Текст книги "Антология современной уральской прозы"

Автор книги: Андрей Козлов

Соавторы: Андрей Матвеев,Вячеслав Курицын,Владимир Соколовский,Александр Шабуров,Иван Андрощук,Александр Верников,Евгений Касимов,Юлия Кокошко,Нина Горланова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

ГОРЛАНОВА Нина Викторовна

1947

Любовь в резиновых перчатках

– Я, дети, сама смеялась, грешная, когда читала письмо Капы: «Пишу тебе с вокзала. Народу много. Бога нет...» Вы думаете: повсюду мы искали Высшую Истину, в том числе – на вокзалах? Увы, мы же безбожниками росли и на вокзалах искали эту, как её, романтику. «Народу много. Бога нет» означало примерно то же, что «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Быть несерьёзными нам казалось важнее, чем поиск Истины...

(Н. Г. 1992 г.)

«Все мужчины подлецы, кроме Игоря!»

(Поговорки 1968 г.)

– Ты мне налей, налей ещё, и я всё скажу!.. Налил! От души оторвал? Душа у тебя бесконечная? Бесконечненький ты наш!.. Эх, сегодня видела во сне: ко мне на день рождения Бродский прилетел. Не Процкий, бля, а Бродский!..

(Грёзка – Бобу, 1992 г.)

«68-й год. Наши танки уже в Чехословакии!» – любимая присказка Царёва. «Так, это уже 68-й год, Гринблат меня бросила – я жухну, чахну, вяну, хлорофилл иссякает (всё это произносится бурно!), а наши танки уже в Чехословакии».

(Из дневника Дунечки)

– Слыхали? Крючок передачи получает! Другие ГКЧПисты – тоже! А мы, когда находились под следствием в 69-м, твёрдо знали: пока не закончится – никаких передач!..

(Рома Ведунов, 1991 г.)

– В КГБ никак не могли вычислить состав клея, на котором держались листовки про события в Чехословакии. А это было малиновое варенье – Игорь от тёти привёз, из Голованова...

(Капа, 1969 г.)

– Сколько лет? Десять? Я ещё вздрагивала, когда в письмах видела фразу: «Наварили малинового варенья». Для всех малиновое варенье – цвет берета пушкинской Татьяны, а для меня – клей для листовок...

(Н. Г., 1992 г.)

– Какие тонкие люди живут в Перми!

(Л. Костюков, москвич)

– Странные вы, ребята! Столько лет: КГБ да КГБ... А это не самое страшное. Вот когда за тобой никто не следит, не интересуется... тут взвоешь! Хоть что твори. Раньше мною хоть милиция интересовалась – работать заставляли, то-сё, а сейчас, как началась перестройка... никто не спрашивает... Бывало, выйдешь на обочину дороги, предложишь своё бренное тело кому-нибудь – и разговор на всю ночь обеспечен. Русский такой, по душам... А сейчас все СПИДа боятся. Я тут к Бобу зашла в контору – они обсуждают, куда вложить свои капиталы, бля! В портвейн, говорю, как наиболее короткий способ перекачки физического в духовное...

– Грёзка, ты так шутишь, что дети могут подумать... чёрт знает что...

– Не бей меня стулом по голове! Я буду лежать в могиле, и ты пожалеешь, что слишком часто била меня стулом по голове! И ведь в последние годы я уже долго не приходила в себя после этого, обмирала, а ты продолжала – нет бросить бы это дело!..

(Ну вот что с нею делать? Бесполезно просить не шутить при детях – гораздее все шутки становятся...)

(Пьяные разговоры 1992 г.)

– Арбузники замедляют ход работы, потому что туалет слишком далеко!

(Игорь, редактор стенгазеты)

«Ни одно ископаемое животное не может быть несчастно в любви.

Устрица может быть несчастна в любви.

Устрица – не ископаемое животное.»

(Л. Кэрролл.)

«Надо ли записывать, почему мы выпускали стенгазету в резиновых перчатках? Вот у Бунина весь пол усыпан мёртвыми золотыми пчёлами, и ничего не разжёвывается. Но Капа писала курсовую – нас замучила вопросами: почему пчёлы? Так и получится, почему резиновые перчатки в 68-м году? Да потому, что наша деканша дойдёт до отпечатков пальцев, то есть до снятия оных с газеты...»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

– Идём мы по Карла Маркса. Весна. Солнце светит изо всех сил. Яблони цветут тоже изо всех сил. И это розовое биополе группы нас окружает, марево такое. Вдруг Боб решил сорвать одну цветущую ветку! И сразу со всех яблонь все цветы осыпались, как снег. И розовое биополе клочками-клочками... порвалось всё... И ветер разгоняется, насколько хочет. Продувает...

(Сон Н. Г., 1992 г.)

– Она его любила?.. Создатель! Она любила мысль свою, что лучше неё он никого не найдёт! А Боб? Искал он, как все Дон Жуаны, свою эту, как её, донну Анну! Но в то же время боялся найти – с донной Анной кто приходит? Командор, бля... Расплата...

(Грёзка, 1992 г.)

– Когда было собрание коммунистов, деканша стояла в дверях аудитории: «Какое счастье – культ разоблачён, Сталин развенчан, и наконец-то мы можем быть самими собой. Но... мы ещё не знаем, какими самими собой нам можно быть», и она совала свой пульс (рука в руку) доцентам мужского пола.

(Борис Борисыч, 1968 г.)

– Такие фразы надо писать струёй мочи на снегу!

(Царёв, 1968 г.)

– Мы со студенческого неба смеялись над ними: они не знают, какими собой можно быть!Мы-то знали, какими нам быть, – сложными, всё эпатировать...

(Н. Г., 1992 г.)

– Наша деканша, жена профессора-скоттоведа (впоследствии – скотоведа), ради коммунистической идеологии все... обрезала всякие проявления человечности у себя. Кроме – эротической сферы. Так весной в городе обрезают ветки деревьев, чтобы не мешали электрическим проводам.

(Игорь, 1968 г.)

– Но деревья за лето снова отращивают нижние ветки. И деканша позволяла время от времени побеждать своему низу.

(Капа, 1968 г.)

– Собрание по культу личности не худший повод для оргазма! Она говорила мне: ей достаточно дотронуться рукой... Правда, обычно она сразу падала на пол и закрывала глаза, а тут – стояла и стояла в дверях аудитории...

(Борис Борисыч – Нинульке, 1968 г.)

– В этом есть своя эстетика!

(Л. Костюков)

– Идеология была всегда! Даже у первобытных миф требовал жертвоприношений. Но то было как-то более естественно, как более естественна молния, содержащая электричество. Она может убить, но случайно, а электрический стул совсем наоборот...

(Игорь, 1968 г.)

– Я, стыд головушке, я одна во всем виновата! Когда она подала к нам заявление, одновременно подал Волков, он сейчас в МГУ, знаете? Автор двух книг... И вот... он сделал две орфографические ошибки в заявлении. Ну, я решила выбрать эту... стыд головушке, парвеню... Я была ведь секретарем Учёного совета тогда!

(М. В. Гемпель, 1970 г.)

– По-моему, всё было проще. В том году дочь деканши подлежала распределению. Пятый курс, что вы хотите! Поэтому мама была не прочь находиться со всем факультетом в отличных отношениях!.. Вот и совала свой пульс доверительно. Оргазмы, возможно, ранее и были, но в то время уже климакс сидел в кустах: пиф-паф!..

(Римма Викторовна, 1985 г.)

– Нет, ребята, слово «эротика» нам было незнакомо на третьем курсе! Это же 68-й год, наши танки уже в Чехословакии! Какая тут эротика?.. А вино «Эрети» мы назвали «Эроти» уже в 80-м году, когда наши танки вошли уже в Афган!

(Царёв, 1985 г.)

– Передержанный шёлк рвётся, это и случилось у меня на медицине. Стала надевать халат – лопнула кофточка на груди. А Капа сказала: это надо запомнить – передержанный шелк!..

(Нинулька, 1968 г.)

– Капа на третьем курсе носила с собой зажигалку, открывалку и складную вешалку, последнюю – для того, чтобы её вязаное пальто сохраняло формы. На арбузнике Боб грубо натягивал на Капино пальто свою кожаную куртку, сминая к черту все формы и спрашивая уже потом: «Можно?» – «Ну, если тебя это как-то греет». При этом наши пальто валялись на столах аудитории как тени.

(Н. Г., 1968 г.)

– Никогда я так его не любила, как во время арбузника, когда руки были стянуты резиновыми перчатками!

(Капа – Людмиле, 1970 г.)

– Бабушка Капы была старая комсомолка, из рабфаковок. И Мурзик (отчим Капы) сделал ей бра, которое зажигается дерганьем за веревочку – как поднятие пионерского флага. Она была очень довольна!

(Четверпална, 1968 г.)

– Церковь новая, стены снаружи расписаны глазами: тут глаз, там глаз, как на рисунках молодого Боба, помните? Он всё церкви в конспектах рисовал... Вхожу, а там двери, и на каждой написано, как на кабинетах. «Кто в сумлении». «Кто богохульствовал»... Я атеизм сдавала, значит, мне куда? Отпираю дверь к богохульствующим, а там лента Мёбиуса как бы, на нее вступаешь, идёшь – попадаешь к тем, кто «в сумлении». И вдруг выходишь во дворик, там курочки гуляют, бабочки порхают, батюшка сидит с книгой, молодой, светоносный... Лицо такое знакомое! И мне бы сойти с ленты Мёбиуса этой, шагнуть к батюшке, но внутри кто-то говорит: иди дальше, иди, ещё не все ты видела...

(Сон Грёзки, 1992 г.)

– Грёзка, я вот тут думала: а может ли быть счастливо наше поколение безбожников? Видимо, наше поколение будет навозом для других поколений. Мы уже сами поздно пришли к вере... Что ж, пусть гордо реет знамя навоза!

(Н. Г., 1992 г.)

– Нецелованный Сон-Обломов пришел на арбузник весь в звёздах. Дети мелом на скамейке нарисовали, а он сел. Ну и на его широкоэкранной заднице много звёзд поместилось! Боб сосчитал – не помню, уж сколько там было, но на бутылке коньяка у Боба столько же звёздочек оказалось. Надо сложить, надо, говорили они, уходя в зашкафье коридора с бутылкой...

(Капа, 1968 г.)

– Когда мы учились на третьем курсе, многие прозвища начинались со слова «сон». Самый коммунистический сон Веры Павловны, четвёртый, достался нашей комсоргше. Сокращённо: Четверпална. У неё была ведь та же энергетика, что у Веры Павловны, но Господь не допустил повторения. Огромная родинка на кончике носа ставила преграду между нею и мужским полом... А меня тогда называли «Грёза»...

(Грёзка, 1992 г.)

– На Четверпалну как взглянешь, так вспомнишь, что пора платить комсомольские взносы!

(Боб, 1968 г.)

– Боб – единственный некомсомолец у нас. Поэтому в день юбилея комсомола он поздравил всех так: «От имени и по поручению несоюзной молодежи позвольте поздравить наших славных комсомольцев, каждому из которых сегодня исполнилось пятьдесят лет!» Я это помню – ситуация постороннего, он же всегда как бы ни при чём... А теперь – как он оказался в обкомовской кодле? И на партийные деньги это издательство расцвело, бля... По какой ленте Мёбиуса он шел, чтоб туда попасть?

(Грёзка, 1992 г.)

«Как церковь увижу, так Боба вспомню».

(Поговорка, 1970 г.)

– В колхозе Царёв и Боб перед обедом напоминали Дунечке: «А теленочек плакал, когда его резали!» И она убегала плакать о телёночке, а мальчики делили её котлету. Мы же разводили руками: самобытность мальчиков, ах, самобытность Дунечки, ах! До самобыДлости – один шаг... Массы пока плакали над преступлениями КПСС, Боб и Царёв скушали партийные денежки...

(Н. Г., 1992 г.)

– Можно вспомнить то или другое, всё ведь случайно! Вот я беру в руку французское мыло и вспоминаю что? Как Гринблат – богоданная! – переметнулась от Царёва к внуку проректора и уехала с ним в свадебное путешествие куда? В Париж! А мы на арбузнике делали стенгазету, посвященную Царёву. «Они уехали 39 часов тому назад!» – взрыднул Боб и пошел допивать коньяк... Ну, а сейчас посмотри на свои бусы из можжевельника! Тебе запах что? Писать помогает, так. А любовь Боба и Лариски в колхозе? В кустах можжевельника... Когда она забеременела, и факбюро жаждало только сигнала, чтоб Боба оженить. Капа – что ей! – при всех нас крикнула: «Милочка, ребёнок – дело сугубо личное!». А мы это съели... Ну да, знаю, есть версия, что Боб спросил: «Как это только древние греки кровать придумали?», и тут Лариска пала... Но, возможно, именно в кустах можжевельника он про кровать вспомнил, знаешь...

(Сон-Обломов, 1992 г.)

– Какой длины был мундштук у Капы? Да вот такой, сколько портвейна осталось в бутылке... Половина. Точно такой длины.

(Грёзка, 1992 г.)

– Капа, красивая, как Свобода на баррикадах Парижа, и осознающая себя ею, понесла один конец газеты в коридор. Боб нес другой конец. Он скандировал: «Октябрь уж наступил, уж Гринблат отряхает последние трусы с нагих своих ветвей»...

(Н. Г.)

«ИРОНИЧЕСКАЯ МОЗАИКА. Два слова о Царёве».

– Он старушке не уступит тропинку!

– У него начисто отсутствует чувство третьего лишнего. Мы вчера идём из альма-матер: я, одно утончённое создание и Царёв. Уж я ему и так и эдак даю понять, чтоб оторвался. Он хоть бы хны!

(«Гоголевец», 1968 г.)

– А шла-то с Бобом и Царём – я!

(Капа – Людмиле, 1968 г.)

– Когда сняли перчатки, я спросила Капу: «Можно к тебе ночевать?» «Мамочка, ты же у нас общественный будильник, а через пять часов как общежитие встанет на медицину?» Ну, говорю, тогда, Боб, мы доверяем тебе женщин!.. Капу и Дунечку.

(Четверпална, 1968 г.)

«Когда Четверпална сказала: «Боб, мы доверяем тебе женщин», Людмила расстегнула чехол, достала гитару и пропела:

 
Эх, кабы Волга-матушка да вспять побежала-а,
Кабы можно было да жизнь начать сначала.
Кабы дно морское да можно бы измерить,
Кабы добрым молодцам да можно было верить!
 

Какие великие песни у нашего народа! Как я люблю русский народ!»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

 
– Вставайте, граф, рассвет уже полощется,
Из-за озёрной выглянул воды.
И, кстати, та, вчерашняя молочница,
Уже поднялась, полная беды...
 

(Из любимой песни Боба, 1968 г.)

– Дунечку мы проводили, а возле её дома грязища, Боб поскользнулся и больно ударил меня в ногу. «Осенняя распутица толкнула их в объятия друг друга!» – обнял он меня. От него пахнуло отрыжкой. «Любка, Любка, выходи за меня замуж!» – сказал он.

(Капа – Людмиле, 1968 г.)

– Из всех ваших мальчиков на процессе вел себя достойно только один Боб. На вопросы следователей он отвечал односложно. «Вы состояли в тайном обществе знатоков истории?» «Нет». «Но вы бывали в подвале детского сада?» «Да». «Что же вы там делали?» «Пили». «А о чем говорили?» «О бабах...»

(Рома Ведунов, 1992 г.)

– Году так в 87-м я пришла к Царёву на день рождения. Ну, все уже преуспевали, а у меня одно стихотворение опубликовано... Почему, говорю, мне не везёт? Боб как захохочет:

– А ты попробуй продать душу!

(Грёзка, 1992 г.)

– Мурзик жалобу написал: телеграммы не принесли тут... на его рожденье. Они теперь нам мстят: носят по три раза одну и ту же телеграмму, поздно ночью и рано утром в том числе, чтоб досадить. Но на разных бланках. То розы, то гвоздики. Мы с Бобом поднимаемся по лестнице, а почтальон нас обгоняет с телеграммой. Я расписалась, почтальон разочарованно убрёл вниз, а Боб: почему поздравительные телеграммы ночью?.. На бланке – каллы. Боб: «Если нас поздравляют, то... ты мне ещё не ответила!» «Совсем тебя развезло», – говорю... Такое уж у него хобби – всем объясняться. Опять его водевилит.

(Капа – Людмиле, 1968 г.)

– Капа! Ты ведь не Лариска!.. ТЕБЕ он не посмеет так просто... Вот сейчас явится трезвый, с розами и на коленях повторит своё предложение!

(Людмила – Капе, 1968 г.)

– Сама я уже тогда знала, что Боб не явится ни с розами, ни без оных, потому что... не потому что я без оных была, а просто... в любимой песне Боба граф что утром думает: «Что было ночью – словно трын-трава... Привет! – Привет! Хорошая погода. Тебе в метро, а мне вот на трамвай».

(Грёзка, 1992 г.)

– «Гоголевец» висел на стене и привычно окуривался читателями-почитателями. И весь посвящен мне! Капа стоит – брызгает духами на свою статью. Я говорю: хватит! Я польщён, но надо снять! Деканат нас в порошок сотрёт! Кстати, познакомься, это Евка, манекенщица...

(Царёв, 1968 г.)

– Боб ручку у меня поцеловал и спросил у Царёва: «Где месторождение таких длинноногих?»

(Евка, 1968 г.)

– Помню: все читают «Гоголевец», тут же кто-то кому-то наспех пересказывает сюжет «Фауста», и вдруг все замерли. «Как говорил Фауст, чувства превыше всего...» – услышала я последнее из Гёте. Галя Гринблат щёлкнула волшебно своим зонтом, и он... начал складываться в огромный алый цветок. Волшебно! На всю жизнь я запомнила это чувство зависти! К капиталистическому чуду... В тот миг я просто не могла ненавидеть мир империалистов, понимаешь!.. Галин алый зонт – подкоп под коммунизм, я чувствовала это. Комсомольский значок прямо сжигал грудь. Такое вот раздвоение личности испытала... да-да... А в Париж Галя не ездила – Царёк вечно всё преувеличивал.

(Четверпална, 1968 г.)

– Ну, что тебе, Капа, сказал Боб? Ничего? Негодяй. Отмстить ему! Око – за зуб!..

(Людмила – Капе, 1968 г.)

– Людмилозавр, ты сегодня кровожадна, как никогда! Разве что женить его надо, чтоб не превращал в хаос жизнь женщин. Разум должен торжествовать над хаосом... Шерерша хорошо умела это делать – женить...

(Капа – Людмиле, 1968 г.)

«Галя Гринблат пришла на медицину и как ни в чём не бывало стоит читает наш «Гоголевец». На Царева просто жалко смотреть! Ешё б секунда, и я все ей высказала б... Как можно бросить такого человека!»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

«Мурзик научил меня от гайморита по-йоговски промывать нос подсоленной водой. Вкуса слёз. Очень хорошо знаком мне этот вкус. Спасибо Бобу!»

(Из дневника Капы, 1968 г.)

– В ЦУМе встретила Мурзика. Чудеса! Он всегда походил на Меньшикова, который с картины Сурикова «Меньшиков в Берёзове». Но перестройка же – и он перестроился: ёжик на голове, на американского бизнесмена стал похож.

(Н. Г., 1992 г.)

– А я сегодня видела нашу курносую, как смерть, деканшу и не узнала её!

– Что, Грёзка, она так изменилась?

– Нет. Я так изменилась. Склероз. Она первая поздоровалась...

– Грёзка, у тебя это специально?

– Что?

– Кофта наизнанку. Помню: в детстве бабушка учила: если в лесу заблудишься, надо платье переодеть наизнанку, чтобы найти дорогу...

– Значит, вы думаете, что я заблудилась в жизни? А вы не заблудились – подстилаясь?

– Что?

– Навозом ложась под следующие поколения? Это самое что ни на есть заблуждение, советское, опять жить ради светлого будущего... У вас валокординчик есть? Дайте, я выпью... да не каплями, а всё.

(Разговор, 1992 г.)

– По коридору больницы ползли полчища пиявок. Там дневной свет ещё – пиявки отливают зелёным... Ползут, как слепые в пространстве, словно спрашивая всем своим видом: зачем мы здесь оказались? Куда дальше двинуть?.. И тут встречаю Процкого. Он мне сказал: студенты-медики закончили опыты и слили в унитаз две огромных бутылки пиявок... а они вот ползают теперь по больнице...

(Боб – Сон-Обломову, 1968 г.)

– Боб закричал: «Ты присосалась ко мне, как пиявка! Тебя и в унитазе не утопить, как этих кровососов». Я вижу: с одной стороны, поносящий сын, с другой – словесно поносящий Боб... И тут я поняла: они послали его, чтоб мне показать, какой он негодяй... Чтоб меня окончательно столкнуть в яму. Я сказала себе: выстою. Поцеловала Боба в щеку и ушла в палату.

(Лариска, 1968 г.)

– За что я не люблю вашего Боба – за несчастные глаза влюблённых в него женщин!

(Посторонняя, 1992 г.)

– Друзья и враги – это просто. Первые разделят и радость твою, и беду. Вторые, наоборот, порадуются твоей беде. А есть ещё завистники: они только беду разделят. Но Боб – из тех, кто разделит только радость, приятное. Назовём таких людей – приятелями. Он не клюнул на Лариску и её больного сына. Потому что он из ПРИЯТЕЛЕЙ. Кто сейчас может быть ему наиболее приятен – Евка...

(Капа – Людмиле, 1968 г.)

«Литературка» как юмор подавала фразу «Шли годы. Смеркалось». А уже наступала брежневская зима с её идеологическими морозами. ОНИ УЖЕ ЗНАЛИ, КАКИМИ САМИМИ СОБОЙ НУЖНО БЫТЬ! А те, кто не знал, то и дело попадали под обстрел. Режим опять искал врагов и врагов! А тут на защите дипломов Римма Викторовна спросила у студентки: «Вот вы долго занимались заговорами, написали работу. А с чем могли бы вы сравнить их в современной жизни?» Студентка руками развела, а Римма: «С лозунгами. «Народ и партия – едины!» Это же типичное заклинание, заговор». Все только восхитились Римминой мудростью. Это было весной 68-го. Ну а потом танки в Чехословакию, и деканша стала Римму гноить. С каждым днем смеркалось всё сильнее...

(Н. Г., 1992 г.)

– Что у вас сделалось с Капой? Она словно всё время ищет, на ком повиснуть! То под руку с Людмилой идет, то висит на Дуне!

(Римма Викторовна, 1968 г.)

– В самом имени Риммы я вижу отсветы Древнего Рима, где Сенека впервые выступил против доносительства.

(Игорь, 1968 г.)

– Помните: Мурзик с выражением ужаса на лице рассказывал, как ему не везёт в командировках? Только сядет в Москве в купе, сразу вносят на руках пьяного спящего артиста Жжёнова! И он спит всю дорогу. И так несколько раз... Мурзик не мог найти материалистического ответа этому совпадению. А теперь «Огонек» опубликовал мемуары Жжёнова про то, как он в лагере мучился. Понятно уже, почему ему иногда хотелось напиться, но почему судьба его забрасывала в купе к Мурзику? Может, надо ещё пожить, и это будет понятно...

(Грёзка, 1987 г.)

– Казалось, весь мир интересует только одно: сколько раз в день дитя испражняется, а также сам цвет и консистенция. Ещё в соседней палате дитя кричало: «Хоцется. Хоцется!» Там кто-то всегда на голодной диете. Опять мой Димочка выпустил из заднего прохода струю крови. Врач сказал: «Крови я не боюсь, я воды боюсь!» И осёкся, потому что у нас вода с кровью...

Дима уже с кровати не падает: сил нет шевелиться. А сальмонелл этих тысячи, и от каждой свой антибиотик. Но у нас ничто не высеивается – колют от противного. Если три дня колют одно – нет изменений, начинают другое, третье, девятое... Тут не до Боба! – Подержите своё сокровище! – попросила меня медсестра и принесла капельницу. Но в вену так и не попала, вен уже не видно. Когда мое сокровище посинело от крика, я оттолкнула капельницу и закричала: «Хочется! Хочется! Хочется!..»

(Лариска, 1968 г.)

– Спасал Игоря кто? Я лично ходила к Гемпель... Марья в одних носках ходила по кафедре с телефонной трубкой в руке: «Опять совет? Говорю тебе, Серёжа, внук у меня дрищет...» Это она проректору, значит, своему однокурснику. Тут её сапоги разухабисто валяются в разных концах пола. Я вхожу.

– Что у вас, девочка? Да вы садитесь.

– У нас ЧП, Марья Васильевна!

– Опять внебрачный ребёнок у Боба?

– Нет, хуже.

– Что – от Борис Борисыча? – тут Гемпель тряхнула седыми кудрями и гордым шёпотом мне поведала: – Поверите ли, на факультете я одна от него абортов не делала!..

– Марья Васильевна! Деканша Игоря затравила за «Гоголевец».

– А он что, у Риммы пишет курсовые? Тогда всё понятно. Скоро перевыборы... Но строить карьеру на крови детей! Высшая степень падения... Кстати, как у тебя с личной жизнью? Женихи есть?

– Так, поклонники таланта...

– Это никуда не годится – поклонники. Они же благоговеют! Был у меня один такой, но я прямо сказала: не благоговей! Чего благоговеешь? Вот теперь пятеро внуков у меня, один дрищет... а тут совет, тут ваше дело с Игорем... Счастливо, девочка!

(Тут Грёзка роняет от воспоминаний щедрую пьяную слезу, 1992 г.)

– Вот видите, ребёнок Лариски болен сальмонеллёзом и внук Гемпель тоже. Перед сальмонеллёзом все мы равны... Кислые у нас в саду нынче яблоки уродились – ими только косых править, как говорит бабушка... А то бы уж я отнесла в больницу к Лариске...

(Капа, 1968 г.)

– Игорь – такой академичный, словно его не в капусте нашли, а в библиотеке, прямо в отделе каталогов. Поэтому очень интересно, как, например, он будет целоваться?

(Людмила, 1968 г.)

– Людмилище! Ты чего это? Целоваться с Игорем – это всё равно что целоваться с учебником по теории литературы, причем в шершавом коленкоровом переплёте...

(Капа, 1968 г.)

– А не слишком ли трезво Капа мстила Бобу за его пьяную забывчивость? Этот грандиозный день рождения Боба с вручением ордена Дон Жуана второй степени... Всё же она расписала по минутам: на сороковой минуте Царёв должен быть мертвецки пьян...

(Н. Г., 1980 г.)

– Для меня время воспринимается так: сегодня вторник или осень? Капа закричала: забыл, какой сегодня день! У Боба день рождения! А как я их должен различать, эти дни недели? Если б хоть каждый день был разного цвета: в понедельник небо розовое, во вторник – голубое, а в среду – зелёное... Ну, пошел я в общежитие за простынями, позвонил в учебную часть и попросил аудиторию для репетиции агитбригады, якобы. И вот начали репетировать – куплеты Людмила сочинила, я дирижирую. Царев меня отозвал:

– Старик! Маэстро! Смотри, какой альбом я купил Бобу в подарок... «Немецкий ренессанс»... Какие храмы, вот «Тайная вечеря». Где Иуда? – Всегда он с детективным интересом выискивал в «Тайных вечерях» Иуду. – Смотри-ка: наш Кизик под копирку! А не стукач ли наш Кизик, а? У него ведь фамилия читается и туда, и обратно... Это о чём-то говорит...

Ну и что: оказалось, что он прав: Кизик был одним из стукачей...

(Сон-Обломов,1980 г.)

«После лекций мы заперлись на ножку стула в аудитории. Накинули белые простыни, и «академический» хор запел на мотив «Красотки кабаре».

 
Сегодня у Боба день рожденья!
Предстал он пред нами во всей своей красе!
И создан он лишь для наслажденья...
 

Капа опекала Евку, которая оробела на нашем сборище. Мы вообще-то не допускаем чужих, но сегодня ради утешения Царёва сделали исключение. Он все ещё влюблённый, гринблатнённый, бедный!

– Кто мне обещал холодец с дрожалочкой? – спросил он громко, а в глазах у самого дрожалочка.

И напился с Людмилой, бедный! И в двери стучат: неужели деканша? Боб закричал: «Так мы едем или не едем в Ордынский район, агитбригада?»

Но это наш доцент Борис Борисыч был. Он сначала грозно посмотрел на чашу дружбы, полную вина, потом увидел Нинульку и расцвел. «Хотите чарочку?» – спросил его Боб. «Как я всех-всех люблю!»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

«Без Нинульки никуда, а с Нинулькой хоть куда!»

(Поговорка 1968 г.)

– Десять тысяч нашлось! – Грёзка подняла с полу бумажку в клеточку, там написано «10 000 рублей. Именно столько. Наличие.»

– Это дети играют в инфляцию...

– А я сегодня знаешь кому звонила – Капе! Хотела занять десяточку... Но она не подошла, Мурзик сказал, что у неё руки в земле, рассаду что-то она там... делает... Перезвонит, мол...

(Разговор 1991 г.)

– Рассольчику бы сейчас!.. Хорошо тебе, Игорь, ты не пьешь! Зачем я напился? И Евка, наверное, меня бросила! Кто её провожал – Боб? А что говорил? «Вечно эти гении привести женщину приведут, а увести...» Ну, это с его стороны...

(Царёв, 1968 г.)

– За нами следят. Да. Это точно... Я поймал жест убирания корочки в карман. Мне было нужно к тёте ехать, в Голованово, на электричке. Купил билет в кассе, а уже народу мало. Смотрю: человек в штатском в той же кассе уже корочки убирает. Видимо, спросил, куда я взял билет...

(Игорь, 1968 г.)

– Борис Борисыч взял меня под руку и повёл провожать. Я думала: будет соблазнять, а он говорит: за вашими мальчиками начинается слежка, вы должны их предупредить. Это КГБ что-то узнало.

(Нинулька)

– Капа взяла меня к себе ночевать. «А то мать опять будет удостоверяться в моей невинности!» Так Капа называла проверки матери: курила – не курила. Но дома все уже, видимо, спали. Капа говорила о Бобе, но почему-то всякую ерунду. «Ты замечала, какой у него гуманный нос?» и прочее. А я думала: о чём он сейчас с Евкой говорит? Ну о чём с ней можно говорить!..

(Четверпална, 1968 г.)

– Боб повёл меня в зоопарк. Там у него сторожем работал одноклассник Процкий. Боб сказал, что при Еве должен быть Адам, поэтому нужны звери. Процкий предложил нам пройтись и вдруг шепчет: «За вами следят». А он был не пьяный в отличие от нас... Боб снял табличку слона «Агрессивный» и повесил себе на грудь. Он сразу протрезвел. Процкий ему ещё записал на бумажке слово «кровохлёбка». Трава от поноса. Костя – медик, на 3 курсе. Так я узнала про Лариску и ребёнка Боба...

(Евка, 1968)

В тот день Римма Викторовна начала с чего? Что шла она к нам на лекцию и только что встретила Корчагина. Тот шёл вести диспут о бардах. «И он меня спросил: нужны ли такие диспуты?» Я ответила ему, что иду на лекцию о Достоевском, что Федор Михайлович был бы не против спора, он споры любил... Я вам сказала про Корчагина, чтобы включить вас сразу, а то вижу – рассеянные вы сегодня. И вам советую потом, в школе использовать этот приём. Слова «Вот я только что...» сразу включают...» Но на самом деле никто так и не включился. Общего биополя, как обычно было на лекциях Риммы, не образовалось. Мы уже знали про слежку...

(Обломов, 1980 г.)

«Сегодня мне Царёв сказал, что он говорил на допросах то, что было, и то, чего не было! Потому что ему грозили исключением из универа. И он даже пустил слезу при мне, но ничего человеческого в лице не появилось – бывает же сыр со слезой, ну, влага, и всё. Якобы Орлов, руководитель тайного общества, сказал Царю: «Ну, сука, нас посадят, но, когда мы выйдем, тебе не жить!» Царёв, Царёв! Зачем ты говорил то, чего не было? Как я его презираю! Ещё б секунда, и я б ему всё высказала...»

(Из дневника Дунечки. 1968 г.)

Вероломство потому так и называется, что вера ломается в людей.

(Рома Ведунов, 1991 г.)

Потом мы вычислили всех стукачей. Их было пять. Один как раз Кизик, идейный Иуда, он думал искренне, что органам нужно помогать. Второй – трус, испугался отказаться, когда вербовали. Третий – эмбрион Наполеона, маленького росточка, мечтал о компенсации, прославиться хотел... И, представьте, была одна девушка, типа Четверпалны, но предельно некрасивая. Тут сыграли чисто женские интересы. Она надеялась найти жениха в обществе, опасность ведь сближает, говорила: «Я бы перешла на сторону вас, если б кто-то меня выбрал!» Но никто её не выбрал... Последний, пятый тип – интеллектуал, между прочим... Он как всё объяснял нам после: «Если б не я, они б всё равно другого нашли, а так – я меньше зла причиняю, я же добрый...»

(Сон-Обломов)

– Пора раздобыть передержанный шелк, Евка! И в ответственную минуту ты резко дёрнешь плечиком, и блузон великолепно разорвётся на твоей груди, представляешь!

(Капа, 1968 г.)

– Какие тонкие люди живут в Перми!

(Л. Костюков)

– Я даже сигарету ни разу не взял. На допросе мои кончились, следователь открыл свои. «Друг». Приёмчик старый, я назвал бы его так: пушки времён Кутузова. Но я ответил: такие не курю!

(Игорь, 1980 г.)

– Процкий, оказывается, здесь на практике. Просто, говорит, не узнал меня. Я пошла и в зеркало взглянула: в больничном халате, с узлом волос на затылке – точь-в-точь малолетняя сумасшедшая. За окном больницы вижу – голые деревья, грязь, а среди всего этого реализма – длинные стоят сиреневые столбы света! Началось, говорю себе, Герман сходит с ума. Обернулась: сзади те же столбы. Сиреневый свет давали лампы кварцевые. И Боб – тоже не галлюцинация? Очень заботливое что-то в глазах у него. И принес кровохлёбку, заваренную Димочке, чтобы стул оформился. Завтра, говорит, у Димы будет стул – хоть на выставку!.. И точно: высеялись наши саламандры, назначили левомицитин...

(Лариска, 1968 г.)

Уже после одиннадцати в общежитие пришел Боб. Вахтёры его всегда пропускают, загадка какая-то. Людмила уже на кухне поролон под струны гитары положила, чтоб беззвучно отрабатывать аккорды. Боб, по-моему, трезвый был. Я чайник поставила. Сон-Обломов, зевая, выбрел к нам. Людмила поролон убрала, чтоб показать новый аккорд. Сразу народище собрался. Она запела, озонируя воздух. Всегда озон появлялся, словно бельё с мороза внесли, стиранное. Но это тоже уже привычно. Ну, упали с потолка два таракана – один прямо в гитару...