Текст книги "Антология современной уральской прозы"

Автор книги: Андрей Козлов

Соавторы: Андрей Матвеев,Вячеслав Курицын,Владимир Соколовский,Александр Шабуров,Иван Андрощук,Александр Верников,Евгений Касимов,Юлия Кокошко,Нина Горланова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Всё бы ему выставляться – то слабогрудым молочником для генерала, то – напрочь осадочным для бессмертного! И пушки, сглотнув снаряд, снарядились – заиграли-затрубили бесконечными пушными хвостами – за ним, за ним, всем собранием его каталожных дорог... И когда его вносили в карету, заваливая тюрбанами роз и запорошив фиалками и раскатившими глаза анютками, громоздя их друг на друга, чтоб лизнуть его хоть пальчиком – он уже окатил их прижмуренными окалинами, ай, ай, какими бронзовыми и золотыми веками разинулись на меня сороки-шлюхи с высоты ваших пирамид!

...Да, возможно, решающая сторона в Ожидаемом – сторона, с которой он столь храбро ожидаем: если – с той... пусть Магда сядет в потусторонний сад на террасу. Если с нашей, что всегда ветвистей и тучнее, – тем паче найдётся куда ей сесть...

А потом Кто-то послал ей... может, за выказанное под стволами ожидание, вместо ордена Почётного легиона – тончайшую золотую внучку в тончайших цветочках – сумасшедший дар! Сумасшедший уличный успех... а Магда не подозревала – и сама спешила в разносчицы смеха. И барахолка, арапка, так тучна, что тучна и войнами – и хитра на разные имена... всем сверкает, золотая роевня – на круг! – предпочти-ка сторону. Потому и замечаю – сверкающее... не пропащий город – его сущую временность... или вездесущую одновременность сада, тоже округляющего свою принадлежность к Южному Городу – до собственной зрелости... и перевожу с поставленного на вид – на имя собственное.

А мой перевёртыш-сад – между умброй пятидесятых и кукольниками-сиренями, что меняют перчатки синих и белых голубков, но аве-август сдует и белых, и мавров с глобуса... и скользнут голубыми ослушниками – в надворные травы: голубиные перья? или нераскрытые, как заговор, лихие цветочки, упорствующие на шпагах стеблей, закусившие цветение досиня – обещанием, скомканным в тайну морем, а процветаем, – шепнут мне с высот, – только ночью... но как! – осыпаться мне слизняками лун, так цветёт одна Италия! Одна-две, не больше... И каждую ночь от Лукавой Клятвы собираюсь – разбить сон вдребезги, в подноготную ночи – и застукать... августейших шутов, что вывели меня жить – и просадили... процвели за моей спиной – а при мне осыпались... И пошли на повышение в гондолах кустов-голубятен...

И за августами – Осень: запойное, но величественное Лицо, багровое от натуги, объятое необъятным – и лопнувшее... Сентябрь – походя заголивший дрожащие ветки, их подражания – танцевальному повороту некоей улицы... обнаживший в их отсоединившихся фракциях – вдруг! – рефракцию другого города, налетевшего – ветреным югом, сверкнувшего – слитком тайны! И терраса в саду, и Магда в террасе – там... на краю света моря, и сплотиться с ними – лишь нажав на загребущие стрелки, сбросив с плотика откружившие пары цифр (NB! – сравнить часы с танцплощадкой)...

И город, и сад так небрежны и необязательны, что весьма многосмысленны и не обязательно – бродячая и продажная деталь, режущая глаз андалузским псом старых оборотней-дворов... И пока разыгрывают пантомимы деревьев, уже разыгрывают меж собой – сбитое с толку время, снятое сливками с часов... и часы, сбивающие время в сливки... И проступают в натяжках прочих картин: слагаемые сюжета, слагающие явь классическим прозрачным стилем призрака... Но чёрная вязь букв, посаженных на желтеющий лист – чем не сад? А вставшее в буквах море света – море. В общем, в начале – Слово, какой роман – моя жизнь! – вначале сюжет, к коему и подбираются ( и Слово стало плотью...) натуральный продукт, живые картины... шарады... базарный выбор!

Но вряд ли это – история предопределения: роковые рококо, якобы предшествующие революциям – Святые Якобы... произнесение знаменитых фраз и разыгрывание – с листа – избитых сцен гнева, например – с ведущим битьем у собеседника сервиза, подвезённого – на заказ, к битью – через всю Европу... Наберут соответствующие обороты яви – профилем натурщицы в мушке – и перепишут историю, как Пьер Менар, автор «Дон Кихота», но скорее – как море, навечно сдувающее с южного города – временность пространства... И вначале – Собственное Слово, а за ним уж – писанный предмет или влиятельный синоним, и чтоб затвердело – верно, запишут. Как – дурная бесконечность? Да не бить сладкозвучный сервиз снова и снова – уж точно не уцелеет в Истории. Разобьётся – История.

Но когда повторяется столь знаменитый сюжет, что невежественно – не повторить! – и знаменит повторениями... или – повторяющимися с персонажами однообразными превращениями... и ублюдки-случайности давно узаконены – кем только ни учтены, все – в ведомости... А герой, нашумевший блестящими македонско-ганнибальскими стилизациями, – вдруг! – давит Похождения графомана,чтоб со всей артиллерией острот закопаться в метельные дебри, каковая озимь... урожай артиллерийских стручков так его огорошит и так рассадит по островам... что тоже – в ведомости каждого. Но развернув, как Весна, шестьсот тысяч листов, налаживает сюжет, как переправу через Неман, чтобы в последний миг едва успеть – не соскользнуть с пера! И профилирует – наполовину в походе, чеканя увязшей на виду, отставшей половиной – барские прощения... и романтическое отступление в несваренный реализм, эта длиннота: горбун-второгодник с искривлением циферблата, не читающий будущего – герой?!..

Но предшествует – Собственное Слово, и известно: гении дурно разбирают свой почерк, и в тексте – великая революция...

...во время которой – некто N, дурно отвечающий прекрасно написанному, владелец ржаной горбатой пайки, сердечно прихватывает последнюю в пир к тонким аристократам – замещая лучшее зрелище, запуская ржание – и, зелёный, уже, практически, ствол... да, ствол века... хм. И, зелёный, уже, по сути – побег... да, лавра – вечнозелёного... Но в нескольких кварталах от голодранца рассыпает кадрили – или луидоры в очко – та, что станет его женой, скорей – во дворце, чем в хижине, верней – красавица-сестра Свободы и – карты на стол: будущая императрица! Каковое будущее и в ней – сейчас. И заплечный роман – так снесет им головы – поочерёдно – давно известен, врождённый... Роман в романе – год-другой спустя... на прописную сентенцию для такой-то страницы?! И – не броситься к императрице немедленно? О, прописной сумасшедший... среди строчных.

Но – неизменно надеюсь: когда-нибудь... до срока – помчится! И романные головы, взяв фальстарт, возможно, задержатся при шее... Если будущее – давно тут, ежедневно упражняясь в окислении дня, в посадке солнца, вымеряя смехотворным стихотворным метром заблаговременно нанятое пространство – и проветривая... отчего не приблизиться к тексту? Вернее, с такой цветущей пропастью времени – пусть однажды проиграют свои писания – в пух... И раз начальное Слово – не божественное: трагическое несовершенство, совершенное косноязычие – ещё успеют перемарать! Разве вечная жизнь есть повторение колесом – своей неразрывности? Если уполномоченный словом автор разок подмахнёт нарастающий в персонах сервиз – скромным чайным прибором (по возможности – не меховым) – и не заметят... как «вся кровь, которая прольется в этой новой борьбе, падет на французского уполномоченного...» – на ком вся кровь и без этой пробы пера... Но не разорвём колесящую цитату: «Французский уполномоченный, сохраняя хладнокровие, но сильно задетый этим выпадом, встал и схватил с круглого столика поднос с маленьким чайным прибором, который граф Кобенцль особенно любил, как подарок императрицы Екатерины. «Хорошо, – сказал Наполеон, – перемирие, следовательно, прекращается и объявляется война! Но помните, что до конца осени я разобью вашу монархию так, как разбиваю этот фарфор!» Произнеся эти слова, он с размаху бросил прибор на пол. Осколки его покрыли паркет. Он поклонился собравшимся и вышел... На другой день, в 5 часов вечера, мир был заключен...» Остаюсь Ваш – нечистый на руку Автор (Наполеон. «Итальянская кампания 1796—97 гг.»).

Но пока скучаю – во взявшей меня в окружение вещи: в её непроходимом числе! – подозрение всё же перебегает вещь тенью – предварить её наступление... а вдруг некто уже выбелил казус своей истории – в casus belli, зелень графоманщины – в зелень войны... и присыпает песочком записных победителей, чтоб вам засохнуть... чтоб навечно остаться – в черновиках... И выправил раннюю зиму страниц – в зрелый золотой триумф осени... и ещё выиграл шутя ватерполо... Пре-ус-пел – а пропесоченные...

В общем, суть – самосовершенствование. Обойти собственный образ, так подражающий натуральному, что... кто поверит этой раздутой гиперболе? – и стать натуральным героем, какая стать! Какой роман – моя жизнь! И скучно – в человеках... но – в героях! В окружении, осаде, числе... каждый – роза собственного слова, каков сад – моя жизнь, каков крупный южный... гиперболически возрастающая кустарщина! И пересаживая – по привычке – в мой текст, спешу удружить – моим словом... озолотить мальчика – леонардовым взмахом! И – обмирать от потрясения, подавая ручку, сводя с листа – прямо в наши прогулки с истинными героями. В наши обходы колеблющихся между прошлым и будущим. Ах, бросьте мою обходительность, мою широту героических преобразований султана Кебира, египетски знаменитого – милосердием. Ведь срываем – кавалеров роз, а настоящих – набычившихся, как апис – в их настоящем...

...в танцевальном повороте неузнанного южного города, нарядившегося в сад... И стрелки сомкнулись – колесом! – как сливаются мелкие строчки в великий сюжет, чтоб – остаться... на взморье... (Здесь передать ощущение ложной, как память, тоски и двусмысленности: синоним избирательного, как память, тумана, избравшего – город...)

Или – в южном городе, обнажившемся – до сада, сбросив прочие слагаемые, кто-то – грифелем папиросы в косых линейках террасы – наращивает вихри лошадиных грив, свиль сабель, и синие траектории ядер и пуль – и дымящиеся дальние планы, охваченные яростью скорописи и террасой, что – не столь разворотлива и всё не избегнет столетних событий, разросшихся и зацветших, и проламывающих стены дней... бессчётных: неточных – как чьё-то ожидание, вышедшее за рамки времени. Впрочем, если события – вечны, как не быть им – здесь, сейчас, умножаясь с каждым словом?

И на заволакивающейся словами террасе – вдруг ощущение, что ускользнул блестящий сюжет! И лишь намеки – в наледи умбры на стволе, в выправке каштана... в зарубцевавшемся ветвями соседнем саду и в отвлечённости фронтона... скрипке качелей, передирающих – птицу... и в цветочной пудре, ссыпанной с парика высокопарой акацией, удаляющейся в монастырь июля. И белокурая мадам, бросив папиросу – эмфатически, в пустоту: кстати, героиня вашего сюжета – в тех и этих пересказах – то уступчатая красавица, то – шелушащаяся долгами беговая старуха, то – удушливо верна и дура... ах, именно она принесла сто присяг, друг друга исключающих?.. – и жест вверх – сквозь соломенную путаницу и тающие, как дым, художества: я хочу сейчас же очутиться на юге, на солнце, у моря! – но обнаружив перед собой интерпретацию юга – и море за домом – твёрдо: значит, у другого моря. И с другими персонажами! – но вокруг и этих-то... И смените музычку! – и ещё твёрже: в другом месте и времени. Как болтала мамзель Жорж, ясно – в лучших временах и зеркалах, множащих друг друга – в другом произведении: счастье не может жить здесь, поищем-ка – в следующей сцене... если вообще существует.

И когда солнце закатывает обморок – маркитанткой, подбиваясь за грубошёрстные шинельные кипарисы, бросая в краску половину небес... за их войной и славой, задирая в приданое полнеба овец... опять всё отсвечивает войной – или из ускользнувшего сюжета? В каковом, возможно, – ни намёка: ускользая, бросил – здесь... Из голубого тома на перилах, прозаложенного картинными усачами в пике и в крестах – фарс разыгран в таких кричащих красках, что Магда накалывает каблуком рыси – на взвизгнувших досках – да было, было! Но и сбросив себя – плашмя, не спастись, наблюдая этот свет – затылком? Поспешить – на тот? Тоже было... и том с военными картами на перилах... конечно, в день, знаменитый случайным гостем... случайным – по сюжету – как упадничество солнца, но если циферблаты, беременные флюсом и грыжей уродцы, заворачивают такие ретардации – отчего не развлечься: да, гость – в другой сад, к другому морю... участвовал в императорской охоте, но заплутав... приняв аллегорический сад – за сад, а Магду – за символ молодости и лета...

И пока не поджимает сюжет, в чьём позднем свете успешно выправят горбунов – в брегеты, а свои плутни – в солнечный удар! – не пронзят, что минутный собеседник – эскиз – идеальный герой: примерный! – удаляющийся от настоящего... улетучивающийся. И оттенят щепу, щель, мышь – в интересе ренонс.

Остается завалившийся в щель фронтиспис: черновой кофе – пред садом, уже разорванным – на листья, сухоногая цапля-стол – и из пира в соседях, в дар – на обмётанном синью острове-блюдце – сладость: разгромленный «наполеон», возведённый в серебряную степень – зеркальной шпаргалкой-кофейником... а также – объятая мегаломанией медная муха, принимающая в брюхо пепел, и какой-то предмет – в углу, подстрекающий хрупкостью – взрывом! – подсекающий жесты и немотивированные метаморфозы – и наказанный неопределённостью: за вечный трепет. И рассыпавшийся в презрении сад: расщепление личности сада – на кусты и так далее... раскол бузины – на подбросивших белые чепчики бузотёрок, и осеребренного крестами в петлицах жасмина – на полных, как N, героических кавалеров (героев метят крестами: с этим – настороже!)... Помешанный на ветру и посаженный за решетку сад, под свалявшими овечьи клочья акациями отпускающий сквозь прутья – остроты... – и присутствие моря – между строк, уравнявшего разночинное воинство учинённой синью...

И – Тифон, засыпающий муху пеплом, – горящий гость, шкипер уплывающего времени: просаженного – бобовый король.

В общем, за церемониями Магды – с провидением событий... но кого не сконфузит их следствие по делу причин... их охотничья травля – по следу... за значительностью мухи или с собственных эфвуизмов – гость мелковат. По крайней мере, горбоносый, как пламя, гость – длинноволосый, как пламя? многоязыкий? – не замечает, что – свыше: заходящий в обморок свет, полусвет, демимонд... чьи передержанные румянцы, вдруг сгустившиеся – в цвет иной минуты... цитата из прошлого или реминисценция будущего? Или кому-то излишне – выходить из себя, как колкой Магде... Хоть видно даже из-за строк – высший свет опустился до провальной метафоры – его закат наверняка знаменует канун войны... тлеющей, но раздутой разлуки... пусть война и растленная – за морем, каковое – прямо за домом, но на чью-то радость – непроницаемо... гость уже примеряет непроницаемость, то есть – явно воспользуется морем. Ибо как не догадаться о его ближайшем исчезновении – навечно! – по вечному отсутствию – до сего мгновения (синонима неверности!)...

В общем, встреча – как полная видимость отсутствующего – превращается в видимость прощания.

И синхронно: размышления Магды – то ли о неверности прекрасного, то ли о прекрасной неверности, и пламенное многоязычие гостя – Магде на полушку... на пол-ушка.

Значит ли, что меня нет – здесь, что меня вообще – нет? Почему бы нет? – как вариант, вероятный не более прочих. Но мадам, дозволив миру существовать пред её чудо-глазками и лишь за сим находя его – чудом... гость – о ком-то, хлопая мушиными крыльями. Мадам принимает мои бесконечные походы за неумеренную дискретность образа – sic! – бесконечность – за... Хоть рисуюсь – от всей души! И ничто не выдаст так временность моего присутствия, как взятая присутственным местом – её жизнь... то есть моё присутствие – выпячивание несущественного в предмете, ибо пред вами – бродячий образ, чья суть – таки беглость... стремительность гения! И доступность, очевидность, хорошая видимость – не его черта. Да и его черты – пустое: в разных текстах гость меняется, как Протей... верней – как дорога, как времена, хотя все тексты, несомненно, – об одном лице... каковое одно – скрывает его лучше самой бессрочной дали. И важнее – попытки его уловить, эти прекрасные уловки – двести лет расставлять на героя сети строк, и по их истечении – зрим ещё менее, чем – когда-то... – внезапно опуская ресницы, пресекая опущенной решёткой – натиск предмета из угла, что захватывает террасу, карликовый диктатор, в трепете диктующий: застыть! – от гения до мгновения...

Прощание – вот минута, дальше всех отстоящая от прорвы-Разлуки – так же полна! Только Разлукой и не удостоена, – Магда, в рассеянности, – самая, ха, сближающая... такой же шквал! Растворить собеседника без остатка – в этой стоящей повсюду наклонной сини с упавшей в осадок землёй... в растворе обитых медью страниц – в анфилады дней лета, в золотую орду лучей, заражающих всех – прищуром, когда назначенец – особенно настойчив (усидчив) в моих глазах? Ещё ухитряться... Минута, единственно равная – вечности! О, какую вечность он – здесь... а то не вечность?! – и отвлёкшись вдруг воспарением к Марсу... что если гость болтает – о Войне, от которой ускользает с миром, – с чёрной лгуньей арапкой-Явью... Ха, я взглянула на дело в зеркало?.. И сдувая стеблями соломы со лба длинные проблески сабель, оттягивая за уши хрюканье барабанов непочтенного бога – и вернувшись... когда-нибудь... в застывшее прощание – выверить достоверность, пунктуально вообразит – редчайшую птицу на земле (на террасе): чёрного лебедя! – без которого уже не вообразит и дня... и пометит расчётный – белым камушком. Правда – ввиду неотложности дней...

Меня преследует карнавальный мусор, – реплика Магды, – отбитые носы и брошенные хвосты дорог, должно – ящерицами? Наслеженные птичьей ножкой звезды и покатившийся горох эха или обвисшая тетива мерцавшего кому-то профиля... да-да, я о вполне материальной коллекции: тот оброненный впопыхах вызывающе алый веерок заката – без сомнения, я уже видела... вырванные цитаты и выдранные завитки ветра, вечно всё завивающего и надувающего пышностью – ветер-барокко... Навязывают нынешнему – мелочное сходство с... эти носы, играющие расквашенный капустник! Главное – выбито, а неуловимые – таки неуловимы...

И смешок гостя: повторение несущественного – ввиду несущественности... и торжественные пассы над отрезанным «наполеоном» – да претворится!.. А красное вино, надеюсь, отдает погребком – его замшелой низостью?

Или я, как собака, кусочничаю по окраинам, выданным мне в залог, что прошлое – впереди? Я – в прошлом? Скорее: в интерпретации прошлого – бандитской деталью...

И гость – воодушевлённо: будем вести чисто буржуазный образ жизни! Сорить – главным... Почему – нет, если жизнь – калейдоскоп подержанных событий? Синонимов?

Словом, ему пора – из виду – в неразличимые, из драгоценного чёрного лебедя – в неуловимые маленькие капралы. И Разлука на карауле соображает: обернись Войной – сорвёшь высочайшую возможность – стать вечной... И гость воображает: облетающая птичья форма исчезновения – ему к лицу, и лицо – все дальше... в роли. А Войне – его серый цивильный сюртучок, этот поношенный анекдот, приближаясь в котором к Войне, или чёрт разберет ваши маскерады – всем укажет: в приближённые! – а сочтёте себя на голову выше – я готов, как известно, облегчить счет! – приближаясь... превращаясь...

Война, а? Чтоб её уморило... – про себя – Магда, высмотрев на перилах том – преторий, птичье перышко, величественно снижающееся до реляций – кому? Истории, Магде, но готово покаяться – лишь перед стилем. Да, не увиливает в кокетстве и не ломается, как Вандомская колонна. И – чужие: гусиные, мышьи, медвежьи, двести лет за ним спешащие, вот – приличная форма оперения.

«Молодые академики, опасаясь, чтобы память не изменила им, успели уже уйти для того, чтобы записать всё слышанное ими. На следующий день, назначенный для нашего отъезда, Мюллер явился ко мне в семь часов утра, чтобы проверить, точно ли записаны нападки императора на Тацита. Я изменил несколько слов, и это дало мне право получить полную копию труда указанных господ, предназначенную для литературных архивов Веймара...»

«...его «Анналы» представляют собой не историю империи, а выписку из Римских канцелярий. У него все полно обвинениями, обвиняемыми и людьми, вскрывающими себе вены в ванне. Говоря о доносительстве, он в сущности самый большой доносчик. А какой стиль! Какая беспросветная ночь!.. Разве я не прав, господин Виланд? Но я мешаю вам, мы присутствуем здесь не для того, чтобы говорить о Таците. Посмотрите, как хорошо танцует император Александр...» «Я не знаю, зачем мы здесь присутствуем, ваше величество, – ответил Виланд, – но я знаю, что в эту минуту ваше величество делает меня самым счастливым человеком на земле... после сказанного вами я забываю, что вы владеете двумя тронами. Я вижу в вас лишь представителя литературы...» (Талейран. Мемуары).

Именно! – представитель мильонов пламенных, или многоязыких страниц – кривых осколков карнавального зеркала, брызнувшего во все страны света – их светлостями: от солнце-королей до солнечных королей-зайцев... запустившего в мир – зайцами – тех и этих героев. Зеркало – как вечный карнавал, в крайнем случае – маскерад для узкого круга. Зеркало – как королевская мантия, сшитая из шкур солнечных зайцев. Право, не знаю, зачем мы присутствуем – здесь... и ещё где-нибудь... но вы возвели меня в счастливцы, поместив на перилах – том, писанный отлучённым от яви... отъявленным литературным героем! – собственноручное начертание (нагромождение) побед – амплификация (безвкусный плеоназм?)... припуск выразительности жизни. Продолжительности? И отметившие марафон пера – парангоны-изречения... извлечения из удобривших наст ушей? из легенд? Схваченные страницей – финишные ленты строк, давно разорванные...

И схватившие страницу шлагбаумы строк, чья прямолинейность... черно-белая, как апартеид... А за ними – по солнцу, по молодости – цок-цок... в изогнутой слепящей далью седловине, верхом на Италии в яблоках, как в республиках – скороспеющих паданцах, ах!.. И оседлав горбатую миражами плюющую на всех Пустыню, оттенив око мрачностью и брезгливостью – и сведя тело к тонкости насмешки, высушив – пряностью... Ну-с, мсье шейхи, заступившие за кофий с шербетом, искусите-ка в вашем исчерпывающем, неисчерпаемом фолианте, в ваших избранных переводах с небесного... фи, эти необрезанные головорезы – я и мои солдаты – верхом с горшка обратились к венцу... глоткой к винцу, чтоб им не просохнуть, так насосались – лилейное знамя мерещится аж трёхцветным! Не то непременно бы обратились... Не сколотить ли обширный Диван – и столпообразной дискуссией усидим эту проблему? Не пристегнуть ли нам по случаю Мекку?.. – и запахивающий гузку в небо воздушный шар: – Ваши люди настаивают – сей почтой я сношусь с Великим Пророком и имел удовольствие испросить годичный исправительный срок... вечно этот народ закоснел в правоте! – за строчками, там...

Но его ведущая тема – ведущая слепца тень, явная арапка, что манкирует неотступностью и является – на мгновение (синоним призрачности) – призраком! переходом во тьму, сверкнувшим – штыком, преломляющим солнце на всё ненасытное пространство... призрак – как синоним мгновения... И пока тени дано быть отступницей, слепому дано – присутствие в вечности... или – вечное присутствие, вечный переход... (Переходность слепоты, отказанной – императорский жест – ведущим оседлое время)... Да, при всём слепящем блеске тень у него – одна! – недоступность, дар, только и доступный тени. Неузнанность ввиду непрозрачности. Варианты: «Генерал... дело не в шорах, но в пыльных шторах...» Вечное присутствие – до рельефности прозрачности...

...вернее – какая вечная тьма ослепленных им глаз, радужных золотоискателей и сверловщиков – какое заглядение! Даже куст у дороги – зеленокрылое воинство, ангел – весь усыпан чёрной ягодкой горящих зрачков... чёрной жаждой – наводниться им, быть разбавленным – его величием... жаждой – тиражировать, захлопнуть двумя створками – какая контрафакция!

«Император прибыл в Эрфурт 27 сентября 1808 года в десять часов утра. Уже с предшествующего дня огромное количество людей толпилось на улицах, ведших к его дворцу. Каждому хотелось увидеть его, каждому хотелось приблизиться к тому, от кого исходило всё: троны, бедствия, ужасы и надежды» (Талейран).

Варианты: «Толпа хлынула к нему. Люди вглядывались в него, хватали его за руки, обнимали колени, целовали его одежду, старались хотя бы прикоснуться к ней; ничто не могло утолить их восторг...»

«Они застали его окружённым людьми, похожими на помешанных, – до такой степени восторг и любовь заставляли их пренебрегать простой вежливостью... Приближённым Наполеона удалось на короткое время очистить комнату, чтобы помешать вторичному нашествию, они заставили дверь столами и стульями. Но тщетно! Толпа снова хлынула в комнату... Вскоре под окнами постоялого двора появилась толпа людей, несших обломки Бонских ворот. Они кричали: «Наполеон, мы не могли вручить вам ключи вашего верного Гренобля, но вот вам городские ворота!..»

«Они карабкались на его карету, влезали на запряжённых в неё лошадей, со всех сторон кидали ему букеты фиалок и примул. Короче говоря, Наполеон всё время находился в объятиях своего народа». (Стендаль).

Но великий призрак – великое мгновение – избранным: скученному историческому меньшинству, и – скучнее: волей случая... или обнищать – до величия большинства, на котором свет окургужен и теряет вид... а прочим палящим, стреляющим глазкам – опала, мелкий пострел... а всему процветающему артиллерийскому парку – парки шлют анютины виды. Ах, почему это магистральное зрелище – почти божественное, хоть – по недоказуемости, существует не всегда? Не существует – всегда... всегда – не существуете. Разве – интерполяция... Или: адаптированная натура – анаграмма, и чуть переставишь некоторые буквы её законов, деталь, сместишь в пейзаже акценты – и..! Чуть-чуть. Но моя наклонность к крайностям, что передирают друг с друга – себе на оборот... И кто слеп на великое – уже не пеняйте на окривевшее время, речь – о неусыпном!

Да и когда протиснуться к персонажу и шелушить оком от корсиканских сапог до французской короны – любому: Анюте, Магде – как не пост-фактум, устроивший избранным – пост, развоплотивший плотность напирающих избранных? И – не церемонясь в доблестях и соизволениях – волочиться с ним на какую-нибудь войну, расхрабрившись шабли или шамбертеном, и составить с его томящимся ликом – бал, взявший с места – в кадриль золотой цепочкой парижской ночи, чтоб очнуться – мазуркой под солнцем Варшавы, эта ореховая россыпь копыт... ах, каблучков, ночной перестук подкаблучных герцогств и княжеств, этот бал на всю Европу!.. И уставиться над его плечом в карты – в те или эти. И даже – как вспархивает от бумаг – на спешные тайные эскапады: успешный штурм пиитических форм – тех или этих – со знаменитой тюильрийской внутренней лесенки, пересчитывая в колчане часов две ядовитых стрелы и на подъёме снижая сюжет – до правдоподобия – затасканным прозаизмом неотстёгнутой сабли... и по ходу сюжета щекоча неотступных читателей – неотстёгнутой (затасканной) саблей...

Не подтверждает ли абсолютное допущение нас – под розы: к герою – превосходство уроженцев Слова? Вернее, не обращает ли Слово абсолютные допущения – в явь?

Но кое-кто клеится к сабле всерьёз – за чистую (золотую) монету! Всерьёз норовит – не возвратиться с войны... И в одном из вариантов гость, собственно, явившийся – подчеркнуть своё отсутствие (красным отточием закатных солнц – в знак купюры... кильватерной струей зари?)... явившийся исчезнувшим...в самом деле – случайный: та вечная случайность, что всегда на устах – первый из всех! – то есть расхожий символ мимолётности, или неуловимости, до которой растиражирован, а не действительный гость – и за ним, право, незачем далеко ходить. И высматривать в нём иные смыслы: вас с ним, его с вами и с прочим шатким предметом, ведь мгновение, зацепившее героев на мушку, – смехотворная несущественность... повторяемая – до бесконечности. И совсем нонсенс – справляться о конечных пунктах его дорог, о каких-то особенных победах и – особенно пленяться его горбоносым профилем.

Его профиль – отсутствие. По коей причине – и только! – его обставил какой-нибудь столь же плоский фигляр, выскочивший в деды традиции – или гостя, ясно – также отсутствующий... также сверкавший юной бабушке с мушкой, с изюмом – саблей за пятой: запятой меж баталиями, щипнув сдобной омеги, развенчавшей красоткину спинку, но выщипал в бабушке от омеги до альфы – такую брешь! – аж высвистнуло вояку-дочь, каковую та азбучно завела в голове... и так далее, и чем далее – тем он виднее: тем, дальним... Так и эта свистушка – неурождённая Паллада – беспочвенно сверкала какому-нибудь буквоеду-герою – как щитом – блестящим сыночком... уж вовсе случайным гостем – мелькнувшим пред Магдой на террасе, на витке из неразличимых – в невидимые: для Магды, для нищих анютиных глаз, и не её бы способность – раздуть из мухи...

Но – продолжение болтовни: под мухой, под розой? Я считал, что преследую мир – с лёгкостью моего пера... а в итоге – с упрямством и невольничеством осла? Но что сравнится с меткостью пламени?! Сегодня во мне сгорела последняя страница. Хотите великодушно признать мой труд? – и надменно: – Помилуйте. Он сияет, как солнце, собственным светом!

В самом деле, не само ли отсутствие – ускользнувший сюжет?

Странная особа кружит и кружит с прискоком по городу, видно – на шамбертене, захламляя улицы своей лоснящейся, как доспехи, инфляционной хламидой и пустив вкруг чела экватором ленточку – в обратную сторону, чтоб не так закружиться, не отстать конопатой ланитой – от мухоморных румян (дактилография), не отлететь от утильных монист окольцевавших её гремучих улиц – хламидо-Менада, затянувшая город цветущей фантазией, верней, сия барышня, щиплющая, как куру, театральный ридикюльчик-пустышку, подмалёвок: для личных художественных дерзаний – и для соседей, не жалеющих на неё красок. И тоже подмазывает всех встречных – золотым сиянием своего божественного сыночка, вчера обронившего с уст – розу, а назавтра – орла... льва... роняющего всю совокупность – всё достоинство флоры и фауны.

Бонжур, мадам... то есть мам-мм... Вы это мне? Вы серьёзно? О, не менее, чем пардон, мсье, или – честь королю! Действительно, ваш м-мм... легковес апеллирует пронзительными явлениями предметов! Неужели – каждодневно? Ах, нет, шесть дней... и увидев, что это хорошо, в день седьмый почил от дел своих... Он, ясно, будет э-э... Почему – будет?!..