Текст книги "Антология современной уральской прозы"

Автор книги: Андрей Козлов

Соавторы: Андрей Матвеев,Вячеслав Курицын,Владимир Соколовский,Александр Шабуров,Иван Андрощук,Александр Верников,Евгений Касимов,Юлия Кокошко,Нина Горланова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– Вот ты где, – шурша платьем, подошла сзади Марина, – пойдём обратно?

– Посмотрим на озеро.

Они обошли ресторан сбоку и по длинному, хорошо выскобленному настилу подошли прямо к чёрной воде Кара-голя, Чёрного озера. Сверху нависала вершина Ай-Петри, где-то в стороне чувствовалось море, он взял Марину за локоть, но сразу отпустил, подумав, что если поцелует её сейчас, то разрушит все правила этой, не им затеянной игры, а правила надо соблюдать, иногда это даже интересно, соблюдать правила, то есть не делать того, что – по всей логике – ты должен сделать. Марина, сощурясь, посмотрела на него, потом опять повернулась к воде, к поверхности подплыла какая-то большая рыба и вновь исчезла в чёрной глубине Кара-голя. – Тихо, – сказал он, – как здесь тихо и хорошо. – Марина молча кивнула и, не дожидаясь его, пошла к лестнице, ведущей на второй этаж, на веранду, где Саша, Александр Борисович, Ал. Бор. всё ещё вёл на бойком немецком изрядно затянувшиеся переговоры с уже успевшими захмелеть иноземцами.

10

(Приходится признаться, что язык порою не в полном согласии с речью. Да, эканье-мэканье, трах-бах-та-ра-рах, бестолковая шутиха на ласковом южном небосводе в тот самый момент, когда мир вступает в сумерки. А может, сумерки в мир? Проще говоря, когда одно превращается в другое и наступает мгновенная растерянность, ведь ещё недавно, каких-то несколько минут назад – недавно и несколько, акцентируем именно эти понятия – реальность жизни была другой, и ты, спокойно и уверенно, принимал её как вечную данность. Да, шутиха, да, эканье-мэканье и трах-бах-та-ра-рах, выразить себя и мир образом, метафорой, каким-то эмоциональным восклицанием – восклицание тире состояние – бывает намного проще, чем сделать это связно, логично, фабульно, есть ещё словцо «концептуально», только тут оно совсем уж лишнее. А это значит...)

А это значит, что в тот же вечер, оставив своих компаньонов, Марину и Александра Борисовича, отдыхать после посещения ресторана в большой супружеской постели (хотя кто знает, какой она была на самом деле, просто готовый блок, заранее излаженное клише, раз супружеская, то обязательно большая), он, в скромном одиночестве человека, отметившего с утра очередной день рождения, пошёл на городскую набережную: прошвырнуться, проветриться, побыть одному среди многих, лёгкая ностальгия толпы, феерическое забвение чуждых и отчуждённых лиц, прогулка единицы среди множеств. Город был весел и пьян, как всегда в это время года и суток. «Предчувствие пира во время чумы, – подумал он, – ещё не сам пир, до него остаётся какое-то время, но он будет, а пока лишь его предчувствие, и опять заноза, опять игла, опять спица в сердце, хотя дело совсем не в том, что порою просто не хочется жить».

Он спустился по широкой каменной лестнице, усеянной вповалку сидящими парочками, сидящими и кайфово млеющими от внезапно наступивших, размягчающих, ласковых сумерек, которые и возможны лишь здесь, на южном побережье, в тех самых местах, где когда-то давно одна дама прогуливала собачку, хотя это не знак, и даже не осмысленная реминисценция, а так – фраза в ряду прочих, один шаг в долгой шеренге точно таких же шагов. Море было спокойным, вода нехотя набегала на берег и с лёгким шуршаньем устремлялась обратно, оставляя после себя обточенные камушки, рыхлые тельца медуз и антропогенный хлам, перечислять который нет ни смысла, ни желания, ведь каждый знает, что несут на берег волны грязного и почти убитого моря. Да, грязного, почти убитого, но моря, а это значит... (Пропустим запятую, она идёт сразу после многоточия. Всё это значит лишь то, что человек устаёт надеяться, а будущее прекращает существовать. Сонная, впавшая в апатию и безразличие страна, хорошо, вымрут толстяки, охотящиеся в местном заказнике, впрочем, как и во многих других таких же заказниках и заповедниках, молодые и поджарые, или просто сильные, средних лет, в самом расцвете, придут к власти. И это что-то изменит? И рад бы надеяться, но что-то там, в сердце, где заноза, спица, игла, откуда постоянно хлещет и хлещет кровь, говорит тебе, что надежды бессмысленны, ибо всё уже давно лишено корней. Единственное, что ещё может породить эта страна, так лишь новый Екклезиаст, род уходит и род приходит, и прочая размеренная философская проза. Конечно, апатия и сонливость – это не вечно, но ведь никто уже не может строить, все могут только разрушать, и что толку от этих моих мыслей, беспомощность, вот что главное в этом преддверии наступающего пира. А после беспомощности – лихорадка и взрыв. Но надеяться всё равно хочется, пусть даже сердце-вещун и говорит, что это не так. Вещун-молчун, молчун-колдун, колдун-колун, колун-валун, привычная игра, слово за словом, рифма за рифмой. После валуна можно подпустить луну, для изящного и эстетически ёмкого завершения ряда...)

Луна, оставляющая яркую и длинную дорожку на загустевшей мрачной зелени сумеречного моря, почти достигла границ своего круга, хотя совсем недавно был ещё только что народившийся месяц, а пройдёт день-другой – и полнолуние. Какие-то гражданки, со смехом и отфыркиваясь, плескались в самом центре лунной дорожки. Он шёл по мокрому песку, сняв сандалии и подвернув штаны, подошвы плотно и со смаком входили в песок, оставляя в нём дружные пятипалые, как платановый лист, ямки, полоса песка была небольшой, метра полтора, потом шла галька, ведь пляжи здесь насыпные, естественных очень мало. Почти каждая вторая ленивая волна (если это можно было назвать волной) набегала ему на ноги, вода была тёплой, возникала мысль, не стоит ли искупаться, но он гнал её от себя, слишком много шума, гама и подлунного фырканья, чтобы...

(Начать с красной строки и продолжить ряд дальше. Ряд-рябь, ряда грядов, гряда рядов. Самое интересное, что в последнее время всё чаще возникают те же мысли, что подвигли милейшего Александра Борисовича на его ещё не начавшееся деяние. Точнее, мысли не совсем те, а вот результат размышлений... Только что там делать? В эмиграции хватит одного большого поэта, одного большого и нескольких поменьше. И они там есть. Главное – там есть Бродский, Уж он-то, можно отдать руку на отсечение, со временем получит Нобелевскую. Один из многих, кто её достоин. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Что позволено Юпитеру... Саше проще, Саша человек дела, он прекрасно понимает, что своей медициной на жизнь там не заработает, и потому уже переквалифицировался в программисты. Можно ещё стать гангстером. Можно, конечно, профессиональным диссидентом, но что от этого толку? Если бы всё было понятно и ясно, если бы на улицах шла стрельба, а тела тебе подобных раскачивались на фонарях под тоскливые завывания осеннего ветра – о, тогда уже было бы поздно. Границы на замке, ребята с автоматами, цепью перекрывшие все дороги. Впрочем, границы на замке и сейчас, вот если их откроют... А если и откроют? Вымрут старцы, придут новые, в расцвете сил и лет, интеллектуальные прагматики, разрешат Бродского и Солженицына, напечатают массовыми тиражами Набокова и откроют границы. Что тогда? Тогда станет ещё хуже, ибо сейчас-то бежать можно от бессмыслицы, идиотизма, страха, возможности того, что завтра тебя возьмут и упрячут в психушку. А тогда... Нет, в здравый смысл этой страны просто нельзя поверить, если он и был, в чём, в общем-то, можно усомниться, то сейчас его отсутствие полностью доказано и появление такового не предвидится. Одним словом, тоска, трах-бах-та-ра-рах, парочка лишних дефисов не испортит масляную сладость предложения. Александру Борисовичу проще, его там ждут, бостонский дядя давно уже приготовил местечко в каком-то компьютерном офисе. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Надо чётко ощущать границы своих возможностей. Бродский – это Бродский, как и те немногие, которые над. Тобой, землёй, всем этим. Мандельштам, Лоуэлл, Аполлинер, Монтале. Если брать двадцатый век. Если же идти дальше, то дойдёшь до Пушкина, здравствуй, брат Пушкин, как говаривал Хлестаков. Все мы – немного Хлестаковы, дурацкий, банальный, самодельный афоризм, в такие-то вечера...)

Да, в такие вечера что-то всё равно толкает в воду. Он поднялся на пляж, нашёл кем-то оставленный ещё с дневного, солнечного времени не сданный вовремя лежак, разделся, поёжился – всё же вечер, скоро и сумерки кончатся – и пошёл обратно. Какая-то компания у самой кромки моря/песка играла на надувном матраце в карты, во что-то не очень серьёзное, скорее всего, просто в дурака. Толстые дядьки и толстые тётки, такие приходят на пляж с кучей разной жирной снеди и тёплой водкой в скромной поллитровой посудине. А когда идут после моря в пресный душ, что здесь же, на пляже, то начинают намыливаться, чем вызывают праведное возмущение всех остальных. Картинки южного быта. Колода карт с несданным джокером.

Он плыл рядом с лунной дорожкой, заполненной фыркающими и плещущимися молодыми людьми и такими же молодыми спутницами этих молодых людей, плыл тихо, хотя и не пил в ресторане, но ел, много ел, тело отяжелело, какая странная рифма, тело отяжелело, ело-ело, плыл брассом, оставив кроль до утра, лунная дорожка уходила куда-то вдаль, в самый центр этого морского бассейна, именуемого Понтом Эвксинским, последний катер приплыл со стороны Гурзуфа, видимо, из Алушты, а может, из Фрунзенского, может, и из Рыбачьего, надо бы съездить в Гурзуф, а может, и в Алушту, а может, во Фрунзенское или Рыбачье, в эти маленькие курортные местечки, тело отяжелело, моё тело что-то съело, что же съело ваше тело и зачем отяжелело? Кто-то из молодых людей, мощно рассекая руками воду, прошёл слева от него и исчез за буйками. Потонет ещё, лениво подумал он, спасать надо будет. Вода попала в рот, горько-солёная, так любимая им на вкус морская вода, тихое, плавное движение руками, лягушачий развод ног, толчок, снова тихое и плавное, чуть загребающее воду, снова лягушачий развод. Вот и буёк, красный, тронутый ржавчиной бок, спокойно потряхиваемый небольшой волной. Он взялся за него руками, сложился пополам и сделал ноги пистолетиком. Напала дурашливость, хотелось отпустить этот красный, тронутый ржавчиной железный бочонок, плюхнуться на спину, что-то заорать и замолотить по воде руками. С женой они так и делали. Да, всё с той же, одной-единственной. Курва. С женой, впрочем, хоть можно было поговорить, поговорить и подурачиться в воде. А сейчас...

(Интересно, что поделывает сейчас Александр Борисович? Ал. Бор. выпил достаточно водки, чтобы просто спать. Спать и видеть сны. Даже если они и занимались любовью, то это уже позади. Кончила ли Марина, спит ли она удовлетворённой и оплодотворённой? Как ей хотелось, чтобы я поцеловал её там, внизу, когда мы спустились с веранды. А может, это мне только привиделось? Эта женщина меня волнует, давно ни одна женщина так не волновала меня, но есть заповеди, и их надо соблюдать, Раньше всё было по-другому, раньше я плевал на все заповеди и жил так, как живётся. Сейчас всё иначе, и Ал. Бор. может спать спокойно, его жена в безопасности, её крупное тело обойдётся без моих объятий, лишь бы он сам не забывал делать это, слишком уж странный блеск иногда появляется у неё в глазах, и тогда я начинаю фантазировать и выстраивать некую жутко романтическую историю, но что греха таить – меня тянет к этой женщине. Что она будет делать в Бостоне? А в Брисбене? Тоже займётся программированием? Работница детского сада со специальным педагогически-логопедическим образованием. Мальчик, скажи: рыба. Соответственно: селёдка. Ролан Быков, играющий логопеда с «фефектом» речи. Очень смешной фильм. Мальчик, скажи «ыба». На языке сплошь неприличные рифмы, интересно, как ведёт себя Марина в постели? Крупные женщины стесняются, как правило, меньше, чем миниатюрные, хотя бывает наоборот. Вот уж по кому я специалист, так это по миниатюрным. Спица, игла, заноза. Только сейчас не больно, вода тёплая и ласковая, и сердцу не больно. Казанова, Дон-Жуан и Синяя Борода. Великие развратники прошлого, любимцы замужних дам и юных, непорочных девушек. Констатация: хуже всего – это лишать девушку девственности, никакого удовольствия, сплошная ответственность. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Сегодня на весь вечер, если уж въелось, то не отпустит. На сколько он меня старше? Больше, чем на десять лет. Десять лет, съешь обед, дай обет на десять лет. Если бы я мог, то влюбился бы в Марину, плюнул на Ал. Бор., дарил ей цветы, простаивал вечера под балконом и сочинял сонеты. Признание в сонете, спасение в искусстве. И лучше бы, если бы эта любовь была чистой и без эротики. Но сие невозможно, да и потом...)

Да и потом вот он, этот молодой человек, так и не успевший утонуть там, за буйками. Проносится обратно всё тем же мощным кролем, с фырканьем и страстью погружаясь в воду. Стало зябко, пора поворачивать, вечерний моцион, прогулка рядышком с лунной дорожкой. Он отпустился от буйка и поплыл обратно, молодые люди и их не менее молодые спутницы уже вылезли на берег и сейчас бегали вдоль всего пляжа, то ли стараясь согреться, то ли просто играя в идиотские пятнашки, символ отпускного слабоумия. Вот и дно, можно достать ногами, хотя ещё достаточно глубоко, по шею, а дно каменистое, с какими-то булыжниками, так можно и перелом заработать. Он представил, как ломает сейчас ногу, с хрустом, с дикой, адской болью и – соответственно – таким же диким, адским воплем. Тут, по идее, должна появиться Марина, но это было бы совсем смешно, и он проплыл ещё несколько метров, пока живот не упёрся в гальку – гарантия того, что перелома не будет, а Марина может спокойно спать рядом с мужем. На берегу стало холодно, полотенца он не взял, ведь купаться не собирался, просто пошёл на берег, прошвырнуться, побыть одному среди множеств, поперебирать толпу глазами. Пришлось уподобиться молодым людям и их молодым спутницам и поиграть в пятнашки с самим собой. Вдоль пляжа в одну сторону и обратно. Недалеко, каких-то сто метров. Сердце учащённо забилось, стало перехватывать дыхание, но он согрелся и, одевшись, вновь пошёл на набережную. Откуда-то доносилась музыка, контингент гуляющих сменился, теперь стало ещё больше праздных, весёлых, оттягивающихся, вышедших на ночную охоту. Он прошёл мимо модного кафе, расположенного в небольшой красивой шхуне, стоящей прямо на берегу. Жена всё хотела провести там вечер, но никак не удавалось – слишком большая очередь, нужен блат. Блат, он же талб, стол, тол, толь, таблетка. Одно слово сразу тянет за собой другое, лучше всего, когда они как бы высыпаются горстью, вразброс, можно взять любое (любое-другое), посмотреть, бросить обратно и потянуться за следующим. Ещё совсем недавно он был такой же молодой человек и с ним была такая же молодая спутница. Теперь спутницы нет и ему почти тридцать. Точнее, тридцать будет на будущий год. Когда он впервые был здесь с женой, то ему было намного меньше. Когда в сердце появилась спица, то ему ещё не исполнилось семнадцати. Подсчёт богатств, скупой рыцарь, чахнущий над сундуком с драгоценностями. Что толку считать время? Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Он миновал кафе-шхуну и свернул в ближайшую аллею, с кипарисами, платанами, пирамидальными тополями и живой изгородью, судя по всему, только сегодня обстриженной.

(Но самое смешное, если я действительно влюблюсь в неё, а они уедут. Одна игла сменится другой. Тип-топ, прямо в лоб, а потом идёт хлоп-хлоп. Револьвер по-прежнему в районе подкроватной недосягаемости. Ощущение такое, что и я сегодня пил, хотя это неправда, вот уже почти два года, как это полная неправда. Но пока ни гу-гу. Ни гу-гу и ни га-га. Саша человек способный, уже знает бэйсик, фортран и паскаль, будет зарабатывать много денег, и они купят дом. Дом и две машины. Марина будет сидеть дома и рожать детей, у неё для этого очень уютные бёдра и живот, такую женщину приятно делать беременной и приятно заниматься с ней любовью в этом её состоянии. Она лежит на боку и нежно прижимается к тебе спиной, а ты любишь её, поглаживая рукой большой, наполненный ребёнком живот. Вот чего-чего, а этого в моей жизни не было. Жена отказалась наотрез. Если бы она согласилась, то сейчас многое было бы по-другому, но она отказалась наотрез и сказала, что ей хватает в семье одного идиота, то есть меня. И глотала таблетки перед тем, как лечь в постель. Две маленькие розовые таблетки, а то и три. По схеме. Когда же таблеток не было, то только с презервативом. Надо знать, как я ненавижу презервативы, никакого ощущения живого тела, не любовь, коитус, механически-резиновое удовлетворение, с таким же успехом она могла бы делать это просто с искусственным членом. Надо было ей подарить на прощание, где-нибудь взять и подарить. Но даже если не влюблюсь – а этого я точно не сделаю, – мне всё равно их будет не хватать. Так что, может, тоже: Бостон, Брисбен и прочие красивые топонимы? Из этой страны не убежишь, она всё равно настигнет тебя и вонзит кинжал под левую лопатку. Без предупреждения, со спины, кончик выйдет в районе сердца. Предательское убийство на ялтинской набережной. Он убит при попытке к бегству. Мы все ненавидим эту страну, и мало кто из нас может обойтись без неё. Ниоткуда с любовью. Ниоткуда – это значит отсюда, для меня это отсюда, хотя для Бродского нет. Мы на разных географических полюсах. Скоро станет ещё хуже, и на дверях ресторана «Кара-голь» появится табличка: Все ушли на фронт. В Крыму опять заведутся партизаны, в наших лесах – тоже. Боже, за что Ты напустил эту напасть, в чём мы провинились перед Тобой? Кипарисы, платаны и пирамидальные тополя...)

Кипарисы, платаны и пирамидальные тополя то выступали из ночной тьмы, то снова скрывались в ней. Аллея была освещена еле-еле (так и хотелось срифмовать с елеем, а может, и с елью) и совершенно пуста. Совершенная пустота, пустота абсолюта, некто по фамилии Торричелли. Уже на самом выходе из этого странного места он наткнулся на сидящую в тени большого развесистого дерева парочку, самозабвенно целующуюся под пятипалой сенью платановой листвы. Он миновал парочку и стал подниматься в гору, туда, где находилось его временное пристанище и большой дом, в одной из комнат которого спали сейчас его новые друзья. Лестница, уходящая в небо, земля, смешанная с камнем и небесной чернотой. Почти триста ступенек – как-то на днях он поднимался и считал: раз-два-три-четыре и так далее, первая сотня, вторая, обрывается, чуть не доходя до третьей. Потом поворот, надо миновать тенистый, уютно обвитый виноградом дворик с развешанным бельём и тряпками отдыхающих, пхырк-пхырк, фьюить, дикие голуби и неведомые ночные птахи, в ярком свете редких фонарей кружатся бабочки, бесшумными тенями проскальзывают летучие мыши и стрекочут, стрекочут цикады! Вот дворик, а вот и улочка, теперь ещё метров сто крутого подъёма по грубой брусчатке мостовой, мимо дверей маленького магазинчика, закрытых на ночь большим висячим замком, а вот ещё один подъём, а там – уже дома, ибо если сейчас живёшь здесь, то здесь и дом. Дом-домик, летовка-кладовка, малуха-развалюха, так никого и не подселили, ребята попросили хозяйку, и та решила быть великодушной, пусть, мол, один живёт, хороший человек, чего бы ему не пойти навстречу?

Все окна в доме были погашены, он прошёл в свою комнатку, зажёг свет у входа и подумал, что да, сегодня ему исполнилось двадцать девять, но именно сегодня почти весь день он об этом практически не вспоминал. В хозяйском окне вспыхнул и вновь погас свет, звуки ночного отдыхающего города сюда не доходили, лишь цикады, сверчки да голубиное пхырканье. «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря», опять вспомнил он и подумал, что уже устал от всего этого, этой южной поддельной роскоши, слишком уж зелёной зелени, солнца, тепла, тоски, предчувствий, и что если чего и хочется, так это снега. Очень много свежевыпавшего рождественского снега.

11

«А вот сейчас она уйдёт, – думает он, – соберёт шмотки-монатки и покинет сей кров. Тот самый, под которым мы должны были быть счастливыми. Или счастливы. Они были счастливы. Жили долго и умерли в один день. Чёрт бы тебя побрал, – думает он, – какого дьявола мне показалось, что ты на неё похожа? Такое могло привидеться только спьяну. Сейчас заберёт шмотки-монатки, встряхнёт напоследок лаковой шкуркой и сделает ноги. Гуд бай, дарлинг, катись колбаской по малой спасской. Малой Спасской, надо с прописных, то бишь с заглавных, то бишь с больших. Курва...» Жена зачем-то входит на кухню: – Ну и что ты собираешься делать? – Жить, – раздражённо отвечает он.

– И какого чёрта я вышла за тебя замуж? – с сухим треском выстреливает (продолжается уже знакомая игра «ст-ст») законная половина.

– Это тебя надо спросить, – но уже без раздражения, просто с равнодушием далеко не постороннего человека. – Выпить хочется, – внезапно говорит жена. – Тут я пас, – и разводит руками.

Она смеётся: – Даже этого не можешь. – Достаёт из шкафчика початую бутылку вина, наливает полный стакан.– Чтоб мне тебя больше не видеть!

Он удовлетворённо кивает головой. Не видеть, так не видеть, плакать не будет. Друг и дружочек, кум и кума – одна голова. Выйдя за него замуж, получила всё, что хотела. Прописку, квартиру, работу, соответственно, вполне устраивающее её бытие. Её ее ие. Одна буква выпадает, полной «е» гармонии не получается. Бытие же, как известно, определяет сознание, и не только в этой стране. Так что до поры, до времени в её сознании он был её мужем (от «ие» не осталось и следа). Муженёк и жёнушка, птенчик и пташечка. Муж и жена – одна сатана. Муж объелся груш. До сих пор не может понять одного – что принесло её тогда в общагу. Правда, она была с подругой его сокурсницы, правда, с сокурсницей к тому времени у него уже ничего не было. Он увидел её, и ему показалось, что она похожа на неё (слишком много «её», но поделать с этим ничего нельзя). Спица, игла, заноза потихоньку начинает выходить из сердца. Сам в тот вечер оказался в общаге случайно – надо было увидеть знакомого по-соседству, но того не оказалось дома. Пришлось зайти к сокурснице – убить время. Она сидела в (опять же) её комнате, забравшись с ногами на кровать и свернувшись клубочком. Вновь де жа вю. Зрелище, которое не могло оставить его равнодушным. – Знакомься, – сказала сокурсница. Он познакомился, улыбнулся, хищно клацнув при этом зубами. – Р-р-р, – огрызнулась она в ответ, – Пить будем? – деловито осведомилась сокурсница. – Да, – ответил он и достал из сумки припасённую для отсутствующего знакомого бутылку водки.

Через час за сокурсницей зашёл новый близкий приятель и увёл в эмпиреи. Они же остались наедине. Вдвоём. Тет-а-тет. Водка была допита, потребляли отыскавшийся в тумбочке у сокурсницы портвейн. Почти ничего не говорила, лишь смотрела на него, время от времени облизывая язычком губы. Это возбуждало, это заставляло предпринять некоторые шаги. Он их предпринял: сел рядом, обнял и запустил руку за пазуху. Она не возражала, так что когда вернулась сокурсница с новым близким приятелем, всё уже было тип-топ, по обочине, соответственно, хлоп-хлоп. На следующий вечер он опять пришёл в общагу, она уже была там. Повторим: на седьмой день знакомства, под утро, он сделал ей предложение. Она согласилась, приятель сокурсницы расщедрился на заначенное пиво, и они сбрызнули помолвку. Через десять дней она повезла его знакомиться со своими родителями.

Они жили в маленьком промышленном городишке соседней области. (Нет ничего чудеснее, чем заниматься перечислением дней и сюжетов различной арматуры и фурнитуры.) Она была моложе его на несколько лет и вот уже целый год училась в педагогическом институте того самого города, где он родился, учился и жил (дальнейший словарный ряд можно заполнить самому), хотя это как раз и несущественно. Её отец (допустим) был мастером литейного цеха, мать (допустим) работала в дошкольном учреждении. Ещё была сестра, которая заканчивала школу, но это тоже несущественно. Она сама купила билеты и сама заехала за ним по дороге на вокзал.

Билеты были в купейный вагон, ехать надо было целую ночь, в купе, кроме них, никого – сезон давно кончился, да и едут они в середине недели – не было, так что время использовали не только для сна. Вектор, биссектриса, постоянное желание, совпадающее с возможностями. Пусть до свадьбы ещё далеко. Уснули часа в три ночи, поезд на нужную станцию приходит в шесть утра, стоит представить их помятые, невыспавшиеся лица, слава Богу, что стоял промозглый, октябрьский туман. Встречал отец, на машине, на новой собственной «волге», посмотрел на дочь, перевёл взгляд на предполагаемого зятя, ничего не сказал, кроме «Здравствуйте, здравствуйте, рад познакомиться», а потом к дочери: – Привет, как дела? – Они бросили сумки в багажник, сели в машину и поехали, а ехать от станции до городка километров пятнадцать, если мне не изменяет память.

Большой дом на центральной улице. Один из самых больших и благоустроенных в городе (сантехническая рифмовка «б» и «б», неполностью залетевшая из предыдущей главы. ББ, Но к настоящему времени Бриджит Бардо мало кто знает). Машина заезжает во двор, лёгкость и незатейливость письма давно сменились неуклюже обработанными изделиями массового пользования. У подъезда встречает сестра, что же, довольно похожа, только не такой ещё розанчик, бутон, пупсик, но у сестры всё впереди. Он знакомится с сестрой и подымается следом за дружным семейством по лестнице, ощущая себя, что называется, не в своей тарелке. Правда, за язык никто не дёргал и предложения делать не заставлял. Её мать, открыв дверь квартиры, ждёт на лестничной площадке. Здравствуй, дочь, ты прекрасно выглядишь, а это, значит, и есть, да, это, значит, и есть я, что же, хорош, хорош, говорит мать. Они заходят в квартиру, раздеваются, оставляют сумки в коридоре, и его проводят в залу.

Это действительно зала, в подобных квартирах бывать ему ещё не приходилось. Полезная площадь всех комнат не менее восьмидесяти метров, да это и то на глазок, так, с прищуром, до точности ой как далеко. В зале уже накрыт стол, так и хочется написать «на пять кувертов». Но поступим проще: в большой комнате стол накрыт на пять персон, пять приборов, пять мест, заливное из поросёнка, грибки, рыбка, дымящаяся картошечка в блюде, солёненькие помидорки с огурчиками и естественно, что запотевшая бутылочка водки прямо из холодильника. Так, лёгкая закуска с утра, настоящий обед, само собой, днём. Он просит разрешения принять душ, его очаровательная (хотя и с дороги) невеста тут же говорит, что и она не прочь сделать это, он великодушно уступает дорогу – совместные помывки в их жизни и в будущем не привились, – а сам идёт покурить на кухню. Большую, светлую, из окон виден чёрный осенний двор с тусклым пятном «волги» около подъезда. Мы с матерью в отпуске, говорит вошедший вслед за ним отец, – так что вечером можно поехать на дачу, если, конечно, не возражаешь. (Ещё в машине они перешли на «ты».) На денёк, завтра, прямо к поезду, и вернёмся. – Он не возражает, ему хочется в душ, хочется есть и спать, а потом будь что будет, хоть на дачу, хоть куда, пластмассовая штамповка разового пользования для массового потребления.

Его будущая жена, а пока что ещё невеста, уже приняла душ, путь свободен, ему вручают чистое полотенце. Процедура занимает совсем немного времени, вот он уже за столом, ему накладывают заливное из поросёнка, огурчики, помидорчики, грибки, рыбку, всё ещё дымящуюся картошечку, наливают водки – с дороги, да не выпить: это не по-русски! Не по-русски, соглашается он, пьёт, ест, снова пьёт, и вот уже готов к тому, чтобы лечь и соснуть, отрубиться, задрушлять часиков шесть-семь, это ничего, что один, ничего, что она ложится спать в комнате сестры, надо соблюдать приличия, не правда ли? Правда, отвечает её матери её будущий зятёк.

Вечером они едут на дачу, и он понимает, какое богатое приданое ему достанется. На даче есть камин и водопровод, на даче есть большой участок с двумя теплицами, на даче есть даже гараж. Он попался, его загнали в угол, но поделать ничего нельзя. Побег не удастся, периметр хорошо пристрелян, у часовых снайперская точность. Ужин проходит внизу, у камина, вместо водки они пьют, как это и положено при таком раскладе и в такой ситуации, коньяк, будущая тёща нажарила большую сковороду мяса, за окнами завывает ветер, и где-то вдалеке повис тоскливый собачий лай. Его спрашивают о планах на будущее, он отвечает, что придёт в голову, про себя-то он понимает, что они не в восторге от предполагаемого зятя, что им хочется для старшей дочери что-нибудь ненадёжнее, с перспективами роста, с возможностью карьеры, да и дочерью, надо сказать, они не очень довольны, решила перебраться в большой город, нет, чтобы остаться дома или, по крайней мере, поступить учиться где-то поближе – ведь такая квартира, такая дача, чего не жить? Но они люди вежливые и интеллигентные (насколько в этих местах понимают интеллигентность), и этого ему никогда не скажут. Они и не говорят, они просто спрашивают его о планах на будущее, да ещё интересуются тем, насколько он уверен в своих чувствах к их дочери. – Уверен, – отвечает он, поглядывая на неё (сидящую за столом по правую от него руку), – иначе бы не предлагал, – хотя ведь знает, что это не так, ну да сказав «а», негоже останавливаться, порой бывает проще утонуть, чем выбраться.

После ужина они втроём – он и обе сестры – поднимаются на второй этаж, там ещё две комнаты, в одной постелено ему, в другой – девочкам. Их комната побольше, в ней-то они и решают ещё посидеть перед сном, открывают припрятанную бутылочку домашнего винца, болтают и попивают, попивают и болтают, собачий лай давно растворился в наступившей полночи. Он уходит к себе, его будущая жена проскальзывает следом. Сестра не выдаст, да, на всякий случай, утром она переберётся к ней в комнату, ты не против? – Нет, – говорит он, печально поглаживая её ласковое межножье.

Свадьба состоялась через три месяца, накануне посещения загса они впервые сцепились не на шутку. Девочка-провинциалочка слишком многое взяла на себя, стала поучать и командовать, терпеть уже не было сил. Они пошли в салон для новобрачных покупать кой-какую оставшуюся мелочь. Она решила, что ему необходим галстук. Вон тот, видишь? Галстук ему не понравился, но ему вообще не нравились галстуки, надевал их лишь несколько раз в жизни. Нет, не надо, надо, упрямо долдонит она. Галстук купили, потом она решила купить ему хлопковые трусики голубого цвета. Нужного размера не оказалось, ну и что, возразила она, есть поменьше. Неудобно, сказал он, натру яйца. Это ерунда, нет, не ерунда, слово за слово, но трусики так и не купили. Когда же вышли из магазина, то посадил её в такси и отправил домой (родители невесты сняли квартиру, в ней они и жили последний месяц), а сам поехал к матери, решив, что всё, с него хватит, сколько можно, пусть идёт в загс с кем угодно, он-то тут при чём?