Текст книги "Отмщение"

Автор книги: Андрей Жиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

– Александр Игоревич... Разрешите ещё два вопроса?

– Пожалуйста, Алексей Тихонович, буду рад ответить.

– Во-первых, каким образом будет осуществляться защита Томска? Своих сил обороны у горожан нет. Не получается ли, что мы сейчас город освободили, а теперь оставляем на произвол судьбы? Возможно, стоит хотя бы оставить раненных бойцов и офицеров для тренировки ополчения. И во-вторых, не понятно до сих пор, как обеспечить скрытность маневра? Положим, за ночь добраться до Новосибирска возможно технически. Но ведь проблема обнаружения противником по-прежнему не решена.

– Что ж... С первым вопросом непросто... – признал Кузнецов. – Самостоятельно горожанам, конечно, будет сложно. Только вот про отсутствие собственных сил вы неправы. В городе есть гарнизон: кто был заперт в казармах, кто – распущен по домам. Плюс курсанты и дипломники военных училищ. А вот предложение с нашими инструкторами дельное. Боевых офицеров здесь мало, а с опытом нынешней войны и вовсе нет.

Ну а по второму... Выйдем ночью. Метеорологи клятвенно обещают туман. Местные же активно займутся маскарадом. Надолго не хватит, но нам неделя и не нужна: нескольких часов с головой. Кроме того, у нас в запасе есть козырь, которого противник наверняка опасается. Будет ждать – и ждать не зря.

– Второй заряд? -прищурившись, прямо спросил Ильин.

– Именно, Иван Федорович, именно... Так что мы ещё повоюем, товарищи офицеры. А теперь предлагаю заняться подготовкой. Время дорого...

Уже вечером, стоило небу окончательно почернеть, скрывшись за густой поволокой массивных сизых туч, бригада скрытно покинула город.

Глава N20 – Геверциони, Толстиков. 06.37, 18 ноября 2046 г.

Уже третий день Геверциони подобно призраку слонялся по коридорам, не находя себе применения. Бригада ушла и в месте с ней "Алатырь" словно покинула сама жизнь. Всё вернулось на круги своя. Ещё недавно шумевшая наподобие растревоженного улья, база вновь погрузилась в болото привычной меланхолии.

Теперь-то Георгий понимал: соглашаясь остаться, он не до конца представлял все обстоятельства. Хотя, по-правде говоря, выбора не оставалось. Пусть все же смиряться с подобным произволом судьбы не в привычке Геверциони, от одного желания всего не изменить. В итоге генерал вынужденно увлекся занимательным местным краеведением: в начале просто изучил внутреннее устройство базы вплоть до каждого помещения со свободным доступом. Однако, увы, помочь не получалось ни в чём – работники вежливо, но настойчиво и недвусмысленно отказывались.

Единственным отдохновением стали разговоры. Изредка удавалось зацепиться языком с Белозёрским. Рафаэль без всякой оглядки в пылу спора высказывал Геверциони всю правду в глаза. За что Георгий искренне испытывал благодарность. Такие разговоры привносили в повседневную опустошенность хотя бы видимость жизни. Пуская даже и в виде лишь словесных баталий. Но, увы: каждую секунду, каждый краткий миг Геверциони не покидала мысль, что все потуги – лишь бегство от реальности, от себя.

Ещё неделю назад бывшая отчасти истинным лицом ирония окончательно превратилась в гипсовую маску. Прошлое амплуа: привычки, интересы – все разом померкло, истончилось и лопнуло, свисая лохмотьями словно старая штукатурка... Прежняя рамка стала мала. Мала и смешна. И ещё она душила хуже удавки...

Рубеж, границу между собой прошлым и настоящим Георгий ощутил рывком – внезапно. Это случилось подобно шоку от резкого пробуждения: секунду назад ты в плену сладких грез, самообмана и жалости – и вдруг жизнь наотмашь бьет сегодняшним днем в лицо. Резкость выкручивается до предела – об отточенные кромки теней можно порезаться, а рыжий лепесток огня зажигалки ослепляет верней горного солнца.

И причина проста, очевидна до боли... Ведь, наедине с собой, Георгий с неожиданной ясностью ощутил тяжесть потери. Он потерял – возможно, навсегда – самых дорогих, самых близких людей. И понимание значения, истинной важности пришло лишь когда в сердце образовалась зияющая пустота. Пускай даже, как Геверциони искренне надеялся, что всё в порядке, от того не станет легче.

Единственный, с кем Георгий мог позволить себе – нет, не быть искренним, – поделиться тяжестью, оставался Толстиков. Пускай два сильных человека никогда, ни разу не унизили друг друга пустой жалостью – формальной и безликой. Но даже в обычной с виду беседе, разговорах ни о чем конкретно – даже в молчании! – Геверциони исподволь умел выразить искренние чувства, а Толстиков – понять и ответить. Причем ответить искренне, пропустив не только через холодный, трезвый разум, – но через сердце.

Утро запомнилось слабо: с отчаянной самоотрешенностью Геверциони заполнил первую половину дня изматывающими тренировками. Обессилившее, изможденное тело сопротивлялось – дрожь, судороги, приступы жгучей изнутри боли. Но ничто не могло сломить волю. Остановить, отбросить на время – но не сломить. Георгий, до скрипа, до пронзительного скрежета сжимал зубы и вновь возвращался к схватке со слабостью. Первые дни генерал работал над тонусом, привыкая использовать новое тело – без помощи, без костылей. Едва раны затянулись, принялся тренироваться с протезом.

К середине дня, изможденные беспощадными тренировками, Геверциони после душа и короткого отдыха засаживался за бумаги. Обложившись справочниками, монографиями и распечатками документов, Георгий кропотливо расчерчивал, высчитывал. Никто не знает, над чем идет работа: сам генерал не показывал, да и распространяться не проявлял желания, а кроме Толстикова не было людей, сошедшихся с Геверциони достаточно близко.

Вот и сегодня день сменился вечером, уже пятым по счету – и неотличимо схожим с братьями. Такой же безликий и праздный. И уже навязший привкус полыни в душе... Отложив бумаги в сторону, Геверциони тяжело поднялся. Уставшие мышцы ныли, громко протестуя против не знающих предела нагрузок, то и дело угрожая предать – пришлось по-стариковски облокачиваться на стол. Усмехнувшись произошедшим переменам, Георгий всё же выпрямился, нащупав равновесие. Двигаться с протезом даже самым лучшим из возможных непросто. Хотя местные спецы и постарались на славу, приспособив имеющуюся в запасе конструкцию лично для генерала с учетом добрых двух сотен параметров. Но увы, заменить природную легкость, непринужденность человек не в силах. Потому даже в самом уверенном, самом естественном движении таился изъян. И, как минимум, один человек всегда знал про это...

Отбросив лишние мысли, Геверциони не спеша отправился к Толстикову. Поздняя вечерняя беседа стала негласной традицией. И Георгий не намеревался отступать.

Илья встретил товарища тепло, что, впрочем, тоже стало вполне обычным делом. За несколько дней двое успели не просто найти общий язык, но и на самом деле сдружиться. И не только из-за желания Геверциони – сам Толстиков, долгое время лишенный возможности товариществовать с близким по духу человеком, подсознательно искал общения. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком.

Добравшись по хитросплетению коридоров и этажей до отсека Ильи, Геверциони небрежно отбарабанил костяшками по двери. Изнутри донеслось приглушенное:

– Да, да... Черт! Входите!

Усмехнувшись, Георгий потянул створку на себя. Перешагивая порог, произнес:

– Что, помешал деньги прятать?

– Именно... – с напускным недружелюбием ответил Толстиков. – Золото партии... А ты сам-то, курилка, не устал над организмом измываться? Того и гляди загонишь себя в могилу... А ведь с таким упорством тебя от туда вытащили. Если не к нам, то уж к своим бы поимел благодарность...

– Не-ет, не загоню... Есть у меня ещё кое-какие планы на ближайшие дни... – негодующе фыркнув, Геверциони отмахнулся от упрёка. Непринужденно пересек комнату, старательно перешагивая расставленные, разбросанные по полу стопки книг и кипы документов. И, наконец, с видимым облегчением опустился на кровать. Каркас негодующе скрипнул, пружины податливо прогнулись, чтобы тут же слегка подбросить наглеца.

– Всё играешься... – с одобрением усмехнулся Толстиков. – Как маленький, честное слово! И что это за туманные намеки про планы? Какую-то пакость затеваешь?

– Ну прости, – развел руками Геверциони. – Аттракционов и луна-парка у вас тут нет, потому приходится обходиться подручными средствами... А что до дел... Есть кое-какие соображения... Рассчитал то, посмотрел это... В общем, если доведется – расскажу непременно. А пока давай для ясности замнем.

– Хорошо, раз так... Что до развлечений... Развлечений особенных у нас, конечно, не много... – признал с печалю в голосе Толстиков. Затем что-то неуловимо изменилось в его лице: сверкнула ослепительная лукавая улыбка, глаза прищурились, тая озорные искры. – ... но кое-что есть... Оп!

Умелым жестом фокусника, Илья извлек из-под завала книг на столе пузатую бутылку. Стеклянные грани сокрыты под толстым слоем пыли, этикетка повыцвела, местами сморщилась. Но содержимое по прежнему – даже сквозь серую пелену – сияло на свету глубоким янтарным солнцем.

– Да ты шутишь?! – воскликнул Геверциони, невольно подавшись вперед. В этом возгласе неразрывно перемешались восторг и недоверие. – Неужели...?!

– Точно! Ещё прошлого века – времен заложения базы... – с гордостью кивнул Толстиков. – В чём-чём, а в нюхе тебе не откажешь: чуешь, крыса штабная, стоящую вещь... Ты как раз стучал, а она чуть не выскользнула из рук – чудом на лету поймал...

– Сам-то хорош, – усмехнулся в ответ Геверциони. – Но в честь чего такой дорогой жест? Сегодня что – праздник?

– Да нет, в общем... – пожав плечами, ответил Толстиков. – Только я не понимаю навязчивого желания привязать повод для радости к определенному дню. Хуже чем собаку на цепь... Ощущение такое, словно радоваться нужно строго по расписанию. Ненавижу!

– Успокойся, чего так взъелся? – призвал к рассудку товарища Георгий.

– Да ладно.. Всё в порядке, – уже гораздо мягче ответил Толстиков, присаживаясь на стул напротив Геверциони. – Как по мне – лучше самому устраивать праздник, если чувствуешь, что нужно. Мелочь? Может быть... Мир в сердце начинается с честности перед самим собой, а здесь мелочей не бывает.

– Э-э-э... темнишь, генерал... – хитро прищурившись, возразил Геверциони. – Не так всё просто.

– Ну, не так... – признался Толстиков.

– А как? – продолжил настаивать Георгий. – Что случилось?

– В общем... Я предложение сделал... – потупив взгляд, неразборчиво буркнул Илья.

– И? – сделав ладонями знак продолжить, Геверциони словом подтолкнул товарища.

– И она сказала, что я дурак... – обреченно досказал генерал.

– А потом?

– А потому ушла... – вздохнув, ответил Толстиков. – Вот я и думаю – а может и вправду дурак?

– Ну-у-у... Это, конечно вопрос скользкий... – усмехнулся Геверциони.

– Спасибо за поддержку, утешил... – мрачно буркнул Толстиков, наконец срывая с горлышка бутылки сургуч. Следом настала очередь пробки. Выскочив с тихим хлопком, она выпустила на свободу пряный, с легкой горчинкой аромат. Разлив коньяк по стаканам, Илья протянул один Георгию. – Держи... Прости, лимонов не было...

– Ну, прости... – усмехнувшись, продолжил Геверциони, приняв стакан. – Да уж, испытанный способ решения проблем... Кстати, гусар, я вам удивляюсь – откуда такие дурные привычки? Коньяк не закусывают – тем более лимоном. Разве что, если есть желание убить букет – но тогда можно заправляться чем угодно, вплоть до браги или самогона с равным эффектом... Вы ведь штабные в алкоголе должны разбираться. Как древние говорили, nobles oblige.

– Что-то ты сегодня необычайно язвителен... – заметил Толстиков. – Прямо хуже крапивы.

– Так для тебя же стараюсь! – усмехнулся Георгий. – Пойми: даже то, что ты дурак, еще не означает отказа. И даже наоборот.

– Даже так? – удивленно поинтересовался Толстиков.

– А ты как думал! Что-нибудь ещё сказала?

– Ну... что-то вроде "Мы с тобой не подходим друг другу – как небо и земля..." ну и вообще истерику устроила...

– Истерику?

– Точнее скандал... – поправился Толстиков. – Всё в чем-то обвиняла, упрекала...

– А поточнее? В чем хоть виноват, дружище?

– Ну... По-моему, почти во всем...Её раз назвала тюфяком, безынициативным... Вроде как она все понимает, а я ещё до уровня не дорос...

– Да, это бывает... – усмехнулся Георгий.

– Ну и сволочь же ты... – обиделся Илья.

– А я что? – пожав плечами, возразил Геверциони. – Она ведь права. По-своему, конечно, но права. Так что неплохо бы тебе измениться...

– Это вот и есть поддержка?

– Нет, не вся... В общем, слушай и не жалуйся потом... – Георгий на секунду закрыл глаза, собираясь с мыслями. После чего, развалившись на кровати словно уставший гуру, приступил к лекции. Не забывая периодически прикладываться к стакану.

– Я пусть и не профессионал в психоанализе, но кое-что сказать могу. Ну, например вот эти всё разговоры про совместимость, типы и прочая... Как по мне – полная чушь! Не может нормальный человек всерьез верить этому. Не-мо-жет! И очень часто подобная фраза лишь проявление в лучшем случае слабости, а в худшем – трусости. Когда один готов идти до конца, а второй, несмотря на чувства, не желает перестроить себя, измениться ради близкого человека. Эгоизм в крайнем проявлении: "Ты не сможешь полюбить меня, такой, какая я есть. Нам будет тяжело вместе". Самый настоящий доведенный до абсурда эгоизм. Люди ради любви готовы горы свернуть! Но только не себя любимого – нет, нет!... – забывшись, Геверциони принялся все сильнее и сильнее жестикулировать. Что в конечном итоге чуть не обернулось выскользнувшим из ладони стаканом. Тару генерал все же сумел сохранить, но часть содержимого пролилась на пол.

– Как ты, однако... – восторженно заметил Толстиков. – Лихо правду-матку режешь!

– А ты бы не очень радовался... – прищурившись, осадил Георгий Илью. – Сам то, что, лучше?

– В смысле? – удивленно спросил собеседник.

– Да в прямом! – огрызнулся Геверциони. – Думаешь, я тебя тут оправдываю? Какая она, мол, стерва! Как неправа! А ты белый и пушистый, разве что без крыльев. Так?! Да ничуть! Она тебя справедливо осадила – в плане претензий. И, убежден, ведь не в первый раз.

– Да, действительно, – не в первый... – смущенно кивнул Толстиков.

– Ну и где результат? – Георгий безжалостно нанес решающий удар. – Дал ты ей повод постыдиться? Показал: "Смотри – я готов ради тебя меняться. А ты?"? Показал? Нифига не показал! Так что и ты не святой.

– Злой ты... – Толстиков расстроено перекатывал между ладонями граненый стакан.

– Обиделся? – ехидно поинтересовался Геверциони. – Ну и дурак! Да тебе сейчас, болван, не дуться на меня нужно. А, поняв – и приняв! – ошибки, все исправлять.

– Исправлять? – Илья поднял искаженное мукой лицо. Взгляды генералов встретились. И впервые за разговор за целым ворохом перемененных масок мелькнуло истинное чувство. Робкая, трепетная надежда.

– Да! Да! – Геверциони широко улыбнулся. – Давай, не рассиживайся тут! Хватит жаловаться! Иди и возьми! Докажи! Прямо сейчас.

– Сейчас? – Толстиков непроизвольно подался вперед. Движение уже зародилось, но не нашло выхода. Словно сжатая пружина, ожидающая спуска курка.

– Бего-ом! – громыхнул Георгий с напускной мрачностью. И Илья сорвался с места. Какое-то время продолжая по инерции вглядываться в лицо товарища.

– Да... Я... Сейчас... Ты подожди... – Затем резко повернулся вперед и рванул с места – только дверь хлопнула.

– Слава храбрецам... – грустно усмехаясь пробормотал под нос Геверциони. И разом осушил стакан, точно не с коллекционным коньяком, а обычной водкой. – Слава...

Глава N20 – Кузнецов, Ильин, Фурманов. 02.46, 19 ноября 2046 г.

Офицеры стоят на промозглом, свирепом ветру, но не чувствуют холода. Вглядываются в занесенную снежной поволокой даль, щуря глаза от ударов вьюги. Долгая ночь заканчивается, неспешно переваливаясь черным подбрюшьем за горизонт. А за спиной – над плотной стеной леса – уже светлеет, уже проглядывает свинцово-сизая поволока.

Кузнецов подавлен больше других, но не мог допустить и мысли, чтобы это показать. Все в его внешности твердо, все подчеркивает решимость: взгляд спокойный, внимательный, плечи гордо расправлены, ни дрожи, ни суетливости в руках. Вопреки правилам маскировки намеренно оставленная флотская офицерская форма успела обноситься и сидит как влитая. На пробирающем до костей холоде – минус тридцать, сорок, кто считал? – черная шинель и низкая шапка мелким каракулем выглядят явным франтовством, если не пижонством. Только сейчас и такая бравада – в счёт. Когда потерянно всё – держаться можно лишь за себя. Потому что даже в таких случаях, как напутствовали древние, – ещё не всё потеряно. И самое главное, что первым заметил Ильин ещё в Томске, а после и остальные старшие офицеры: иссеченные, растрепанные по краям погоны. Местами опаленные, побитые искрами, звезды потускнели, но, даже несмотря на резанные нити, концы которых аккуратно спрятаны, по-прежнему смотрятся грозно. Погоны – единственное, что сохранилось от прежней формы, ещё с "Неподдающегося".

Старшие офицеры уже не в первый раз стоят плечом к плечу, вглядываясь в хищный оскал очередной опасности. Только вот как сейчас ещё не было. Где-то там, совсем недалеко, захлопнулись челюсти капкана. Не вырваться, не уйти. Рывок на Новосибирск изначально предполагал риск, но в этот раз удача отвернулась. И без того слишком долго благоволила она десантникам – ветреный характер проявился в самый неподходящий момент...

Из Томска бригада вышла успешно – в полной темноте, прячась за густой облачный покров. Светомаскировка тоже организованная на уровне: по густонаселенным районам и вплоть до более-менее лесистых мест машины двигались в две колонны друг за другом с выключенными фарами. Будто слепые за поводырем. Затем быстрый бросок через лес – и по люду реки полным ходом железный поток понесся к Новосибирску. Всё будто казалось неплохо. Но это, увы, стало фатальным заблуждением.

Бригада угодила в капкан почти на пороге города. В ловушку противник превратил весь изгиб Оби от Белоярки до Красного Яра – изощренным издевательством здесь и не пахло, хотя названия случились сомнительные. Вероятно, противник даже не обнаружил продвижение десантников – предугадал. А ведь раньше за немцами не наблюдалось – подобную прозорливость демонстрируют впервые. Как предположил Кузнецов, действиями излишне ретивых советских заинтересовались "на верху". Что и было чистой правдой. И в зависимости от степени высот этого самого верха прогнозы вырисовываются один мрачнее другого...

Так или иначе, но в расставленную ловушку угодили с размаху – и сразу по уши. В силу объективной технической слабости даже не заметив. Тревога поднялась только когда противник сам обозначил присутствие... Сделано было со вкусом и изрядной долей цинизма: ночь вспыхнула тысячами огней вдали – от горизонта до горизонта, в небе, ожесточенно рассекая морозный воздух лопастями, зависло с десяток вертолетов, не преминувших ударить по глазам жертвы мощными прожекторами.

Сразу вслед психической атаке со всех сторон грянул ровный, уверенный голос: "Русские! Сдавайтесь! Вы окружены. Сопротивление бесполезно и бессмысленно. Дальнейшее упорство приведет к ненужным жертвам!" И так по кругу.

Надо отдать должное, Кузнецов не растерялся ни на миг – более того: адмирал внутренне готовился к чему-то похожему, проигрывая в уме варианты. Хотя сейчас поводов для отчаяния оказалось предостаточно: бригаду зажали на льду, который можно просто проломить и устроить изощренную месть за Чудское озеро. Кроме того по левую руку густой, труднопроходимый лес, плюс почти отвесный берег до пяти метров. А справа – открытое пространство, простреливаемое и просматриваемое "на ура": на изгибе старица и заболоченные берега подмерзли, образовав на несколько километров открытую террасу с редкими вмерзшими в панцирь деревцами и кустарником. Отступать некуда – ни отступать, ни бежать.

Понимая, что единственный залог успеха – скорость, адмирал приказал немедленно развернуть последний оставшийся штурмовик. И уже через десяток секунд машина тяжело прыгнула в ночь...

"Один, два, три, четыре... – секунды тянулись медленно, невольно отдаваясь в сознании гулкими ударами, в тон надсадному биению сердца. – Отрыв! Теперь ещё немного подождать!... Ещё!" Кузнецов оттягивал до последнего, чтобы не выдать ничем намерений – и без того мало шансов осталось. Лишь за считанные мгновения до предполагаемого времени взрыва, адмирал крикнул:

– Ложись! Глаза!!

Команда волной прокатилась по строю – и, наученные Томском, бойцы не заставили себя упрашивать. Слаженно, будто не один год тренируясь исполнять эту команду "все вдруг", десантники моментально упали на лед, прикрывая руками голову... Однако прошла секунда, другая... Тишина. Ни взрыва, ни шороха...

Кузнецов первым поднялся на колено и, даже не отряхивая снег, до рези в глазах принялся всматриваться вдаль. Ничего... Только ослепляющие пятна прожекторов и утопающий в густой черноте остальной мир.

Но вот адмирал заметил движущуюся точку... Штурмовик! Раскаленные сопла на фоне вспыхнувшей ночи едва заметны, и все же! "Почему нет взрыва? Почему?!" – единственная мысль обнаженной жилой билась в сознании Кузнецова. Нет ответа...

Но вот в небе возникла совершенно иная, смертоносная расцветка: фосфорицирующие зенитные снаряды со всех сторон пронзают ночь, пульсирующие трассы щедрым сплетением опоясывают отчаянно маневрирующий штурмовик. Без шансов. Один вираж, другой – и, потеряв скорость, потеряв пространство маневра, машина становится под удар. Есть в этом некая обреченность, безысходность. Когда сознание продолжает лихорадочно искать выход, видит его, но жестокая физика по инерции упрямо тянет тебя к пропасти. Как оказалось, Кузнецов увидел последний самолет лишь чтобы стать свидетелем последних секунд жизни металлической птицы.

Снаряды ударили в обшивку: один, другой, расцветая клубками огненных всполохов. Машина судорожно дернулась, забилась в конвульсиях. Затем новый шквал ударов. Во все стороны брызнули осколки оперения, с силой вырвало и унесло прочь правое крыло, вспыхнули, выворачиваясь сопла. Самолет по инерции прополз несколько метров, а после, закручиваясь в штопор, ринулся к земле. А следом рушилась и надежа быстрого прорыва из кольца. Немцы же вновь издевательски повторили предложение сдаваться, упомянув про бессмысленность сопротивления. Открыто намекая, что в случае новой необдуманной попытки жертв со стороны советских военных будет гораздо больше. Под конец добавили три часа на размышления – и смолкли, разом выключив свет. Ночь навалилась на десантников со всех сторон черная и плотная, будто вата...

Глава N21 – Косолапов. 02.55, 19 ноября 2046 г.

... Для Ивана путь к Новосибирску выдался сложным. Почти неподъемным. Десантник держался на чистой силе воли – да и то не без помощи чуда. Первым было, конечно, что Косолапов вовсе сумел попасть на "Алатырь". За это спасибо следует сказать не только Чемезову, но и товарищам по оружию – ведь именно они в течение трех дней тащили Ивана на плечах. Израненного, обессилившего. И это чудо, конечно, чудо человеческое: учитывая обстановку последних дней перехода, сколько стоило десантникам не опустить руки, не отчаяться, не бросить "живой балласт"? Скромный подвиг не перестаёт быть подвигом.

Дальше благодарить Ивану следует медиков "таймырской крепости". Именно они за считанные дни не только на высшем уровне подремонтировали израненного десантника (и положение его было на момент прибытия далеким от благополучного). За три дня последнего перехода из-за полного отсутствия медикаментов у эскулапов не осталось возможности не только оперировать, но даже и обеспечивать приемлемый уход. И изначально довольно легкие раны обросли букетом осложнений как новогодняя елка игрушками. Скляр, и без того смертельно осунувшийся, с посеревшим лицом и запавшими глазами, только зубами скрипел в бессильной ярости. Но был бессилен. А вот в курортных условиях заветной базы не без труда, но удалось поставить и Косолапова в числе прочих на ноги. Хотя, конечно, никакая ударная реабилитация не имела бы успеха, если бы пациент сам не цеплялся зубами, ногтями – чем угодно, – за шанс вернуться в строй. Уж очень не хотелось Ивану оставаться на базе словно какому инвалиду, когда товарищи пойдут наконец в бой. Ведь инвалидом себя десантник никак не чувствовал и признавать не хотел. Категорически!

К тому моменту Иван стал личностью известной в бригаде. Про двоих чудом успевших вскочить на подножку не какого-то там поезда – самолета! – ещё недавних "смертников" слышал каждый. Слава, конечно, не то чтобы слишком завидная, не героическая, но все же. Тем сильнее хотелось сержанту заполучить новый шанс. Ведь и Лида, и Вадим очки только набирали. За спасение бригады – уже во второй раз – на молодую красавицу-лейтенанта молились поголовно все неженатые десантники. Ну а Раевский в глазах самой Соболевской приобретал всё больший вес.

Увы, слишком быстро кончилась передышка. Судьба вновь грубо и бесцеремонно – как ей свойственно – вмешалась в течение дней. И если находясь на "Алатыре" Косолапов не только завидовал более удачливому сопернику, но и позволял себе довольно нелицеприятные, недостойные мысли, то после марша, после Томска... После Томска Ивана не покидало чувство жгучего стыда за свое недостойное поведение. Личные счеты это личное дело. Особенно если они надуманны. Но перед лицом испытаний негоже заниматься мелочными склоками. Смерть же и вовсе навсегда и крепко расставляет всё по местам. Теперь старший лейтенант Вадим Раевский навсегда останется для Ивана не раздражающим соперником, а боевым товарищем, героем, на которого нужно равнять всю дальнейшую жизнь...

Немало этому превращению чувств способствовало и кое-что другое. До обычного сержанта никто ведь не доводил детали операции. Потому Иван лишь после, вместе со всеми узнал, что именно благодаря настойчивости Вадима Лиде тогда не пришлось подниматься в воздух со смертельным грузом для почти самоубийственной атаки. И какой сволочью надо было быть, чтобы сохранять за пазухой камень?

А вот сегодня ночью, стоило только просочиться слухам, что для обеспечения прорыва вновь будет нанесен ядерный удар, Иван не сомневался – знал, кто сядет за штурвал. Пилотов-то в бригаде не прибавилось, да и откуда? На "Алатыре" таких специалистов не было в принципе – подземная секретная база не особо располагает к тренировкам крылатых ассов. А асс без практики это не просто смешно, это нонсенс. В Томске может ветераны-пилоты и были, но не оставалось времени для поисков. Так что выбор невелик: либо знаменитый ГБшник полковник Фурманов, либо опять же Лида. Прекрасно отдавая себе отчет (без всякой злобы) о раскладе сил, Косолапов понимал, что полковник сейчас для 137-й во много крат важнее героического пилота.

Потому за полетом одинокого штурмовика Иван следил едва ли не с большим вниманием, чем командующий состав. Сержант даже, вопреки логике и здравому смыслу не стал укрываться в ожидании вспышки. Хотя молочно-белое сияние, не знающие милосердия ровно как и иных чувств, могло запросто выжечь глаза незадачливому десантнику. Но Косолапову в тот момент было все равно. Тем более интуиция ещё с начала перехода настойчиво нашептывала, что с Лидой случится какая-то беда. Не объяснить словами – просто что-то липкое, холодное и злое целый день ворочалось на сердце, не давало покоя.

И вот теперь это нечто обретало плоть. Немигающими, расширившимися до предела глазами Иван провожал штурмовик, отчаянно вытягивающий прочь от порядков противника. Точно так же, как до того сопровождал его на всем пути. Десантник ясно видел, как открывался бомбардировочный люк, как едва заметная с расстояния в пару километров боеголовка с ярко-оранжевой маркировкой ринулась вниз. И как бессильно заряд рушится на землю, как, низвергнувшись, замирает, подняв лишь куцее облако снежной пыли. Не получилось! Ничего не получилось...

И вот теперь, пережив несколько ужасных мгновений паники, немцы с охотой вымещают злость на пилоте. Одиночная машина на фоне ночного неба – отличная мишень. Наблюдая за тем, как захлебывается штурмовик уже после первого жидкого залпа, Иван понял: "Не долетит!" И, не дожидаясь, не истязая себя зрелищем конца стальной птицы, ринулся вперед. Только и надеясь, что Лида сумеет дотянуть, спланировать на нейтральную территорию. Да даже если и нет!

Сдернув с плеча автомат, сержант на одних рефлексах передернул затвор, сухо щелкнул, примыкая вороненый, хищно блестящий отточенным лезвием штык. Все существо Ивана оставалось направлено вперед, к ней. Десантника не остановил ни раздосадованный окрик взводного, ни призывы товарищей. Те только и могли, что напряженно сопровождать скоро удаляющуюся, истаивающую в кружеве метели фигуру. Только неразлучные Ян и Симо не подвели. Обменявшись короткими, понимающими взглядами, друзья лихо перемахнули заметенный пологий спуск берега и припустили вдогонку.

То ли вопреки собственной жестокости, то ли просто в насмешку над тщетной суетностью людей, судьба не стала отбирать у Соболевской последний шанс. Настоящее чудо, что под прицелом огненного шквала девушка уже в предобморочном состоянии сумела выбраться из буквально разваливающейся машины. Что парашют, иссеченный осколками и поеденный пламенем, не вспыхнул, не треснул от натуги, расходясь по швам. Что планирующий силуэт так и не смогли подстрелить не жалевшие патронов немцы. Что ветер на крыльях милостиво донес Лиду прямо в руки подоспевшим десантникам.

Только и противник не дремал: вслед нахально ускользающей добыче смело ринулся добрый взвод. Ив вооружение... Куда там браться десантникам! Немцы обвешали пехоту разыми хитростями, как новогоднюю ель: усиленные бронекостюмы, всевозможные датчики, микровычислители... Бойцы 137-й о таком могли лишь мечтать. Советские бронекостюмы, конечно, лучше японских и тем более – немецких. Но автоматические корректировщики прицеливания, электронная начинка оружия сводила даже скромное преимущество не просто на нет – в глубокий минус.

Единственное, в чем друзьям, можно сказать, повезло, что взвод преследователей просто физически не смог успеть к месту приземления первыми. Немудрено с такой ношей на плечах. Как говорится: где-то теряем, где-то находим. Итого у Ивана сотоварищи оказалось целых полтора десятка секунд в запасе. Этого с лихвой хватило для того, чтобы поспешно срезать ремни парашюта и для короткой перепалки.

Косолапов попытался было, обнаружив нежданную подмогу, переложить девушку на руки Яну. Но поляк решительно осадил друга, высказавшись в непривычной для себя резкой манере. Завершив тираду лаконичным: "Забирай и уходи". После Ян демонстративно отвернулся лицом к наступающим и стал прикидывать наиболее перспективный маршрут сближения. Благо немцы, пусть и увешанные оружием по самое "не могу" непривычны серьезному бою: вон как растянулись глистообразной колонной. Им бы цепью зайти, окружить... Но, как говорится, если противник идиот, это лечится аккуратно и больно. Тем боле, что в сложившихся условиях рукопашная для рафинированных бошей – самое то. Это не на экране вычислителя мишени выцеливать. Пятнадцать сантиметров отточенной стали – это не отстраненная абстракция, это очень и очень страшно.