Текст книги "Сириус Б (СИ)"
Автор книги: Андрей Лапин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– И Исаака Яковлевича? – подсказала Люся.
– Да, – подтвердил Бычин.– Умница. И его. Давай, родная моя, действуй.
– Ага! – радостно крикнула Люся и отключилась.
Когда верхушка ЗТЛ собралась за директорским столом, Бычин не стал кривляться сменными лицами, хитрить и лукавить. Он в простой и доходчивой форме, употребляя много простонародных слов и очень распространенных среди простых литейщиков словесных оборотов, объяснил собравшимся суть претензий директоров сталелитейных предприятий СССР. Когда Бычин передавал свой разговор с директором Норильского Комбината, в глазах Легкокрылова сверкнула радостная искорка надежды.
"Какая все-таки сволочь, – с грустью подумал Бычин. – Ждет не дождется, когда я... когда меня... И ведь может дождаться, гад".
– Да, – сказал Легкокрылов, прикрывая радостно заблестевшие глаза, ладонью. – Грустная история.
– И откуда только взялся на нашу голову этот сталевар? – закивал головой Сластенов. – Из какого-то космоса, он к нам прилетел что ли?
– Послушайте, – оживился Легкокрылов. – Шутки шутками, а вдруг это и вправду инопланетянин? Сейчас эти летающие тарелки совсем обнаглели – шныряют где попало и делают что хотят. Поговаривают, что это они американцев с Луны прогнали. Поганой метлой. Я вот во вчерашней "Комсомольской правде" читал – только вчера одна такая тарелка села прямо на окраине Выборга.
– Засланный инопланетный казачок? – ехидно спросил Сластенов. – Увидел сверху, как нас здесь корячит и решил помочь с выполнением плана по литью?
– А как же ваши расчеты по жировым отложениям и мышечной массе? – спросил Легкокрылов язвительно. – А инопланетная теория все сразу ставит на свои места. Вдруг его метаболизм основывается на кремниевой основе?
Бычин внимательно посмотрел на главного инженера и подумал: "Нет, не быть тебе директором. Никогда".
Тем временем, в кабинете между Легкокрыловым и Сластеновым уже развернулась настоящая научно-техническая дискуссия.
– Какие инопланетяне? – кричал Сластенов. – Вы, вообще – в своем уме?
– Такие! – орал в ответ Легкокрылов. – На кремниевой основе. Поэтому у него жировые волокна и не сгорают!
– Да проще предположить, что он что-то такое пьет, нюхает или колет!
– Ну, хватит! – крикнул Бычин, ударив кулаком по столу. – Исаак Яковлевич, прошу вас, говорите.
Тесленко, который все это время сидел с закрытыми глазами, никак не участвуя в обсуждении, и только изредка прислушиваясь к репликам, пошевелился и поднял красные от предугадывания будущего веки.
– Товарищи, – сказал он. – Я отлично понимаю вашу озабоченность происходящим, но поверьте – она больше не имеет смысла...
Дождавшись, пока выкрики "Что такое?", "Как так?" и "Как такое возможно?", стихнут, Тесленко продолжил:
– По моим расчетам здесь – у нас и уже очень скоро произойдет решительный поворот в нашей с вами жизни. Поворот на сто восемьдесят градусов и тогда все, что тревожит и волнует нас сегодня, рассеется как туман над рекой.
– Какой поворот? – спросил Легкокрылов, похлопывая веками. – В каком смысле – поворот?
– Во всех смыслах, – грустно сказал Тесленко.– В политическом, социальном, стратегическом, военном, научно-техническом, гуманитарном, культурном, общественном, психологическом, медицинском, физическом, астральном, ментальном, и даже – в гастрономическом и сексуальном... Одним словом – во всех смыслах и направлениях.
– Это следует из ваших расчетов Будущего? – осторожно спросил Бычин.
– И да, и нет, – ответил Тесленко. – Главным образом – из регулярных просмотров новостей, но и из расчетов Будущего, конечно тоже.
– Какой ужас, – тихо сказал Сластенов. – И ведь все соответствующие инстанции об этом молчат, вот что страшно.
– Об этом говорил еще Нострадамус, – сухо заметил Тесленко. – Но, к сожалению, его никто не слушал.
После этих слов начальника планового отдела сразу как-то стало нечего обсуждать, и это мгновенно поняли все участники экстренного совещания. Первым поднялся и вышел Легкокрылов – у него сразу же возникла потребность кое-куда позвонить. За ним ушел Сластенов – у него разболелся живот. Последним собирался уйти Тесленко, но Бычин его задержал в дверях.
– Исаак Яковлевич, – тихо сказал он. – Скажите мне, только честно, как коммунист коммунисту – означает ли это, что пронырливые буржуазные проститутки и их прислужники в конце концов добьются своего? Означает ли это, что они скоро победят?
Тесленко остановился в дверях, а затем повернулся к Бычину и коротко кивнул головой. Директор ЗТЛ тут же быстро взглянул в окно – на памятник Ленину, и в этом взгляде можно было прочесть следующее: "Ну, что? И кто из нас теперь архинедотепа? То-то же..."
Тесленко не мог видеть глаз Бычина, поэтому перед окончательным уходом он сказал еще несколько слов:
– Проблема здесь заключается не в пронырливых буржуазных проститутках и не в их прислужниках, а в том, что все это великолепие (здесь он показал рукой на памятник Ленину, громады производственных корпусов и центральную заводскую аллею славы, по которой во всех направлениях двигались тела заводских алкоголиков) создано ценой миллионных затрат человеческих жизней. Элементарная логика и историческая арифметика подсказывают, что поворот на сто восемьдесят градусов будет достигнут ценою таких же, а может быть и гораздо более существенных затрат. Вот в чем главное несчастье. А проститутки и их прислужники здесь ни при чем – они всегда были, есть и будут. Честь имею.
После этих слов Тесленко вышел из кабинета, осторожно прикрыв дверь. Проходя мимо Люси, он остановился, погладил ее по голове, потрепал за щечку и подарил большую шоколадную конфету "Аленушка". Затем он спустился в холл и покинул территорию завода через главный вход заводоуправления, после чего бесследно исчез и на ЗТЛ его больше никогда не видели.
Предсказания начальника планового отдела начали сбываться уже через два дня после его исчезновения. Утром жаркого августовского дня по экранам советских телевизоров побежали белые лебеди, за ними проехали танки и покрытые зеленым брезентом грузовики. Но эти танки лишь продолжили лебединый балет. Они уже не могли ни стрелять из своих пушек, ни палить из пулеметов, ни прорывать чью бы то ни было оборону, так как их люки были распахнуты настежь, а их бравые экипажи жадно, прямо из горлышек двухлитровых пластиковых бутылок, пили кока-колу. А иные экипажи брезгали кока-колой, и так же жадно поглощали пепси-колу, но в геополитическом разрезе происходящего балетного представления это уже не имело никакого значения – предсказанный Тесленко разворот на сто восемьдесят градусов начался.
А вот с подсчетом возможных жертв такого разворота, Исаак Яковлевич дал маху. Он просто не знал, что в землях СССР основную массу населения составляли уже давно покинутые сознанием тела. Эти тела, в силу своей природы, были заняты исключительно удовлетворением простейших физиологических потребностей (ну некоторые еще любили песни "Машины времени", пиво, футбол и водку "Столичную") и ни за какие коврижки они не стали бы вкладываться своими оставленными телами в защиту каких-то непонятных идеалов. Все, что происходило тогда вокруг полностью соответствовало не столько предсказаниям Нострадамуса, сколько словам из одной, весьма распространенной песенки:
Я на солнышке лежу,
И на солнышко гляжу,
Все лежу, и лежу,
И на солнышко гляжу.
Таким образом, проблема многомиллионных человеческих жертв отпала сама собой. Сознание этих тел сейчас путешествовало по бесконечным реальностям многомерного космоса, а сами оставленные тела уже достаточно давно перемещались по среднерусской возвышенности, по инерции, без каких-либо особых идей (ведь идеи и содержаться обычно в сознании, а оно-то и улетело путешествовать по подкладкам Дамской Перчатки).
А может быть эти тела и не перемещались по среднерусской возвышенности, а просто холодные порывы ветра перемен гнали их по ней, заставляя периодически выходить под дождь и пить воду из луж. Эти ветра не только толкали оставленные тела в спины, бока и грудную клетку, они еще и рисовали на их рукавах невидимые до поры, до времени шестизначные номера.... Но. Но здесь просто не обойтись без одной ремарки.
Дело в том, что Эмилий Подкрышен очень сильно заблуждался на счет отсутствия национальной идеи. Она, конечно же, существовала и звучала примерно так: "Мы хотим есть!". И любой уважающий себя земной правитель чувствовал эту идею всем своим сердцем, а потому вынужден был непрерывно говорить телам, находящимся на его попечении: "Вы хотите, можете и будете есть много-много!". То же самое, собственно, говорили своим подопечным и советские коммунисты, но они всегда добавляли к своим призывам одно роковое слово – "завтра". "Это будет завтра, завтра, – говорили они. – Вы будете кушать очень хорошо и очень много, но завтра, завтра..." А тела хотели – сегодня, вот прямо сейчас и от этого-то хотения и случился предсказанный Тесленко роковой разворот на сто восемьдесят градусов. Ну и плюс еще малопонятные идеалы, к которым любое оставленное сознанием тело всегда относится скептически уже только в силу своей изначальной природы, так сказать. Из всего этого следовало только то, что никому и никогда, ни при каких обстоятельствах, не следовало слишком высоко задирать планку малопонятных идеалов, и тогда сверзаться с самых разных зияющих высот было бы не так высоко, не так жестко.
Вот Красные Гендульфы задрали было эту самую планку на прямо-таки немыслимую высоту, а потом сверзились вниз с таким грохотом, с таким позором, что весь остальной мир удивленно смотрел на это некоторое время, а потом, а потом... впрочем, ладно.
Мудрость и дальновидность т.н. "западных демократий", как раз и заключалась в том, что они изначально и совершенно открыто провозгласили сверхнациональную идею об "обильной, вкусной и здоровой пище" своим главным идеалом. И потом – с такой высоты просто некуда было падать, некуда было сверзаться. Всем им нужно было только во время очередных выборов немного, несильно и недолго попрыгать на месте, только для того, чтобы убедиться в прочности своей позиции. Поэтому-то все на свете выборы и проходили под одну и ту же древнюю песню: "Выберите меня и вы будете много и обильно кушать (и пить, и кататься на железных самокатах, и носить красивые кружевные чулки). Только я знаю, как сделать так, чтобы у всех вас было много самой разной вкусной еды, и самокатов, и кружевных чулок, да и не только этого, а вообще – всего-всего-всего, но вот мой противник не знает, он – идиот (дурко, шлемазл, карокуцо)". Все эти политики и, возможно, сами не подозревая об этом, проповедовали своим избирателям универсальную национальную идею этого мира – УНИ. Она, эта транс– и над– национальная идея похожа на древнюю бесконечную песню, а иногда – на плач по мечте, но крепче этой основы человечество ничего так и не придумало. Красные Гендульфы вот попытались пропеть другое и где они теперь?
И в этой песне всегда было столько древней правды, столько жизнеутверждающей правоты, что она никому и никогда не надоедала, а только длилась и длилась, уже очень-очень много лет. Черчилль был полностью прав – ничего лучше этой простой песенки человечество так и не придумало (да и как придумать, когда сознание летает неизвестно где). А советские коммунисты не смогли просчитать таких простых вещей, сверзились со своих зияющих высот и разбились вдребезги (что, кстати, мудрые черчилли им и предсказывали, еще тогда – в самом начале 17-ого).
Отсюда следует один простой вывод – очень может быть, что так называемых "национальных идей" не существует вообще, в принципе, а есть лишь одна транснациональная, которую время от времени, то там, то здесь, заворачивают в свежую, расписанную под конкретный фольклор и ландшафт, обертку. Оставленные сознанием тела смотрят на эту обертку, тянут к ней свои руки и радостно улыбаются. А потом они умирают, так ни разу и не насытившись этой самой обильной едою, на их место приходят новые оставленные сознанием тела и все повторяется снова и снова.
Но, как могла бы сказать звездная танцовщица Мари – этих различий в обертках нельзя разобрать уже с Альфы Центавра. Да что там Альфа Центавра? Их не видно уже с орбиты Марса.
Конечно, умница Мари могла бы еще добавить, что все эти пищевые подходы характерны только для оставленных сознанием тел, а вот сознательным телам нужно нечто большее, нечто более высокое и желательно – более светлое и интересное. Конечно, нужно! Так ведь для этого и существует "духовность"! Существует уже много веков! Здесь каждый сознательный человек может выбрать себе небесный ресторан по вкусу, так сказать. Может сравнить меню, ценники, удобство расположения и предложения от зазывал, а выбрав, удобно расположиться за прочным, несокрушимым столом, да и отведать уже пищи не земной, но вечной, а потому – вкуснейшей и сладчайшей из всех.
Правда обслуживающий персонал этих ресторанов часто ворчит на конкурентов, всячески старается их опорочить в глазах возможных потребителей, обзывает еретиками, схизматиками, старается представить соседские рестораны глубокими соляными шахтами, но сути дела это не меняет. Идея о переселении чего-то нематериального и вечного из земного ресторана в небесный чрезвычайно привлекательна для оставленных сознанием тел в силу причин, о которых уже упоминалось выше. И потом – с орбиты Марса все равно ничего нельзя толком разобрать и с этими ресторанами.
Есть, правда, еще один подкласс "особо сознательных" тел, которые относятся к всевозможным земным и небесным кухням с некоторым подозрением с самого начала своей сознательной жизни и никак не могут успокоиться по поводу ее общей предполагаемой бессмысленности и последующей ужасной кончины. А вот это уже серьезная проблема, причем, в первую очередь – для них же самих. Деваться-то им, беднягам, все равно некуда с этого праздника вкусной жизни. Поэтому они постоянно и пытаются с него куда-то по-тихому свалить. Изобретают для этого побега различные колесницы – небесные, огненные, большие и малые. И пусть себе сбегают – без них веселей!
И все же, настоящий, а не выдуманный и потому прочный, крепкий мир, покоящийся на прочной основе УНИ имеет один недостаток – время от времени он подвержен малопонятным кризисам. Эти кризисы всегда возникали непонятно откуда, они приходили в этот с виду такой крепкий и надежный мир и сотрясали его до самых оснований. Оставленные тела при этом начинали сильно волноваться, бегать по своему совсем еще недавно такому прочному, а сегодня столь глубоко потрясенному чем-то непонятным и необъяснимым, но все еще смутно узнаваемому миру в поисках надежных укрытий и тихих гаваней, но от кризисов это их все равно не спасало.
Экономические теоретики ничего не могут понять и только разводят руками. Они говорят, что этого не может быть, что подобные кризисы лишены всякого смысла. И действительно, во время очередного кризиса миллионы оставленных сознанием тел, мечутся по миру совершенно бессмысленными зигзагами и что самое страшное – во время этих метаний они постепенно утрачивают смысл своего существования.
Но неужели же с таким трудом сформулированная и выстраданная во множестве войн и потрясений УНИ не совершенна? Или она совершенна, но не до конца? Или в ней что-то все-таки упущено? Что-то связанное именно со смыслом существования белковых тел (сознательных ли, бессознательных, все равно). Так не в этом ли заключается природа всевозможных кризисов и потрясений? Не из утраты ли смысла существования она проистекает? А если да, то в чем мог бы заключатся и состоять этот самый, ускользающий смысл? И есть ли он вообще? А если его нет и не было никогда, то что тогда со всем этим делать? Вот в чем вопрос.
Глава VIII
Прорваться на " Ломотанго "
Силантий Громов, ничего не знал о приближении кризиса смысла существования в мире оставленных сознанием тел, где его сознательное тело было вынужденно обстоятельствами отливать чугунные вазоны и тумбы. Он был полностью поглощен достройкой космического крейсера «Ломотанго» и танцами с Мари. Мало того – мир оставленных тел становился для него все более призрачным, а мир Танцевального Космоса все более реальным и осязаемым. «Ломотанго» уже был практически готов к полету, но тут порывы холодного ветра перемен начали потихоньку обдувать город Бобров, а заодно и находящийся в нем ЗТЛ с домнами, которые так важны были для посещений Танцевального Космоса.
Началось все с того, что эти домны сначала приватизировали, а затем на ЗТЛ появились какие-то темные "инвесторы". Это были молодые, обмотанные золотыми цепями, и оставленные сознанием тела. Тела бродили по цехам, крепко сжимая в руках тяжелые мобильные телефоны с длинными прочными антеннами. Они часто останавливались у различных заводских механизмов и подолгу их рассматривали, ковыряясь антеннами мобильных телефонов в своих носах и ушах. Вскоре после появления "инвесторов" на заводе отключили горячую воду и канализацию. Электричество теперь тоже подавалось с перебоями, так что очень скоро началось массовое закозление и остановка домен. А затем ЗТЛ начали быстро резать на металл, одновременно с этим прекратив выплаты заработной платы его работникам.
– Нечего тут больше ловить, – сказал дед Митроха Силантию после того, как из-за остановки нагнетающих насосов произошло закозление последней домны цеха ширпотреба. – Нужно рвать отсюдова когти.
– Нет, – отвечал Силантий в своей обычной сдержанной манере. – Время рвать когти еще не пришло.
Иногда к столу для игры в домино, за которым почти весь рабочий день сидели теперь Митроха с Силантием, подходили оставленные сознанием тела заводских алкоголиков. Из-за страшного холода они уже не могли покойно лежать на лавках и бродили по цехам ЗТЛ, чтобы хоть как-то согреться.
– А где это? Вот это? – спрашивали обычно оставленные тела, перебирая пальцами в воздухе, словно бы расписываясь в невидимой зарплатной ведомости.
– Все! – отвечал им дед Митроха, хлопая в ладоши и разводя руки в стороны. – Тю-тю! Этого больше не будет. Теперь вам самим надо думать – где добывать свое ам-ам и пью-пью.
Оставленные тела крутили головами и шли приставать к кому-нибудь еще.
– Ох, сердешные, – говорил дед Митроха, провожая их глазами. – Слушай, Силя, а давай откроем куриную ферму? Да ее и открывать не нужно – она, можно сказать, уже мною открыта. Я недавно такого петушка завел – загляденье просто. Работает эта замечательная птица, не останавливаясь, что твой отбойный молоток. Только успеваю зерно в кормушки заправлять и корзины с яйцами в хату уносить. Теперь у меня яиц этих завались просто. Назвал я этого зверя Топталычем и думаю, что он нас как-нибудь прокормит, не даст пропасть ни за грош. Да тебе и делать ничего не нужно будет – готовой продукцией нас Топталыч обеспечит, торговать на рынке буду я, а ты нам понадобишься, только если цепные инвесторы на своих ржавых "мерседесах" с глупыми вопросами к нам подъедут, и приставать станут. Их ведь сейчас и на базарах уже полно. Ну, как тебе такое предложение?
– Нет, – отвечал Силантий. Он не имел ничего против Топталыча, как, впрочем, и против митрохиного бизнеса на яйцах, но понимал, что через куриную ферму на капитанский мостик "Ломотанго" не попадешь. В соседнем цеху все еще кое-как работала последняя домна, и это был теперь единственный канал связи с Мари.
– Ну, как знаешь, Силя, – со вздохом говорил Митроха и лез в карман за "Беломором". – Как знаешь, касатик...
Повздыхав и покурив "Беломор", дед Митроха вскоре куда-то исчез и Силантий остался один. Он ходил к оставшейся рабочей домне и танцевал с Мари еще некоторое время, а потом, прямо во время плавки отключили газ и последнюю домну тоже закозлило.
Сначала Силантию казалось, что он сможет попадать на мостик "Ломотанго" с заводской подстанции, но из этого ничего не вышло. После одной отчаянной попытки его сильно ударило током, и пару недель Силантий пролежал в ожоговом отделении областной бобровской больницы, а его борода еще долго после этого случая разворачивалась веером при приближении к массивным металлическим предметам. Идеям безумных академиков Силантий больше не доверял, но у него не было выбора. Оставалось только одно – попытаться установить связь со своим крейсером через большие массы радиоактивного графита.
Атомных электростанций в Боброве не было и Силантий, быстро собравшись, двинулся на Воронеж. Сразу по приезде, прямо на железнодорожном вокзале, он взял такси и выехал по направлению к местной станции. Где-то на середине пути началась сильная метель, дорогу быстро занесло снегом, и таксист предложил вернуться обратно, но Силантий отказался. Он расплатился с таксистом и продолжил свой путь пешком. Постепенно метель усиливалась, а огней атомной станции все еще нигде не было видно. Силантий долго плутал во вращающихся снежных вихрях, сбился с дороги и сильно устал. Иногда ему казалось, что эту метель организовала для него сама родная планета, которая никак не хотела выпускать заплутавшего космонавта из крепких материнских объятий и решила окончательно задавить его снежными руками, задушить своей материнской гравитацией.
В конце концов, Силантий понял, что замерзает и начал бороться за личное выживание. Миновав какие-то странные продолговатые холмики, Силантий вырвал с корнем молодую березку, вышел на открытое место и установил ее вертикально, а затем, улегшись в сугроб, дал метели занести себя снегом. Березку он крепко сжимал в руках, стараясь держать ее крепко, и не дать метели завалить ее на бок (Силантий действовал тогда как бывший морской пехотинец, руководствуясь практически уже позабытой инструкцией "полярных медведей", разработанной когда-то специально для таких вот ситуаций).
Метель бушевала всю ночь, а утром в, расположенном неподалеку, продолговатом холмике, образовалась дыра, и из нее выбрался коренастый человек с совковой лопатой. Это был шофер занесенного снегом трейлера (целый караван таких трейлеров занесло снегом прямо на трассе). Некоторое время шофер пытался откопать задние колеса своего тягача, а затем плюнул на это дело и уже собирался забраться обратно в свою теплую берлогу, как тут, в поле его зрения попала странная, выросшая за одну ночь прямо на дороге, и занесенная снегом по самую макушку, березка.
Приблизившись к березе, шофер легко выдернул ее из сугроба, и заметил тонкую струйку пара, которая поднималась из образовавшегося в снегу отверстия. Шофер испугался, громко закричал, и на этот крик сбежались другие шоферы затерянного в снегах каравана. Совместными усилиями, они быстро откопали из снега широкоплечего и высокого бородатого человека в длинном пальто и волчьей шапке. Человек долго пролежал под снегом в позе зародыша, был очень тяжелым, словно каменным и его никак не удавалось разогнуть и поднять на ноги. Но он все еще дышал и сосульки на его бороде и усах продолжали медленно нарастать.
Следующий месяц Силантий провел в ожоговом отделении уже Воронежской областной больницы с диагнозом "Обморожение пальцев нижних конечностей средней степени тяжести и двустороннее воспаление легких". В результате проведенного лечения он чуть не умер и лишился двух пальцев на левой ноге. Вернуться обратно в Бобров ему удалось только в начале весны.
Сразу по прибытии, Силантий бросился на ЗТЛ и не узнал его. Вместо старой ободранной проходной он увидел роскошное стеклянное сооружение, обшитое изнутри белым пластиком. Вместо древних скрипучих турникетов теперь стояли какие-то блестящие двупалые зажимы. Они выпирали из помигивающих огоньками крепких стоек, а сбоку, в стеклянной кабинке скучал одетый в черную униформу охранник. Силантий смело направился к турникету и взялся широкой ладонью за стальной палец.
– Э-э! – закричал охранник. – Куда прешь?
– Я здесь работаю, – сказал Силантий и потянул за палец на себя. Палец жалобно заскрипел.
– Э-э! – опять закричал охранник привставая. – Отпусти поворотный механизм!
– Мне нужно туда пройти, – спокойно сказал Силантий и снова потянул за палец.
– Куда это – туда? – возмутился охранник. – Сломаешь – будешь платить, предупреждаю.
– Туда – на территорию ЗТЛ, – сказал Силантий, продолжая тянуть стальной палец на себя.
– Да ЗТЛ этого уже месяц как нет! – пронзительно закричал охранник. – Я щас милицию вызову!
– Как нет? – удивился Силантий, отпуская палец. – А что здесь теперь?
– ООО "Боброста", – сказал охранник и указал пальцем на стену.
Силантий посмотрел в указанном направлении и увидел привинченный к пластику стальной то ли щит, то ли герб. На щите был выдавлен стоящий горизонтально стальной бобер с тяжелым топором на плече. Прямо под бобром имелась стальная подпись – "Bobrosta ltd.", а чуть ниже, совсем мелким шрифтом – "ООО Бобровские стали". "Вот это да, – подумал Силантий. – А может они и домны раскозлили?"
– Слушай друг, но мне действительно очень нужно пройти, – как можно мягче сказал Силантий охраннику. – Вещи из своего шкафчика забрать.
– Давай пропуск, – вполне миролюбиво откликнулся охранник.
– Да я его... дома забыл.
– Тогда – паспорт.
Паспорт Силантия сгинул вместе с волчьей шапкой, пальто и портмонетом где-то на просторах Воронежской области во время неудачного ледового похода.
– Ага, сейчас, – сказал Силантий, расстегивая ветхую, покрытую бурыми пятнами, курточку с капюшоном, которой его на дорогу снабдила сердобольная пожилая санитарка воронежской больницы. – Сейчас дам...
Во время разговора он медленно приблизился к кабинке, а затем быстро просунул руку в раскрытое окошко, схватил охранника за черную курточку и резко дернул на себя. Лобовое стекло кабинки покрылось трещинами, а охранник закрыл глаза и осел на вращающийся стульчик.
– Извини друг, – сказал Силантий телу охранника, – но мне действительно нужно туда пройти. Меня там женщина ждет. И еще крейсер. Космический.
Отработанным за годы службы в морской пехоте, движением, Силантий перевалился через турникет и вбежал на территорию ООО "Боброста".
На первый взгляд она ничем не отличалась от территории ЗТЛ. Только груженных ржавым железом самосвалов было много, гораздо больше, чем в прошлые годы. Быстро осмотревшись по сторонам, Силантий пошел к производственным корпусам.
Оказавшись внутри цеха ширпотреба, он понял, что домны никто не раскозлял. Их разобрали по кирпичику, а вынутых изнутри, похожих на гигантских чугунных скорпионов, козлов выволокли на середину цеха и теперь разрезали на части газовыми резаками. Кроме этих козлов металла в цеху почти уже не осталось.
– Че делаем? – спросил Силантий у остановившихся на перекур сварщиков.
– А то сам не видишь? – хмуро спросил пожилой усатый сварщик, по всей видимости – бригадир. – Козлов дорезаем. Все остальное уже давно в Германии переплавляют.
– А здесь что теперь будет? – с затаенной надеждой спросил Силантий.– Новые прогрессивные домны? Или электропечи?
– Не, – попыхивая папироской, сказал молодой улыбчивый сварщик. – Цех по изготовлению пластиковых окон.
– А в соседнем корпусе?
– Цех по изготовлению бронированных дверей. А в экспериментальном теперь будет макаронная фабрика. Во как. И экология, говорят, теперь сразу наладится, и макаронов разных будет – завались.
Силантий внимательно посмотрел в глаза молодого и понял, что его сознание уже где-то путешествует само по себе, а сознание старого было, по-видимому, все еще при нем.
– Харэ трепаться, – сказал хмурый бригадир, раздавливая окурок ногой. – Режем дальше.
Силантий развернулся и пошел к выходу. Ему все стало ясно. Это был второй в его жизни Сириус Б. Та же самая сила, которая в свое время прервала его полет к звездам, теперь окончательно добивала его своими макаронами. Канал связи с "Ломотанго" был утерян окончательно.
Хуже всего было то, что Силантий теперь не знал – что ему дальше делать. Искать другие каналы связи? Создавать собственную теорию перемещений между космосами? Ехать в Чернобыльскую зону и попытать счастья там?
Силантий вздохнул и машинально направился к большой толпе, которая собралась вокруг памятника вождю мирового пролетариата. Здесь происходило что-то непонятное. Пьедестал памятника был окопан глубокой траншеей, а рядом стояли два мощных подъемных крана фирмы "Myko". От их стрел к туловищу бывшего вождя тянулись толстые стальные тросы. Они оплетали его горло и грудь, а руки так и вообще были обмотаны в два слоя прямо по подмышечным впадинам. У подножия памятника стоял высокий дородный поп и через голову надевал на себя белую епитрахиль, а рядом с ним молодой служка в синей рясе разжигал в тяжелом кадиле огонь.
Перед Силантием стояли два пожилых очкарика в голубых фуфайках, по виду – бывшие конструктора. Они тихо беседовали.
– Вот раньше памятники отливали, – тихо говорил один из очкариков. – Уже пятый день ничего поделать не могут – гидравлические цилиндры у кранов горячим маслом рвет.
– Угу, – сказал второй. – Подкапывать надо было глубже.
– Они копали, как могли, но глубина оказалась просто невероятной.
– А я бы так и вовсе ничего не трогал. Надрезал бы аккуратно по подошвам ботинок и все. А пьедестал пусть остается – на всякий случай.
– Как же не подкапывать? Да если так рассуждать, то и статую вообще трогать не нужно. Переделать ее на современный манер, да и все. Ведь одет он прилично, и пиджак почти классический – с лацканами среднего размера.
– Это на какой такой современный манер? – шмыгая носом, спросил очкарик со смешными рыжими усами-щеточками. – Под Рокфеллера его переделать что ли?
– А хоть бы и под него, – ответил очкарик с рыхлым испитым лицом.– Здесь и лицо бы переделывать не пришлось – лишь бородку болгарками срезать, да сваркой приделать к нему бронзовый паричок. А кстати – по какому случаю молебен?
– Так вы ничего не слышали?
– Нет.
– Интереснейший случай. Люди говорят, что третьего дня, когда у второго японского крана стрелу погнуло, подошел сюда какой-то старичок. Посмотрел он, как люди мучаются да и говорит – а вы, говорит, попа сюда пригласите, пусть он святой водой на статуй побрызжет.
– Да что вы говорите? Вот так прямо и сказал?
– Да. Интересный такой старичок. С виду так прямо что твой старец с котомкой. И главное – сказал и тут же исчез. Прямо мистика какая-то.
Этим старичком был ни кто иной, как дед Митроха собственной персоной. В тот день он проник на территорию "Бобросты" по своим делам через хорошо знакомое ему отверстие в заборе (отверстие было настолько хорошо замаскировано, что служба безопасности "Бобросты" не смогла его обнаружить во время ревизии охраняемого периметра). Он уже давно приметил рулон с виду бесхозной стальной проволоки, решил спасти его от германских домен и пустить на изготовление забора для своего курятника. Но рулона на месте не оказалось, дела не сложились, дед Митроха заскучал, подошел к кранам, да и сказал эту фразу в качестве шутки.
