Текст книги "Три имени вечности"

Автор книги: Андрей Лебедь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Он вытащил из чехла свою гитару и выбрал наугад несколько пьес Баха из оставленной ему папочки. Положив их перед собой на поставленный вертикально рюкзак, как на пюпитр, он принялся разбирать пьесы. Глеб всегда гордился умением читать ноты с листа, и сейчас это умение ему очень пригодилось. Он с ходу лихо сыграл несколько баховских пьес, все они были ему незнакомы, но он их прочувствовал сразу, без раскачки. Он исполнил одну за другой еще несколько лютневых произведений Баха в переложении для гитары, открывая в них все новые красоты и глубины композиторского мышления.

Глеб перевернул еще несколько листков и увидел произведение, о котором только слышал, но которое никогда не исполнял сам – трехголосную фугу. Эта фуга была написана Бахом в начале восемнадцатого века для барочной лютни, отличающейся по строю от шестиструнной гитары. Несмотря на сложность нотного материала, Глеб с ним справился отлично, хоть ему и пришлось немного поднапрячься. Только сейчас, разбирая эту фугу, Глеб ощутил всю феноменальную красоту и титанический ум Иоганна Себастьяна Баха. Три голоса – в верхнем, среднем и басовом регистре словно три диких необъезженных коня разгоняли свой неукротимый бег по сияющим просторам страны под названием Музыка. Они неслись – белый, вороной и рыжий кони музыкальных тем, то обгоняя друг друга, то притормаживая неожиданно и почти останавливаясь. Иногда один из коней делал неожиданный рывок и обгонял на полкорпуса остальных, а иногда останавливался и пропускал своих собратьев вперед, давая им простор и свободный ход. Звукосочетания были самые неожиданные, и они создавали в окружающем Глеба пространстве почти невыносимую истому, истому-ожидание, казалось, что вот-вот фантастический полет коней завершится, и они остановятся, упав от изнеможения. Но нет – от такта к такту полет коней становился все ярче, все загадочнее, все мистичнее. Они неслись, вольные, сильные, с развевающимися на ветру гривами, отрывались от земли и взлетали в облака, чтобы через секунду броситься, ухнуть камнем вниз – на землю, под землю, в чистилище, в ад! …И потом снова взлететь в сады Эдема.

Наконец, невероятное напряжение и неземная красота полета аллегорических коней разрешилась завершающим, сказочным по красоте аккордом… Глеб потрясенно поднял голову и ничего не понимающими глазами, перед которыми все еще летели огненные кони, поднял голову. Время, похоже, близилось к вечеру. Хотя солнце было еще достаточно высоко, Глеб заметил, что тени деревьев заметно удлинились и приобрели предвечернюю синеватую глубину.

Он вздохнул глубоко, всей грудью и перевернул последний лист с нотами фуги. Под ним оказалось еще несколько листков с нотами для гитары, набранными на компьютере в специальной программе и выведенными на лазерном принтере. Он посмотрел названия – дубль, аллеманда, бурре, жига… Обычные названия для произведений эпохи барокко – названия танцев. Автор указан не был.

Глеб машинально взял один лист и сыграл с листа короткое произведение, сарабанду, и она привлекла его внимание сходством с произведениями Баха. Глеб сыграл ритмичное бурре, потом дубль, потом ритмически рваную жигу. В нем крепло убеждение, что этот композитор жил в одну эпоху с Иоганном Себастьяном Бахом, а может даже был с ним знаком.

– Ага, решил, значит и эти пьесы сыграть,– послышался сзади знакомый голос. – А я тут давно стою, слушаю.

– Да, Аксентий! Спасибо тебе! – воскликнул Глеб. – Я многое понял… Но почему, почему я никогда раньше не понимал эту музыку?

– Потому что ты не слышал. Точнее, слышал самого себя. А сейчас ты начинаешь открываться.

– А чьи эти гитарные пьесы, Аксентий? Вот эти, последние. Вот это, например.

Глеб показал небольшой листочек с нотами.

Его спутник немного помялся, а потом сказал:

– Ну-у-у… это я с того склада притащил несколько штук таких…

– Ты?!! – Глеб был несказанно удивлен. – А мне подумалось, что это кто-то из композиторов эпохи барокко.

– Не-е-е, показалось тебе. Они просто похожи, – Аксентий задумался. – Тут же ведь какое дело-то… Туда, в то хранилище, ты попасть при большом желании можешь, и музыку оттуда взять можешь, и сюда, на Землю принести. Но все равно, на бумагу-то ее переносишь ты, современный человек, воспитанный не так, как в старину. Ум у тебя по-другому устроен, что ли… Так что музыка будет нести в себе много… э-э-э… современного духа. Любой музыкант, который в музыке такой разбирается, тебе скажет, что это в наше время писали…

Глеб покачал головой, но ничего не сказал. Ему казалась очень привлекательной и необычной сама идея существования музыкально хранилища. Он уложил гитару в чехол и несколько минут сидел, мечтая о том, что, может быть, и он когда-то сможет проникнуть в него, и тогда… Но что будет тогда, Глеб еще не придумал. Он посидел немного, помечтал, а потом в его голову пришел еще один очень важный вопрос:

– Аксентий, а где ты так здорово играть научился? В консерватории учился?

Тот покачал головой отрицательно:

– Нет, конечно. Я раньше в городе жил, дак у нас сосед был, умел немного на гитаре играть. Я к нему в ученики и напросился. Он меня нотам обучил, аккордам разным. Но недолго я у него занимался…

– Почему?

– А спился он. Уехал потом куда-то. А я, вот в точности как и ты, в группе начал играть. Только мы не рок играли, а блюз. Деревенский блюз. – Аксентий засмеялся, но потом посерьезнел. – Только я плохо играть умел. А учиться лень было. Мы ж уже начали какие-то деньги зарабатывать выступлениями. И тут попалась мне в одной книжке история про одного блюзмена чернокожего, Роберта Джонсона, может, слыхал про такого?

Глеб воскликнул:

– Конечно, слышал! У него прозвище было Человек-блюз. Он в тридцатых годах двадцатого века умер. С ним еще интересная история была связана…

– Ну да, верно, – подтвердил Аксентий. – Он играл плохо, так, бренчал кое-как. Но потом вдруг исчез из родного города на два года…

– И вернулся великим мастером блюзовой гитары, – завершил Глеб. – И рассказал историю, что повстречался на перекрестке дорог с дьяволом. Дьявол появился ниоткуда, взял из рук Джонсона его гитару, настроил ее и опять исчез. Когда Джонсон взял в руки эту гитару, то оказалось, что он играет мастерски. Лучше всех в Штатах. Он еще написал тогда свой знаменитый «Блюз перекрестка»…

– Вот именно. И я, когда узнал про эту историю, тоже захотел так же… Только про дьявола я не думал. Не верил в него тогда.

– То есть, ты хочешь сказать, что повстречал дьявола, и он тебя научил играть на гитаре? – скептически спросил Глеб. – Ох…

– Ну, дьявол или нет, не знаю, но встретился мне человек, который… Который мне показал душу гитары.

– Душу гитары? Как это?

– А так вот. Показал и все тут. Испанец он был. Ты же знаешь, в тыща девятьсот тридцать восьмом году к нам в страну привезли из Испании маленьких детей. Там тогда война шла, в Испании… Вот он был из них, «дети Испании» их называли. Эх, как он играл… Как бог! Вот у него я и научился всему, что знаю.

– И гитару он тебе тоже настроил?

Аксентий пристально взглянул на Глеба и ответил:

– Настроил. Как же без этого. Он такой здоровенный был, смуглый. Нос длинный, крючком. И пальцы у него такие были… толстые… Как он на гитаре играл! Всё играл, любую музыку, да так, что все вокруг словно завороженные становились. Сидят, молчат, только слушают, слушают… Он потом в Испанию уехал. А блюз я уж с того времени не играю. Почти…

– Ты говоришь, у него были толстые пальцы? – переспросил Глеб удивленно.

– Ну да, вот как у меня, – Аксентий поднял кисти рук, продемонстрировав свои крепкие пальцы.

– Как же, – сказал Глеб, – а я думал, что у музыкантов пальцы должны быть тонкие и длинные… Музыкальные, в общем.

Аксентий хмыкнул:

– Да не обязательно. Толстые тоже ничего, удар по струне получается плотнее. Вон у испанского гитариста, который классическую музыку играл, у Андреса Сеговии, пальцы были как сардельки. И ничего… Я его в записях слышал и скажу – очень здорово у него получалось!…А, кстати, Джонсон этот не только «Блюз перекрестка» сочинил. А и еще одну знаменитую песню…

– Какую? – спросил Глеб из вежливости.

– Про то, как за ним охотится гончая самого сатаны. Называется как-то …хэллхаунд что ли³.

Глеба как током ударило. Лицо Аксентия, чернобородое, широкое, показалось ему очень похожим на кого-то… Но на кого? Хэллхаунд! Лиор? Нет, это не он…

Глебу показалось, что за спиной Аксентия в воздухе на мгновение соткалось лицо человека, показавшееся ему знакомым. Это… это тот, потерявший себя! Глеб вскочил на ноги, его всего затрясло, и он уже готов был броситься в лес и спрятаться от наваждения, но очень быстро опомнился, поняв, что вечерний свет сыграл с ним шутку. Он снова уселся на место и успокоился, а Аксентий сказал:

– Что, испугался? Да не боись… Не догонят тебя. Быстро ходишь… – и, бросив окурок в костер, сказал: – А гитару ты все одно не умеешь настраивать… Не так нужно.

– А как? – спросил Глеб, сжимая и разжимая кулаки, чтобы успокоить трясущиеся после всплеска эмоций пальцы.

– Ты ее по электронному прибору настраиваешь, а это неправильно. Плохо это. На слух надо настраивать. А так ты душу гитары не услышишь.

– А вдруг я неправильно настрою, неточно? – возразил Глеб. – Фальшивить тогда будет гитара, и это все услышат. А электроника все точно сделает.

– Не, не бойся, все нормально будет… У человека слух не такой острый, как ты думаешь. Слух, если по-ученому говорить, он у людей зоновый.

– Как это? – Глеб удивился словам Аксентия.

– А вот так… Это значит, что можно даже и не очень точно настроить, как по электронике. Зато когда играть будешь, все будет звучать как надо… Вот дай-ка мне инструмент.

Глеб послушно вытащил гитару из чехла и передал Аксентию. Тот аккуратно взял ее и пристроил на колене левой ноги. Вытащив из кармана двурогий металлический камертон, он настроил по его звуку первую струну гитары, а по ней уже и все остальные. Взяв несколько полнозвучных аккордов, он передал гитару Глебу:

– Давай, сыграй что-нибудь.

И Глеб исполнил на настроенной Аксентием гитаре помнившуюся ему со времен музыкальной школы пьесу Сильвиуса Леопольда Вайсса, современника Баха. Своей гармонией пьеса отдаленно напоминала сочинения Баха, и Глебу казалось, что эта музыка соответствует настроению. И точно – гитара прозвучала просто великолепно, а пальцы Глеба, к его вящему удивлению, двигались по грифу и перебирали струны так, словно он последний раз исполнял эту пьесу не далее, чем вчера, а не много лет назад.

Они еще долго сидели у костра и беседовали, а утром у Глеба снова начались вокальные упражнения. Аксентий показывал ему все новые и новые приемы, которые Глеб старался запомнить. К концу дня снова была гитара. На следующий день повторилось то же самое. И за все эти дни с неба не пролилось ни капли дождя. По-видимому, Аксентий и вправду сумел договориться с природой о хорошей погоде.

В этот день вечером как обычно они сидели у костра и беседовали. За эти дни Глеб услышал столько разных волшебных историй, сказок и мифов, что уже и сам не понимал, где реальность, а где выдумка Аксентия. Его спутник так ловко сплетал в единый узор выдумку и правду, что получившееся мифологическое полотно сверкало ярчайшими красками. Кроме историй из своей богатой на приключения жизни, Аксентий рассказал Глебу и несколько мифов коми – про Йиркапа, который сделал свои охотничьи лыжи из волшебного дерева, про лешего Вэрса и водяного Вакуля. Одной из сказок, которая заинтересовала Глеба больше остальных, был космогонический миф про братьев Ена и Омэля. Их матерью была мифологическая утка, плававшая по водам небесного океана, из одного из снесенных ею яиц вылупился Ен, из другого – Омэль. Помощник Ена, голубь, сотворил наш мир, и вся Земля стала принадлежать Ену.

– Но Омэль, он же хи-и-итрый, – сказал Аксентий, пуская сигаретный дым. Его акцент был ужасающим. – Он и говорит: «Брат, дай мне маленький кусочек земли, я там свою ногу поставлю». А Ен, по-русски – бог, он добрый был. Он и говорит: «Да конечно бери, брат!». Тот взял и в землю-то и забил кол. Землю ранил! А оттуда, из раны, и полезли злые духи. А Омэль тут – раз! – и этим воспользовался. Сделал медное небо над всей Землей! И Ен там, за небом остался. Вот он стучит, стучит в это медное небо, зовет нас! Говорит, я тут, мол, вспомните про меня! А люди его не слышат, потому что небо металлическое мешает. Да и не помнят они ничего про бога, потому что злые духи, демоны всякие им глаза затуманили…

– Аксентий, а Вакуль и Вэрса это тоже демоны? Или злые духи?

Аксентий посмотрел на Глеба и покачал головой укоризненно:

– Вот вроде бы взрослый человек, из столицы, а какие глупые вопросы задаешь! Ну как они могут быть злыми? Они не добрые и не злые. Они просто живут тут, в тайге, никого не трогают и хотят, чтоб их оставили в покое. И если уж ты к ним в гости приходишь, то должен хозяев уважать по-настоящему, не мусорить, не убивать направо-налево животных да деревья.

– Аксентий, – вдруг вспомнил Глеб. – А вот Аким говорил, когда мы к тебе шли, что ты тун.

– Ну да, – согласился его спутник. – Бывает со мной такое.

– Вот… И еще он говорил, что ты не всегда тун, а иногда просто человек… Ну, то есть ты иногда тун, а иногда Аксентий, охотник … Ты же охотник?

– Ну, и такое со мной тоже бывает, – как ни в чем не бывало, снова согласился тот.

– Так что же тун и Аксентий это две разных личности?

– Нет, конечно, один я, разве не заметно?

– А как это? Непонятно же. Вот мы с тобой тут живем несколько дней. А я не видел особой разницы. Человек как человек. Ты сейчас тун?

– Да, – был ответ.

– Ого! – сказал Глеб. – А человек ты когда?

– Тоже сейчас. Да ты не раздумывай слишком много! – Аксентий дружески посмотрел на него. – Ты же знаешь, что у человека – у каждого человека – есть душа.

– Знаю, – ответил Глеб. – Я даже знаю, что она не умирает после смерти человека…

– Во-о-от. По-коми душа называется лов. Пока лов находится в теле, человек живет. Он дышит, двигается, живет благодаря лову… Это, как это сказать по-русски…

– Жизненное начало? – подсказал Глеб.

– Да. Это как… как электричество, что ли…Включил электрочайник в розетку, и он кипит. Выключил – и все, кипение прекратилось. Этот лов, он такой. Душа, в общем. А есть еще у человека орт. Это такой же человек, только его никто не видит. Он тоже в теле живет, но иногда может отдельно от тела обитать. Как будто второй человек. Он такой же, но, бывает, и другой облик приобретать может. То человека, то животного, то в виде огонька появиться может.

Тут Глеб внезапно вспомнил о том, что он совсем недавно испытал нечто неизвестное – он видел себя со стороны, когда сидел на набережной.

– А может орт человека, из которого он вышел, видеть со стороны?

– Может, конечно. И человек его видеть может, и другие люди тоже. Но это опасно. Всем, кто орта увидит, может плохо стать.

– Почему? Он злой?

– Опять ты… Все тебе злыми кажутся… А плохо может стать потому, что сила в нем великая есть. Ему, орту, нет никаких преград и границ. Он через любые стены может проходить, за тридевять земель оказаться… и даже в другое время попасть, в прошлое, например. Или даже в будущее. Так настоящие предсказатели будущее предсказывают и о прошлом все узнают… А когда человек умирает, его орт проходит всеми дорогами, которыми за свою жизнь прошел человек, всех знакомых посещает, прощается. Но те его не видят. Не замечают.

Тут Глеб вспомнил еще кое о чем, что хотел спросить:

– Аксентий, а вот мне рассказывали, что в мире существует тридцать шесть просветленных праведников, их еще называют тиртханкары. И благодаря этим святым людям, праведникам, наш мир до сих пор не погрузился во тьму. Именно они хранят тот свет, который обычным людям не видно.

Глеб набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:

– Скажи… скажи мне честно, ты тоже один из них?

Аксентий удивленно вскинул брови и закашлялся, поперхнувшись сигаретным дымом:

– Ты чо спросил-то, парень? Сам-то хоть понял?

– Нет, ты скажи! – упорствовал Глеб.

– А чо говорить-то! Какой я святой… Живу тут, людям помогаю. Я ж тун, ты знаешь… Травами, корешками разными людей лечу. Ну, бывает, душу им лечу тоже. Если они сами захотят, конечно. И все.

Аксентий помолчал и, поняв, что его ответ не удовлетворил Глеба, вздохнул и нехотя сказал:

– Ну чо об этом говорить-то, а, Глеб? Живу и все. Откуда я знаю, кто я? Тут ведь не во мне дело… таких, как я, может тыщи на Земле, а может, больше. Я ж всех не знаю. Но некоторых знаю. И они меня попросили тебе себя самого помочь открыть. Никто тебя открыть не может, кроме тебя самого. И никто тебе никаких тайн не сможет открыть.

– Почему? – возразил Глеб. – Как раз тайн на свете очень много, и самому их ни за что не разгадать. Нужно, чтоб кто-то тебе тайны раскрыл.

– Да ерунда это все! Никаких тайн нету. Не существует их. Какие тайны? Все доступно каждому, надо только захотеть. Можешь сам тайны любые раскрыть, а можешь найти кого-то, кто... Нет, не откроет тебе тайну, а путь тебе укажет. Другими словами, можно только дорогу показать. И у меня это иногда получается. Я же тун.

Глеб ответил:

– Это-то я понял… А вот почему, Аксентий, ты именно мне вот это все показываешь?

Тот удивленно посмотрел на Глеба:

– Дак потому, что ты ко мне сам пришел. А так-то бы тебя и не заставить все это выслушивать… – он подумал несколько секунд и сказал: – Дай-ка мне инструмент, Глеб.

Глеб, который за эти дни открыл в себе много нового, того, что пряталось в нем годами, приготовился слушать музыку, которая, он был уверен, будет непростой для исполнения и восприятия. Но он знал также, что его спутник никаких действий зря не предпринимает. Аксентий взял гитару и на минуту замер, словно размышляя о чем-то. Потом, как будто приняв важное решение, начал играть. Произведение, которое он исполнял, было Глебу не знакомым, но в его торжественном речитативе ясно слышались настроения радости, света и могучей силы. Яркие и красочные возвышенные звуки музыки пронизывали все пространство вокруг, невидимыми волнами распространяясь во все стороны. И весь лес вокруг, темно-синий и безмолвный, зазвучал в гармонии с музыкой. Аксентий взял последний аккорд и осторожно приглушил струны ладонью правой руки, но музыка не смолкла. Она лилась теперь уже отовсюду – из окружавшей их тайги, от не успевшей остыть после дневной жары земли под ногами, от бегущей рядом маленькой речки. Глеб понял, уже ничему не удивляясь, что музыка звучит уже и с северного неба, не черного, а темно-синего из-за того, что солнце здесь, на севере, заходит совсем ненадолго, отдавая только несколько часов во власть белой ночи. И вся музыка, небесная и земная, сливались в едином ансамбле великой гармонии.

И музыка продолжалась, пока Глеб, зачарованный и весь захваченный невероятным оркестром, случайно не пошевелился. И мгновенно все смолкло. Наступила тишина, обычная ночная тишина, в которой только кое-где раздавались одинокие звуки – то где-то скрипнет сосна, качнувшаяся от легкого порыва ветерка, то вскрикнет проснувшаяся птица, то на дне речки вдруг покатится камешек, стуча по дну неокатанными гранями.

– Что это было? – спросил пораженный Глеб, как только приобрел способность говорить. Его чувства был обострены до предела и одновременно спокойны как никогда.

– Это была музыка, Глебка. Вот так она звучит, когда небо откликается на твой зов…

– Небо?

– Да, небо. Ты играешь. Чисто, искренне, без стремления получить награду или заработать себе славу и известность. Играешь, и душа твоя открывается. И тогда преграда, которой мы отделены от неба, начинает звучать тоже.

– Это тот самый медный купол, который построил Омэль?

– Он. Но, конечно, ты же понимаешь… Нету никакого купола, никакого медного неба, а есть этот самый, как ты сказал, принцип формы. Но ведь и он тоже не навечно здесь, принцип этот. …И вот ты играешь музыку, а купол этот самый, сказочный, начинает… начинает как бы отзываться. Отзвучивать…

– Резонировать, – подсказал Глеб.

– Вот-вот. И становится чуть-чуть прозрачнее. И тогда небо за куполом, то небо, где для нас воля вольная находится, у которой нет пределов и нет границ… Небо это отвечать начинает. И мы слышим его, и видим ответ своими глазами. Но это непросто, конечно, непросто… Для этого нужно сердце свое открыть.

– А музыка, – спросил Глеб, – та, которую ты играл, это, наверное, музыка Баха?

– Это Бах, конечно, – Аксентий, приобняв гитару, не отрываясь, смотрел на огоньки, пляшущие в уже почти погасшем костре. И в глазах его тоже плясали огни. – Я его выше всех почитаю, ты же знаешь… Это был хорал Иоганна Себастьяна Баха.

– Хорал?! – Глеб уже начал догадываться.

– Хорал, ага. Музыка такая… Церковная. А называется он…

– А называется он «Спящие, проснитесь», – завершил фразу Глеб.

Аксентий кивнул, а к Глебу, который все эти дни гадал о том, зачем же, с какой целью он тут находится, пришло, наконец, понимание.

Круг замкнулся. Тот, кто спал беспробудным сном века и тысячелетия, тот, кто не мог себя вспомнить, живя жизнь за жизнью на этой Земле, наконец, открыл сияющие глаза и вспомнил себя.

Небо вернулось на Землю.

***

Наутро они собрались и двинулись в обратном направлении, на заимку. Через несколько часов они остановились возле того самого болота, которое переходили в первый день.

Аксентий, скинув с плеча свой рюкзак, сказал Глебу:

– Ну что, давай, спой ему. Вакулю.

– А что? – растерянно спросил Глеб, не зная, что спеть.

– Народную песню какую-нибудь спой. Во весь голос. Протяжная чтоб была, это он любит. И чтоб вода была в ней.

– Вода? – удивился Глеб, доставая из чехла гитару.

– Да, – кивнул Аксентий. – Ну, река там или озеро, или ручей…

– Я попробую, – неуверенным голосом сказал Глеб. Он встал лицом к болоту, привычным движением перекинул широкий кожаный гитарный ремень через плечо.

– А можно, я русскую народную песню спою? – спросил он Аксентия. – Я, ты ж знаешь, пою не очень… Но я постараюсь…

– Ты уж постарайся, – сказал тот и устроился поудобнее, откинувшись спиной к стволу одинокой березы и приготовившись слушать. – Да помни, что ты не только водяному духу поешь, да и не столько ему, может, а еще и…

Аксентий обвел рукой вокруг себя.

Глеб откашлялся и попытался настроиться. Конечно, он имел достаточный опыт выступления перед публикой и не испытывал обычно никакого волнения, но в этот раз все было не так привычно, как всегда. Выступать приходилось в глухой северной тайге, в полной тишине, только звенящие облака комаров кружили вокруг него, пытаясь проникнуть сквозь сильный запах противомоскитного средства, которым он обильно полил свою одежду и свое тело. Ветра не было, как не было и собственно аудитории. Единственным реальным слушателем был его спутник, но он не шел в счет, поскольку петь Глеб должен был для некоего абстрактного водяного духа.

Глеб принял решение: петь так, как он пел бы для настоящей публики, так, словно бы от того, как он исполнит песню, зависела бы его жизнь. Он откашлялся, тронул струны гитары и сказал:

– «Ой, ты степь широкая». Русская народная песня.

И запел. Сначала негромко и вполголоса, потом все более и более уверенно. Он, не глядя на гриф гитары, быстро переставлял аккорды в соответствии с движением музыкальной темы, и, наконец, его голос зазвучал в полную силу и раскрылся. Казалось, влажная атмосфера должна была бы заглушать его, но нет – он звучал полновесно и звонко, отражаясь от противоположных берегов и возвращаясь назад. И гитара, сделанная за тысячи километров отсюда, в далекой Испании, звучала здесь так, словно Глеб выступал в настоящем концертном зале с прекрасной акустикой.

«Ой, ты, Волга-матушка, Волга вольная…», – последние слова песни пронеслись в теплом воздухе и стихли, угасли, затерявшись в темно-зеленой лесной чаще. Наступила тишина. Ни в болоте, ни возле него не было слышно ни звука. Комары смолкли, и Глеб автоматически отметил, что они куда-то исчезли. Некоторое время Глеб постоял молча и сел, держа гитару на коленях. Его спутник молчал некоторое время, а потом сказал вполголоса:

– Молодец. Спасибо.

Глеб кивнул головой. Разговаривать не хотелось. Шестым чувством он понял, что его песня принята. Кем она принята, он не знал, но ощутил, что все сделал верно.

Они перешли болото без всяких приключений, никакого беспокойства не ощутил Глеб, наоборот, волны теплой благодарности окутывали его мягкими потоками.

Перейдя болото, они прошли еще немного и остановились на сухом месте, усевшись на белый мох. Глеб ощущал окружающую его природу всем своим телом и всей своей душой. Где-то вдали пронзительно крикнула сойка, и тут же подул легкий ветерок, всколыхнувший верхушки деревьев. Дятел, сидевший до этого тихо, рассыпал свою частую дробь по всему лесу. Внизу под ногами что-то зашуршало. Глеб взглянул вниз и увидел бабочку, которая искусно притворялась сухим опавшим листом, но случайно задела крылом травинку. Шорохи деревьев, пение птиц постепенно заполнили тайгу. Казалось, что в мире не существует ни одного места, где не было бы звуков.

Глеб слушал и слушал, не пытаясь ничего анализировать, не стараясь ничего понять. Он только наслаждался этой бесконечной нескончаемой беседой, разговором, который, как он с удивлением понял, был всегда. Он, этот разговор, существовал и до того, как Глеб родился на свет, и даже намного раньше, чем родился первый из людей. И даже раньше, чем сформировались сама планета Земля и Солнечная система. И этот разговор… Он и есть…

Глеб вскочил на ноги. Ослепительный свет вспыхнул в его мозгу и весь мир вокруг озарился пониманием. Да! Как же, как же он раньше не мог понять? Ведь это так просто! Слово…

«Да», раздался голос. «Слово здесь». И этот голос звучал не в ушах Глеба, а слышался словно отовсюду – не было места в мире, откуда бы он не доносился. Сама вселенная разговаривала с ним на языке, который он понимал.

Глеб хотел высказать все свои потаенные мысли, которые, подобно воздушным пузырям в толще воды, всплыли на поверхность его сознания, но не стал этого делать. Вместо этого он повернулся к своему спутнику и воскликнул:

– Пойдем скорее, Аксентий. Нам нужно вернуться.

Путь до заимки показался Глебу долгим, как путь луча света от созвездия Льва до Земли. Ему казалось, что он идет годы и годы, проходя сотни и тысячи километров нехоженых троп, но, взглянув на свои часы, он каждый раз убеждался, что прошло еще пятнадцать минут, а они продвинулись к своей цели только на один километр. Потом проходили еще годы, и снова расстояние уменьшалось на километр. И так километр за километром, век за веком, пока, наконец, они не вышли на край леса возле заимки.

Ника и Анна стояли возле дома на пригорке, встречая Глеба и Аксентия. Фигуры женщин были освещены вечерним солнцем, ни облачка не было на чистом синем небе, даже самый легкий ветерок не нарушал покоя. Глеб, который смог увидеть что-то очень важное для себя, был невероятно взволнован, но старался сдерживать свои перехлестывающие через края эмоции. Ника шла ему навстречу вся в лучах предзакатного светила, ее каштановые волосы спадали на плечи мягким дождем. Глеб смотрел на нее и не узнавал: за прошедшие несколько коротких дней, пока они не виделись, в его любимой произошли изменения. Но в чем они заключались, эти изменения, он не мог определить с первого взгляда. Он отметил, что в походке и движениях Ники появилась не знакомая ему ранее плавность и размеренность. Она шла словно плыла белой птицей по волнам спокойного озера. Куда-то испарилась, исчезла резкая категоричность, граничащая с нервозностью, доставлявшая ей немало хлопот в жизни и общении с людьми. Глаза ее, раньше то сверкавшие яростным и неукротимым серым огнем, то внезапно темнеющие от обуревавших ее эмоций, сейчас были спокойными и бездонными. Синева неба, отражаясь в них, смешивалась с зеленью окружавшего их леса, и глаза Ники приобрели глубокий и насыщенный изумрудно-ультрамариновый цвет.

Глеб сделал еще несколько шагов, и они встретились на середине тропы, ведущей вверх, на вершину холма, к дому Аксентия и Анны. Лицо к лицу, глаза в глаза, губы к губам. Глеб ощутил легкое дыхание Ники и сказал, набрав полную грудь воздуха:

– Ника… милая. Я… Я понял. Слово. Священный Грааль и вселенский Логос. Проявленная котодама. Имя Бога… да, Имя. Оно никогда не терялось и не может потеряться. Оно никогда не исчезнет из нашего мира. Потому что…

Ника, прикоснувшись указательным пальцем к его губам, улыбнулась легкой полуулыбкой Джоконды и произнесла:

– Потому что оно здесь, и оно никогда не покидало этот мир.

– Да, Ника… Имя Творца непроизносимо вовсе не потому, что оно тайное, нет. Просто оно еще не изречено до конца. Оно произносится здесь и сейчас. И произносит его…

– И произносим его мы. Своими сердцами и своей любовью…

Ника смотрела на Глеба серо-зелено-синими глазами, безмолвно показывая, чтобы он продолжил. Они взялись за руки и сердца их бились в унисон, и в этот момент для них не было тайной ни их прошлое, ни будущее. И они знали, что нет конца той дороге, на которую они когда-то, множество жизней назад, ступили, дороге, на которой есть только вечная жизнь и вечная любовь.

Да, великий вселенский Логос, Слово, Имя Бога произносится здесь и сейчас. Пением ночных таежных птиц и шуршанием лапок муравьев в высоком муравейнике, треском сухих дров в ночном костре эскимосского охотника и лепетом грудного ребенка, проснувшегося солнечным утром в своей легкой колыбельке в хижине в амазонских джунглях. Оно произносится величественной оркестровой музыкой Рихарда Вагнера на вечернем представлении в нью-йоркском театре «Метрополитен-опера» и стуком молотка пожилого плотника, не спеша строящего маленький рыбацкий домик на берегу бурного Бискайского залива; ревом огненных бурь на гигантских звездах пояса Ориона и любовным зовом огромных китов, проплывающих у южных берегов Чили; парадоксальными стихами поэта-суфия и тиканьем больших напольных часов с длинным маятником, уже сто лет методично отсчитывающих время в старинном замке Северной Шотландии.

Имя это не только произносится бесконечными звуками-обертонами нашего мира и всех существующих миров. Оно пишется японским мастером каллиграфии сёдо черными чернилами на плотной рисовой бумаге и многочисленными офисными работниками на мониторах компьютеров; мгновенным полетом метеоров на черном летнем небе над священной горой Хайыракан в Туве и грандиозными закатами, которые расцвечивают своими фантастическими красками воды Тихого океана у побережья Калифорнии; мерными взмахами крыльев стаи лебедей, летящих на север, к Баренцеву морю, и вспышками сверхновых в дальних галактиках; завораживающими иконами работы Феофана Грека и Андрея Рублева и любовью мужчины и женщины, пронесенной сквозь череду воплощений…