Текст книги "Гнёт. Книга 2. В битве великой"

Автор книги: Анна Алматинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Так точно, ваше… – он закрыл ладонью рот, – Владимир Васильевич. Дай бог вам счастья!

Чокнулись, выпили, закусили. У Даши от вина зарумянились щёки. Безрукий с вожделением посматривал на бутылку, но, заметив, что Древницкий отставил подальше свою стопку, сделал то же. Даша благодарно посмотрела на него.

– Так я же не пьяница, Дашутка, – сказал он смущённо. – Вот изувечили… Куда я гожусь! С горя пил.

– Эй, солдат! С врагом сражался?

– Сражался, вот и руку срубили, когда товарища защищал.

– Так вот, запомни. Горе – тоже враг, с ним надо сражаться. А рука что! Проживёшь и без руки. Устрою тебя сторожем к себе в архив, справишься… А семью беречь надо. Вот позовём доктора, вылечим жену, и дело пойдёт.

Катя забралась на колени к отцу, гладила гладко выбритую щеку. Отец прижал её голову к груди:

– Воробушек… Верно, всё верно. Только слаб человек.

– Ну, я эту твою слабость живо вышибу.

С этого дня Древницкий нашёл семью. Он сам не понимал, как случилось, что в общении с этими простыми людьми исчезла его замкнутость, рассеялась угрюмость. Чувствовал, что нужен им. Окриками и дружеской беседой отучил Ивана от водки. Даша под его влиянием стала сдержаннее и ласковее с мужем. Девочка льнула к Древницкому. Он стал учить её азбуке. А тут как раз у Безрукого освободилась комната, в которой жил машинист, и семья лишилась небольшого дохода. Древницкий перебрался из своей холостяцкой квартиры в эту тесную каморку. Так и живёт восемь лет, окружённый уважением и заботой преданных люден.

В коридорчике кто-то завозился. Древницкий встал, открыл дверь: на пороге с подносом и руке стоял Иван.

– Кушайте, Владимир Васильевич, окрошку сготовила Дарьюшка, вашу любимую…

– А сама где?

– Бельё понесла, а мне дала команду покормить вас.

– Спасибо, голубчик. Ух, хороша окрошка!

– Сейчас гречневую кашу принесу.

Безрукий вышел и минут через пять вернулся с Аристархом.

– Садись-ка, друг, – обрадовался Древницкий. – Каши хочешь?

– Только что пообедал, спасибо. Я к вам с делом. Хочу помощи просить…

– Валяй. Какая помощь нужна?

– Сдаётся мне, что приближается наше желанное времечко. Шумит ветер революции. Нужны будут люди грамотные.

– Это ты верно.

– А я-то, всего-ничего, сельскую школу окончил. Революционную литературу освоил, а по остальным предметам неуч.

– Да. Учиться надо. Всегда надо учиться.

– Сейчас занимается со мной студент Каратареа. Хочет подготовить за четыре класса, потом поступлю на вечерние годичные курсы при коммерческом училище. Директор Дунин-Борковский обещал принять.

– В чём же заминка?

– Тяжело учиться. Как отбрякаешь в мастерских все десять часов, так ничего в голову и не лезет.

– Что же, Каратарев плохо учит, что ли?

– Нет, зачем. Хорошо, но он может только три дня в неделю заниматься. Задаёт уроки, а я многое в толк не возьму. Так вот, помогите, поспрашивайте по некоторым предметам. Мне легче будет запоминать.

– Что ж, с удовольствием займусь. Ну давай, что у тебя не ладится? – спросил Древницкий.

– С математикой ссорюсь.

* * *

В чистой небольшой комнате Казаковых пахло свежевымытыми полами. Дети играли во дворе, муж и жена, сидя за чаем, беседовали.

– А ведь Шумилов-то уезжает. Как бы не рассыпался кружок.

– Не дадим рассыпаться. Есть у нас крепкие товарищи: Манжара, Баталов… Но Шумилова жаль, замечательный организатор.

У порога послышался шум.

– Хозяева дома, что ль?

Голос был густой, властный. Сапоги грозно ступали по деревянному полу. Аристарх ответил:

– Дома, заходи, коли не шутишь…

– Тут не до шуток… – проговорил, входя в комнату и оглядываясь, околоточный.

– Как фамилия? – Он положил папку на стол.

– Казаков Аристарх, – ответил хозяин.

– Стой, тута чего-то не так. Мне надо Шумилова Николая.

– Это по соседству, рядом калитка. В чём он провинился?

– Это дело начальства. Велено доставить к приставу, на суд поедет в Челябинскую губернию.

– Такой спокойный, трезвый человек, и на тебе – на суд… – говорил Аристарх.

– Все вы спокойные да трезвые, – буркнул околоточный, выходя из комнаты. – А по мне лучше бы из кабака не выходили, чем крамольные книжки читать да смуту творить.

Дуся затворила за ним дверь и кинулась к Аристарху.

– А у меня душа замерла, думала, за тобой…

– Могло бы и за мной. Ведь из ссылки я удрал.

* * *

Высокий стрельчатый портал Шейхантаура ярко освещён газокалильными фонарями. Широкая аллея ведёт к мечети и медресе. Под деревьями построены лёгкие прилавки, на которых торгуют сластями и безделушками. Тут же рядом варят в больших котлах душистый плов, чуть поодаль чадят жаровни шашлычных, кипят в чайханах огромные медные самовары. Над всем этим стоит громкий говор людей, беспрестанно снующих от торговца фруктами к шашлычнику, от шашлычника к продавцу лепёшек и мишалды – белоснежной, тягучей, как сметана, сладкой жидкости.

В месяц поста – уразы – мусульманин не смеет в течение дня принять глотка воды, съесть куска хлеба. Лишь с заходом солнца варится пища и можно утолить голод и жажду. Обычно люди собираются в чайханах и там за едой и чаепитием проводят ночь. С восходом солнца возвращаются к своим делам и продолжают пост.

В Шейхантауре настоятель мечети на время уразы сдаёт землю на аршины. Предприимчивые торговцы строят лёгкие прилавки и легко сбывают свой товар. Ураза не только пост, но и развлечение – "тамаша". Ночью звучат сурнаи, звенят дутары, грохочет дойра. Выступают певцы и канатоходцы. Пока светят звёзды, идёт веселье.

Русские тоже с удовольствием посещают эти вечерние базары. Приходят сюда семьями, покупают детям любимые ими лепёшки и мишалду.

В чайхане возле массивного здания медресе расположились несколько человек. Перед каждым – поднос, на подносе чайник чаю, небольшая фарфоровая пиала, несколько кусочков рафинада.

На краю помоста, свесив ноги, сидит юноша в ученической форме. Лицо его спокойно, но он внимательно прислушивается к разговору трёх мусульман.

Выпив чаю, юноша крикнул по-русски:

– Эй, самоварчи! Сколько с меня?

Юркий человек в длинной белой рубахе, подпоясанной ситцевым платком, звонко откликнулся;

– Для твоя, бала-душа, пятачок.

Ильгар скрылся на тропинке, ведущей к старому кладбищу. Там, среди разросшихся чинар, высились намогильники. На некоторых горели свечи, и возле, преклонив колени, тихо молились люди.

С ловкостью обезьяны Ильгар взобрался на чинару и распластался на толстой ветке, свисавшей через дувал.

Теперь ему виден весь небольшой мощёный дворик михманханы с цветником.

На ярко освещённом айване хозяин принимает гостей, пожимает им руки, приглашает садиться на ковёр. Вот высокий – узбек или киргиз? У него чёрная редкая борода, длинные ноги. Что-то знакомое.

– Садитесь, Урусбек, прошу, – приглашает Ишан-Ходжа.

Ну, ясно, это тот гусар, что пировал у бека Дотхо. А вот этого худого европейца в сером, костюме Ильгар никогда не видал. Послышался условный стук в калитку. Дервиш приоткрыл её, а потом распахнул настежь. На айване все приветствовали богато одетого молодого гостя.

Да ведь это он, проклятый Сабир! Вот каким стал этот враг Ильгара и убийца его невесты.

Гости, помыв руки, принялись за горячий чай, дыню и сласти.

Мужчина в сером костюме первым заговорил о деле:

– Надо полагать, что русские будут побеждены. Если их разгромила Япония, то немцы сделают это быстрее.

Урусбек кивнул, соглашаясь с ним, и добавил:

– Русские владения должны отойти к Афганистану и Персии.

Сабир усмехнулся:

– В Афганистане я беседовал с членами правительства, они заявили: "Дружественных отношений с соседями русскими нарушать не будем. Они не трогают нашу страну". Я сотру с лица земли Орлиное гнездо и кишлак Поршниф.

Ильгар дёрнулся, потерял равновесие, схватился рукой за сухой сук, тот подломился, и юноша упал на землю. К счастью, он угодил в сад и, вскочив, стремглав понёсся к знакомой лазейке.

Прапорщик Силин, недавно окончивший юнкерское училище по первому разряду, был прикомандирован к окружному штабу. В его обязанности входило рыться в архивах, отыскивая и подбирая нужные начальству материалы.

Цель, лелеемая с юных лет, приближалась. Он готовил себя, подобно Пржевальскому, к исследованиям родного края. Алёша тренировался физически, усиленно занимался ботаникой, геологией, изучал английский язык, а теперь ещё и французский. Восточные языки знал хорошо: арабский, фарсидский, узбекский, два афганских наречия и хинди.

Офицеры его полюбили. Даже суровый и жёлчный начальник штаба относится к нему одобрительно и любил разговаривать с прапорщиком на хинди, который изучил, будучи в Бомбее.

Месяц тому назад Силина вызвали к начальнику штаба. В кресле за столом сидел генерал-губернатор Самсонов.

Разговор длился больше часа на английском языке. В заключение Самсонов сказал по-русски:

– Помните: попадётесь, мы откажемся от вас. Вы были в отпуске и для своих научных целен предприняли такую поездку.

– Понимаю. Мне нужно время на подготовку.

– Месяц достаточно? – спросил присутствующий при беседе начальник штаба.

– Через месяц, точно в это время, мы встретимся здесь. Получите инструкции и через две недели отправитесь в путь, – продиктовал Самсонов.

– Слушаюсь.

– Для охоты вам двух стрелков достаточно? – поинтересовался начальник штаба.

– Если они приспособлены к трудным переходам по скалам.

Вмешался Самсонов:

– Пусть прапорщик Силин сам подыщет и подберёт людей.

– Слушаюсь. Разрешите идти?

– Идите.

Готовясь к отъезду, Алёша все свои книги, карты и справочники решил оставить Ильгару. Сейчас, сидя у раскрытого окна своей квартиры, он ожидал юношу.

Ильгар вернулся домой поздно ночью. Калитка была заперта. Он перемахнул через забор и влез в открытое окно, флигеля.

– Где это тебя носит по ночам? – рассердился Силин.

– Сто одна ночь, Алёша.

– Ты хочешь сказать – тысяча и одна?

– Нет, только сто одна. Час тому назад я видел Кара-Джана. Ты знаешь, кто это? Сулейман говорил о неизвестном разбойнике, а это Сабир!

– Так. Интересно, рассказывай.

Ильгар передал всё, что слышал в саду настоятеля мечети.

– Только одного человека не знаю. В сером костюме, но на русского не похож, хотя язык русский знает.

– Запомни его наружность. Официально это разъездной агент торговой фирмы "Жорж Блок" – мистер Майкл Говард. Завтра меня вызывают в штаб. Очевидно, отправят в командировку. Останешься здесь один. Будь осторожен. Не впутайся в авантюру.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Глава восемнадцатая
МЯТЕЖНЫЕ ГОДЫ

 
Слава победы лишь храбрым даётся.
Срама не знает погибший в бою…
 

Я. Полонский

Возле Термезской переправы остановился караван. Пять всадников, дна верблюда и вьючная лошадь ждали каюков для переезда через Аму-Дарью.

С русского пограничного поста пришёл офицер. Хотя все документы были предъявлены, кладь осмотрена фельдфебелем и дежурным, всё же начальство явилось ещё раз лично взглянуть на купцов, едущих торговать в Афганистан. Офицер спросил каждого, надолго ли тот едет в чужую страну, когда рассчитывает вернуться. Ему охотно отвечали, потому что он говорил по-узбекски. У берега на волнах колыхался огромный каюк. Перевозчик торопил путников. Когда караван стал спускаться к воде, офицер тихо заговорил с молодым купцом:

– Плавать умеете?

– Как утка.

– В случае чего, байдарка подберёт вас. Доброго пути.

Офицер ушёл, а купец поспешил запять своё место на каюке. Лодка стала медленно подниматься вверх по течению, пересекла стремнину и двинулась к причалу.

На афганском берегу суетились люди. Пограничный пост спешил принять гостей. Едва каюк коснулся помоста, как десятка два крепких рук ухватились за него и подтянули к столбам.

– Кто? Купцы? Ладно, ведите их в комендантскую! – распорядился начальник караула.

Около офицера вертелся длинноногий человек в цветном халате. "Где я его видел? – подумал Силин. – Э, да это нукер бека Дотхо Норбай".

А Норбай тщательно осматривал каждого. Возле Силина стоял долго, расспрашивая, откуда он.

– Из Яркенда, говоришь? Издалека… А ты там в Яркенде не знавал Курманбека?

– Нет. Всех купцов знал, а о таком не слышал.

– Не купец он, палач губернатора… Ну ладно, езжай, сейчас я сам приду в комендантскую.

При слове "палач" Алёша внутренне сжался. Несомненно, на этот берег кто-то дал знать о его поездке. Но кто?

В комендантской обнаружилось, что начальник поста бек Дотхо утром уехал в Кабул. Вернётся через неделю, не раньше. Его заместитель, офицер афганец, не хотел брать на себя выдачу разрешения. Купцы были огорчены и стали советоваться, что делать. Решили поднести заместителю подарки. Началась неприкрытая торговля. Наконец дело было улажено. Силин, кроме денег, дал две головки сахару и кусок шёлковой китайской матери, чем вызвал благосклонность офицера. Он уже радовался, что избежал неприятностей, но на беду подъехал Норбай и, узнав, что купцов отпускают, раскричался:

– Бек Дотхо тебе голову снимет. Среди них есть русский шпион. О нём бек получил письмо и повёз его правителю…

Афганец перетрусил. Потребовал, чтобы за купцов поручились старики из ближайшего кишлака. Послали сарбаза за людьми.

Пришли старейшины, подтвердили личность каждого из четырёх купцов и взяли их на поруки.

– Возьмём и тебя, юноша, если согласится начальство.

Норбай бурна протестовал:

– Он впервые здесь, его никто не знает…

Офицер не мог не согласиться. Когда купцы уехали со своими поручителями, Норбай стал требовать осмотра вещей задержанного.

– Знаю я, шпион это! Видел его когда-то. Глаза серые, горят, как у барса. Не купец он.

Развьючили запасную лошадь, развязали хурджуны. Свирепый нукер осматривал и ощупывал каждую вещь, но ничего подозрительного не находил. Осмотр уже подходил к концу, когда из свёртка китайского шёлка вдруг выскользнул круглый предмет.

Как хищная птица, вцепился в него Норбай.

– Что это?

– Компас.

– Вот, ага, а ты защищал его! Зачем ому компас?

– На продажу, – хладнокровно сообщил Силин. – У нас в Яркенде каждый школьник покупает компас.

– На продажу!.. – передразнил Норбай. – Одну штуку на продажу… Какой же ты купец, – шпион ты, а не купец..

– Врёшь. Взял одну штуку, чтобы не нести убытка.

– Сам ты всё врёшь. Сейчас обыщу тебя.

– Не смеешь, я подданный богдыхана.

– Твой богдыхан далеко и не заступится, а здесь тебя как шпиона на кол посадим…

Положение становилось безвыходным. Силин обратился к офицеру афганцу:

– Скажите, сардар, кто здесь начальник? Вы или этот нукер?

Видимо, офицер побаивался бека. Но в душе он ненавидел бухарских пришельцев и всячески старался досадить им. Он нахмурил густые брови и сказал Норбаю:

– Займись своим делом! А вам, юноша, надо запастись терпением и дождаться возвращения бека. Обычно при аресте мы делаем обыск, – добавил он.

– Вам я охотно подчиняюсь. Со мной никогда и никто так грубо не обращался, как этот ничтожный слуга бека. Даже неверные русские на том берегу были вежливы с нами.

Он поспешно скинул халат, распоясался, скинул сапоги, сиял камзол, остался в одном белье.

Офицер сделал знак солдату, и тот тщательно ощупал Силина, но ничего не обнаружил, кроме тумара – талисмана, пришитого к вороту длинной рубахи.

– Вот! – закричал Норбай. – Здесь его тайна. Я знаю, он русский.

– Дай сюда! – потребовал афганец. – Позовите писаря и муллу, пусть прочтут, что здесь написано.

Пока ходили за муллой, солдат пересмотрел одежду Силина. Из складок пояса вынул склянку с табаком-насваем и кожаный мешочек с деньгами. В хурджуне обнаружили пачку рекомендательных писем к афганским купцам. Письма были завёрнуты в платок и заколоты английской булавкой.

Тем временем явился мулла, прочёл вслух текст молитвы, охраняющей путника от всех бед, просмотрел бумажку на свет и, передавая писарю, сказал:

– Обычная молитва. Вот у меня с собой таких несколько, для странников заготовил.

А Норбай не унимался:

– Разве мусульманин будет держать компас и закалывать платок вот этой булавкой. Ещё найдём улики.

Он схватил кошель с деньгами, но офицер сжал ему кисть руки:

– Не тронь! Как смеешь прикасаться к вещественным доказательствам! Подам на тебя рапорт высшему казн…

– А, ты хочешь выгородить шпиона! – заорал нукер. – Сам поскачу за беком, он рассудит.

Как сумасшедший, Норбай выскочил во двор, прыгнул в седло и помчался, нахлёстывая коня.

– Он может догнать бека, тогда, они вернутся на пятый день к вечеру. Вы, путник, арестованы. Будете сидеть вон в той караулке под охраной. Еда за ваш счёт. – Офицер указал на постройку, притулившуюся к старому дувалу.

– Отведи, Искандер. Хорошенько караульте. А вы, святой отец, побеседуйте с ним.

Силина отвели в саклю в одном белье. Бросили в угол кусок кошмы и старый ватный халат.

– Вот твоё место. Отсюда – никуда!

Силин сел, афганец поместился в другом углу на паласе, положив на колени ружьё. Следом за ним вошёл старик. Он стал расспрашивать узника, кто он, откуда родом и зачем перешёл границу Афганистана.

Силин как можно убедительнее рассказал свою вымышленную историю. Потом спросил старика:

– Что со мной будет? Я ничем не провинился.

– Э, если этот сын праха Норбай догонит бека и вернёт его, тебе не поздоровится, – ответил стражник.

Мулла кивнул утвердительно:

– Если бы ты оказался русским и тебя доставили в Кабул, там отпустили бы. Эмир не позволяет обижать русских. Но бек станет пытать, он умеет это делать и замучает до смерти.

Силин похолодел. Он стал предлагать старику всё своё имущество: деньги, товары и двух лошадей, чтобы тот выручил его.

– Нет, теперь нельзя, – отказался мулла. – Этот бухарец обвинит нас в измене и отрубит голову. Он здесь хозяин.

Нервная дрожь била Силина. Старик заметил:

– Э, да у тебя папатачи! Три дня будет трясти. Ложись, укройся. Я пришлю горячего чая.

Скоро весь пост узнал, что задержанный купец заболел. Стали приходить солдаты, смотрели на пленника, лежавшего с закрытыми глазами.

– Жаль, молодой, красивый, Норбай таких долго мучает, пятки прижигает.

– Обрезает нос.

– А потом голову отрубит…

– А могут на кол посадить. Скажут потом, умер от папатачи…

Силин всё слышал. На память пришли слова генерала: "Помните: попадётесь, мы откажемся от вас". Что делать? Что делать… В открытую дверь была видна Аму и на холме другого берега вышка с русским дозорным.

Старик прислал чай и горячий суп. Есть не хотелось. Чай выпил, а суп отдал конвойному.

– Не могу, болен я.

Явился офицер, привёл с собой тощего старика табиба[52]52
  Табиб – лекарь.


[Закрыть]. Тот пощупал суставы Силина, приложил пальцы к сердцу, покачал головой.

– Плохо! Надо ещё одни халат. Голову в чалму… А вот эти шарики глотай.

Силин понял, что дают препарат опия – одурманивающее средство. Он поблагодарил, обещал принять лекарство и спрятал под подстилку, на которой лежал. Надо было разыгрывать из себя больного, чтобы ослабить надзор. Вечером принесли плов. Поев немного, он отдал тарелку стражнику. Тот обрадовался и пообещал завтра снова прийти караулить.

Ночью дежурил молодой белудж с дико сверкающими глазами. Он связал Силину руки и ноги, сел напротив и до рассвета не спускал глаза с пленника.

Алёша метался, стонал, вскрикивал. Затих только утром. Опять пришёл лекарь, спросил у стражника, как спал больной, и снова протянул два шарика. Белуджа сменил вчерашний стражник афганец. Заняв своё обычное место в углу, он завёл долгий разговор на тему, какая казнь ожидает задержанного.

– Да за что меня казнить? – простонал Силин.

– Сразу не отпустили, теперь казнят. Бек хочет показать, что хорошо оберегает границу.

– А когда он вернётся?

– Если его догонит Норбай, то завтра на закате.

Силин решил: "Надо бежать. Лучше погибнуть в волнах Аму-Дарьи, чем подвергнуться пытке".

Утром принесли чай, мёд и сдобные мясные пирожки. Пока у пленного были деньги, на угощение начальство не скупилось.

От еды Силин отказался, попробовал только пирожки и незаметно кинул три коричневые шарика опиума в чайник. Отдал всё стражнику. Тот с жадностью набросился на еду и, насытившись, запил всё ароматным чаем.

Пришёл лекарь, сел на порог и завёл обычную беседу о предстоящих пытках. Солдат разговора не поддерживал, его охватывало оцепенение. "Время", – решил Силин. Молниеносным движением сбросил халаты, вскочил, сдёрнул с головы огромную чалму и, перепрыгнув через испуганного табиба, бросился к реке. Он, как стрела, летел к берегу, а за ним неслись крики: "Сумасшедший, сумасшедший!" Громче всех кричал лекарь.

Когда Силин прыгнул в холодные волны Аму, прозвучал выстрел, другой. Из казармы бежали люди с винтовками. Пловец широкими взмахами рассекал волны, спеша к стремнине, там поток подхватит его и отнесёт от заставы.

Вот и стрежень! Волны торопились, перехлёстывали через голову. Хватит ли сил пересечь поток? Впрочем, лучше утонуть, чем снова оказаться в руках бековских нукеров. Он оглянулся: на берегу толпились солдаты, отвязывали каюк.

"Пожалуй, не уйти. Или шальная пуля зацепит, или выловят". Бросил взгляд на родной, но такой далёкий берег. Что это? Значительно ниже русского поста от берега отчалила лёгкая байдарка и, как птица, понеслась наперерез пловцу.

Неожиданно Силин почувствовал, как что-то холодное и скользкое коснулось спины. Сом! Он знал: гигантские сомы в Аму кидаются на людей. Рыба ударила хвостом по воде, но, к счастью, не задела Силина. Он рванулся в сторону и почувствовал, что пересёк опасное течение. Вынырнул. Совсем близко шла байдарка с двумя пограничниками. Солдат протянул весло, и изнемогавший пловец ухватился за него.

Перевалившись через борт, Алёша едва слышно пробормотал: "Ребята, доставьте меня к капитану", – и потерял сознание. Солдаты выравняли байдарку и направили её к берегу.

* * *

Недалеко от вокзала среди небольших белых домиков железнодорожных рабочих приютилась узбекская кибитка. Глиняный дувал окружал тенистый двор.

Он был всегда чисто выметен, в углу виднелся тандыр – печь для выпечки лепёшек, посредине протянулся цветничок с душистым райхоном и бальзамином. По краям клумбы цвели два пышных куста роз. А возле калитки высилось большое урюковое дерево, бросающее тень на половину двора.

В жаркий июльский день в калитку постучала Дуся Казакова. Открыв калитку, Камиля приветливо пригласила:

– Входи, сестрица! Дыней хорошей угощу, отец только что принёс.

– Ох, до угощений ли теперь, – вздохнула Дуся.

На айване вокруг дастархана собралась вся семья Рустама. Тут же, подобрав под себя ноги, по местному обычаю, сидела учительница железнодорожной школы Антонида Викторовна. В её классе учились двое младших сыновей Рустама, и она принесла им учебники.

Дуся остановилась перед айваном и неожиданно для всех произнесла:

– А вы знаете? Война объявлена.

С минуту длилось молчание. Каждый по-своему воспринял тяжёлое известие. Рустам откликнулся первым:

– Этого надо было ожидать… В мастерских давно готовили вагоны под военные грузы.

– Народ чувствовал, – вздохнула Антонида Викторовна, – чувствовал грозу… И вот она…

– Сестрица, проходите, садитесь с нами, – пригласил Рустам Дусю и отрезал ломтик медово-сладкой, душистой дыни. – Попробуйте… Может быть, последний раз вот так все вместе собираемся.

– Ой, зачем такие слова! – всплеснула руками Камиля. – Бог милостив…

Арип сидел, как обычно, в центре на почётном месте и поглаживал степенно бороду.

– Всё от бога, – кивнул он. – Но кто знает, что уготовано нам… – Посмотрел на Антониду Викторовну, спросил: – А мужа возьмут на войну? Доктор он.

– Пока не должны. В госпитале много работы. И об отце никаких вестей. Боюсь, останется во Франции.

Рустам грустно покачал головой.

Антонида простилась и ушла домой.

На сердце было тяжело. Хотелось поскорее увидеть ребятишек. Окликнула извозчика, сказала адрес.

– Эко далеко-то, на Касьяновскую! Такса-то повысилась!

– Езжай, не дороже денег твоя такса.

Она подумала о сынишке, как бы не вздумал купаться после болезни. Но дома застала полный порядок. Муж ещё не вернулся из госпиталя, но дети смирнёхонько сидели на кошме, разостланной на террасе, в жадно слушали рассказы Хмеля.

– Вот спасибо, Хмелюшка, что занял моих сорванцов! – обрадовалась она старику.

Заглянув в кухню, Антонида распорядилась:

– Домнушка, обед через час, сделай-ка ребятам желе на третье.

Прошла в кабинет мужа, открыла окно, стёрла пыль и села писать письмо.

"Панка, мой дорогой далёкий скиталец-бродяга! Когда теперь ты приедешь к нам? Война-то объявлена.

А у меня было большое горе. Чуть не потеряла своего первенца. Подцепил дифтерит и слёг. Поехала я за Слонимом. Моисей Ильич теперь у нас светило. Приехал, посмотрел, ободрил. Но посоветовал взять сестру милосердия. Есть у нас на Жуковской улице такое учреждение – община сестёр, милосердия. Дал мне записку к начальнице, просил назначить сестру Аглаиду. Ну, думаю, какую-нибудь старую каргу пришлют.

Но оказалась молодая красивая девушка. Пришла она лёгкая, тихая, как тень. Поселила я её в твоём кабинете. Но она заявила, что просидит с больным всю ночь. Спрашиваю:

– Опасно?

– Боюсь, приступ будет ночью.

Сердце упало у меня, сестрица же была спокойна, разложила медикаменты, трубки какие-то… Накрыла марлей.

– А вам надо лечь уснуть, вы измучены.

– Нет, нет, буду дежурить, – протестую.

Но она настойчиво отправляет меня спать:

– Вы мне нужны будете во время приступа. Я разбужу вас.

Действительно, под утро разбудила меня. Сама она бледная, но точно окаменевшая. Подошла я к Витюньке, а он посинел весь, задыхается.

– Умирает… – прошептала я в ужасе.

– Нет, плёнка созрела, затянула гортань. Держите его вот так. Смотрю, сама прополоскала горло раствором, ввела трубку задыхавшемуся ребёнку в рот, успокоила его и… втянула в себя через трубку дифтеритную плёнку. Я остолбенела. Но вижу, Витя мой глубоко вздохнул. Пока сестрица полоскала горло, я уложила мальчика, и он впервые за три дня уснул спокойным сном. Подошла сестрица, посмотрела на него с такой нежностью, что мне захотелось обнять её. Вытерла она пот со лба Витюши и пошла в твою комнату.

А когда я заглянула, то увидела: сестрица сидит за письменным столом, держит твою карточку и плачет. Папка, я ничего, ничего не…"

Антонида не дописала. Услышала шум за окном, выглянула. На мостовой стояла извозчичья пролётка, загруженная чемоданами. К крыльцу шёл Ронин. Забыв обо всём на свете, Антонида бросилась на улицу.

Не успели стихнуть радостные приветствия, объятия и поцелуи, явился Изветов. Давно за семейным обедом не было так весело.

После обеда Антонида настояла, чтобы отец лёг отдохнуть. Хотя Ронин не чувствовал большой усталости, но подчинился. Прошёл в свою комнату, скинул пиджак, огляделся. Всё знакомое, всё близкое, навевающее воспоминания. Он опустился в кресло, увидел начатое письмо и, усмехнувшись, стал читать. Вначале, пробегая по строкам, то улыбался, то хмурился. Потом вздрогнул.

"Неужели Лада всё ещё любит меня? Да нет! Не может этого быть. Юная девичья любовь давно прошла.

Лада, мой весенний цветок. Прощальный огонёк моей осени. Вот и зима наступила…" Он провёл рукой по седым волосам и тяжело, печально вздохнул.

Неделю Ронин прожил в семье. Однажды сказал дочери:

– Я отдохнул, пора за дело.

– Какое же у тебя дело, неугомонный ты человек?

– Дело всей жизни. За границей установил связи.

Теперь будем систематически получать литературу от большевиков. Официально я представитель Парижского художественного издательства. Это мне устроил Соколёнок-Громов. В Ташкенте буду распространять парижскую продукцию, а туда посылать альбомы, зарисовки, фотографии наших памятников старины. Таким образом наладится бесперебойная связь с центром революционной мысли.

– Ой, папка! Боюсь я за тебя. Опять угодишь за решётку…

– Не беда! Дочка выручит, – засмеялся Ронин.

С этого дня он стал усиленно подыскивать помещение для своей конторы. Вскоре нашёл две комнаты по Московской улице за Военным собранием, рядом с фотографией Назарова. Оборудовал их на заграничный манер: в одной устроил ателье, во второй кабинет.

А с войны уже прибывали раненые. Начались внеочередные призывы из запаса, массовая мобилизация молодёжи. Сам Ронин призыву не подлежал, даже в народное ополчение не могли его забрать по возрасту. Но оставаться безучастным к народному бедствию не мог. Изветов предложил Ронину быть уполномоченным по приёму и размещению раненых. Общаясь с солдатами, он увидел, чем живёт русская армия.

– Эх, барин, продают солдата все, – жаловался один из раненых. – Царский министр торгует нашей кровушкой. Царице только и свет в очах, что Гришка Распутин… Где наша Расея? Под сапогом конокрада и немецких фабрикантов.

– Ну, фабрикантов-то немецких погнали в шею. Даже Петербург переименовался в Петроград, – старался утешить собеседника Ронин.

– Фабрикантов погнали… А у них корешки остались. Сколь годов немцы хозяйничали. Министры, генералы – скрозь немцы.

Вскоре телеграф принёс трагическую весть. Бывший Туркестанский генерал-губернатор Самсонов, командовавший соединением на восточном фронте, загнанный немцами в Пинские болота, погубил всю армию…

В пользу раненых благотворительное общество давало спектакль в Военном собрании. После представления, по обыкновению, устроили ужин для участников. За кулисами Ронин заметил человека в полувоенной форме с белой повязкой, украшенной красным крестом на рукаве. Он суетился, бегал, командовал.

– Кто это? – спросил Ронин у распорядителя вечера.

– Я в полной растерянности, – ответил тот. – Понимаете, явился до спектакля прямо за кулисы, тычет всем и каждому удостоверение. Говорит, я представитель общества Красного Креста. По распоряжению великой княгини Елизаветы Фёдоровны направлен сюда следить за поступающими средствами… А теперь распоряжается вырученными от спектакля деньгами, как собственными… У нас гроши останутся для раненых.

– Прошу, господа, к столу, – раздался зычный голос "представителя".

Ронни сразу узнал в нём того "студента", который навёл на него жандармов. Ронин вспыхнул от негодования. Подошёл к вставшему с бокалом в руке "представителю" и, чеканя каждое слово, сказал:

– Агенту охранки, подлецу и предателю нет места среди честных людей! Получи по заслугам…

Звонкая пощёчина огласила столовую. Ронин обратился к присутствующим:

– Господа, этот негодяй предал десятки людей. Два года назад из-за него пострадали пять студентов, двое рабочих, он спровоцировал мой арест. В Париже у Бурцова на него имеются неопровержимые материалы.

– Вон его!

– Долой негодяя!

Поднялись крики. Филёр решил разыграть роль оскорблённого. Он завизжал:

– К барьеру! Я этого так не оставлю! Я член общества "Михаила Архангела". Я вызываю вас на дуэль!

– Стреляться с такой мразью не стану, – спокойно заявил Ронин.

Из-за стола, гулко отодвинув стул, встал подпоручик Силин. Он подошёл к Ронину, взял за локоть.

– Вам стреляться с архангелом не пристало, разрешите мне. – Вот задаток! – Он ударил незадачливого "представителя" княгини по другой щеке, добавив: – Я убиваю птицу на лету. Стреляться могу хоть сейчас.