Господа студенты! Волею великого русского царя…

Снова крики „долой!“, свист, шум – и опять взвился мощный баритон, заставив притихнуть студентов.

А баритон пропел:

 
В России нет царя и нет закона,
Есть столб, а на столбе корона….
 

Сотни голосов сопровождали эти слова свистом и улюлюканьем. Взбешённый, но обессиленный ректор поспешно ушёл. Студенты остались обсуждать план дальнейших действий. Сочиняли ультимативные требования: возвращение прежнего, либерально настроенного ректора, прекращение репрессий по отношению рабочих. Но предъявить эти требования не удалось.

На другой день университет был закрыт. Цепь полицейских и жандармов охраняла все входы.

Начались массовые аресты. Был арестован и Андрей Громов. Охранка не могла добыть прямых улик о его участии в революционных кружках. Его обвиняли в том, что он первым запел марсельезу.

Хотя доказать, что голос принадлежал именно Андрею, не сумели, всё же в административном порядке его выслали в Ташкент.

Елена была готова к худшему. Она выехала следом за Андреем.

Дело о студенческих беспорядках закончилось в августе, а выехать она смогла только в сентябре.

Глава вторая
ПРИЗРАКИ

«Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма».

Манифест Коммунистической партии

В тот печальный год войны весна наступала медленно. Улицы имели хмурый неряшливый вид, деревья стояли обнажённые, серые, колючие. Частые дожди превратили улицы в болота. Кирпичные тротуары словно осели, стали скользкими от липкой грязи. По-зимнему уныло молчали всегда говорливые арыки, вода ещё не наполнила их.

Солнце изредка выглядывало из-за лохматых зябких туч. Бывало и так, что после двух-трёх дней, хмурых и дождливых, вдруг ветерок разорвёт тучи, проглянет солнце и засияет, радостное, горячее.

А на другой день опять хмуро, серо, неприветливо, только молодая нежная травка, зеленея вдоль заборов и арыков, упорно твердит о приходе весны.

Как-то в солнечный день Древницкий сидел на Соборной улице возле вновь открывшегося модного магазина Дорожнова. В сутулом штатском с нахлобученной на лоб шляпой трудно было узнать когда-то подтянутого щеголеватого офицера. Год тому назад Древницкий вышел в отставку. Согласно воинскому уставу, его уволили с производством в следующий чин. Казалось, пенсия обеспечит семью, теперь такую небольшую. Сыновья выросли. Вова служил техником на заводе в Фергане, а Серёжа поехал в Москву поступать в Петровскую академию. В Москве юноша нашёл себе работу – урок и переписку бумаг в каком-то частном обществе. После студенческих беспорядков Серёжа принуждён был выехать из Москвы.

Вернувшись домой, сын понял, что на пенсию семье жить трудно.

Серёжа знал, что отец пытался работать в Каменной палате вольнонаёмным писцом. Оказалось, что, обладая неразборчивым почерком, он в писцы не годился, а другого дела не предложили. Пришлось от работы отказаться.

Сидя на своём любимом месте и поёживаясь под порывами холодного ветра, Древницкий в сотый раз обдумывал: куда ему устроиться на работу? Кто-то сел с ним рядом, но совсем не хотелось поворачивать голову. Почувствовав руку на своём локте, взглянул.

– Серёжа, ты? Что, дома не сидится?

– Я отыскивал тебя, папа, хотел порадовать: завтра устраиваюсь на работу.

– А зачем торопишься? Отдохни.

– Сколько можно отдыхать? Уже неделю сижу на твоей шее. И вообще работать надо.

– Вот о шее у тебя вышло плохо. Отец не может тяготиться ребёнком.

– Но "ребёнок" должен когда-нибудь встать на свои ноги… Я рад работе.

– Расскажи. Куда устраиваешься? Как? А мне не удаётся. Прихожу, показываю указ об отставке… Морщатся: "Военный, подполковник. Куда вас устроить?.." Отвечаю: "Мне всё равно, честно проработал тридцать пять лет". Опять морщатся. Коммерсанты откровенно говорят: "Нам важен оборот, а не честность".

– А в учреждениях?.. Там-то нужны честные люди…

Древницкий усмехнулся, ласково посмотрел на сына.

– Когда-то я тоже в это верил… А дальше капитана не пошёл. Все знают, что в России процветает казнокрадство. Рассказывают: министр финансов просил Николая Первого утвердить назначение на крупный пост честного человека. А тот ему ответил: "Не ручайтесь, в России не крадёт только один человек – я". Вот в учреждениях тоже морщатся.

– Папа, разве они смеют отказывать честному отставному офицеру?

– Они не отказывают. А спрашивают: "Имущественный ваш ценз?" Это какой же? "Ну, собственность, недвижимое имущество, дом, земля". Злость берёт, отвечаю: "Земля есть, две сажени на кладбище…" – И конец разговору.

Серёжа улыбнулся.

– Я удивлён, что ты так быстро устроился, – проговорил задумчиво отец.

– Через друзей, папа. Студент знакомый работает…

Серёжа как-то осёкся и замолчал. Ему не хотелось говорить, что устроил его Буранский, распутывающий жульническую сеть, в которую попал Евсеев. Он любил отца и берёг его.

– Здорово, Сергей! – прозвучал весёлый голос.

Мимо шёл молодой человек в новеньком офицерском пальто.

Серёжа усмехнулся.

– Здорово, герой! Смотри, без ног не вернись.

Тот на ходу обернулся, улыбаясь во всё своё молодое, круглое, чуть веснушчатое лицо.

– Вернусь капитаном, вся грудь в орденах. Япошек шапками закидаем! – Он засмеялся и бодро зашагал дальше.

– На войну собрался? – спросил отец, нахмурив брови. Он боялся, что задор молодости захватит сына.

– Был студентом, рубаха-парень, но крайне беспечным, пустым каким-то.

– Это и видно. "Шапками закидаем!" Экая пошлятина. Подхватил ходкую фразу и повторяет. А дела ваши плохи… Бьют нас японцы.

– Прекрасно вооружены, и выучка европейских военных.

– А тебя не тянет за наградами? – Древницкий выжидательно смотрел на любимого сына.

– Уклоняться от призыва не стал бы, но подставлять лоб под шальную пулю из-за интересов царского родственника Алексеева не буду. Хорошо, что уроженцы Туркестана на пятьдесят лет освобождены от воинской повинности.

– Это верно. Несчастная Россия! Кто только не вершит её судьбами?

– Придёт этому конец, я верю.

– Я тоже, сын, верил, а теперь изверился.

Сергей тревожно посмотрел на отца. Тот сидел сгорбившись, из-под полей фетровой шляпы на сына глядели карие померкшие глаза.

– Забыл тебе сказать, папа. Встретил отца Василия, священника, зовёт тебя на преферанс сегодня, в семь часов. Пойди, батя – славный человек.

– Да, симпатичный. Пожалуй, пойду. Растёт Ташкент, а всё же захолустье… Даже война не встряхнула.

– Далёкая окраина. А Петербург, напорное, бурлит… Ну, я пошёл.

Улыбнувшись отцу, Сергей встал и зашагал к скверу. Древницкий тепло смотрел на смуглого стройного юношу, такого рассудительного и спокойного на вид. Ему казалось, что Сергей походит на притихший вулкан, который может каждую минуту загрохотать и запылать.

Вечером Древницкий с Машей входили в квартиру отца Василия. Они застали за чайным столом доктора Смагина и акушерку Галлер. Жена священника Татьяна Андреевна завладела Машей и повела к столу.

– Наконец-то собрались. Давно жду, сама никак не вырвусь от малышей, а тут Вася задумал менять квартиру, укладываемся…

– Терпеть не могу переездов. Все мы кочуем, как помады. Умеют же люди устраивать свои дела, приобретают дома или дачи, – говорила Маша, здороваясь с гостями и садясь возле Галлер.

– Уж не на меня ли намекаете? – усмехнулся в усы Смагин.

– Нет, на мужа. Вольдемару давно предлагали купить землю за сквером, против нового офицерского собрания, по двадцать копеек за сажень… Пустырь был.

– А вы промашку дали, Владимир Васильевич, – проговорил Смагин. – Лежала бы да лежала земля, а теперь были бы богатым.

– Сговорись с ним… Не хотел быть помещиком, – с досадой сказала Маша.

– Напрасно. Я свой домишко купил за триста рублей десять лет назад, а теперь дают мне за него шесть тысяч.

– Продавать задумали? – спросила Галлер.

– Ну нет. Оставлю Антопиде, внучке. Ронин-то более двадцати лет мыкается по Туркестану, а не приобрёл даже простой хибарки.

Древницкий усмехнулся. Не один он оказался таким непрактичным. Ему живо припомнилась последняя встреча с Рониным вечером на Соборной улице. Как давно это было!

– Где же теперь Ронин? В Асхабаде?

– Там. Неприятности у него…

– Что так? Его не скоро обидишь.

– Он тоже, как и вы, вышел в отставку в прошлом году, учительствует. Травят его за свободные взгляды.

– Везде одно и то же. Экие подлые люди, – возмутилась Галлер.

– Татьяна Андреевна, куда же вы перебираетесь? – полюбопытствовала Маша. – Чем вам здесь плохо?

– На Андижанскую. Правда, дом хороший, сад громадный, и дёшево, но…

Смагин повернул голову и пристально посмотрел на попадью.

– Это не у Чечевицына ли сняли квартиру?

– Да, у него. Четыре комнаты, терраса, сад…

– Но там же чертовщина…

– Как? Что вы сказали? Какая чертовщина? – посыпались на Смагина вопросы.

– Самая обыкновенная. Привидения каждую ночь. Они и выжили хозяина. Выстроил он себе по другую сторону ворот новый дом в три комнаты.

– Разве, доктор, вы верите в чертовщину? Вот не ожидала, – удивилась Галлер.

– Чечевицын – чудак какой-то. Живёт анахоретом, в дом никого не впускает. Нигде теперь не работает, а богатеет. Ведь это он сумел отхватить целый квартал по Пушкинской улице, – припоминал Древницкий.

Маша внимательно слушала. Повела зябко плечами, оглянулась. Проговорила тихо:

– Он с чертями давно якшается. Когда мы жили на Наманганской улице, я с дочкой ходила через Лагерное шоссе на зелёный холм гулять. Лара там цветы рвала. А теперь всё это загорожено. Говорят, Чечевицын купил. Помню, там было старое кладбище и всё кто-то аукался.

– Пустяки, дети играли, – проговорил Древницкий.

– Что Чечевицын не совсем нормален, я это заметила. Играли как-то с ним в преферанс у Петра Васильевича, знаете, ветеринарного врача? У него. Всё было ничего, а когда стали рассчитываться, полез в карман, вытащил мелочь да и бухнул: "Чёрту дань уплатил". Мы засмеялись, а он так это серьёзно: "Верно говорю. Три золотых пятирублевика завернул в бумажку, исчезли…" Мы сами перетряхнули его костюм, хотели доказать, что говорит ерунду. Но денег не нашли. – Смагин посмотрел на окружающих.

– Ах, отец Василий! – воскликнула Маша. – Как вы решились жить по соседству с таким человеком в его доме? Я слышала, что в его кабинете был нарисован Христос, которого искушал Сатана, Говорили, что Чечевицын всегда молился этому Сатане, потому и разбогател. Там и теперь призраки каждую ночь являются, свистят, хохочут, стонут… ужас!

– Вот потому-то я и снял этот дом.

– А жена, дети? Они могут испугаться, стать припадочными.

– Ничего этого не будет. Отслужу молебен, переедем, и придётся нечистой силе уступить нам свои владения.

– Всё-таки я бы не решилась занять такую квартиру.

После чая сели за ломберный стол, а Татьяна Андреевна увела Машу в спальню показать трёхмесячную дочку. Между тем в столовой за карточным столом шёл разговор на ту же тему. Сдавая карты, акушерка Галлер говорила:

– Не могу понять, откуда пошла вся эта чертовщина? Люди точно взбесились: одни вертят столики и общаются с душами умерших, другие видят привидения. Кому всё это нужно?

– По-видимому, всё это идёт свыше, – разбирая свои карты, ответил Древницкий. – Видимо, хотят отвлечь внимание масс от революционных идей.

– Дух времени. С Запада всё это пришло. Там объявился спирит Юм, он, видите ли, на воздух поднимается, – Смагин рассеянно подбирал масть.

– Все газеты и журналы переполнены сообщениями о загадочных явлениях. Я – пасс! – заявила Галлер, откладывая карты.

– Что ты скажешь, отец Василий? – поднял Древницкий глаза на хозяина.