Текст книги "Антология современной уральской прозы"

Автор книги: Андрей Козлов

Соавторы: Андрей Матвеев,Вячеслав Курицын,Владимир Соколовский,Александр Шабуров,Иван Андрощук,Александр Верников,Евгений Касимов,Юлия Кокошко,Нина Горланова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Конечно, – говорит, вытирая слёзы, – ты можешь не верить, но если бы ты знал, что она начала меня шантажировать! Ведь она фотограф и десятки раз снимала меня голой, да ещё ставила аппарат на автоспуск и снималась вместе со мной. Думаешь, мне хочется, чтобы кто-нибудь увидел эти фотографии? – А сейчас?

– Я выкрала негативы, – бесцветным и усталым голосом объясняет Нэля, – несколько дней назад. Я знала, что Галины не будет ночью дома, она уезжала к матери, в другой город, а у меня был ключ. Пришла вечером и рылась до утра, но нашла. – Где? – зачем-то спросил он. – На кухне, в банке с гречневой крупой.

Он представил, как Нэля обшаривает ночью квартиру своей подруги по интимным радостям, и ему захотелось сказать, что место ей в дурдоме. Какое-то идиотство, плохо закрученный шпионский роман. Сцена, которую стоило бы вычеркнуть из рукописи. Он ничего не понимает, он знает лишь одно: всё кончено, со временем палач сделает своё дело и отправится к окошечку кассы получать честно заработанные деньги. Но друзьями они не останутся. Они просто не смогут остаться друзьями, ведь как забыть её тело и всё то, что оно давало ему. – Что ты сделала с плёнками? – деловито спросил он. Она покорно взяла сумочку, открыла и протянула ему две завёрнутые в серебряную фольгу катушки: – Посмотри, если хочешь.

Он покраснел, но катушки взял. Развернул одну и начал смотреть на свет. Галинино тело было в чём-то даже красивее, крупнее и рельефней. Нэлино не вызывало в нём никаких чувств. Он смотрел на эти маленькие кадрики и понимал, что почва окончательно уходит из-под ног, ему надо было отказаться, надо было дать ей пощёчину, обозвать распутной дурой и блядью. А он стоит и рассматривает то, как его любовница (надо набраться смелости перед самим собой и произнести это слово) занимается любовью со своей же подругой. Судя по всему, увлечённо и со смаком. Практически так же увлечённо и со смаком, как и с ним. Галина совратила Нэлю, Нэля заволокла его к себе в постель. Он был невинен, теперь же заляпан грязью, если чего и ждал, так это совсем другого. Он ждал любви, а оказалось, что это только постель. Причём – на троих. Пусть попеременке, но на троих.

– Возьми, – сказал он, брезгливо протягивая ей негативы обратно. Тела на них были чёрными, белая простынь тоже получилась чёрной. – Вы как две негритянки. – Нэля плотоядно захохотала. Опять захотелось сдавить ей шею и делать это так долго, сколько понадобится. До последнего вздоха. Он любит её, но должен её убить. Любимая оказалась ведьмой-перевёртышем, если он убьёт её, то она возродится вновь во всей своей чистоте. – Ты их сожжёшь? – спросил он.

– Зачем? – удивилась Нэля. – Галина мне сейчас не страшна! Ему стало противно, он ощутил комок тошноты в желудке, но смог его удержать.

– Мальчишка! – как-то презрительно сказала Нэля. – Ты что, думаешь в этом мире можно как-то иначе? Все только и делают, что пытаются нагреть друг друга, подставить ножку, попользовать. Не я первая, не я последняя. Любовь и чистота хороши в романах девятнадцатого века, постарайся о них забыть. – Лицо у неё осунулось, зубы оскалились в непристойной гримасе. – Я ведь тоже лишилась невинности в шестнадцать лет, и тоже любила, и даже вышла замуж. Но... – и она махнула рукой. – Сначала употребили меня, потом я употребила тебя, сейчас твоя очередь!

Ему стало страшно, ему захотелось бежать. Он никогда не видел Нэлю такой циничной, опустошённой, очень и очень злой. Нет, убивать её нельзя, подумал он, её надо жалеть, хотя страшно, хотя хочется бежать. Он обнял её и начал целовать в губы, глаза, щёки, шею, волосы. Нэля покорно подставляла лицо, мокрое от слёз, ему казалось, что всё – и спица, игла, заноза, и топор палача, и держащая его потная, мускулистая, волосатая рука – лишь какая-то неясная тень на этом чистом и солнечном дне. Как жаль, что они не у неё дома, а здесь, в этой дурацкой маленькой комнатке, из которой выход ведёт прямо в зал книжного абонемента, и там сидит милая интеллигентная дама, цербер на страже Нэлиного тела. Только тише, шепнула Нэля, расстегнула ему брюки и опустилась на колени. Он почувствовал её влажный, засасывающий рот, страх прошёл, хотелось кричать. Вот мокрая шершавость язычка сменилась острым покусыванием, вот вновь влажное и шершавое прикосновение. Он изгибался на стуле, прикрывая ладонью рот, а Нэля пыхтела, зажав голову между его колен, пока, наконец, кожица перезрелого фрукта не лопнула и её рот не заполнился густой солоноватой (впрочем, на это есть разные точки зрения) жижицей, Нэля оттолкнула его колени и смачно вытерла сперму с губ рукой. Сперму с губ. Сгуб. В одно слово. Сгуб-сруб, сгубленный сруб, сгубленный-загубленный (можно и срубленный), как срифмовал бы он годы спустя. – Доволен? – каким-то севшим, тихим голосом спросила она. Он не мог говорить, сидел и тяжело дышал. Нэля быстренько подкрасила губы, грудь её учащённо вздымалась под сероватым рабочим халатиком. Надо посмотреть на себя в зеркальце, надо снова повязать волосы косынкой, улыбнуться, подойти к дверям, повернуть ключ, тихо, чтобы никто не слышал, приоткрыть дверь, выглянуть в зал и спокойно перевести дух.

– Ну? – она оборачивается к нему. – Кончил дурить? Он сдался, ему нечего сказать, он оказался слаб и вместо убийства готов совершить очередное самоубийство. А может, и не готов. А может, уже. Очередное. Безо всякого «Заура о-о-о». Отцовские патроны остались невостребованными. На солнце набежала тучка, полдень давно миновал, интересно, сколько он торчит здесь?

– Уже два часа, – говорит Нэля, поглядев на свои маленькие часики, – мне пора обедать.

Он послушно встаёт со стула, на котором незаметно для себя оказался во время фелляции. – Ширинку застегни, герой, – уже спокойно и уверенно, с ощущением собственного превосходства, говорит Нэля. Его бьёт током. Я всё же убью её, не сегодня и не здесь, может, годы спустя, но я сделаю это, думает, идя вслед за ней через зал книжного абонемента. Здесь он впервые увидел её. Это было меньше года назад. Меньше года. Меньше. Года. Он увидел её меньше года назад и стал гадом. Года-гада. Дальше слово награда. Каждому гаду своя награда. Но это тоже – годы спустя. Она снимает халатик, о чём-то ласково говорит с коллегой-библиотекарем. – Я пойду поесть, – доносится до него. – Конечно, Нэличка, конечно. – Она выходит из дверей первой и начинает спускаться по лестнице. Он испуганно оглядывается по сторонам: следов палача не видно, но лучше поостеречься, отсрочить, отложить, отдалить на какое-то время. Сладостно и мучительно ноет натруженный пах. Нэля быстренько сбегает по лестнице, её крепкие ягодицы заманчиво круглятся под чёрной шёлковой юбкой. Если выстрелить сейчас в неё, то попадёшь прямо в спину, пуля засядет в крестце, и она рухнет в самом низу лестницы с долгим и отчаянным криком. Но можно и ножом, вот он летит, посверкивая на солнце, вонзается меж лопаток и следует всё тот же крик. Долгий и отчаянный. Солнце окончательно скрывается за облаками, он берёт её голову и целует в холодеющие губы. Сирена милицейской машины. Я любил тебя, Нэля, говорит он, протягивая руки и ожидая лязга наручников. Палач выходит из незаметной двери в соседней стене, бережно прижимая к себе чёрно-красный футляр с топором: – Что, уже пора?

– Ты в какую сторону? – спрашивает Нэля, весело помахивая сумочкой.

Он показывает в сторону автобусной остановки. – Не сердись, миленький, я бегу, – и она быстренько целует его в щёку. – Забеги как-нибудь, только на работу, домой не надо. – Ресницы делают резкий и решительный взмах, а потом томно падают, как бы говоря, что отныне они – он и она – одна шайка, соучастники, повязанные на мокром деле. – Думаю, ещё увидимся, – решительно заканчивает Нэля и энергично идёт вниз по улице, в противоположную от автобусной остановки сторону.

Увидимся, – запоздало говорит он в пустоту и чувствует, что игла, спица, заноза окончательно проткнула грудь и вышла из неё на добрых два сантиметра. Проводит рукой по рубашке и смотрит на красные кончики собственных пальцев. «Вот и свершилось, – думает он, – но мы обязательно увидимся».

4

Сень-тень, всё так же, только расклад другой. Он сидит за круглым, когда-то чёрным, а ныне буро-коричневым столиком и уплетает прощальные абрикосы. Последние-прощальные, последние в этом году, запоздалые, отошедшие, прощальные в этом сезоне, то есть отвальные, на уезд, напоследок. Круг вновь замыкается. Последние-напоследок. Послед. По следу. Совсем недавно они сидели здесь втроём и говорили о смерти Романа. Прошло каких-то двадцать с небольшим дней. Пора брать новый след. Сень-тень, вот плетень. Вместо плетня аккуратный каменный заборчик. Заборчик-забор. Он летит за борт. Обвитый виноградом, плющом, хмелем и ещё неизвестно чем. Летит один и уплетает прощальные абрикосы. Ребята уже в Москве, вчера вечером звонили хозяйке. Ехали три дня. Через Симферополь (слишком много пирамидальных тополей, сухо и пыльно, день ещё не разгорелся), Джанкой (всё то же, только день успел разгореться), Мелитополь (маленький, уютный и сытый город с множеством мух), Запорожье (дымящиеся трубы как отрыжка индустриализации), Константиновку и Лозовую (скользящий прочерк ночи), Харьков (непонятный город харчей и хорьков, харчащихся хорьков, если точнее), Белгород (пауза на смену колеса), Курск (Курская магнитная аномалия, Курская дуга, курские яблоки), Орёл (отчего-то запавшие в память никогда не виденные орловские рысаки), Тула (естественно, что самовары, пряники и оружейных дел мастера, да ещё пьяный гармонист, играющий на тульской трёхрядке), Серпухов (ближе), Подольск (совсем близко), Москва (атлас можно закрыть и убрать на полку, а грязную и умаянную машину поставить в гараж). Он как раз пил у хозяйки чай, и ребята попросили, чтобы он тоже взял трубку. Далёкий голос Александра Борисовича. Далёкий голос Марины, Связь плохая, приходится кричать. Почти. Почти кричать. То есть ещё не крик, но что-то около. Повысив голос. На повышенных тонах. Форсируя речь. В горле начинает сохнуть от напряжения. Как доехали? (Связь по радио, связь по радио.) Хорошо. (Связь по радио, связь по радио.) Как погода? Продолжается всё та же связь всё по тому же радио, механический женский голос с металлическими модуляциями. Повесили трубку, пожелав спокойной ночи. Хозяйка тоже желает спокойной ночи, а он идёт пройтись. Вниз по лестнице и в парк. Неясные, бесшумные тени летучих мышей. Какая-то парочка выгуливает чёрного пуделя. Подбежал, обнюхал, облаивать не стал. (Марина уже вымыла Машку и стала готовить ванну Александру Борисовичу. Прекрасная хозяйка, о себе думает в последнюю очередь. Моросит дождь, самый конец Каширского шоссе, тьму-таракань, большой, нахохлившийся, многоэтажный дом, Сначала жили в Кунцево. Хотя лучше сказать «вначале». Вначале жили в Кунцево. Я – кунцевский, смеясь, говорил про себя Саша. Семером в двух комнатах. Потом построили кооператив. Построили-купили. Вот здесь, на этой чёртовой окраине. Вода в ванне достаточно чистая, надо налить пены и повесить чистое полотенце. Машка пьёт чай и ест печенье. Пьёт печенье и ест чай. С дороги ум заходит за разум. Сейчас Машка ляжет спать, потом вымоется и ляжет спать Саша. Потом наступит её черёд. Разбирать вещи – завтра, сегодня просто нет сил. Завтра стирка, магазины, разборка вещей, только в обратном порядке. Разборка вещей, магазины, стирка. Ал. Бор. с утра уедет по делам. Дел много, и его не будет почти весь день. Надо узнать, как с визами, в подробностях. Вызов пришёл сразу после Нового года. Идиотская страна, прежде чем её покинешь, потеряешь последнее здоровье. Впрочем, страна – не родина, родину она любит, только что ездила с ней прощаться. С ней и с дедом, с морем, сентиментально говоря, с собственным детством. Я хочу есть, говорит Александр Борисович, проходя в ванную. Нечего, отвечает Марина. Хотя бы яичницу, укоризненно говорит из-за прикрытой двери Ал. Бор. Яйца должны быть, машинально отвечает она и идёт на кухню. На кухне срач. Срам. Содом и гоморра. Не были почти два месяца. Слой пыли в палец. Это, конечно, преувеличение, но пыли много. Сиротливая, неприбранная кухня. В мойке чашка с засохшими следами кофе. Саша пил ещё перед выездом, естественно, что не помыл. Они с Машкой уже были в машине, закрывал квартиру Александр Борисович. Смешно, но и она стала частенько называть его так, по имени-отчеству. Как новый крымский знакомый. Очень славный крымский знакомый. Отчего-то глаза становятся влажными. Чайник горячий, не успел остыть после Машки. Зараза, нет, чтобы пыль стереть, попила чай и спать! – Марина, – зовёт из ванной Ал. Бор., – помой мне спину!)

Ему остались сутки. Завтра, в это время, он уже будет в воздухе. Если всё будет благополучно. Е. Б. Ж. Ежели Бог Желает. Ежели Будем Живы. Е. Б. Ж., как говаривал граф Толстой. Тот, что Лев Николаевич. В миске осталась последняя абрикосина, время перепуталось, перед отъездом всегда так. Отчего-то ноет левая сторона груди. Пхырканья голубей почти не слышно. Пхыр-пхыр, восемь дыр. Вчера он лёг поздно, гулял до полуночи, уже парочка с пуделем отправилась восвояси (отправился оправившийся пудель), а он всё ходил и ходил между клумбами, в тени кипарисов и прочей южной прелести. Ночь была прохладная, пришлось надеть свитер. Ходил и курил, пытался что-то сочинять. К примеру, сонет. Опять признание в сонете, опять спасение в искусстве. Сонета не получалось, выходили какие-то частушки. Он бросил эту затею и продолжал просто ходить, пугая летучих мышей. Когда вернулся, то в доме все спали, разделся, не зажигая свет, закрыл дверь и нырнул под одеяло. Уснул сразу же и спал крепко, без сновидений. Безо всяких снов и видений. А утром пошёл есть прощальные абрикосы, сейчас вот остался последний, он сидит и задумчиво смотрит на него. (Марина моет Саше спину. Саша крякает и пыхтит. Плотоядно и более того – по-животному, Он крякает и пыхтит, когда ест, когда занимается любовью, когда Марина трёт ему спину и во многих других подобных ситуациях, случаях, событиях. – Ещё? – спрашивает Марина. – Три-три, – с наслаждением отвечает Ал. Бор. Она знает его почти одиннадцать лет. Уже десять, как они женаты. Соответственно, Машке девять. Время идёт, возникает банальная мысль, что она становится не моложе, а старше. По крайней мере, сейчас ей себя жалко. Ей даже не хочется в Бостон. Более того, ей не хочется и в Брисбен. В Бостонобрисбен и Брисбенобостон. Ей хочется обратно в Крым, причём – на одиннадцать лет назад. Жаль, что нет машины времени, она бы настроила её на одиннадцать лет назад и посмотрела бы на молодую себя. И подумала бы, стоит ли ей выходить за Сашу замуж. – Хватит, – говорит Александр Борисович, пропуская её «бы» мимо ушей. – Хорошо, – соглашается Марина, споласкивает руки от мыла и идёт жарить ему яичницу.) – Вы как поедете? – спрашивает его хозяйка. – В Симферополь? – уточняет он. – Естественно, – удивляясь его непонятливости, говорит Маринина мама. —На троллейбусе, на автобус не было билетов. – Успеваете? – Конечно. – Он благодарит её за абрикосы, встаёт из-за стола и выходит со двора. Надо прощаться. Ощущение, что он здесь в последний раз. В предпоследний он был здесь с женой, и в предпредпоследний тоже. Тогда всё было по-другому, и он больше уставал, чем отдыхал. Жена действовала ему на нервы, впрочем, он ей тоже. Самая большая глупость в его жизни – это женитьба. И ещё то, что он родился в этой стране. Хотя родину не выбирают. Родину – да, а страну? Всё это от Бога, думает он, вскакивая в переполненный автобус. Потные, липкие отдыхающие едут на пляж. Они переругиваются и совсем не похожи на отдыхающих. Скорее, на рабочих, опаздывающих на смену, или на очередь, боящуюся, что не хватит товара. Но товара всегда не хватает. Он выходит из автобуса и думает, зайти ему на рынок или не стоит. В принципе, на рынке ему делать нечего, покупать он ничего не собирается, да и денег в обрез. Лучше пройти на набережную, может, он даже искупается в последний раз. Интересно, в последний ли раз он видел перед отъездом свою жену? Лучше оставить знак вопроса, в восклицательном он пока не уверен. Что было бы, если бы он родился в другой стране? Если бы он не женился? Если бы он не встретил Нэлю? Он не знает, он просто идёт по направлению к пассажирским причалам. Раз-два, левой, раз-два, левой. Прыг-скок, на лужок, по дорожечке топ-топ. Поникшие, смятые розы совсем не похожи на то, чем они должны быть. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Он трус, он знает это, поэтому всегда предпочитал быть частным лицом. Не был, не привлекался, не участвовал. Точнее говоря, его вынудили стать трусом, и поэтому больше всего на свете он хочет оставаться частным лицом, Имярек. Некто. Просто он. Он-слон, чемпион, не хватало ещё добавить слово «хамелеон». Открытые двери почтамта обещают прохладу и хоть какое-то занятие. Ныряет в них и всматривается в толпу курортников. Над толпой висят два усталых портрета – основателя государства и нынешнего генерального. Два Ильича. С именем Ленина. Анинел менеми с. Лично Леонида Ильича. Ачи (мягкий знак пропускается) ли адиноел ончил. Любимая с детства игра. Ногав театобар зеб ароткуднок. Кондуктора. Без. Работает. Вагон. Надпись на изнаночной стороне бокового стекла трамвайного вагона. Вскакиваешь на подножку, трамвай плавно трогается с места. Усталые, запылённые портреты одновременно подмигивают, Он встаёт в очередь к окошечку для отправки телеграмм. Очередь двигается быстро, но ему хватает времени, чтобы полюбоваться лопатками стоящей впереди отдыхающей. Загорелые, чуть облезшие лопатки. Берёт бланк и решает послать телеграмму жене. Нужен текст, но за этим дело не станет. К примеру. Я возвращаюсь, ку-ку. Или пхыр-пхыр. Пхыр-пхыр, восемь дыр. Он протягивает в окошечко заполненный бланк, в затылок ему неприятно дышит перегаром какой-то прыщавый юнец. Девяносто три копейки, говорит голос из окошечка. Он протягивает смятую рублёвую бумажку и получает семь копеек сдачи. Пятак и двухкопеечная монета. На метро и на телефон-автомат.

(Александр Борисович начинает есть яичницу, а Марина идёт в ванную. Всё, теперь можно вымыться самой, смыть дорожные пыль и грязь. Как всегда, Ал. Бор. не помыл за собой ванну. Она борется с этим вот уже десять лет. Ей себя жалко, ей хочется на одиннадцать лет назад. Ванна становится чистой, она открывает воду, выливает из флакона остатки и закрывает дверь. Так и не успела переодеться, всё ещё в трикотажной майке и джинсах, глаза не накрашены, волосы грязные, страхилатина, да и только. Раздевается, бросает вещи в корзину для грязного белья, смотрит на себя в зеркало: круги под глазами, морщины на лбу, у висков и в уголках рта. Зато тело сильное и загорелое, только две белых полоски, на груди и на бёдрах. Не было возможности позагорать голой, почти никогда не были с Сашей вдвоём, почти всё время с матушкиным постояльцем, хотя ведь не сам навязался, это они его всюду таскали за собой. Непонятный человек, но ей с ним было легко. Марина залазит в ванну и, не удержавшись, стонет: вода слишком горячая, надо бы подбавить холодной. Надо бы, но лень, да и не собирается она отмокать целый час, минут десять, не больше, сердце здоровое, так что выдержит. Главное, чтобы ни о чём не думать, просто лежать и чувствовать, как снимается напряжение и отходит усталость. Она засыпает, а просыпается, когда вода становится прохладней температуры тела. Боже, думает она, надо же так устать, уже слишком поздно, а проспала я часа два. Открывает слив и быстро намыливает губку.)

Отправив телеграмму, он вновь выходит на набережную и, совсем уж целеустремлённо, идёт к пассажирскому причалу. Прыг-скок, тип-топ, топ-в лоб, в лоб-гроб, у причала стоит большой трёхпалубный корабль одесского пароходства. Весёленький красный флаг с серпом и молотом реет над трубой, из которой валят клубы чёрного дыма. В последний раз подойти к причалу и посмотреть в синюю морскую даль. Вода у причала грязная, мазутно-серое море с Турцией за горизонтом. Естественно, что здесь он купаться не будет, это просто прощальный ритуал, что-то наподобие сегодняшнего тазика с абрикосами. Купаться надо чуть подальше, но лучше, не доходя до пляжа. Даже не купаться, так, обкупнуться, обмочить тело в серо-мазутной воде. Сделать небольшой заплыв на прощание. Надо было уехать раньше, пробыть здесь две недели, и всё. Уехать, пока оставались ребята. Перебор времени и места, даже Томчик не смог помочь. Ау, Томчик, где ты? Он оглядывается по сторонам, но Томчика не видно. Голова пуста, на месте сердца зияет мёртвая впадина. Не хватало ещё начать думать о бесцельности собственной жизни. Он ухмыляется и уходит с причала, жизнь не бесцельна, он это знает точно. Вот только в чём её цель, сказать не может. И никогда не мог. Сможет ли сделать это в будущем? Тут надо разобраться в том, будет ли будущее, оно в руках Бога, а потому разбираться в этом вопросе бессмысленно. Красивая мысль так же красиво закончена, осталось совсем немного: ритуальный заплыв напоследок, для чего можно выбрать местечко вот у этого самого пирса, на котором большими буквами написано: КУПАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО. Два двоеточия в одном предложении. Несколько идиотов купаются с радостными воплями. Одним идиотом будет больше. Он раздевается и лезет в воду. Вода холодноватая и грязная, купаться запрещено, идиотом ему быть не хочется. Но он проплывает несколько метров и только потом возвращается на берег. Ритуал окончен, обряд совершён, жрецы могут воскурить благовония. Верховный жрец протягивает полотенце, он вытирается насухо и переодевается прямо здесь, позабыв про то, что не один. Точнее говоря, не обратив на это никакого внимания. Он – это он, частное лицо, имярек, стаскивающий с себя мокрые плавки. Надеть сухие, положить полотенце и мокрые плавки в сумку и поблагодарить жреца. Вежливо, кивком головы. Купался, даже не сняв с шеи крестик. Вызывающее купание с крестиком на шее. Жрецы медленной и торжественной походкой уходят в сторону Турции, а может, Греции или какой другой страны. Ниоткуда с любовью. На этот раз цитата обрывается на полуфразе. Теперь надо пройти чуть в сторону, сесть на камень и посмотреть на море, можно ещё побросать в воду гальку. Раз камушек, два камушек, три камушек. Больше на берег он не придёт, сейчас пойдёт в сторону дома, зайдёт пообедать в кафе-закусочную (работает ли Томчик, нет?) и пойдёт в малуху. Собираться. Надо пораньше лечь спать, троллейбус в пять утра, самолёт в девять, еле успевает. Встать надо в четыре, ничего не ходит, придётся идти пешком. С чемоданом и подводным ружьём. Стрелять было почти не в кого, разве что в купальщиков и купальщиц, но он этого не делал, так и провалялось почти всё время под кроватью. Ещё пять минут, и всё. Адье, гуд бай, и можно по-итальянски. Ариведерчи. Сделаем морю ручкой. Он опять так и не доплыл до Турции. И до Греции тоже. И ни до какой другой страны. Впрочем, он бы не смог этого сделать: слишком много серых силуэтов на горизонте. Великая страна крепко охраняет свои границы. Только с этой стороны крепче. Он встаёт и возвращается на набережную, затем, немного постояв у парапета, направляется в магазин. Покупает торт и бутылку шампанского. Ещё надо купить цветов. Всё это хозяйке. Она была добра к нему, у неё есть дочь, и зовут её Марина. Марина-Маринка. Маринка-малинка. Лучше, если шампанское будет полусладким, полусухое любят молодые и длинноногие, быстро переходящие с шампанского на коньяк. (Марина выходит из ванной, на ней лишь махровый халат, и больше ничего. Спать она всегда предпочитает голой, если, конечно, она дома и если у неё нет месячных. Сейчас она дома и месячных у неё нет. Отлично помылась, отлично соснула прямо в ванне, отлично намазалась кремом. После воды и крема морщинки куда-то подевались, впрочем, может, это сейчас их просто не видно. Надо взглянуть в комнату к Машке и посмотреть, что у неё творится. Машка спит, разметавшись по кровати и скинув с себя одеяло. Накрыть, подоткнуть, осторожно, чтобы не разбудить, поцеловать в щёку. Всё хорошо, только голова гудит после дороги. Три дня в машине – охренеть можно. Симферополь, Джанкой, Мелитополь, Запорожье, Константиновка, Лозовая, Харьков, Белгород, Курск, Орёл, Тула, Серпухов, Подольск, вот и дома. Город с очень странным названием. Город «вот и дома». Ездят по этому маршруту последние пять лет, с тех пор, как купили машину. Туда и обратно. Обратно и туда. Детская загадка: туда, сюда, обратно, тебе и мне приятно. В большой комнате надо открыть форточку, естественно, что Саша этого не сделал. Теперь можно идти в спальню и ложиться в кровать. Александр Борисович занимает две трети, спит наискосок. Подвинуть спящего Александра Борисовича, скинуть халат и нырнуть под одеяло. Кружится голова, ноги, да и всё тело, пребывают в невесомости. Тело пребывает, как сказал бы их новый крымский знакомый. Саша спросонья кладёт ей руку на грудь, что поделать, машина времени ещё не придумана. Подвинься, просит Марина. Саша мычит что-то нечленораздельное и подвигается к самой стенке, она поворачивается на живот, обнимает руками подушку, вытягивает своё голое тело и закрывает глаза. Завтра тяжёлый день, надо разобрать вещи, сходить в магазины, постирать бельё. Позвонить Машкиному репетитору по английскому. Снова начать заниматься самой. Сонный Саша лезет к ней с поцелуями и объятиями. Сквозь сон. Сонный Саша лезет к ней сквозь сон. Она переворачивается на спину и привычно чувствует, как на неё наваливается Сашина тяжесть.)

– Вот и всё, – говорит он хозяйке, выкладывая на стол (круглый стол, когда-то чёрный, а ныне буро-коричневый) коробку с тортом и бутылку шампанского. – Решил вот вам маленький презент сделать.

– Что вы, зачем? – радостно удивляется хозяйка и спрашивает: – Обедать будете? —Да я в кафе хотел сходить.

– Ну зачем в кафе, – обижается хозяйка, – у меня борщ на обед и котлетки, поешьте перед дорожкой.

– Котлетки перед дорожкой? – мечтательно жмурится он. – Что же, не откажусь, – и идёт мыть руки. Занавес опускается. Когда же он поднимается снова, то на сцене лишь регистрационная стойка зачуханного Симферопольского аэропорта и очередь таких же, как он, бедолаг, закончивших свой отдых. Вот билет, вот паспорт, чемодан ставится на весы, на чехол с ружьём привязывается квиток «ручная кладь», посадка уже в самом разгаре, еле успел, сердце отчего-то тревожно ноет, ну всё, говорит довольная Марина, отодвигаясь от Александра Борисовича, давай спать!

5

Два года более или менее сносной жизни. От Нэли не осталось и следа. Как ушла тогда, весело помахивая сумочкой, так и растворилась в пространстве. Зажав кровоточащую рану в груди рукой, еле доволок свои останки до дому. Или «а». Дому-дома. Лучше не вспоминать, но так не получается, хотя редко, слава Богу, что редко. Впрочем, просто так два года прощелкивать нельзя. Прощелкивать-проскальзывать, про-скальзывать-пропрыгивать, про-про. Опр-опр. Лучше уж по порядку.

Зайдя домой, сразу же нацепил на левую сторону грудной клетки большой бактерицидный пластырь. Менять каждый день. Надо сходить в аптеку и сделать запас. Главное, чтобы ни о чём не догадалась мать. Ещё сойдёт с ума. Надо быть мужчиной, больше ничего не остаётся. Что толку плакать ночами, уткнувшись в подушку. Пустота внутри всё равно есть и будет, так что залепить грудную клетку бактерицидным пластырем, надеть на лицо улыбающуюся личину и продолжать сдавать экзамены дальше. Стиснув зубы, до хруста, до белой, неприятно, костно пахнущей крошки. Улыбаться сокашникам и девочкам на улице, тихо вынашивая там, под пластырем, злобу и ненависть. Хотя это лишь слова, поманит пальчиком – сразу забудет всё. Забудет, скинет личину, улыбнётся оставшимися зубами и побежит навстречу. Навстречу – на встречу. Как собачка, как чёрный пудель, много лет спустя встреченный на крымском побережье, говоря же точнее – в городе Ялте. Подбежит, обнюхает, но облаивать не станет, только ласково завиляет хвостом. Но этого не происходит, потому что всё, как в тумане. Равнодушном и белом. Злоба и ненависть существуют сами по себе, он и туман – сами, Улыбаться сокашникам, улыбаться девицам, стиснув зубы, сдавать экзамены. Хочется взять автомат и расстрелять всех подряд. Жизнь – препаскуднейшая штука, всегда об этом догадывался. Конец июня, последний экзамен, торжественный гром неслышных фанфар. Даже не позвонила, чтобы поздравить, чёрт с тобой, в лексиконе не хватает слов, чтобы оскорбить, унизить, показать той, какая есть. Мать делает праздничный обед. Ты очень изменился за последнее время, сын. Это я знаю. Засасывающая воронка одиночества. Безмерного, беспредельного. Но: с этим ничего нельзя поделать, поэтому буду принимать всё так, как должно. Мать спрашивает: – Что собираешься делать дальше? – Спрашивает, будто не знает, будто сама все эти последние годы не долдонила одно: надо учиться. Да, надо учиться, и он подаёт документы в университет. Сначала на философский, но через два дня забирает. Потом – на журналистику. Забирает через день. Останавливается на филологическом, главное – чтобы не забрали в армию, учителем всё равно не будет, а корочки получит. Тем паче литература – единственное, что интересует по большому счёту, впрочем, разговор об этом – табу.

Как и всё, что касается Нэли. На данный момент, день, час, минуту, секунду. На данный год и данный отрезок времени. Данная данность. Давняя данность. Неуклюжая игра слов и понятий. Остановимся на время, на два года, триста шестьдесят пять умножим на два и оставим пока в стороне, на обочине той самой лесной дороги, по которой он кружит вот уже неизвестно какую страницу и всё не может выйти из заколдованного леса. Пусть сделает привал, разведёт небольшой костерок, согреет в котелке водички и попьёт чайку. Костерок, котелок, чаёк. Ок-ёк, с ноготок.

Первый курс промелькнул, как стрела. Развращающая свобода студенческого ничегонеделания. Через месяц после начала занятий научился пропускать лекции, совесть была спокойна, что же касается сердца, то бактерицидный пластырь надёжно скрывал левую сторону грудной клетки. Мужиков на курсе мало, всего пять человек, преподаватели в них заинтересованы, так что на пропуски смотрят прикрыв глаза. Правда, еле сдал сессию, правда, еле получил стипендию. Впрочем, всё это фигня по сравнению с мировой революцией. Со второго семестра стал ходить в общежитие, завёл себе пассию с третьего курса. Или она его себе завела. Ответить на вопрос, кто кого завёл – сложно, но занимались они этим три раза в неделю, если, конечно, она могла. Могла она не всегда, и в такие дни в общежитие он не ходил, предпочитая сидеть в библиотеке (опустим возникающую параллель). К концу его первого, а своего третьего курса пассия решила, что пора кончать трогать муму (тогда говорили ещё так: «пестрить мульку»), и вышла замуж за пятикурсника, которого собирались оставить в аспирантуре. Каждый в этом мире устраивается, как может. Он не переживал, переживаний в его жизни хватало и без этого. В летнюю сессию завалил историю партии, так как на предэкзаменационном собеседовании сказал что-то не то. Его взяли на заметку и поставили неуд. И ещё занесли кое-куда. Экзамен он через несколько дней пересдал на три, а про «кое-куда» просто не знал, так что – можно сказать утвердительно – всё шло в общем-то благополучно.