Текст книги "Сириус Б (СИ)"
Автор книги: Андрей Лапин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Но Люся совсем не обращает на кролей внимания, она их не видит, ей нет до них никакого дела. Летящей походкой она идет к столу, за которым сидит седой старичок в тяжелой, чем-то похожей на рясу, черной мантии. Старичок улыбается и смотрит на Люсю добрыми глазами, а она улыбается ему в ответ. В руках у нее большая красивая папка в сафьяновом переплете, а в ней стопка исписанных десятым кеглем листов. Внизу каждого листа в графе "Обвинительное заключение", четким прокурорским почерком написано: "Моральный урод (извращенец). Семь лет строгого режима?"
И вот Люся уже у стола. Она начинает умело выкладывать эти листы на стол, а улыбающийся старичок быстро бьет по ним большим деревянным молотком. После каждого удара на листах остается отчетливый оттиск: "Утверждаю. Семь лет лагерей строгого режима с пожизненным поражением в сексуальных правах посредством химической кастрации".
Зайцы в клетке уже не кричат, а воют ужасными, нечеловеческими голосами и омоновцы работают своими страшными дубинками очень быстро, но это уже не помогает. Все это продолжается до тех пор, пока старичок стучит по обвинительным заключениям своим молотком, а затем Люся спокойным прокурорским голосом говорит омоновцам: "Отправляйте" и отходит к окну. Старичок горестно качает головой, печально улыбается, берет пробитые молотком листы и уходит в совещательную комнату.
Вскоре в зал заходят еще омоновцы, а потом еще и еще. Совместными усилиями они устанавливают клетку с кролями на низенькую грузовую тележку (такие тележки Люся видела во время работы на ЗТЛ) и вывозят ее из зала.
Омоновцам тяжело толкать эту тележку, но они не подают вида, ведут себя мужественно и даже перебрасываются шутками. Люся достает длинную черную сигарету, щелкает крошечной никелированной зажигалкой, выполненной в виде браунинга (такую же игрушку она нашла однажды в столе у Бычина) и смотрит в окно.
На улице, прямо под окном стоит ветхий железнодорожный вагон-теплушка, со сдвинутой на сторону массивной дверью и изнутри слышно тихое, но грозное рычание. А вот и клетка – омоновцы уже вывезли ее из дубовых дверей здания суда, а теперь по наклонной аппарели заталкивают в темный зев вагона. Зайцы кричат и трясут прутья, омоновцы толкают клетку из последних сил, а из вагона уже слышен не рев, а жуткий хохот и его стены даже начинают вибрировать мелкой дрожью. Вдруг какой-то кроль или заяц замечает одинокий стройный силуэт в окне. Он толкает своих соседей по клетке в бока, спины и морды, тычет пальцем вверх и те начинают тянуть к окну свои мохнатые лапы, скулить и хлюпать носами. Они машут Люсе, пытаются привлечь ее внимание к себе, к своей страшной судьбе. И это им удается. Люся открывает форточку и выбрасывает кролям короткий шелковый пеньюар и пару кружевных чулок. Чулки падают на крышу клетки и тут же исчезают внутри, а пеньюар падает медленно, постепенно увеличиваясь в размерах, словно бы превращаясь в огромный парашют. Вскоре он накрывает клетку прочным белым покрывалом, и крики кролей постепенно стихают под ним, а сама клетка вскоре исчезает во тьме вагона. Омоновцы вытирают пот рукавами, задвигают дверь теплушки и опечатывают ее свинцовыми пломбами. Затем вагон, раскачиваясь и подрагивая на рельсовых стыках, раскачиваясь и подрагивая, самостоятельно, без помощи паровоза, уходит к далекому горизонту.
Люся очень любила этот сон, за его метафоричность и глубокий юридический подтекст, а Аделька – за эротическую составляющую и иногда они смотрели его вместе, обмениваясь по ходу просмотра мнениями и замечаниями. Аделька, например, говорила, что пеньюар должен быть черным, а Люся возражала и резонно замечала, что этих кролей отправляют ведь не на Крит...
Глава XI
Ресторан " Патриций "
В тот вечер, когда Подкрышен бежал к ресторану «Патриций» по центральному проспекту Боброва, Люся торопливым шагом приближалась к нему с противоположной стороны. Она тоже опаздывала на встречу. Дело в том, что сегодня она работала по вызову на одной из загородных вилл и ее владелец – очень перспективный в юридическом плане клиент с рабочим псевдонимом «Пампушечка» пару часов назад, под большим секретом и во всех подробностях поведал ей о том, как ему удалось продать два вагона автоматных патронов каким-то темным личностям.
– А теперь меня, вероятно, убьют, – сказал Пампушечка в конце исповеди и горько заплакал.
– Ну-ну, зачем же так, – ответила Аделька, закрывая большую овальную пудреницу и выключая диктофон. – Так уж сразу и убьют.
– Ну, может и не сразу, – говорил Пампушечка, хлюпая носом. – Может быть, сначала помучают.
– Да откуда у тебя столько автоматных патронов? – спрашивала Аделька, снова открывая пудреницу и включая диктофон.
– Папа с работы принес, – рыдал Пампушечка.– Знаешь лапочка, мой папа был когда-то генералом. У меня еще есть четыре танка Т-80 и два истребителя-бомбардировщика Су-24. Танки на приусадебном участке в стогах стоят, а бомбардировщики лежат в подвале – в разобранном виде. Их как из Германии когда-то вывезли, так они там и лежат до сих пор. Нет, теперь точно убьют, может и без мучений, хотя вряд ли...
– Успокойся, глупенький, – Аделька легонько похлопала Пампушечку по мягкому животу, а потом осторожно спросила. – Да кто же к тебе сунется-то? Танки ведь в рабочем состоянии?
– Охрана говорит что да, в рабочем и даже боекомплект заряжен. Да где же сейчас годных танкистов найти, четырех хотя бы, а собака у меня уже есть, будешь смеяться – Шариком зовут, ирландский сеттер, добрая.
– А ты в случае чего спрячься в танке и не открывай никому, ведь запоры там крепкие?
– Какая ты все-таки глупая, – шептал Пампушечка, улыбаясь сквозь слезы. – Глупая и милая девочка...
– Да, я такая, – говорила Аделька, загадочно улыбаясь в ответ.
Во время этого разговора она пыталась представить себе оборотистого папу Пампушечки и никак не могла понять – откуда здесь могли появиться такие ловкие, дальновидные и оборотистые генералы. А главное – как от них могли родиться настолько мягкотелые, рыхлые, толстые и чувствительные дети? Или Пампушечка пошел в свою маму? Ну, тогда все сразу становилось на свои места.
В общем, пока она успокаивала Пампушечку, время прошло и вот теперь ей пришлось бежать по скользкому от наледей тротуару к ресторану "Патриций". Пару раз Аделька оскальзывалась, чуть не падая, но налетавшие сзади порывы упругого, наполненного снежными зарядами, ветра помогали ей сохранять равновесие. "Как это, все-таки, ужасно, – думала Аделька. – Вот так бежать по льду неизвестно куда, неизвестно зачем. Но хоть эта зануда Люська будет теперь довольна, за эти танки ее обязательно повысят. Если, конечно, Пампушечка со своим Шариком доживут до выпускных экзаменов в московской юридической академии".
Вскоре наледи окончились, и началась чуть присыпанная снегом тротуарная плитка – Аделька добралась до географического центра Боброва, которым и был центральный во всех смыслах этого слова ресторан "Патриций". Она перешла на шаг и пошла вдоль припаркованных, занесенных снегом иномарок. Здесь-то и налетел на нее Эмилий Подкрышен. Он бросил сумку в снег и заключил Адельку в свои объятья, пытаясь дотянуться губами до ее розовых щечек.
– Ой, Миля, пусти! – воскликнула Аделька, делая слабые попытки вырваться. – Пусти, я вся в снегу!
– Адя, прости меня, – шептал Подкрышен. – Я опоздал, Адя. Но ты не представляешь, какой у меня сегодня был ужасный день. Просто все вдруг навалилось на меня как-то сразу – и отсутствие национальной идеи, и черные зебры, и древние матросы, и волки. Как хорошо, что у меня есть ты, Адя...
– Да пусти же, наконец... – сопротивлялась Аделька. – Я совсем замерзла.
– Конечно, – сказал Подкрышен, выпуская Адельку из объятий и подхватывая теннисную сумку. – Пойдем, согреемся.
Действительно, вокруг бушевала уже самая настоящая метель, тротуарную плитку быстро заносило снегом и Эмилию вдруг очень сильно захотелось уйти из-под снежных зарядов в теплое, наполненное вкусными запахами и просторное помещение. Он подхватил Адельку под руку и повлек ее к парадному входу "Патриция".
Центральный вход центрального ресторана, кое-как оформленный парой бутафорских колонн, и небольшим портиком то ли в греческом, то ли в римском стиле, находился совсем рядом. Подкрышен был отлично знаком с внутренней планировкой здания, так как еще в прежние времена ему доводилось довольно часто бывать здесь.
Тогда в этой семиэтажке располагался НИИ "Гипротяжмаш", который постоянно не выполнял планов по производству конструкторской документации для все того же злосчастного ЗТЛ. Эмилий, будучи в то время одним из секретарей райкома по идеологии, часто ездил сюда, выступал на собраниях актива, совестил нерадивых институтских комсомольцев, но это никак не помогало с выпуском документации.
Комсомольцы не вступали с Эмилием в дискуссию, и не выдвигали никаких инициатив по улучшению своей работы. Едва дослушав его выступление до конца, они бежали в свои лаборатории, к установленным повсюду теннисным столам и начинали разыгрывать там подкрученные подачи, а старые, давно вышедшие из комсомольского возраста, сотрудники "Гипротяжмаша" уже несколько десятилетий играли там в шахматы, пили чай, обсуждали новые наряды почему-то ужасно ненавистной им всем жены последнего генерального секретаря и спорили о перестройке чего-то малопонятного, а также о его возможном разгоне и ускорении.
Конечно же, подобное учреждение, никоим образом не могло вписаться в новые реалии бобровской жизни. В самом начале решительного разворота, молодые сотрудники НИИ "Гипротяжмаш" как-то сразу приловчились к новым реалиям, и разъехались вскоре по турциям и китаям с большими клетчатыми сумками за плечами, а старые умерли или превратились в нищих пенсионеров, а иные так и вовсе сделались бомжами. Больше им не о чем было спорить в любом случае, потому что выживать в новых условиях они так и не выучились.
А вот здание сохранилось, было приватизировано местным водочным олигархом Невзлобиным и превратилось со временем в гостинично-ресторанный комплекс "Патриций". Бобровские таблоиды утверждали, что и гостиница и ресторан являются лучшими заведениями подобного типа в городе не только на сегодняшний, но и на завтрашний день, и были в этом абсолютно правы, так как пара грязных частных харчевен на его окраинах не могли конечно же составить гостиничному комплексу Невзлобина достойную конкуренцию.
Поэтому-то вся бобровская деловая и бюрократическая элита коротала здесь долгие зимние вечера. Кстати, германский дальнобойщик утопил свою фуру совсем недалеко от этого места. И утопил он ее совершенно напрасно, так как в "Патриций" его все равно бы не пустили – здесь уже в то время и очень придирчиво блюли и чтили определенный дресскод. Одним словом, ямщикам (пусть даже и заграничным) здесь было уже не место, это им был уже не девяностые, глупые и суматошные годы.
Эмилий толкнул тяжелые дубовые двери и следом за Аделькой прошел в просторный, приятно подсвеченный разноцветными лампами, холл. В холле было тихо и пусто, только за стойкой гардероба скучал здоровенный качок в наряде римского центуриона. Этот наряд был сделан из выкрашенной под черный металлик искусственной кожи и папье-маше.
Цвет обмундирования сразу не понравился Эмилию и привел его в раздраженно-циническое настроение. Настроение усиливалось тем, что центурион скучал на фоне огромного живописного панно с густой березовой рощей. Это панно уже давно должны были бы или закрасить, или заменить на какой-нибудь вид Колизея с высоты птичьего полета, но почему-то обидно медлили с этим важным делом, и потому кривили и корявили этим панно стиль лучшего городского ресторана. В целом, составленная самой жизнью, икебана намекала на какую-то древнеримскую оккупацию или по крайней мере – на культурную экспансию со стороны все той же Европы. "И вот всегда у нас так, – с раздражением подумал Эмилий. – Задумают какую-нибудь хорошую вещь, стильный тематический ресторан, например, а потом начинают громоздить центурионов на березы. И тематика какая-то подозрительная. Наверное, Невзлобин тоже отсутствием национальной идеи мучается, бедняга, но здесь я его очень даже могу понять".
– Аве,– сказал накачанный и прокачанный центурион, ударяя себя в грудь кулаком.
– Аве, – не очень дружелюбно ответил Эмилий.– По какому случаю траур?
– По случаю очередного падения Константинополя, – ответил качок, быстро переходя на недружелюбный и даже вызывающий тон. – Вы что не знаете, что у всех преторианцев были доспехи черного цвета?
– А должен знать?
– Здесь и знать ничего не нужно – вот же на латах белым по черному написано: "ла гвардиа ун преторум".
– Подумать только, – всплеснул руками Подкрышен. – Как я мог не заметить? Миа кальпа.
– Все настоящие патриции должны разбираться в подобных вещах, – довольно заключил качок. – Не желаете ли посетить наши термы? Пар сегодня отличный.
– Не желаем, – ответил Подкрышен, подхватывая сброшенную Аделькой дубленку. – Мы сначала в едальню, а после сразу в опочивальню. Да, дорогая?
– Да, – ответила Аделька, оправляя короткое облегающее платье черного цвета.
Платье было изготовлено во Франции из какого-то плотного полушерстяного трикотажа и выгодно подчеркивало все достоинства фигуры Адельки. Оно чуть-чуть не доходило до верхнего обреза черных замшевых ботфортов, давая глазам отдохнуть на узкой полоске телесного цвета. Как настоящий сибарит, Подкрышен очень ценил в женщинах умение хорошо одеваться. Чулки-сеточки на морозе, как и шпильки, утопающие в грязи или гравии разбитого, уничтоженного ребристыми шинами фур, были для него одинаково неприемлемы. И в этом плане Аделька его ни разу не разочаровала – она всегда одевалась очень хорошо, сексуально и по погоде.
Да и что такое настоящий, стопроцентный сибарит, как не человек, разочаровавшийся в высших сферах, а затем решивший взять от этого низкого мира все самое лучшее, и насладится им в полной мере? Эмилий это отлично понимал, поэтому, когда на просторах среднерусской возвышенности раздавался зубовный скрежет по поводу бесстыжих олигархов, которые во время своих безобразных, но роскошнейших оргий, прямо перед объективами телекамер поливали дорогущим шампанским местных француженок легкого поведения он только грустно улыбался. Ему было даже немного жаль, что все это великолепие происходило пока только в далеких Альпах, а не прямо здесь – на соседних бобровских улицах. Это происходило потому, что Эмилий отлично представлял себе – каких нечеловеческих трудов стоили родным отечественным олигархам и эти оргии, и эти курорты, и эти француженки. А вот у него, Эмилия, ничего этого не было, но зато у него была своя милая проказница и этого ему вполне хватало, во всяком случае – пока. "По крайней мере, пока кризис не пришел, – думал Эмилий, исподтишка любуясь своей подругой. – А вот когда он придет, и мои акции свечой взлетят до небес, мы себе тоже сможем позволить подобный вид шампанского душа. Возьму я тогда свое счастье в охапку и отправлюсь с ней в Альпы, а там уже и выкупаю ее как следует, хоть в этом самом шампанском, хоть в коньяке. Ах, моя ты вишенка!"
Конечно же, как только Аделька сбросила дубленку, центурион с Эмилием уставились на эту восхитительную бежевую полоску, а когда она развернулась в их сторону, эти взгляды синхронно поползли вверх и остановились на аккуратных, обтянутых черным трикотажем, холмиках. "Куда уставился, дурила? – подумал Эмилий, с негодованием глядя на центуриона. – Подбери слюни, идиот, это сокровище не для тебя".
– Хорошо, – сказал центурион, как бы очнувшись, – давайте сюда ваши тоги и пеплумы.
Эмилий положил на стойку дубленку и запустил руку в карман пальто, намереваясь незаметно переложить в карман пиджака коробочку с колечком. Но коробочки в кармане не оказалось. "А вот это плохо, – подумал он. – Куда же оно подевалось? Неужели выпало после столкновения с березой? Или я его в куртке забыл? С наступающим тебя, растяпа-сибарит!"
– Отправите эту сумку в восемнадцатый номер, – сказал Подкрышен, бросая пальто и сумку на стойку. – Он забронирован мною на всю ночь.
– Конечно, – сглотнув слюну, откликнулся центурион. – Сейчас я вызову какого-нибудь свободного гвардейца.
– Отлично, вот тебе пара сестерциев на новые перья для шлема, – Эмилий бросил на стойку две мятые купюры. – Аве.
– Аве, – торопливо откликнулся центурион, запихивая купюры под черную броню.
Подкрышен галантно взял Адельку под руку, и они направились к занавешенному тяжелой бархатной портьерой, проему в стене.
Раньше здесь располагался актовый зал "Гипротяжмаша", а теперь, лучшими художниками Боброва, под руководством одного довольно известного московского дизайнера здесь было оборудовано вечернее прибежище практически всех бобровских сибаритов.
Помещение главного зала ресторана "Патриций" почти ничем не намекало на главную тематическую концепцию. Только у одной из декоративных колонн, которые якобы поддерживали покрытый сильно нимфитизированной и амурированной лепниной потолок, стояла чугунная подставка с бронзовым бюстом Юлия Цезаря да на стене висели две картины на патрицианскую тематику. Впрочем, почти все свободное место вокруг картин было покрыто стандартными синими прямоугольниками, как бы намекая посетителям – продолжение еще будет. В бронзовых чертах Юлия угадывалось столько мастерски переданных ваятелем и до боли родных, узнаваемых черт, что проходя мимо него Подкрышен чуть было с ним не поздоровался громким и звонким от волнения голосом.
Зал был заполнен приблизительно на две трети и Подкрышен с Аделькой удобно устроились за столиком в обшитом традиционными дубовыми панелями уголке. Эмилий быстро осмотрелся. Основную часть посетителей составляли бобровские патриции всех сортов и их очаровательные спутницы, но были здесь и незнакомые ему люди весьма приличного вида, только какие-то темные, так как они сидели небольшой компанией за двумя сдвинутыми столами в самом слабоосвещенном углу зала и потягивали там коньячок вдали как бы отдаляя себя от остального сообщества.
Вскоре к столу подлетел молодцеватый официант с ровным пробором и лихо подкрученными вверх усами. На официанте было надето некое подобие длинной холщовой рубахи. Рубаха была перепоясана тонким кожаным поясом, и оканчивалась прямо над голыми мосластыми коленями. "Это что, по ихнему выходит , никак туника? – с презрением подумал Эмилий. – Опять косяк". Он нагнулся и взглянул на ноги официанта, ожидая увидеть там все что угодно (даже грубо сплетенные лапти или сапоги гармошкой). Но нет – официант был обут в аутентичные китайские сандалии, примотанные к ногам черными кожаными бечевками. "Все равно косяк, – подумал Эмилий. – Такие усы и проборы для обслуживающего персонала придумали гораздо позже".
– Аве, – сказал официант. – Добро пожаловать в наш скромный триклиниум. Изволите сделать заказ?
– Аве, – ответил Эмилий. Ему совсем не хотелось есть, поэтому он перепоручил заказ ужина Адельке. – Весталка сама сегодня закажет.
– Белиссимо! – воскликнул официант с фальшивой наигранной радостью наследственного общепитовского холуя старой советской закваски. – Я весь внимание.
Пока Аделька заказывала еду, Подкрышен начал осматриваться основательнее и вскоре кивнул головой двум знакомым бизнесменам средней руки, а затем его скучающий взгляд остановился на картинах.
Эмилий сразу же узнал руку мастера – это был известный на весь Бобров художник Мазиличкин. Когда-то он даже блистал в самой Москве и о нем там даже поговаривали в салонах, но вскоре прекратили поговаривать, и Мазиличкину пришлось вернуться обратно. Зато уж здесь-то его талант развернулся в полную силу. Да Подкрышен и сам заказывал у него форму-прототип для своего плачущего ангела, и был вполне доволен им как профессионалом.
С Мазиличкиным была только одна проблема – он сильно увлекался различными крепкими жидкостями и еще веществами, отчего часто выпадал из обычной реальности, поэтому поймать его здесь, чтобы заказать какое-нибудь произведение, оказалось делом не простым. И еще – даже когда тело мастера возвращалось к бобровским пенатам, его глаза продолжали сиять ярким янтарным светом. Этот свет иногда отливал зеленым, иногда белым, а иногда и фиолетовым сиянием и был, вне всякого сомнения, тем самым светом расширенного сознания, о котором Подкрышен когда-то читал в брошюрах со штампом "для служебного пользования".
Многие заказчики утверждали, что картины пишет на самом деле не Мазиличкин, а пишут их эти самые жидкости и вещества. Некоторые даже брались классифицировать их по соответствующим периодам – "абсолютный период", "смирновский период", "грибной период", "ЛСД-период" и так далее. Эмилию все это было фиолетово – работой Мазиличкина для своего ЧП, он остался доволен вполне.
Правда, пришлось побегать за телом мастера, чтобы сделать ему заказ, а потом побегать в два раза дольше, чтобы вручить ему же гонорар, но это все были издержки мира искусств и Эмилий относился к ним с пониманием. Подкрышен даже собирался продолжить творческое сотрудничество с Мазиличкиным и заказать ему статую "Рыдающая Аленушка" (все тот же плачущий ангел только без крыльев – вариант для перспективных и состоятельных клиентов из категории русофилов атеистического направления), но так и не смог застать тогда тело мастера дома, а позже это бизнес-направление было им признано бесперспективным и на ритуальный рынок Боброва чугунные Аленушки так и не вышли.
На правой картине был изображен гладиатор в полном тяжелом вооружении секутора, чем-то похожий на космодесантника из голливудского фильма про борьбу американцев с арахнидами. Широкоплечий бородатый мужчина крепко стоял босыми ногами на песке, сжимая в руках короткий меч и нетипичный для Рима круглый щит с надписью "Спартак – чемпион" по ободу, а рядом с ним рвал чью-то белую плоть огромный тигр. Вдалеке, на трибунах виднелись расплывчатые фигуры патрициев. Они протягивали вперед правые руки с задранными вверх непропорционально большими пальцами. Было не совсем ясно, что, собственно, патриции одобряют – тигра, его трапезу, Спартака, или всю эту композицию в целом.
Картина была написана с удивительным мастерством и после первого же взгляда на нее становилась ясно, что Спартаку на этом празднике ничего не светит – патриции рано или поздно все равно разыграют его в древнеримскую рулетку. Казалось, что и Спартак это тоже понимает, поэтому его взгляд был направлен не на голосующих патрициев и даже не на занятого трапезой тигра, а куда-то вперед и вверх. Эмилия удивило и неприятно поразило внешнее сходство Спартака с Силантием Громовым. Он не знал, что прототип был взят Мазиличкиным с листа подстеленной под мольберт старой пожелтевшей газеты, на которой была запечатлена памятная церемония награждения Силантия трудовым орденом. Выписывая фигуру Спартака, мастер тогда смотрел на эту фотографию одним глазом, а его, оседланное грибами сознание и второй глаз, путешествовали по параллельным реальностям, вот отсюда и проистекало подмеченное Подкрышеном сходство.
На втором полотне была изображена римская когорта во время выхода на бранное поле. Легионеры брели куда-то по высоким, доходящим почти до высоты грудных пластин, травам и хмуро глядели вдаль – вероятно на боевые порядки пока невидимого, но сильного и могущественного противника. По многочисленным шрамам, вмятинам и зазубринам на оружии, можно было сделать вывод о том, что когорта состояла из очень опытных профессионалов. Впереди шел рослый воин в накинутой на плечи волчьей шкуре, с огромным, точно не римского типа, зазубренным в двух местах, топором. За ним второй воин нес шест с табличкой "SPQRF– IV". Над табличкой был виден орел необычного вида. Шея орла разделялась у основания на две одинаковые головы и расходилась на стороны, а из раскрытых орлиных клювов выглядывали длинные волнистые языки. Казалось, что орла с силой насадили на железный шест и теперь он кричит от страшной боли. Называлась картина "Когорта Фульмината".
"Какое там четыре, – подумал Подкрышен с грустью. – Пятерочка как минимум. Причем сильно пошарпанная пятерочка. Тяжело быть Римом, очень тяжело. Но все же надежда есть. Должна же когда-нибудь подвалить и шестерка? Конечно, должна, время не стоит на месте. Это как с расходом горючих материалов. Сначала был евро-один, потом евро-два, три, четыре, ну а потом, как говориться – понесло. Жаль только, что от всех этих перемен очень уж сильно пострадал тот – первый Рим. Рим-один".
Раздумья о судьбах Рима, снова погрузили Эмилия в пучину ядовитого сарказма. Тем временем принесли заказ – бутылку красного вина, два салата "Цезарь" и большой трехэтажный вазон с пирожными. "Салат "Цезарь", – с горечью подумал Эмилий. – Ну, конечно, сейчас будем кушать Цезаря..."
– Адя, – сказал он, поднимая бокал, – давай выпьем за любовь.
– Давай, – охотно согласилась Аделька.
– Это единственная стоящая вещь в этом... в этом...– Эмилий покрутил пальцами в воздухе. – В этом Колизее. Это такой как бы центральный опорный столб, который поддерживает его крышу. Ты согласна?
– Да, – подтвердила Аделька. – Мне тоже так иногда кажется. Вообще-то этих столбов множество, но если присмотреться, то можно увидеть, что все они как бы сливаются в один и что-то такое точно здесь поддерживают. Какой ты наблюдательный и умный, Эмилий.
Они чокнулись и пригубили бокалы. Люся уже давно заметила, что Подкрышен немного не в себе, и что он словно бы постоянно порывается что-то ей сказать. Поэтому она незаметно сунула руку в сумочку и включила диктофон.
– Адя, а помнишь, здесь летом немецкая фура утонула?
– Помню.
– Правда, было смешно?
– Да.
– Водолазы тогда отказались в кипяток нырять, и ее затянуло на глубину, а немецкий дальнобойщик стоял рядом, смотрел в провал и плакал.
– Бедненький.
Разговор не клеился и Подкрышен это сразу почувствовал. Почувствовала это и Люся, поэтому она снова сунула руку в сумочку и выключила диктофон.
– А ведь все дело тогда можно было, и поправить, – продолжал Подкрышен. – Нужно было только объявить по радио, что здесь производится бесплатная раздача уже готового стирального раствора с рекламными целями. Так, глядишь, и фуру бы вытащили, и кипяток бы вычерпали. По крайней мере, узнали бы – откуда он здесь у нас берется...
– Нашим бобровцам ничего объявлять не нужно. Они этот стиральный раствор и так таскали отсюда почти до самых морозов, – сказала Аделька, надкусывая пирожное. – Пока его обратно в асфальт не закатали. Без всяких объявлений.
– И что? – спросил Подкрышен, глупо хлопая глазами. – Дочерпали они до дна?
– Неа.
"И зачем только я завел этот глупый разговор? – подумал Подкрышен раздраженно. – Вот она – черная полоса..."
Вдруг, портьера на входе дрогнула, и в зал вошел веселый розовощекий толстячок в сером смокинге. Он остановился на входе и начал осматриваться. Это был тот самый Пампушечка, и Аделька посмотрела на него с любопытством, ведь совсем недавно она наблюдала его в ужасном душевном состоянии.
Тем временем Пампушечка уже увидал темную компанию и страшно побледнел, а в следующий момент портьера качнулась еще раз и он исчез. Люди из темной компании оставили свой коньяк, синхронно поднялись из-за стола и неспеша пошли к выходу. "Интересно, – подумала Аделька. – Догонят или нет? Нужно на всякий случай стереть его телефон в записной книжке. Бедный Пампушечка, он же не виноват в том, что ему досталось такое ужасное наследство от папы. Но с другой стороны – кто-то ведь обязательно должен быть во всем виноватым? А иначе, зачем тогда будут нужны прокуроры, судьи и другие юристы?"
Городской прокурор сидел через четыре столика от них и Люся глазами Адельки внимательно его изучала. Как раз сейчас прокурору принесли заказ – среднего размера гуся на овальном блюде, и он уже начинал к нему примериваться, поигрывая серебряными ножом и вилкой. В штатском прокурор ни чем не отличался от обычного, сильно перекормленного, бобровского сибарита, и Люся решила, что в случае чего всегда сможет с ним справиться в карьерном смысле. Все слабые места местных сибаритов она теперь знала прекрасно.
– А все же сдесь не так уж и плохо, – прервал ее размышления Подкрышен. – По крайней мере – прикольно.
– А в чем главный прикол?– спросила Аделька, рассеяно осматривая очередное пирожное-бизе.
– Ну, вот представь – ночь, пурга и вдруг каким-нибудь европейским туристам удается прорваться сквозь нее в наш Бобров...
– Ничего у них не получится, – перебила Аделька. – Исторически проверенный факт.
– Ну, может они на джипах, не важно... И вот представь – подъезжают они к такому вот ресторану и решают чаю с баранками в тепле выпить. Проходят внутрь, а их там встречает настоящий римский центурион и говорит: "Не ожидали, господа европейцы? Добро пожаловать в наш Рим! Он, правда, сейчас хворает, но ростки постепенного выздоровления уже видны даже невооруженным глазом". Вот бы они удивились? Разве не прикольно?
– Да этот центурион и двух слов по-европейски не свяжет.
– Возможно, – со вздохом сказал Подкрышен. – Ну, может быть это не туристы будут, а антропологи. Специалисты по российской культуре. Может они сюда частушки изучать приедут, мало ли...
– Ага, – сказала Аделька. – Скорее уж – изучать тела российских красавиц. Знаем мы этих антропологов.
– Ну, зачем же так сразу, – смутился Эмилий. – Зачем так плохо думать о европейских людях.
– А чего там думать? – спросила Аделька, проворачивая средний уровень вазочки с пирожными. – На все это можно уже и посмотреть своими глазами, на трассе ╧ 7. Там как раз вдоль дороги стоят русские красавицы, а проезжающие мимо европейские антропологи их внимательно изучают.
– Адя, иногда ты говоришь ужасные вещи, – заметил Подкрышен.
– А ты говоришь глупости.
– Я только хотел... – начал было Эмилий, но тут же осекся и замолчал.
Застольная беседа никак не хотела складываться, и Эмилий решил поискать другую тему. Он начал рассеяно всматриваться в лица посетителей, пытаясь отыскать какого-нибудь, достойного застольной беседы или хотя бы сплетен, персонажа.
Таких историй он знал не так уж и мало почти обо всех присутствующих, но снова навалившийся черный сарказм мешал ему сосредоточиться. "Ну и рожи, – думал Подкрышен рассматривая лица посетителей. – Просто хари. Прямо позднеримский сенат после внеочередного плебейского призыва. А вот девочки есть очень миленькие. Вон та, например, с кудряшками, просто прелесть. Но моя Адя, конечно, лучше всех".
– Адя, – сказал Эмилий, поднимая бокал. – Я хочу выпить за тебя. Я хочу, чтобы ты знала, как я тебя люблю.
