Текст книги "Антология современной уральской прозы"

Автор книги: Андрей Козлов

Соавторы: Андрей Матвеев,Вячеслав Курицын,Владимир Соколовский,Александр Шабуров,Иван Андрощук,Александр Верников,Евгений Касимов,Юлия Кокошко,Нина Горланова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

– Переживаешь? – хмыкнул Левский-2. – Ну и дурак! —

– Что сейчас будет? – спросил он.

– Кому, тебе?

– Всем...

– А, о всех думать начал? – засмеялся серо-полосатый. – Посмотрим. Передадим представление в университет, там и будут решать. А вообще-то гнать вас всех надо! – сурово докончил он. – Откуда?

– Да отовсюду, дурак! Иди давай, сколько можно с тобой время терять!

Дверь открылась, и появилась уже знакомая кожаная куртка. – Проводи, – сказал Максим Платонович.

Он встал и на негнущихся ногах вышел в коридор, потом дошёл до двери, подождал, когда ему откроют, вышел на улицу. Светило солнышко, весело чирикали воробьи. Дверь за ним с лязгом захлопнулась, и он подумал, что опять свободен курить, не спрашивая на то разрешения. Свободен. Светит солнышко, чирикают воробьи. Ничего страшного не произошло.

(Ничего страшного не произошло. Представление пришло в университет, было комсомольское собрание. Трёх факультетов. Приятеля-философа исключили, двоих перевели на заочный, одну на вечерний, остальных, включая и его, отправили в академ, закатив по выговору с занесением в личное дело. Приятель-философ уехал из города, а через несколько лет оказался в Нью-Йорке. – Обычное дело, – сказала его сокурсница/приятельница, когда они как-то – он уже был женат, и они сидели втроём за бутылкой сухого, – заговорили об этом. – Кто настучал? – поинтересовался он. – А какая сейчас разница? – удивлённо сказала она.)

7

Он вышел из тупика и пошёл по улице, не замечая, что идёт по проезжей части. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. Отчётливо различимый запах дерьма. Говна, если хочется большей точности. Его обрызгала проезжающая мимо машина, удивительно напоминающая ту самую «волгу», на которой пару часов назад его везли в компании с коричневой курткой. Серую, неприметную «волгу» с обычными, даже не заляпанными грязью номерами. Не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем говорить, не хотелось жить. И тут он понял, что наступил тот момент, когда ему надо только одного: прежде, чем что-то предпринять (вскрыть вены, напиться мышьяка или уксусной эссенции, застрелиться из отцовского ружья, надеть на шею сделанную из ремня петлю, выброситься с энного этажа), ему надо побыть с Нэлей. Просто побыть рядом, и больше ничего.

Но сделать это было намного труднее, чем на это решиться. Нэлин след пропал ещё два года назад. Два, в общем-то, безмятежных года, с ожидающей в конце ловушкой. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. На лесных дорогах бывают страшно глубокие ямы. Выбираешься, сбивая в кровь руки и обдирая коленки. Затхлый воздух близлежащего болота. Туча разъярённого и свирепого комарья.

В желудке посасывало – ничего не ел с самого утра. Если идти домой, то потеряет слишком много времени, да и нет никакого желания видеть мать. Зашёл в столовку, сжевал что-то безвкусно-омерзительное. Серое, неприглядно лежащее на тарелке. Не хватало только, чтобы в сером копошились черви. Бунт на броненосце «Потёмкин», коляска с орущим ребёнком грохочет по ступеням знаменитой одесской лестницы. Поев, зашёл в туалет, помочился и долго, с наслаждением мыл руки под струёй холодной воды. Мыла не было, тёр просто так – ладонь о ладонь, пока обе не покраснели. Вытер носовым платком, посмотрел на него с сожалением и бросил в пластмассовую урну, заполненную испачканными газетами, пустыми пачками из-под курева и прочей дребеденью. Когда вышел из столовки, то погода уже испортилась, солнышко скрылось за мрачной грядой туч, поднялся ветер. Северный, пронизывающий до костей. Поднял воротник у пальто, закурил и стал думать, что делать дальше. Пустота внутри вновь заполнилась ноющей болью, думать же о том, что произошло, – нет, даже определять это, как-то формулировать в памяти не хотелось, забыть, вычеркнуть, закрасить глухим чёрным цветом, пусть всего лишь на несколько часов. Попытаться узнать в библиотеке? Деловой походкой дошёл до остановки, вскочил в подошедший троллейбус. Двери закрылись, машина тронулась. Библиотека через две остановки, за окном проплывают мрачные дома поры весенней непогоды. Поры-пары, пары-пары, ударение переходит с одного слога на другой, меняя весь смысл слова, парящая земля, по которой проходят влюблённые пары. Хотя насчёт влюблённых он загнул. Троллейбус притормозил, двери открылись, соскочил, не дожидаясь полной остановки. Всё те же двери, всё та же выщербленная лестница со старым, потёртым ковром. Давно здесь не был, скоро два года. Идёт быстро, даже запыхался. Входит в зал абонемента, чувствуя, как из-под пластыря вновь выступает кровь. Вот здесь он впервые ускользнул от палача, а вот здесь тот его почти настиг, встреча отложена, но насколько? Ни одного знакомого лица, да и расположение стеллажей другое. За два года многое изменилось, практически всё. – Что вам угодно?

Он объясняет, что, точнее, кого ему угодно. Сожалеют, что помочь ничем не мотут, так как нужный человек давно здесь не работает. Что делать? Ну, нам-то откуда знать, впрочем, может вам обратиться в справочную?

Он прощается и спускается обратно. Вот здесь могла лежать его голова. Дом с привидениями, гулкое и таинственное уханье в давно не топленном камине. Выходит на улицу, решает позвонить домой, потом соображает, что делать ему это просто незачем. Возле Главпочтамта есть киоск горсправки, надо идти туда. Ветер всё усиливается, с утра вышел без шапки, было тепло и солнечно, но утро было так давно, что и не помнится. Пешком доходит до киоска, тот, как назло, закрыт. Сегодня все против него, сегодня день полного облома. Видит у входа в почтамт двух знакомых, переходит на другую сторону и убыстряет шаги. Необходимо найти ещё один киоск, иначе остаётся лишь идти по её старому адресу, а ему этого не хочется. Он не знает, почему, хотя не исключает, что она всё ещё живёт там. Надо отсрочить, пусть на какое-то время. У центральной площади находит ещё один киоск, на этот раз работающий. Платит то ли двадцать, то ли тридцать копеек и заполняет бланк. Такая не проживает. Минутное отчаяние, потом понимает, что у неё может быть новая фамилия. Остаётся ехать к ней, прямо сейчас, наплевав на все приличия. Правда, можно найти Галину и узнать у неё, он знает её рабочий телефон, знает и домашний адрес, две копейки есть, а вот и телефон-автомат.

Очень долго идут гудки «занято», потом он, наконец, прорывается. Такая у вас работает? Да. Её можно к телефону? Низкий приятный голос: я слушаю. Обращается к ней по имени и говорит, что это звонит именно он, и сразу же, не давая ей вставить слова, выпаливает свою просьбу: ему надо увидеть Нэлю, срочно, не знает ли она, где та работает и как её найти? В трубке пауза, затем короткие гудки. Ему становится жарко, чувствует, как с кровью уходят и силы. Надо плюнуть, надо поехать домой, лечь в кровать и закрыться с головой одеялом. Старый, испытанный способ. Ещё лучше сказать – средство. Старое, испытанное средство. Только вся штука в том, что домой не хочется. Можно пойти в общагу и выпить водки, только этого тоже не хочется, не хочется ничего, кроме того, что... Да, кроме одного: ему надо увидеть Нэлю, всё остальное трын-трава. Поэтому придётся ехать к ней домой, пусть это и нельзя, пусть он не знает, кого там встретит, но больше ничего не остаётся. Он идёт на трамвай.

К Нэлиной двери он подходит уже часов в пять. Ветер принёс с собой снег, голова вся мокрая, уши пылают. Нажимает кнопку звонка и со страхом ждёт, что произойдёт. Правда, к страху примешивается любопытство. Дверь открывает незнакомая женщина и пристально смотрит на незваного визитёра. Он тушуется, но всё же, экая, мэкая и бэкая, спрашивает, живёт ли здесь Нэля. Нет, отвечает незнакомая женщина, но потом продолжает: она недавно переехала и есть адрес. Где, спрашивает он с нетерпением. Женщина захлопывает дверь, а открыв через некоторое время, протягивает ему бумажку. Спасибо, говорит он, сбегая по ступенькам. Его не удостаивают ответом, и дверь вновь захлопывается.

Он смотрит на бумажку. Незнакомая улица, это новый район, но как туда добираться, он знает. Правда, пока доберётся, будет совсем поздно, но это сущая ерунда. Реальности для него больше не существует, как не существует и ветра со снегом, и города вокруг – есть лишь потребность увидеть Нэлю, пусть на минуту, на какое-то мгновение, всё остальное рассыпается как неловко построенный карточный домик. Он проверяет, что с пластырем, и обнаруживает, что тот почти сухой – видимо, кровь опять перестала идти.

Вновь добирается до трамвая, через несколько остановок выходит и пересаживается на автобус. Заметая следы, скрывается от преследования. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. Автобус идёт долго, хочется спать, голод опять даёт себя знать. Выходит в какой-то аэродинамической трубе с двумя рядами бетонных коробок. Длинными рядами. Двумя длинными рядами. Ни деревца, ни одного чёрного, оголённого зимой ствола. Смотрит на бумажку с адресом, до нужного дома надо проехать ещё одну остановку, ничего, дойдёт и пешком. Ветер бьёт в спину, снег сыплет полными пригоршнями, кажется, что палач вновь замаячил за спиной. Нужный дом, вход в подъезд со двора. Проходит сквозь арку, быстро находит искомое и нажимает кнопку лифта. Пахнет кошками, табаком и чем-то ещё, большая бетонная громада, усыпальница душ и сердец. Выходит на пятом этаже, оказывается, что надо подняться ещё на один. Опять взмок, нет сил нажать кнопку звонка. Весь день двери, весь день серость и сырость, сырость и тлен. Дверь открывает Нэля и замирает в освещённом дверном проёме.

По замыслу положено отточие. Дальше идёт фраза: у неё странно испуганные глаза. Это, пожалуй, единственное, что как-то отличает её сегодняшнюю от той, что ушла два года назад, весело помахивая сумочкой. Боится? Но чего? – Проходи, – говорит шёпотом. В тренировочных брюках и свитере, домашняя и очень обыденная. О-о. Он проходит в прихожую, она прикрывает дверь в комнату и сердито спрашивает: – Ты зачем пришёл? – Он пытается что-то сказать, но в горле лишь клокочет и булькает, левая сторона груди вновь становится влажной, пора менять пластырь. – Что-то серьёзное? – Он кивает головой. – У меня дома свекровь, – объясняет Нэля, – так что подожди на улице, – Он выходит на площадку, в спину подгоняет детский плач, «Что же, – думает он, спускаясь обратно в лифте, – так и должно было случиться, всё идёт так, как и должно идти. Она замужем, у неё ребёнок. Ненавидеть и любить её больше нет смысла. Она стала другой, пусть, вроде бы, и не изменилась. Хотя, впрочем, откуда мне знать, как она изменилась?» Лифт останавливается на первом этаже, и он вновь оказывается на улице. Вновь ветер и снег, и он понимает всю бессмысленность своего желания. Побыть рядом. Просто побыть рядом. Вопрос: зачем? Ответ: незачем. Нэля выходит из подъезда минут через десять, он уже снова успел замёрзнуть и стоит, подпрыгивая на одном месте.

– Ты чего так замёрз? – Объясняет, что утром было тепло, а сейчас уже семь вечера и... – Ладно, – говорит она, – пойдём, посидим где-нибудь в кафушке, деньги-то у тебя хоть есть? У него было рубля три, может, и четыре.

– Как всегда, – говорит Нэля и проверяет, взяла ли с собой кошелёк. Кошелёк она взяла, и они короткими перебежками – ветер всё усиливается – добираются до стеклянных дверей кафе. Народу, на удивление, немного, и им сразу же удаётся сесть. Столик в углу зальчика, почти у окна, она заказывает по второму, бутылку вина и кофе. – Как ты живёшь? – спрашивает он, отогревшись. Она поднимает лицо от тарелки: – Что, ты только за этим меня и вытащил?

Он краснеет и сбивчиво начинает рассказывать, что произошло сегодня с утра. Нэля маленькими глотками пьёт красное сухое вино, её лицо становится холодным и равнодушным.

– Ну и дурак, – говорит она, когда он заканчивает рассказ. – Надо было сразу им всё рассказать, тогда бы они от тебя быстрее отстали. – Достаёт из сумочки сигареты и мундштук, собирается закурить. – Курят только в холле, – бросает на ходу официант с подносом, идущий к соседнему столику. Нэля что-то бормочет и предлагает ему выйти покурить. Он сдался, он опять убит и раздавлен, всё бесполезно, этот крест надо нести одному. В безвыходной ситуации нашёл самое бесполезное решение. Гусь свинье не товарищ, Богу – богово, а кесарю – кесарево и прочая, прочая, прочая. Впрочем, чего он хотел? Что она зальётся слезами и бросится ему на шею? Что скажет, что он был прав, снимет с него все грехи и возьмёт на себя? Что пожалеет его, погладит по головке, обласкает и уложит спать? Что она просто способна понять его?

Вновь холодная волна ненависти. Тонкая шея, которую так хорошо можно сдавить своими крепкими и сильными пальцами. Ещё недавно юношескими, а теперь мужскими. Восемнадцать лет, достиг избирательного ценза. И отсиживать будет во взрослой зоне. За что, пацан? За убийство. Дай спичку, просит Нэля, садясь на подоконник. Он зажигает ей спичку и смотрит, как она ровно и ладно прикуривает, аккуратно склонив свою стриженую голову. Только сейчас он замечает, что она подстриглась, что груди её стали больше и круглее, да и сама она как-то округлилась и стала ещё женственней, чем два года назад. Значит, изменились не только глаза, значит, она действительно изменилась и сейчас рядом с ним просто другой человек.

– Ты дурак, – продолжает Нэля, пижонски пуская дым из ноздрей. – Какого чёрта ты вообще связался с этой компанией? – А что мне было делать? – с недоумением отвечает он. – Ну конечно, – смеётся она, – сейчас ты скажешь, что это я виновата, бросила тебя, вот ты и пустился во все тяжкие...

«А ты права, – думает он, – это я и собирался сказать», но говорит совсем другое, вновь пытается объяснить, что ничего страшного и недопустимого ни он, ни кто-либо из его друзей не сделал.

– Конечно, не сделал, – отвечает Нэля, – но ведь это никого не ...т (цензура выбрасывает три буквы: две орально-генитальные «е» и увязшую в интромиссии «б»). Им нужен план, вот они и взяли вас на заметку. А чего ты ещё хочешь в этой стране? – А потом продолжает: – И ты думаешь, что всё, отмазался? Так ведь сейчас за тобой всю жизнь будет хвост тянуться, тебя и дальше будут мордовать, а ты ещё ко мне припёрся!

Она вновь матерится, спокойно и деловито, потом достаёт новую сигарету, разминает её и вставляет в мудштук. – Я-то тебе зачем понадобилась?

– Не знаю, – искренне отвечает он, – сейчас просто не знаю... – Боже, ну и дурак же ты, – опять говорит она и вдруг каким-то совершенно материнским жестом гладит его по голове. Он отшатывается, она вздрагивает, будто читает в его глазах всё то, что он так никогда и не скажет ей.

– Так получилось, – очень тихо и умиротворённо говорит она, – я знаю, что здорово тебя помучила, но так получилось, прости меня, если можешь.

Он мог бы сказать, что прощать её не ему, что если кто и простит, то лишь Господь, но вместо этого он опускается на колени прямо здесь, в грязном, давно не мытом холле небольшого окраинного кафе, берёт её руку и целует.

– Встань сейчас же! – испуганно командует она. – Этого ещё не хватало! – На её щеках появляются красные пятна, видимо, разозлилась не на шутку. – Пойдём за столик, – говорит она, приканчивая вторую сигарету.

Они возвращаются за столик. Вина ещё больше, чем полбутылки, не оставлять же, так что посидим, допьём, ладно? Он кивает, хотя ему хочется одного: встать и уйти, дойти до автобуса, потом пересесть на трамвай или на другой автобус, зайти домой и рухнуть спать. Устал, дьявольски, нечеловечески устал, да и пластырь пора менять, весь намок от крови, да и мать беспокоится, ушёл в восемь утра, а уже почти девять вечера, всё же надо было позвонить. – Так как ты живёшь? – равнодушно спрашивает он Нэлю.

Она говорит, что всё нормально, что сыну уже год, муж сейчас в командировке, помогает свекровь, сама только вышла на работу, хотя декрет ещё не кончился, но нужны деньги, работает секретарём-машинисткой, так что вдвоём с мужем зарабатывают нормально. Нельзя сказать, чтобы много, но хватает. Трёп, говорение просто так за недопитой бутылкой красного сухого вина. Двое старых знакомых, которые давно не виделись. Двое ковёрных, белый и рыжий, одного зовут Бим, другого – Бом. – Здравствуй, Бим! – Здравствуй, Бом! – Что это у тебя с головой, Бим? – Да ничего, Бом, её просто нет. – А куда она делась, Бим? – Её отрубил палач, Бом. – А где ты его взял, Бим? – По блату, Бом! – Дружный хохот восторженных зрителей, цирковой оркестр играет туш.

– Как зовут сына? – спрашивает он.

Она отвечает. Нормальное, простое имя, то ли Паша, то ли Миша, то ли Алёша. Мать, гордая своим дитятей, сучка, готовая отдать жизнь за своего сученыша. Её лицо становится ему неприятным. Лицо, плечи, руки, голос, дыхание, само её присутствие и то, что останется от неё в памяти. Слава Богу, что бутылка подходит к концу. Слава Богу, что скоро можно будет встать и уйти. Правда, ещё придётся проводить её до подъезда. «Как я мог любить её, – думает он, смотря, как Нэля торопливо подбирает хлебом с тарелки кусочки мяса и так же торопливо отправляет их к себе в рот. – Я любил этот рот, я целовал его множество раз. Сейчас из него дурно пахнет, он жирный и неопрятный. Время войне и время миру, время любить и время ненавидеть...» – Ещё покурим? – спрашивает Нэля.

– Нет, – отвечает он, – мне пора.

Она смотрит на него с насмешкой, понимая, что он ожидал от этой встречи совсем другого. – Что же, мальчик, – говорит она, собираясь расплачиваться, – пойдём...

Они встают, он пропускает её вперёд, бережно подаёт пальто, открывает дверь на улицу. Ветер стих, снег кончился, но теплее не стало. Внутри опять пустота, полная, абсолютная, опять появляется некто по фамилии Торричелли. Опять-опять, давно пора спать. Ему всего восемнадцать, а кажется, что на века больше. Ноги едва ступают по грязно-снежному месиву, глаза ничего не хотят видеть. Опять-опять, пять-вспять, вспять-спать. Всё кончается одним словом, одним желанием. Лучше, если с храпом и без сновидений. Часов десять подряд. В крайнем случае, девять.

Они подходят к её подъезду. Нэля поворачивается к нему и говорит: – Всё, дальше не провожай.

Он пристально смотрит на неё и вдруг понимает, что если изменилась она, то изменился и он, но это ничего не меняет. Тонкая шея должна хрустнуть под его пальцами. Она покорно прижимается к нему и отвечает на поцелуй.

– Всё, – повторяет она, облизав языком губы, – иди. – Поворачивается и заходит в подъезд. Он стоит, смотря, как она закрывает двери. Странно, дверь закрыта, но он видит, как она поднимается по ступенькам, подходит к лифту, нажимает кнопку вызова, устало расстёгивает пальто, зачем-то проводит ладонью по карманам, поднимает одну руку, снимает шапочку, другой проводит по волосам, открывается дверь лифта, входит в кабину, нажимает свой этаж, лифт трогается, она смотрит на щиток с кнопками, по привычке считая, сколько их в ряду, вот пора выходить, тут зрение отказывает ему, наваливается чернота, он поворачивается, растерянно смотрит на неясное пятно ближайшего фонаря. Уже одиннадцатый час, ему давно пора быть дома, что он делает здесь, на этой улице в новом районе?

Деньги, которые у него были, так и остались лежать в кармане брюк, а значит, нечего связываться с общественным транспортом. На такси удобнее и быстрее. Он ловит машину, садится на заднее сиденье и закрывает глаза. Бессмысленный, бестолковый день, всё с самого утра пошло наперекосяк. В пиджаке есть несколько таблеток седуксена, самое простое сейчас – принять парочку. Он лезет в карман, но внезапно раздумывает. То ли боится, то ли что ещё, но отдёргивает руку от кармана, будто в нём раскалённая печка. Да, он на что-то надеялся эти два неполных года, потому и боль была непостоянной. То она есть, то проходит, сегодня плохо, завтра, наверное, будет лучше. Но больше завтра не будет. Точнее, привычного завтра, такого, как всё это время. Неизвестное, неведомое, ещё множество слов с частицей «не». Это так же ясно, как и то, что он всё-таки ненавидит её. Он. Ненавидит. Её. И он больше её никогда не увидит. Это тоже ясно. Такси подвозит к самому дому, он даёт шофёру трёшку и выходит, не дожидаясь сдачи. Спица, игла, заноза привычно ноет под давно не сменяемым пластырем. Вот и дверь в подъезд, он на секунду останавливается и смотрит через плечо на улицу: безмятежно горящие люминесцентные лампы создают полную иллюзию того, что прошлое, должно быть, окончательно погребено.

8

Он спустился по трапу, повесил сумку на плечо и быстро зашагал к выходу с поля. Багажа не было, так что можно сразу идти на экспресс. Всё время только и делает, что куда-то летает. Совсем недавно вернулся из Симферополя, а теперь вот снова. Впрочем, это значит, что он увидит ребят. Ещё до того, как. Да, правильно, до того, как Шереметьево-2 – аэропорт имени Кеннеди, Москва тире Нью-Йорк, СССР – США (и всё это через Италию). Он соскучился по Марине и совсем не против увидеть Александра Борисовича. Милейший Александр Борисович, скажет он, вы чудесный человек, а жена ваша просто гений чистой красоты. Летите один, милейший Александр Борисович, скажет он, а жену оставьте здесь, можете и с дочерью, в Бостоне найдутся получше, это я вам обещаю!

(– Здравствуй, Саша, – говорит он в телефонную трубку, вольготно расположившись в любимом кресле своего давнего приятеля, о котором вспоминает только тогда, когда необходимо посетить столицу. Приятель не обижается, приятель всё понимает и сваливает на него заботу о своих кошках – у него их три. Сам же сидит и пишет диссертацию. Выдуманный образ Джона Каблукова в нереализованном произведении российской словесности. Именно российской, а не советской, именно словесности, а не прозы. Впрочем, всё остальное ещё более загадочно. Но побоку приятеля, мелькнул и исчез, в окружении кошек и с ненаписанной диссертацией в руках. Оставим лишь кресло, пусть он всё ещё сидит, вольготно расположившись, в старом, добром, ещё дореволюционного изготовления монстре, и говорит в телефонную трубку: – Здравствуй, Саша...)

Саша не удивился. Более того, Саша даже обрадовался. У Саши грустный голос, а почему – не совсем ясно. Марины с Машкой нет дома, но если хочет, то может приезжать прямо сейчас. Нет, нет, говорит он, рассматривая коллекцию трубок, которую собирает приятель, сегодня я никак не могу, а завтра и послезавтра у меня дела, так что... Да, говорит Саша, давай, договоримся на послепослезавтра, мы тебя будем ждать к обеду. Он кладёт трубку и думает, что сделает приятель, если он сейчас разобьёт (расколотит, расколошматит) парочку наиболее ценных экспонатов.

(Трудно объяснить, почему отказался ехать сегодня же. Может, просто гордость провинциала. Или же – что будет точнее – провинциальная гордость тайного поклонника чужой жены, причём без пяти минут/пяти – предположим – лет, необходимых для получения Грин-карт, подданной другого государства. Всё это не суть, главное, что сам отсрочил на два дня. Будто знает, что всё бессмысленно, бесполезно, напрасно и прочие наречия отрицания. Тип-топ, прямо в лоб, по дороженьке хлоп-хлоп. А можно – топ-топ. По дороженьке топ-топ. Интересно, будет он выглядеть жлобом, если привезёт Марине цветы? А Саше – водку или шампанское? А может, и то, и другое? Подумав, решил, что жлобом выглядеть не будет, а потому надо остановиться на бутылке хорошего шампанского и букете роз. Провинциальный шик провинциального поклонника. Столичная дива благосклонно принимает подарки, но не более. Продолжения нет, и никогда не последует. Роман подходит к концу, и навряд ли им ещё придётся сидеть вокруг когда-то чёрного, а ныне буро-коричневого столика и говорить о смерти Романа. Роман-Романа. Анамор-намор. Зовите меня Онремонвар.)

Шампанское он купил в «Российских винах», так называемое «Золотое», ценою в двенадцать рублей бутылка. Зависть цыган и кавказцев. Аура опять стала странной, два предыдущих дня пробыл как в лихорадке, такого с ним не случалось... Да, правильно, с неполных семнадцати лет. Будто забыл, что если чему-то очень радуешься, то кончается это, как правило, более чем печально. Или просто печально, без всякого «более». Без «более», но с болью. Знание улетучилось, как эфир или слезоточивый газ, пусть каждый выбирает то сравнение, которое ему ближе. Столица мила и симпатична, и он чувствует себя в ней так же вольготно, как и в любимом кресле неупоминаемого приятеля. Частное лицо, имярек, некто без лица, но с явно различными признаками пола. Пришёл не как завоеватель/покоритель, а как случайный, может, что и нежданный визитёр. Его собственное путешествие на край ночи, путь в поисках очередного ближнего. С бутылкой дорогого шампанского и с ещё не купленным букетом роз. Надо долго ехать в метро, выйти на станции «Каширская», цветы можно купить прямо у входа/выхода. Что он и делает, с удовольствием жмурясь на сентябрьском, не очень-то жарком солнышке. Покупает букет роз у входа/выхода из метро, ожидая, пока подъедет Сашин «жигулёнок».

(Будто год не виделись, а может, что и больше. Может, что. Что может. Александр Борисович достаточно утомлён московской жизнью, под глазами круги, лицо не очень здорового цвета. – Ты что такой? – спрашивает после обоюдного рукопожатия. – Дел много, – загадочно отвечает Александр Борисович, трогая машину с места и выезжая на Каширское шоссе, – приедем домой, расскажу.

Что же, в этом он не сомневается, – расскажет. Если они нужны ему, то и он нужен им. Взаимные поверенные, души и сердца раскрываются навстречу друг другу. Случайные конфиденты на большой дороге жизни. Сказать банальнее будет затруднительно, но в банальности есть своя правда. Ал. Бор. лихачит так же, как в Крыму, но здесь это выглядит естественно. Спрашивать ни о чём не хочется, сидит на заднем сиденье, посматривая то в одно, то в другое окно. – Дела сделал? – спрашивает Саша. – Лаледс алед, – отвечает он, думая, что, может, надо было купить не розы, а пионы. Или астры. Или герберы. Или... До орхидей он не успевает добраться, так как машина въезжает во двор длинного и скучного, обыденно многоэтажного и серо-непритязательного дома.)

– Подымайся, – говорит ему Саша, – заходи в этот подъезд, садись в лифт и трогай до шестого этажа. Думаю, что тебя уже ждут. – А ты куда? – спрашивает он.

– Машину поставлю, – мрачно изрекает Ал. Бор. и опять трогает с места.

Он делает всё согласно инструкции. Устной, по исполнении забыть. Его действительно ждут на плащадке. Марина стоит у открытой в квартиру двери, причёсанная, наманикюренная, но в чистом и цветастом, видимо, гостевом фартуке. Из дверей соблазнительно пахнет какой-то изысканной гастрономией, но не будем повторять описание обеда в ресторане «Кара-голь», тем более что утка с яблоками – это вам не олень, тушенный в двадцати восьми травах по-восточному.

– Проходи, – говорит Марина, подставляя ему щёку для поцелуя. Странная аура всё продолжает своё действие на его подкорку, ему хочется прямо тут, на площадке, подпрыгнуть, взмахнуть в воздухе ногами и преподнести букет в свободном падении на выложенный битым кафелем пол.

Он проходит за Мариной в квартиру и видит, что та почти пуста. Раскладушка, табуретки, дерьмовенький столик, и всё это в трёх просторных комнатах. Розы ставятся в бутылку из-под молока и водружаются на подоконник.

– Распродали всё, – извиняясь, говорит Марина. – Саша с ног сбился, но почти всё сумел распродать, а остальное запаковано и сдано в камеру хранения. – Хорошо, когда умеют читать твои мысли, пусть даже не во всём.

– Тарелки хоть есть? – ёрническим тоном спрашивает он. – Есть, – отвечает Марина, – и даже чашки с блюдцами найдутся. Откуда-то из недр коридора вылетает Машка и виснет у него на шее. (Идиллия. Сентябрьская пастораль. «Буколики» и печальная свирель Лонга. Тип-топ, прямо в лоб, плохо, когда человек не чувствует надвигающейся опасности. – Всё пытаешься возродиться к жизни? – спрашивает палач, ставший за эти годы самым, пожалуй, верным другом. – Не спеши, загляни-ка лучше под кровать. – Он послушно исполняет просьбу и видит мерзкое мурло лягухи, принимающей прямо на его глазах форму воронёного металлического предмета. Мурло превращается в чёрную дыру, направленную ему в лоб. «Самое главное, – думает он, – это вовремя отличить ложный след от настоящего», Марина снимает фартук и смотрит на него, стоя у окна. Смотрит внимательно и изучающе, как бы что-то взвешивая на невидимых весах. Афродита стала Фемидой. Радость сменяется недоумением, не хватало ещё, чтобы и здесь почувствовал себя чужим. Хотя избежать этого сложно: одно дело – Крым, другое – Москва, вещи распроданы, билеты на самолёт в кармане. Но не надо упрощать, ничего не надо упрощать, просто откуда он взял, что она ему симпатизирует? Как личности, как, в конце концов, мужчине? Опять придумал себе то, чего нет и никогда не существовало. Маринка-малинка, хитроглазая женщина с частью греческой крови. – Ты чего молчишь? – спрашивает она.)

Часовой прочерк, и вот они уже сидят за столом. Кухонный стол, превращённый в обеденный. Машка их покинула, Машка пошла к подруге, пообещав быть ближе к вечеру. Подруга в этом же дворе, так что можно не волноваться. Они едят утку, а Саша с Мариной ещё пьют принесённое им шампанское ценою в двенадцать рублей бутылка, купленное в магазине «Российские вина», что находится на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Буревестника революции Алексея Пешкова (подстрочное примечание: страдал туберкулёзом и любил жить на острове Капри).

Александр Борисович молчалив, чего прежде за ним не замечалось. Видимо, распродажа вещей довела его до нервного истощения. Распродажа вещей, увольнение с работы, оформление документов. Осталось сдать паспорта, и тогда всё – бесправные граждане неправедной страны. Отсюда и вся напряжёнка, думает он, опуская кавычки и дефисы. Обед протекает в траурной и мрачной обстановке, и непонятно уже, ради чего он затеян. Хотя надо отдать должное Марине: хозяйка она превосходная, утка так и тает во рту. У-м-м-м, как сказала бы Томчик, подмигивая ему своими бесстыдными глазами. А ещё лучше, бесстыжими. У-м-м-м, как сказала бы Томчик, подмигивая ему своими бесстыжими глазами. Отложим стило в сторону и не станем вносить правку. Стило, сторону, станем, три свистящих, огрызающихся «с».

(Он не думает, стоило ли ему сегодня приходить сюда. Раз пришёл, так чего об этом думать. А вот ауру жалко, два дня провёл как в лихорадке, такого с ним не было уже много лет. Всегда готовься к худшему, может, и произойдёт что-то хорошее, девиз, начертанный наискось его геральдического знака. Этим обедом они отдают ему прощальную дань. Гостеприимство, не знающее пределов. В Брисбене они бы принимали его не так, в Бостоне тоже, хотя не надо злиться, злость сродни гордыне, а гордыня есть самый тяжкий грех. По возвращении первым делом пойдёт в церковь, не был с мая, с Пасхи, когда перед праздником причащался и исповедовался в последний раз. Марина раскладывает по тарелкам остатки утки и остатки яблок, добирает со сковороды последнюю кучку жареного, похрустывающего на зубах картофеля. Нечего обижаться, у них свои заботы. Имело смысл приехать непосредственно перед рейсом. Москва – Нью-Йорк, аэропорт Шереметьево-2 – аэропорт имени Кеннеди. (Но через Рим, исключительно через Рим!) А может, у них тоже есть своя игла, спица, заноза, только он про это ничего не знает. Раз-два-три-четыре-пять, Александр Борисович собрался уезжать. С ним жена его Маринка по прозванию «Малинка». Естественно, Марина не знает, что он называет её про себя именно так. Было бы интересно, если бы он узнал сейчас, что она думает. О себе, о Саше, о нём, об их жизни. Простое, короткое и точное заглавие для психопатологического исследования: Их жизни. Тип-топ, прямо в лоб. К вам приходит истукан, берегите свой карман. Сейчас он уже не поедет их провожать, потому что понимает, что это абсолютно незачем. След оказался ложным, хорошо, что гончая сошла с него вовремя. Будет продолжать жить и дальше с кровоточащей раной в сердце и даже не станет пытаться вытащить из груди огненное жало. Последние кусочки птицы исчезли с тарелок, надо вымыть руки и дождаться чаю, потом можно встать, сказать «спасибо» и пойти. Добраться до приятеля и вновь вольготно расположиться в его кресле.)