Текст книги "Гнёт. Книга 2. В битве великой"

Автор книги: Анна Алматинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Ронин, стараясь не пропустить такта и мало думая сейчас о своей партнёрше, запел:

 
…Вы мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочёл
Души доверчивой признанья…
 

Он видел, как дрогнули плечи девушки, и она подняла лицо, устремив на него взгляд. Сомнения не было – перед ним Лада Багрова.

 
Мне ваша искренность мила,
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства…
 

И опять взмах пушистых ресниц и глаза, полные укора. Он смотрел в них, забывая всё окружающее. Волнение придало голосу хрустальную чистоту и звучность. Едва смолкли последние слова, послышались дружные аплодисменты.

– Так это вы Адал – Лада? – тихо спросил он, положив перчатки в шляпу.

– Так вот каков Онегин… – вместо ответа задумчиво, точно отвечая на свои мысли, сказала девушка.

Их уже окружили, хвалили, удивлялись, что без репетиции получилось так слаженно и выразительно.

– Говорил я вам, Аглаида Романовна, что Онегин будет настоящий. Смотрите, не влюбитесь.

– Уже влюбилась.

Она, легко проскользнув между полотнами декорации, скрылась за кулисами.

– Сергей Петрович, – обратился Ронин к Юдину, – представьте меня Татьяне. Мы не знакомы…

– Пойдёмте. Что, о "петухе"-то забыли?

– Так этот "петух" для концерта предназначен.

Они нашли Багрову в гримёрной.

– Милая Татьяна! – торопливо произнёс Юдин. – Позвольте представить капитана Ронина – герои былых битв, укротителя диких коней… Онегин, грозящий запеть петухом…

Багрова удивлённо глянула на своего партнёра:

– Петухом? Не понимаю…

– Он вам разъяснит. А я бегу следить за выполнением программы. – Юдин скрылся на сцене.

"Онегин" и "Татьяна" остались вдвоём. Она смотрела доверчиво и ласково.

– Мне непонятны слова Сергея Петровича, поясните.

Она подошла к трюмо. Естественно, без жеманства, стянула с головы парик, протянула его Ронину. Тряхнув остриженными локонами, привела в порядок причёску и села в кресло.

Ронин следил за каждым её движением и машинально втиснул парик в шляпу, где лежали его перчатки.

– Какое надругательство! – улыбнулась девушка. – Ну, о каком петухе шла речь?

Ронин вынул парик, положил шляпу на подоконник и, присев напротив Лады, рассказал о своей угрозе в редакции.

– Вот и всё, дитя моё…

Пушистые ресницы взлетели вверх, изумлённый взгляд ожёг его.

– Что значит "дитя моё"?

– Иллюстрация моего возраста. У меня трос внуков, седые виски, за плечами долгие годы жизни.

Он говорил так, словно убеждал самого себя. Руки всё ещё перебирали машинально её парик.

– Ну и что? Всё это неубедительно. Семидесятипятилетний Гёте, замкнутый, суровый старик, забыв свою учёность, своё величие, как мальчик влюбился… Да оставьте в покое татьянинскую причёску.

Она вырвала из его рук парик и швырнула на окно. Он поднял на неё глаза.

– Да, взаимная любовь старика Мазепы и его крестницы. Всё это патология. Молодость и старость – это огонь и пепел. Огонь гаснет под пеплом… Простите, как я должен вас звать? Я не хочу официально, мои годы дают право…

– Пожалуйста, зовите как хотите. У меня множество имён.

– Какие же всё-таки?

– Моя мамочка оказала мне плохую услугу, выбрав имя Аглаиды. Она зовёт меня Лада. Бабушка зовёт Аида, подруги – Ага. Понимаете – Ага?! Я просто в отчаянии… А кому нравится – Глая. Одним словом, судя по Тредиаковскому: "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй". Выбирайте любое…

Любуясь оживлённым лицом девушки, Ронин спросил:

– Вам никогда не бывает скучно?

– Разумеется, нет. Скучают бездельники. Моя же натура не терпит пустоты. Ну, какое же имя вы выбрали?

– А почему вам не нравится Лада? Это красивое славянское слово означает "любимая".

– Вот ещё… Лада, Лада, ладушки! – и она, напевая, захлопала в ладоши. – Ну что тут красивого?

– Буду звать вас Светлячок. Ведь Аглаида означает "светоподобная".

– "Светляк покажет грацию и в воздухе красивую зажжёт иллюминацию". Это написано в детской книге.

Вошла дублёрша Багровой – полная, медлительная дама. Оказалось, она живёт по соседству с Ладой.

– Пойдёмте, Ладочка, пора. Муж зашёл за нами, проводит.

При сове "Ладочка" девушка с видом мученицы посмотрела на Ронина, прошептав: "ещё… Лодочка!"

Ронин проводил их до дверей. Прощаясь, крепко пожал руку Багровой.

На следующий день состоялся концерт. По окончанию администрация устроила для артистов ужин. Отговорившись срочным делом в редакции, Ронин простился и вышел в вестибюль. Здесь неожиданно для себя увидел Ладу. Она была бледна и печальна. Протягивая руку, тихо спросила:

– Уходите всё-таки?

– Надо, Заряночка моя вечерняя… Пока не поздно… – проговорил он, целуя её руку.

Она вся затрепетала от этой ласковой фразы и потянулась к нему. Но он, сдвинув брови, отступил и поспешно вышел.

В честь двадцатипятилетия Туркестанского общества сельского хозяйства тринадцатого сентября 1909 года состоялось торжественное открытие юбилейной выставки.

Выдался жаркий воскресный день, и с утра Соборная улица была заполнена народом.

Все четыре части сквера были обнесены забором с красивой деревянной аркой у входа. Фронтон украшал стилизованный среднеазиатский орнамент с надписью, сделанной под арабскую вязь.

Вторая половина выставки, расположенная в городском саду, соединялась со сквером красивым восьмиаршинной высоты виадуком для пешеходов.

К одиннадцати часам стали собираться приглашённые. Предъявляя распорядителю билеты, они проходили в сквер через боковую калитку.

Прошёл и Ронин вместе со своим редактором и секретарём редакции.

– Вот видите, весь цвет Ташкента уже здесь, а начальника края всё нет, – отметил редактор.

– Любит помпу. Как вы думаете, могут ли быть значительные экспонаты от сельского хозяйства, – поинтересовался Ронин, – саранча, кажется, повредила посевы.

– Да, это одно из стихийных бедствий Туркестана, Но дальше Кокандского уезда она не дошла… Остановили.

В это время распахнулись ворота, цепь полицейских преградила путь хлынувшей было толпе. Пристав заорал во всю мощь своих лёгких:

– Назад! Назад! Коляска начальника края.

К воротам сада приближалась целая колонна экипажей. Толпу оттеснили, и праздничный кортеж въехал в узкий живой коридор. Начальник края и его свита покинули коляски, вошли под арку. Здесь его уже ждал священник. Начался молебен.

– Кто этот высокий, бородатый? Он ещё не стар, а весь в орденах, – тихо спросил Ронин стоявшего рядом секретаря редакции.

– Гм… О нём осторожнее. Обласкан. Получил звание почётного гражданина за "плодотворную деятельность по развитию торговли и промышленности в крае"… Ворочает миллионным делом. Но не удивлюсь, если случится война и все наши дела с его помощью будут известны противнику.

– Таких и при дворе в Питере немало. Бедная Русь! Кто только не продавал её оптом и в розницу…

Вместе с толпой Ронин шёл по аллеям. За ним едва поспевал секретарь редакции. Однако около павильона ремесленного училища Ронин услышал знакомый и милый голос "Татьяны". Багрова показывала экспонаты и давала пояснения гостям. Хотелось подойти к ней, протянуть руки, но он поборол в себе это желание и снова ускорил шаг.

– Послушай, Виктор Владимирович, куда это тебя несёт? – взмолился секретарь.

Ронин очнулся, недоумённо посмотрел на своего спутника. Они вошли в павильон, где были представлены военные экспонаты. Ронин сразу остановился перед двумя картинами. Это были копии с полотен Каразина и Рубо "Штурм Геок-Тёпе".

– Постоим здесь, – предложил он.

– Пожалуй, – согласился секретарь редакции, – действительно интересно.

– Я был участником штурма. Вот Скобелев… Смотри, смотри – дикий наездник, это Громов. Обоих уже нет в живых. Как мало осталось боевых туркестанцев.

Он задумался. Очнулся от слов товарища:

– Взгляни-ка, Виктор Владимирович, прислали на выставку скорострельную пушку образца 1909 года. Интересный экспонат, не правда ли?

Ронин оторвался от картин, подошёл посмотреть орудие.

– А вот и последнее слово техники – пулемёт "максим", – продолжал восхищаться секретарь.

– Это изобретение американского конструктора Максима Хайрема Стивенса, – пояснил Ронин. – Я бы предпочёл, чтобы мысль изобретателя работала на благо человека, а не для его уничтожения.

– Ну, дорогой мой, золотой век не скоро настанет. А пока: хочешь мира – готовься к войне.

К ним подошёл редактор в сопровождении заведующего научным отделом выставки Остроумова.

– Николай Петрович просит побывать у него в отделе, – обратился редактор к секретарю. – Посмотрите, что можно дать в газету. А вы, Ронин, пишите общий обзор. На себя беру отчёт об открытии выставки. Надо спешить.

Ронин простился с товарищами.

Около чайханы его окликнули:

– Ой, тюра-джан, вас ли видят глаза мои?

Он оглянулся.

Под навесом на кашгарской кошме сидел дервиш Сулейман. Рядом расположились Арип и незнакомый мужчина в цветном халате. Все трое пили чай.

Обменявшись приветствиями, Ронин спросил:

– Откуда ты, вечный странник?

– Хожу вокруг земли. Обошёл Каспийское море. А завтра вот с другом Машрабом и его женой идём на Памир.

Арип бесшумно встал, прошёл в соседнюю ошхану[50]50
  Ошхана – восточная столовая.


[Закрыть], вернулся с блюдом горячего плова.

– Вот, тюря-шаир, старого Арипа в его хижине не хотели навестить, так я здесь угощу вас.

Молодой ясноглазый юноша обошёл всех с кумганом и полил на руки.

– Это мой младший, Азиз-певец, ученик Сулеймана, – сказал Арии с гордостью.

После вкусного плова и пиалы душистого чая Ронин пожал руки друзьям.

– Пора. Мне надо осмотреть выставку. Надеюсь, ещё увидимся.

– Дай бог, – грустно ответил Арип.

В суете и заботах прошёл сентябрь.

Теперь, вспоминая Ладу, Ронин удивлялся, как тогда, на концерте, смог удержаться в границах благоразумия. Если встретит её сейчас, то наверняка наделает массу глупостей. Лучше уберечь и себя и её от опасности.

На город пали сумерки. Тихая осенняя грусть разливалась вечерней прохладой.

Ронин шёл медленно и, сам того не замечая, свернул к Соборке, к запретному месту. Думал о своём одиночестве, о судьбе, что уготовила ему в конце пути неожиданное и трудное испытание.

Раздумье прервал знакомый голос:

– Капитан! Здравствуйте, дорогой.

Саид-Алим соскочил с пролётки и подбежал к Ронину.

– Как хорошо, что встретил вас. Смогу, наконец, поделиться своими огорчениями и радостями…

– У вас огорчения? – не поверил Ронин.

– И ещё какие. Вы знаете, что проделала моя четвёртая жена?!

– Откуда же мне знать?

– Вы оказались прорицателем. Помните, у меня на празднике акробат людей потешал?

– Помню. Красивый парень.

– Так он, жулик такой, показывая номера, делал условные знаки Наде. На другой день она с ним бежала.

– Да ну!

– Пошла в парандже в баню, служанку взяла. А из бани в европейском платье уехала на извозчике с акробатом прямо на поезд.

– Бестия! Зато остались ваши десять тысяч…

Саид-Алим весело рассмеялся:

– Она и деньги забрала.

– Но ведь книжка-то была у вас?

– Заявила в сберегательной кассе, что книжку у неё украли. Деньги выдали по паспорту. Ловко?

– Да. Женщины околпачивают нашего брата. Вы очень огорчены?

– Зачем огорчаться? Рассердился немного, поехал в Москву. А потом смеялся, когда вспоминал.

– Не жаль денег?

– Разве деньги меня делают? Нет, я делаю деньги. Прислать вам завтра Дастана? Покатайтесь, а то у вас такой вид, точно ваша Надя тоже от вас сбежала.

– Ну, дорогой, от меня некому бегать. А на Дастане завтра вечером с удовольствием поскачу в степь.

– Вот хорошо. Обязательно пришлю к восьми часам…

Дома все спали. Ронин прошёл в кабинет. Написал в редакцию рапорт об отпуске по срочным семейным обстоятельствам. С иронией подумал: "Разве не срочные семейные обстоятельства – бегство от любимой? Останусь – наделаю глупостей".

В раскрытые окна тянуло прохладой и запахом ночной красавицы. На тумбочке стояла ваза, – в ней розы.

Тишина настроила Ронина на грустный лад.

И вдруг послышался гул. Качнулся пол под ногами. В столовой зазвенела, задребезжала посуда. Гул нарастал. Землетрясение, – понял Ронин. Бросился в комнату Анки, встретил её в дверях. В одной сорочке, прижимая к груди детей, она бежала в сад. Крикнула на ходу:

– Папка, захвати одеяло!

Он стянул с вешалки тёплый халат, взял два одеяла. Побежал следом за Анкой. С потолка уже падала штукатурка, потрескивали стены.

В саду, под кустом сирени, на скамейке сидела Анка. Укутал её халатом.

– Струсила?

– Как заяц. За них, – мотнула головой на детей. – Смотри на сирень, вся дрожит.

Действительно, листья на ветках не трепетали, как при ветре, а мелко, бесшумно вздрагивали.

Ронин посмотрел на часы:

– Пять минут второго. Будем ждать нового толчка. Минут через тридцать-сорок повторится.

Он ошибся, качнуло через двадцать минут, но значительно слабее.

– Как хорошо, что ты был дома, папка. Одной страшно… А Женя, наверное, будет волноваться, беспокоиться о нас. В Самарканде, наверное, тоже был толчок.

– Это необязательно. Муж-то скоро вернётся? Я послезавтра уезжаю…

– Должен вернуться завтра. А ты, папка, неисправимый бродяга. Как тот, твой приятель дервиш.

– Нет, его судьба печальнее. Он одинок, а у меня дети, внуки… До рассвета осталось немного. Я устрою тебя здесь, на тахте.

Он принёс матрасы, тёплые одеяла, заботливо постелил на большой тахте, уложил дочь с детьми, а сам ушёл в комнату.

Уже стемнело, когда Ронин верхом на Дастане возвращался с прогулки. Проехал по извилистому переулочку, свернул на широкую Воронцовскую улицу. Окна домов были освещены. По тротуарам шли редкие прохожие. Навстречу иногда попадались извозчичьи пароконные экипажи с седоками. Откуда-то издалека донеслись звуки духового оркестра. Трубы выводили «Лесную сказку».

Ронину казалось, что он спокоен, равнодушен. Он, даже пытался подпевать оркестру. Но внутри, на сердце, таилась какая-то настороженность. Что-то должно было случиться. Так он думал.

Мимо, на размашистой рыси, проехал всадник и скрылся за поворотом Хивинской улицы.

Не отдавая себе отчёта, Ронин тронул шенкелями Дастана. Конь ринулся птицей. Его не надо было направлять, он мчался за обогнавшим его скакуном.

За саларским мостом всадник свернул на Паркентскую дорогу. Пыльная, немощёная, она уходила к видневшимся вдали горам. Ронин не видел, кто скачет впереди, по чувство подсказывало: она!

Дастан уже настигал своего соперника. Неожиданно тот остановился, и Ронин вынужден был осадить коня на полном скаку.

Рядом он увидел Ладу. Не сознавая, что делает, Ронин обнял девушку и приник долгим поцелуем к её губам.

– Заряночка, Лада моя единственная, – повторял он, точно в бреду.

Она не пыталась освободиться. Только прошептала:

– Зачем так долго мучил меня?

– Люблю… Мучил и сам мучился…

Он целовал губы, лоб, глаза, щёки. Чувствовал, как ему дорога эта тонкая, как тростиночка, девушка.

– Завтра уезжаю… Прощай…

– И я с тобой, – вдруг решительно сказала она. – Я полюбила тебя… Тогда ещё…

– А я, как мальчишка, избегал встреч, ревновал…

– Но зачем? Сколько счастливых дней ты отнял у нас!

– Родная! Моё чувство – это безумие. Я не имею права губить твою жизнь.

– Но я люблю тебя!.. На всю жизнь…

– Это не любовь, это сказка твоего сердца, лёгкий сон. Он пройдёт… "Как о воде протёкшей будешь вспоминать".

– Это из книги… В жизни не так…

Они уже возвращались назад. Кони шли слаженно, шаг в шаг. Постарел Дастан или долгое одиночество смирило его мятежный дух, но он был спокоен и мирно выстукивал копытами рядом со своим незнакомым спутником.

Проехали мост. В тенистой улице Ронин снова обнял девушку.

Глава шестнадцатая
ПУТЬ В БЕССМЕРТИЕ

 
В битве великой не сгинут бесследно
Павшие с честью во имя идей,
Их имена с нашей песней победной
Станут священны мильонам людей.
 

Г. Кржижановский

В эти солнечные апрельские дни Ташкент бурлил. Весть о Ленском расстреле мирной демонстрации рабочих, всколыхнувшая всю Россию, докатилась и до южной окраины. Все передовые люди возмущались и осуждали правительство. Особенно негодовали рабочие. Вспыхивали забастовки, митинги, демонстрации. К трудовому народу присоединялась и прогрессивно настроенная интеллигенция.

– Какая подлость! Не правительство, а душегубы… – возмущались смелые.

– Осторожнее, засадят, – предупреждали робкие.

– Всю Россию не упрятать за решётку!

Сидя на Соборке, теперь переименованной в Кауфманскую улицу, Древницкий взволнованно говорил случайно оказавшемуся рядом акцизному чиновнику:

– Дальше идти некуда… Подумайте, частная компания, в которой большинство английских капиталистов, выжимает соки из рабочих на своих золотых приисках. И вместо защиты русского человека наше правительство выводит войска и расстреливает мирную демонстрацию!

– Пойду. Не могу здесь сидеть.

На Хивинской улице вошёл во двор, постучал в дверь небольшого флигелька. Открыл Аристарх Казаков.

– Вот хорошо… Мы тут чаёвничаем с друзьями.

Древницкий, сняв накидку и шляпу, повесил их на вешалку в передней. Перешагнул порог комнаты. За столом сидели гости. Молодая женщина разливала чай.

– Знакомьтесь, – сказал Аристарх, – моя жена Евдокия Фёдоровна. А это слесари Бородинских мастерских: Николай Васильевич и его подручный Гриша Колесников. А Митю и Васёну вы давно знаете.

Пожав всем руки, Древницкий опустился на табурет возле Васёны и принял стакан чаю. Взгляд неторопливо заскользил по лицам. Остановился на сидевшем напротив Николае Васильевиче Шумилове. "Видимо, крепкий, волевой человек", – подумал Древницкий. Сразу заговорил о том, что волновало:

– Ушёл с Соборки. Не мог смотреть на офицеров. Фланируют, смеются… А прикажут: пойдут спокойно ка убийство своих, русских.

Николай Васильевич участливо посмотрел на взволнованного Древницкого, сказал рассудительно:

– Столетиями правящие классы опутывали людей условностями, чтобы заставлять их беспрекословно повиноваться своей воле. Вся история такова.

Древницкий слушал и думал; "Передо мной простой рабочий. Но какая интеллигентная речь, какие знания! Философский ум".

– Я полагаю, следует вести агитацию среди солдат, – высказал он свою мысль. – Ведь в артиллерийских и сапёрных частях преимущественно люди грамотные, они страдают от грубости офицеров и противозаконий…

– Да, пора открыть глаза солдату, – согласился с Дрезницким Николай Васильевич.

– Проникновение свободных идей в гущу солдатских масс – очень медленный процесс, – отозвался Глухов. – Попасть на территорию, занятую войсками, трудно.

Молчавший до сих пор Гриша вдруг воскликнул:

– А связь с солдатами у нас уже налажена! Революционная мысль не боится ни колючей проволоки, ни часовых…

Глухов покачал головой:

– Теперь наши ребята стали осторожнее… Аресты да ссылки научили… Помните, Владимир Васильевич, как мы думали, что уже завоевали свободу?

– Помню. Такое не забывается.

– Сколько революционеров туркестанцев выбыло из строя. Сибирь одна украла половину…

Шумилов внимательно посмотрел на техника, проговорил одобряюще:

– Я уверен, что те, в ссылке, не сидят сложа руки, ведут работу среди населения. А здесь собираются новые силы. Как ни говорите, а железная дорога является проводником передовых идей.

* * *

Стройными рядами шагает рота юнкеров. Новенькое обмундирование, свежие весёлые лица – всё говорит о том, что тридцатипятиверстный переход их не утомил.

 
Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать…
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять.
 

Песня взвивается ввысь, летит в золотистые дали июньского дня.

Посланный накануне в лагерь квартирмейстер встретил отряд у Троицкого селения. Отдав рапорт ротному, присоединился к строю.

Юнкера прошли в дальний конец лагеря, где были разбиты белые палатки и сделан лёгкий навес с длинным столом и скамьями.

Началась суета, обычная в каждой воинской части, налаживающей лагерный быт. Кто устраивался в палатке, кто бежал к широкому Ханым-арыку искупаться, а кто заглядывал на кухню.

Вдали, на пригорке, стояли три сапёра и внимательно следили за лагерем.

– Уж не на нас ли привели юнкеров? Гляди, Павел, винтовки в пирамиде, а за ними пулемёт в чехле.

Говоривший зябко повёл плечами. Его нервное лицо подёргивалось, отчего большой синяк под левым глазом то поднимался к самым ресницам, то спадал на щеку.

– Полно, Сашко, не нервничай. Будешь теперь дня три переживать. Потерпи. Ещё год – и кончим мы с тобой эту проклятую каторгу… А юнкера стрельбу проходить пришли.

– Мечтал я по окончании солдатчины пойти в юнкерское… Люблю военную службу… Но уж, конечно, не выбивал бы зубы, не дробил бы скулы солдатам… Мерзавец! Как он смел ударить меня…

– Остынь, Бунин. Горячность – плохой советчик, в нашем деле нужна выдержка, – пытался успокоить товарища Волков. – Мне грозит суд, ведь я не позволил тронуть себя и нагрубил офицеру… Смотри, идёт латыш.

Широко шагая, приближался Эдмунд Гессен. Его крупная голова склонилась на грудь, губы плотно сжаты, брови сдвинуты.

– Ты чего, Эдмунд, такой мрачный? Садись да посмотри, как ребятишки-юнкера резвятся, – пригласил Волков и сам первый опустился на пригорок.

– Завтра и нам придётся резвиться. Сейчас возле кухни был шум великий.

– Поди, не выдержали ребята? – спросил Бунин.

– А как устоишь? Подкараулили повара: при закладке мяса в котёл украл фунта три. Ну, ребята его в переплёт… Сознался, дежурному офицеру надо шницель делать.

– Избить бы гада, – процедил сквозь зубы Бунин.

– Дали леща, а тут чёрт принёс эту жабу, поручика.

– А, гадина! Не было меня там, кишки бы ему выпустил, – скрипнул зубами Бунин.

– Остынь, говорю, – посоветовал Вблков. – Я зол на него не меньше, чем ты. Но Боровик передал приказ ревкома – воздержаться от конфликтов. Им виднее, когда начинать восстание. Да и выступать надо всем вместе, а то нас по одному изловят голыми руками.

– Уйдём. Степь-матушка спрячет…

– Ерунда, Сашко. Разошлют джигитов и казаков, куда от них пеший уйдёшь. Человек в степи, как на ладони…

Сигнал на вечернюю поверку собрал всех сапёров первого батальона. Хмурые лица солдат не предвещали ничего хорошего. Командир первой роты спросил:

– Нет ли претензий?

Рота молчала.

– Значит, претензий нет? Кто недоволен?

Из первых рядов шагнул Гессен.

– Что у тебя? – спросил Годило.

– Так что пища плохая, а главное поручик Султин лютует, зубы солдатам выбивает.

– О пище позаботится каптенармус… Ну, а зубы он тебе выбил?

– Никак нет. В обед окровянил Бунина, а мне кричал: "Подставь морду". Да я ушёл.

Гессен говорил спокойно, чётко выговаривая слова. За три года он хорошо изучил русский язык.

Командир роты немного растерялся, но, вспомнив строку из устава, сердито произнёс:

– Так, значит, ты не выполнил приказа начальника? Двое суток гауптвахты. Фельдфебель, выполнить! – Повернулся и ушёл.

Когда командир роты ушёл, поручик Султин не сдержал своей ярости:

– Ты, мерзавец, наплачешься у меня! Сотру в порошок, латышская морда! Ноги лизать мне будешь…

Медленно гасли летние сумерки, было девять часов. После поверки лагерь притих, наступал ночной отдых, и в этой тишине особенно гулко прозвучал винтовочный выстрел. Из бараков сапёрного батальона выскочили люди с винтовками в руках. Первая рота выстроилась. Вслед за нею с криками "ура!" на линейку выбежали солдаты других рот. Начался митинг.

Прибежавший ротный Годило кинулся на солдат с обнажённой шашкой.

В ответ раздался зычный призыв:

– Бей шкур и золотопогонников!

В эту минуту штык опрокинул офицера на землю.

– Братцы! Опомнитесь, чего расшумелись? Погубите себя. Ведь это же бунт… – плакался старый пьяненький поручик, который когда-то посылал Волкова в посёлок за водкой.

Солдаты озлобились ещё больше:

– Уходи домой, ваше благородие!

– Долой офицерьё!

Волков подошёл к растерянному поручику.

– Уходите. Ребята потеряли терпение, их ничем теперь не удержишь…

– Уйдём вместе. Зачем ты-то себя губишь?

– Нет. Я их не оставлю, вместе страдали, вместе будем погибать… Идите!

Поручик повернулся и, сгорбившись, зашагал к своему бараку.

– Ребята! Идём к артиллеристам. Там наши люди, – крикнул Волков.

– Урр-ра! Ур-ра!

Батальон выстроился и зашагал в темноту ночи.

Грянула нестройная революционная песня, но через минуту окрепла и полилась широкой волной:

 
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнув в борьбе…
 

Впереди шагал Волков. Все сомнения и тревоги, владевшие им ещё недавно, исчезли. Его охватило радостное, хмельное чувство свободы. Ему казалось, что он с верными товарищами шагает к светлым рубежам равенства, свободы и братства. В этот момент Волков не сомневался, что все солдаты поддержат их.

Но не так получилось. Вернувшийся накануне из отпуска начальник лагерного сбора генерал Воронов получил донос о готовящемся восстании и принял срочные меры. По его распоряжению к пулемётам была приставлена усиленная охрана. Всем офицерам даны инструкции, как действовать в нужный момент. Когда прозвучал сигнальный выстрел, командиры были уже на местах. Они собрали солдат и стали объяснять, что произошло в первом батальоне. Объясняли по-своему.

– Плохо получилось, ребята. В батальон проникли супостаты, крамольники, они подпоили главарей. Хотят организовать разбойничью банду, захватить оружие и уйти в горы, чтобы грабить мирных жителей. Это они называют революцией. Не понимают, что верных присяге и престолу солдат больше, чем бунтарей. Из Ташкента на рысях уже идут казаки. Всем крамольникам – крышка!

В солдатскую среду не успели широко проникнуть революционные идеи. Большинство верило начальству, не сомневалось в том, что бунт задохнётся. Поэтому, когда офицеры призвали солдат послужить царю и отечеству, нашлись добровольцы, пожелавшие усмирить мятежников.

Тем временем около трёхсот человек двинулись к стрелковому батальону. Послышались нестройные возгласы:

– Братцы! Присоединяйтесь к нам!

– Долой самодержавие! Отомстим за Ленский расстрел!

– Смерть офицерам! Землю – крестьянам! Свободу – рабочим!

Никто не ответил. Раздалась чёткая команда, и темноту ночи разрезала яркая вспышка огня. Сапёры остановились.

Снова прозвучала команда:

– По изменникам присяги, по разбойничьей банде!..

Грянул залп. В рядах восставших послышались стоны.

– Ребята, отступать! За мной! – зычно крикнул Волков.

Сапёры беспорядочной толпой последовали на ним.

Но наперерез им двинули учебную команду. Пришлось уклониться. Вдали, видимо не узнав в темноте своих, команда обстреливала стрелковый батальон.

Перед восставшими появилась новая вооружённая часть. Снова команда, вспышки огня, выстрелы, жужжание пуль, крики и стоны. Сапёры дали ответный беспорядочный залп, другой…

– Патроны кончаются! – с отчаянием крикнул Бунин.

– К Ханым-арыку! – скомандовал Волков.

Он понял – восстание задохнулось. Осталось одно: укрепиться в бараках Второго стрелкового полка. Там была крепкая революционная организация. Конечно, сдача неизбежна, но можно будет выговорить кое-какие льготы. Иначе подвергнутся уничтожению почти триста человек.

Но расчёты Волкова не оправдались. За спиной оказалась рота юнкеров, а впереди Первый стрелковый полк и подоспевшая сотня казаков. Завязалась слабая перестрелка, патроны кончились. Казаки и команда разведчиков приступили к разоружению сапёров. Кое-кто успел переправиться через Ханым-арык и бежал в степь. Но большинство сдавало оружие врезавшимся на копях казакам. Одна группа, где были Бунин и Гессен, яростно отбивалась штыками.

– Кончено! Хуже смерти ничего не будет! – крикнул Волков и бросил винтовку, Товарищи последовали его примеру.

Поздним вечером техник Глухов ехал из Ташкента в селение Троицкое к брату. В переулке он заметил прижавшегося к дереву солдата в мокрой одежде.

– Не выдавай, – тихо произнёс беглец.

– Один? – спросил Глухов.

– А тут в огороде ещё двое…

– Зови. Пусть обождут вон в тех зарослях, Приду за ними, когда тебя устрою.

Солдат сбегал к сухому арыку, где залегли товарищи, переговорил с ними и вернулся.

Глухов решил одного спрятать до поры до времени на сеновале у брата. В Егоре он был уверен – по выдаст, Дмитрий повёл солдата огородами к сеновалу.

– Залезай. Жди, когда придут. Не кури.

– Некурящий, – ответил солдат, стуча зубами. Быстро взобрался наверх и зарылся в сено. Глухов снял лестницу, отнёс её за постройку. Затем пошёл по переулку, окликнул двух беглецов:

– Таясь, следуйте за мной.

Он привёл их к Нурмату, там были Ильгар и Азиз-певец, младший сын Арина. Солдатам обрили головы и переодели в узбекские костюмы: чернявого в халат, а белобрысого в женскую паранджу. Ильгар и Садык посадили их на арбу и повезли в старый город. С ними ехал и Азиз.

В Троицких лагерях всё ещё раздавались выстрелы, прожекторы, как щупальцами, шарили лучами во всех направлениях. Дмитрий вызвал брата и шёпотом объяснил, в чём дело.

– А мы думали, ночное ученье проходит. Будь покоен, Митяй, вызволим христианскую душу. Спрячу парня в саду, там тайничок есть, ни одна живая душа не узнает. Еду сам носить стану, баба у меня шумливая да языкастая, ещё проболтает…

– Чего-то вы там гуторите? Идите в хату чай пить, – позвала гостя жена Егора.

– Слышь, жена, мы-то думали, ученье в лагерях, ан это бунт, Митяй сказывает. Так ты нишкни. Никому ни слова: по судам затаскают.

– Ой, батюшки-светы! Бунт затеяли, охальники.

– Коли кто сунется к нам, гони, – продолжал Егор. – Чтобы не укрылся у нас.

– А я их уважу ухватом, окаянных.

На следующий день, когда ловили разбежавшихся солдат, патруль сунулся было во двор Егора, но разъярённая женщина подняла такой крик, что привлекла внимание командира роты капитана Жильцова.

– Что тут у вас? Почему шум? – спросил он, недоумевая.

А женщина вцепилась в патрульных.

– Арестуйте их, изменников, охальников! Ваше благородие, это бунтовщики, хочут спрятаться у нас в сарае… У, треклятые, против царя-батюшки пошли!..

Хотя вся сцена была комичной, но офицер понял: у такой строптивой, горластой бабы никто не спрячется.

Спустя неделю командир сапёрного батальона получил рапорт от фельдфебеля. В нём говорилось, что числящийся в бегах сапёр "утоп", так как у самой воды бурного Заха найдены пояс и фуражка с фамилией владельца.

А через месяц, обросший мочальной бородкой, молодой крестьянский парень поступил на участок Арысь Оренбургской железной дороги. Вскоре он стал лучшим сцепщиком вагонов и преданным учеником революционера Глухова.

В августе в Ташкентской крепости начался суд над солдатами сапёрного батальона. Говорили, что судьба двухсот человек предрешена, что все они понесут суровое наказание.

Суд происходил при закрытых дверях, только несколько человек получили разрешение генерала Самсонова присутствовать на суде. Одним из них был корреспондент "патриотической" черносотенной газеты "Новое время". Он печатал сообщения о судебном процессе, но отчёты эти были ультрамонархическими.

В городе по рукам ходили листовки и прокламации с обращением ко всем солдатам Туркестанского края. Листовки рассказывали правду о восстании сапёров.

В доме генерал-губернатора, в том самом кабинете, где много лет назад флигель-адъютант фон Кауфман решал вопрос о присоединении Кокандского ханства к русским владениям, сейчас сидел другой начальник края Самсонов.