Текст книги "Московские каникулы"

Автор книги: Андрей Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Московские каникулы

ДОЛГИЙ ПУТЬ ДОМОЙ
Драма в трех действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Е л е н а  С т о г о в а.

В а л ь к а – ее сын.

Д о н н и к о в.

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а – его мать.

Г а й д а м а к а.

В л а д и м и р  А р т у р о в и ч  К л е п а н.

М а р и я  П е т р о в н а  Г н е в ы ш е в а.

З о л ь н ы й.

Н и н а  И в а н о в н а  З о л ь н а я – его жена.

Л и д а.

К и м  А н ы г и н.

Действие происходит:

в первой картине – в августе 1958 года в сибирском селе Родники,

во второй картине – 31 декабря 1939 года в Харькове,

в третьей картине – в марте 1940 года в Москве,

в четвертой – седьмой картинах – в августе 1958 года в Родниках.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Двор дома Стоговых в Родниках. Справа – часть рубленого деревянного дома с пристроенной к нему открытой верандой, на которую выходят обитая войлоком дверь и окно со ставнями.

Слева – ворота и калитка на улицу, возле них – невысокий штабель бревен. В глубине – несколько фруктовых деревьев и огород, за ними – сарай. Высокий забор с маленькой калиткой отделяет двор от виднеющегося за ним здания больницы.

Теплый августовский день идет к концу. На веранде вокруг накрытого стола хлопочет Е л е н а  С т о г о в а. Она красива той спокойной красотой, которая не блекнет от времени.

Тихо открывается калитка, во двор входит  М а р и я  П е т р о в н а  Г н е в ы ш е в а, энергичная пятидесятилетняя женщина с охотничьей двустволкой в руках. Она неслышно подходит к веранде и наводит двустволку на Елену.

М а р и я  П е т р о в н а (громко). Руки вверх!

Е л е н а. Ой! (От неожиданности роняет тарелку.)

Мария Петровна хохочет.

(С досадой.) Очень смешно… (Подбирает осколки.)

М а р и я  П е т р о в н а (поднимаясь на веранду). Посуду бить – к счастью. (Протягивает двустволку.) Держи, подарок новорожденному.

Е л е н а. Твое любимое ружье?..

М а р и я  П е т р о в н а. Бери, бери! Хватит Вальке с дробовичком промышлять.

Е л е н а. Скоро ему негде будет охотиться.

М а р и я  П е т р о в н а. Это почему же?

Е л е н а. Взял с меня слово, что вернемся в Харьков. На родину потянуло.

М а р и я  П е т р о в н а. Да сколько ему было-то, когда вы в Родники эвакуировались? Год? Полтора?

Е л е н а (с улыбкой). Один год, два месяца и пять дней…

М а р и я  П е т р о в н а. А ты говоришь – родина!

Е л е н а. А я говорю – родина… Не смейся, пожалуйста. Вот я совсем сибирячкой стала, а вспомню наши холодногорские закаты – сердце и защемит… Хоть и не осталось у меня там никого…

Через калитку со стороны больницы входит  Н и н а  И в а н о в н а  З о л ь н а я. Это полная женщина лет тридцати пяти. В руках – блюдо с пирогом под салфеткой.

Н и н а (торжественно). Дорогая Елена Михайловна, поздравляю с совершеннолетием любимого сына, прошу принять от меня и Степана Игнатьевича этот скромный подарок. (Снимает салфетку.) Может, и не так фигурно, как в городе пекут, зато из хороших продуктов.

Е л е н а. Спасибо, Нина Ивановна. А почему вы одна?

Н и н а. Я вперед пришла, помочь, если надо. (Оживляясь.) Представляете – сейчас к нам Гайдамака ворвался. В дверь не успел протиснуться – сразу ругаться! Почему врачи на полевых станах мало бывают?! Мол, из-за пустяковой зубной боли приходится косовицу бросать, в больницу ехать! Это в мой огород камешек.

М а р и я  П е т р о в н а. Целый булыжник.

Н и н а. Ну, я не растерялась: если боль, говорю, пустяковая, нечего работу бросать. А настоящая зубная боль – такая же почтенная болезнь, как и прочие. Тут Гайдамака наш как взовьется…

Е л е н а (перебивает). Что-то я Алешки не видела сегодня.

Н и н а. Классиков впрок читает. Отец ему к Октябрьским мотоцикл обещал, если в четверти троек не будет. (К Марии Петровне.) Все у наставницы собираюсь спросить – как он, вытянет?

М а р и я  П е т р о в н а. Мотоцикл-то?.. Вытянет…

Н и н а. Жалоб на него нет?

М а р и я  П е т р о в н а. Что вы! Достойный представитель семейства Зольных.

Н и н а (не почувствовав иронии). Мы тоже думаем, что в Алексее довольно много положительных элементов… Но где же сам виновник торжества?

Е л е н а. Они сегодня на ближней делянке косят. Обещал приехать к ужину.

М а р и я  П е т р о в н а. И на том спасибо.

Н и н а (Елене). Да, распустили вы парня, дорогая, это вам любой скажет. Ну, не прошел по конкурсу на литфак – с каждым может случиться… Так займись чем-нибудь стоящим, стаж зарабатывай! А он сколько мест за год переменил?

Е л е н а (сухо). Не знаю, не считала.

Н и н а. В редакции переругался со всеми, – ушел. В библиотеке месяца не проработал. В райисполкоме, поди, комнат не запомнил?

М а р и я  П е т р о в н а. Нечего ему по канцеляриям штаны протирать.

Н и н а. Я это самое и говорю. Лидка Локтева вернулась из Новосибирска – и сразу на курсы трактористов. А теперь Валька ваш у нее прицепщиком работает. У девки в обозе! Смех!

М а р и я  П е т р о в н а. Разве он плохо работает?

Н и н а (Елене). А почему он этим летом экзаменов не держал? Неужели не проскочил бы в институт какой-нибудь?

Е л е н а. «Какой-нибудь» ему не годится.

Н и н а. Ну ладно, чего делать, хозяюшка? (Критическим взором окинув стол.) Салата нет. Овощи не чищены?

Е л е н а. Угадали.

Н и н а. Передники в шкафу? Не беспокойтесь, сама найду. (Уходит в дом.)

В калитке показывается  К л е м а н  и тотчас скрывается.

М а р и я  П е т р о в н а. Ага, и воздыхатель твой явился… Меня испугался. Всем бы он хорош, будь посмелей только.

Е л е н а. В свахи записалась?

М а р и я  П е т р о в н а. А что, возраст подходящий… (Помолчав.) Вот тебя я, признаться, не пойму. Неужто зарок дала вдовой умереть?

Е л е н а. Не нужно об этом, Маша…

М а р и я  П е т р о в н а. Не у одной тебя война мужа отняла. Ведь сколько лет прошло!

Е л е н а. Не войну виню – себя… Я еще прежде войны его потеряла.

М а р и я  П е т р о в н а. Ты – попроще.

Е л е н а. Поссорились мы. Показалось – не по тому он счету живет, в стороне хочет остаться.

М а р и я  П е т р о в н а. Только-то?

Е л е н а. Обидела, трусом назвала… Тогда война с белофиннами шла… Он и ушел добровольцем.

М а р и я  П е т р о в н а. О том, что сын будет, – знал?

Е л е н а. Сама тогда еще не знала… Валька меня спас. Ради него жила.

М а р и я  П е т р о в н а. Трехлетним бросила, на фронт подалась!

Е л е н а. Не бросила – тебе доверила. Он меня и на войне уберег – к нему вернулась.

М а р и я  П е т р о в н а. Ну, вырастила парня. Да не постарела, вот беда!

Е л е н а. Бабий век – сорок лет. Самая малость осталась.

М а р и я  П е т р о в н а. Отшучивайся… Спохватишься, когда поздно будет.

В калитке снова нерешительно показывается  К л е м а н.

Пойду к Нине, а то Клеман до утра за калиткой простоит… (Уходит в дом.)

Во двор входит  В л а д и м и р  А р т у р о в и ч  К л е м а н. Ему за сорок, некрасив и сутул. По когда он снимает очки, то поражают его глаза – доверчивые и лучистые. В руках у Клемана букет осенних цветов и большой альбом.

К л е м а н. Боюсь, я пришел слишком рано…

Е л е н а (сухо). Вам не этого следует бояться.

К л е м а н (робко). А чего же?

Е л е н а. Что рассержусь на вас за букет. Ведь он – мне?

К л е м а н. Нет! То есть да… (Поспешно.) А Валечке вот альбом с репродукциями! Рубенс, Ван-Дейк – его добрые знакомые. Вы не думайте, у меня почти все дубли остались! Вы на меня сердитесь?

Е л е н а (рассмеявшись). Надо бы, а вот не умею… Давайте же букет, вы его совсем истеребите.

К л е м а н (с облегчением). Ну вот, поздравляю и все такое… (Отдает альбом и букет.) А Валя еще в поле? Имейте в виду, у него миндалины до сих пор рыхлые.

Е л е н а. Вам бы дюжину своих ребят… Чтоб домашние пациенты были…

К л е м а н. Вот и выходите за меня замуж, а?

Е л е н а (мягко). Поздно, Владимир Артурович, не успеть нам дюжину народить… Вам нужна жена молодая, веселая… Словом, не такая, как я…

К л е м а н (с трудом). Ну, сморозил глупость… Забудьте.

Е л е н а. Мне очень дорого ваше доброе отношение… Ведь мы с вами друзья, правда?

К л е м а н. Доведется когда-нибудь – докажу. А говорить об этом не умею…

Е л е н а. И доказывать нечего. (Помолчав.) Помните, как нас в сорок первом сюда привезли? Ни совхоза нашего, ни больницы этой… Поле, поле без края и сугробы по пояс. Без вас не вы́ходила бы я тогда Вальку. А сегодня ему – восемнадцать…

Со стороны больничного двора входят  З о л ь н ы й  и  Г а й д а м а к а. В Зольном все дышит благополучием и организованностью – и добротный серый костюм, и свежевыбритое округлое лицо, и слегка напомаженный пробор в поредевших, но отнюдь не седых волосах. Гайдамака же, несмотря на сильную проседь, не по годам вихраст и угловат. Одет он весьма нескладно – гуцульская рубашка, старые галифе, заправленные в брезентовые сапоги, на голове настоящий украинский брыль – широкополая соломенная шляпа. Но с украинским акцептом он говорит лишь тогда, когда сам этого хочет.

Г а й д а м а к а (продолжая ранее начатый спор). Да поймите вы, штатный человек, не можем мы в уборочную своим фельдшерским пунктом обойтись! Ко мне в совхоз одних студентов триста человек приехало!

З о л ь н ы й (спокойно). А ко мне в больницу – увы! – ни одного нового врача!

Г а й д а м а к а. И с теми, что есть, можно обернуться при желании. Привет, Елена Михайловна. Вот рассудите-ка меня с вашим начальством.

Е л е н а. Лучше оставим разногласия на понедельник.

Г а й д а м а к а. Здоровеньки булы, Владимир Артурович. Вы, как всегда, в тени, вас не сразу и заметишь. (Зольному.) Вот, между прочим, товарищ Клеман хоть и детский врач, а находит время бывать на полевых станах.

К л е м а н (извиняющимся тоном). Там старшеклассники работают, я их навещаю изредка…

З о л ь н ы й. И совершенно напрасно. Старшеклассники обслуживаются участковыми врачами, а не районным педиатром.

Г а й д а м а к а. Обслуживаются! Педиатром! Слова-то все какие… Да уразумейте же, Степан Игнатьич, хлеб, хлеб идет! Неужели в этих словах вы никакой музыки не слышите?

Е л е н а. Я вижу, только ужин может унять вашу свирепость.

Г а й д а м а к а. А вашу голубиную кротость что уймет?

З о л ь н ы й. Пришли бы в больницу на пятиминутки наши. Характер у Елены Михайловны не такой уж голубиный…

На веранде появляются  М а р и я  П е т р о в н а  и  Н и н а  с большим блюдом в руках.

Г а й д а м а к а. Там, где речь идет о хирургии? Охотно верю. А вообще (махнув рукой) обыкновенный гнусный женский характер.

К л е м а н. Как вы можете, Дмитрий Андреевич!

Г а й д а м а к а. Могу. Я женщин во как знаю! (Проводит рукой по горлу.)

Е л е н а. Женщин или – женщину?

Г а й д а м а к а. Как ученый по одному позвонку видит все ископаемое, так я по одной представительнице прекрасного пола сужу обо всем вашем сословии.

Н и н а. Сами вы, Гайдамака, ископаемый! И чего вы только так о себе воображаете?

М а р и я  П е т р о в н а (Гайдамаке). Рассказывайте, чем бедные женщины вам не угодили? Словно от комаров отмахиваетесь.

Г а й д а м а к а. Комар – дурак, жалит куда попало… А женщина – она в самое сердце жалит. (Поспешно.) Но к вам это не относится, вы для меня не женщины. Не делайте оскорбленного лица, я комплимент сказал. Врач, учительница – это профессия, и хорошая. А женщина… Только промысел.

З о л ь н ы й (хохочет). Вот это по-казацки!

М а р и я  П е т р о в н а (Гайдамаке). Ругань – еще не доказательство.

Г а й д а м а к а. Вы спросили – я ответил. А сама тема не стоит времени, которое мы на нее тратим.

Доносится треск подъехавшего мотоцикла, во двор входят  В а л ь к а  С т о г о в  и  Л и д а  Л о к т е в а, оба в комбинезонах, запыленные до бровей. Пожалуй, удобнее будет рассмотреть их, когда они переоденутся.

В а л ь к а (смеясь). Товарищ директор, как вы такого тракториста держите – двадцать минут мотоцикл завести не могла!

Е л е н а (холодно). У нас в гостях не только директор.

В а л ь к а. Мамочка, все осознал! (Отвесив общий церемонный поклон.) Здравствуйте, товарищи предки! Благодарю вас, что вы пришли к маме в гости – отметить день рождения такого типа, как я.

Е л е н а. Хватит паясничать. Иди переодевайся.

В а л ь к а. Слушаюсь. (Лиде.) Через пять минут быть при полном параде.

Л и д а. Ладно тебе… (Елене.) Поздравляю вас, Елена Михайловна.

В а л ь к а. С чем? Что ее крошке сыну восемнадцать стукнуло? С этим, товарищ бригадир, женщин не поздравляют… (Схватив кусок хлеба, убегает в дом.)

Л и д а (смущена). Я сейчас… (Уходит через калитку.)

Е л е н а. Ну, давайте рассаживаться.

З о л ь н ы й. Позвольте, так сказать, в порядке ведения… Не перебраться ли нам в дом? Пройдет кто – неудобно: сидим, выпиваем… Потом доказывай, что ты не верблюд… Дома оно спокойней.

Н и н а. Степа прав, зачем вызывать лишние разговоры?

Е л е н а (неохотно). Ну, воля ваша… Тогда берите, кто что может, и несите в комнаты.

После короткой суматохи, нагрузившись тарелками и бутылками, все уходят в дом. Возвращается  Е л е н а, снимает со стола скатерть. Причесываясь после умывания, входит  В а л ь к а. В его по-мальчишески тонкой фигуре угадывается сила, еще не нашедшая себе настоящего применения.

В а л ь к а (обнимая мать). Мамулька, не сердись на меня за мои глупые остроты… Черт их знает, как они из меня выпрыгивают!

Е л е н а. Прежде чем сострить – сосчитай до десяти.

В а л ь к а. До трех, ладно? Дальше я за себя не отвечаю.

Е л е н а. Пора бы уже.

С улицы входит  Л и д а  в белом, сшитом к выпускному вечеру, платье. Она хороша своей молодостью и здоровьем.

В а л ь к а. Локтева! Калитку за собой запри!

Лида набрасывает щеколду и подходит к веранде.

Е л е н а. И чего ты позволяешь так собою командовать?

Л и д а (добродушно). А что мне? Пускай…

В а л ь к а (матери). Зато на работе она знаешь как надо мной измывается? То не так, это не так…

Л и д а. Потому и косим – дай бог каждому.

Е л е н а. Ну, идемте к столу, ваш директор умрет с голоду.

В а л ь к а. Иди, мам, мы сейчас…

Елена уходит в дом.

Л и д а. Ты чего?

Валька молча уходит в дом и возвращается с двустволкой в руках.

В а л ь к а. Видала?

Л и д а (рассматривая ружье). То самое?

В а л ь к а. Ага!

Л и д а. А мне ты не велел подарок покупать…

В а л ь к а. Да разве такое купишь?! Я еще вот этаким был – только дотронуться до него мечтал… А теперь – мое! Везучий я!

Л и д а. Когда на экзаменах резались, ты этого не говорил.

В а л ь к а. Да ну тебя с воспоминаниями!

Л и д а. А я сейчас даже рада, что на физмате не учусь. На будущий год в автотракторный поступлю.

В а л ь к а. Только потому, что трактористкой работаешь?

Л и д а. Нравится. Инженером в мастерских буду. А ты?

В а л ь к а. Теперь и сам не знаю: нужно мне на литфак идти? Может, нет у меня здесь ничего, чтоб писать… А в учителя я не гожусь. Вот если б на факультет журналистики…

Л и д а. В Москву?

В а л ь к а (вздохнув). Ждут меня в Москве, как же… (Помолчав.) Говорят, и в Харькове такой факультет есть.

Л и д а. Харьков!.. Тоже далеко-о… (Заторопилась.) Ну пойдем, а то Елена Михайловна обидится.

В а л ь к а. Где теперь косить будем?

Л и д а. Давай после ужина на центральную забежим. Может, делянки готовые есть. Тогда в ночь пойдем. Федюшка трактор как раз успеет заправить.

Уходят в дом.

З а т е м н е н и е.

Когда свет загорается снова – уже поздний вечер. Из ярко освещенного окна доносятся говор, смех, звон посуды. Из дома на веранду выскальзывает  Л и д а, за нею  В а л ь к а.

Л и д а. Пошли, пока не хватились.

В а л ь к а. Посидим немного. (Сев на перила веранды, смотрит на небо.) Смотри на звезды. Долго-долго…

Л и д а (не вытерпев). Ну?

В а л ь к а. И представь, будто мы летим с тобой на межпланетной ракете…

Л и д а. Вдвоем?.. (Валька не отвечает.) Завтра дождь будет…

В а л ь к а. С чего ты взяла?

Л и д а. Бабка сказала. Она приметы знает.

В а л ь к а. И все-то старики лучше нас знают… А когда мы все знать будем… Это уже не нам нужно будет – другим. Справедливо мир устроен?

Л и д а. Нужно главное знать и идти к нему, не петляя по сторонам.

В а л ь к а. А по сторонам, может, самое интересное?

На веранду выходит  Е л е н а.

Е л е н а. Вы чего из-за стола убежали?

Л и д а. Работать надо, а он звезды считает. (Уходит в дом.)

Е л е н а (проводив ее взглядом). Тебе нравится Лида?

В а л ь к а. Хороший парень.

Е л е н а (ерошит ему волосы). Дурень ты, Валька… Ну, пойдем к гостям.

В а л ь к а. Нет, лучше посидим на бревнах, как прежде, – ты да я, да мы с тобой…

Они спускаются с веранды и садятся на бревнах у ворот.

Помнишь, когда я в детстве спрашивал об отце, ты отвечала – потом, потом, когда вырастешь… Ну, вот я вырос. Восемнадцать лет, дальше некуда. Рассказывай.

Е л е н а. Главное ты знаешь…

В а л ь к а. Хочу не только главное. Хочу все. Какой он был.

Е л е н а (задумчиво). Он был добрый и мягкий. И в то же время твердый, неуступчивый, если очень верил в свою правоту. Мечтал книжку написать… О нашем поколении. И не успел. Началась война с Финляндией, и он уехал туда. Только мне не сказал… Чтоб не волновать.

В а л ь к а. Он учился в Институте журналистики?

Е л е н а. Кончил его и работал разъездным корреспондентом в нашей областной газете.

В а л ь к а. В Харькове теперь факультет журналистики есть…

Е л е н а. Ты твердо решил?

В а л ь к а. Когда решу – скажу…

Е л е н а. А эту зиму у меня поработаешь?

В а л ь к а. Попробую… Эх, мам, если я добьюсь своего… Буду тогда писать под фамилией отца – Донников… Почему у меня не его фамилия?

Е л е н а (устало). Я говорила – мы не успели зарегистрироваться в загсе.

В а л ь к а (порывисто). Прости! Ты устала, а я пристаю с вопросами. Но я хочу, чтоб ты знала – мне с тобой… Ну, вообще… Хорошо… И как бы трудно нам ни приходилось, сиротой я себя никогда не чувствовал.

На веранду выходит  Г а й д а м а к а, садится на перила, закуривает.

Е л е н а. Зажгите свет, Дмитрий Андреич… Выключатель у двери.

Г а й д а м а к а (всматриваясь в темноту). А я-то думаю – куда вы запропастились… (Включает электричество на веранде.)

Е л е н а. С сыном сумерничали… Я вот хочу вам наябедничать – они снова в поле собрались. Велите им отдохнуть.

Г а й д а м а к а. Трудовой энтузиазм – не электричество, которое можно включать и выключать. Пусть горит. (Помолчав.) Но сегодня у нас нет готовых делянок, и вам, Стогов, придется выспаться, как это ни печально.

В а л ь к а. После маминого ужина я готов на такую жертву. Пойду огорчу Локтеву. (Уходит.)

Г а й д а м а к а. Валентин собирается зимой работать в больнице? Что он будет там делать?

Е л е н а. Вы думаете, есть только одна стоящая работа – на лафетной жатке?

Г а й д а м а к а. Но это он уже умеет.

Е л е н а. Валя занимался у меня в сандружине. Хочет поработать санитаром.

Г а й д а м а к а. А вы этого хотите?

Е л е н а. Сын пользуется у меня полной свободой.

Г а й д а м а к а. Родительское невмешательство исповедуете? Или просто не верите в силу своего влияния?

Е л е н а (не сразу). Однажды я попыталась вмешаться в жизнь близкого человека… Ничего хорошего из этого не вышло. Ни для него, ни для меня. Теперь я признаю только один вид вмешательства – хирургическое, на операционном столе. А Валька… Пусть ищет. Жизненный опыт ему всегда пригодится.

Г а й д а м а к а. В этом вы правы, опыт – наш главный капитал.

Е л е н а. У вас есть дети?

Г а й д а м а к а. Начнем с того, что у меня и жены нет.

Е л е н а. Но ведь – была?

Г а й д а м а к а. Была… (Помолчав.) Была любовь – казалась взаимной. Была вера – казалась неколебимой. А в один далеко не прекрасный день, когда я пришел домой с путевкой на целину, выяснилось, что ничего этого и в помине не было… (Помолчав.) Вот вы верны памяти мужа, погибшего много лет назад… И вам не хотелось встретить еще кого-нибудь? Полюбить, обрести дом, новую семью, быть счастливой?

Е л е н а. Если бы счастье зависело от нашего желания, то, поверьте, мир не знал бы несчастливых людей. И потом, у меня есть дом и семья – Валька. Есть любимая работа. Уверяю вас, это не мало…

Из дома выходит  Н и н а.

Н и н а. Так и есть – гости умирают от жажды, а хозяйка любезничает под покровом ночной темноты!

Е л е н а. Вы правы, Нина Ивановна, я никудышная хозяйка. Через пять минут будет чай. (Уходит в дом.)

Н и н а. Ну, гонитель женщин, чем оправдаетесь? Я засекла – вы пробыли с ней наедине больше десяти минут.

Г а й д а м а к а. Меня язвите или Елену Михайловну?

Н и н а. Она тихоня, да вам я не верю… Не морщитесь, я вовсе не осуждаю. О, если вы сумеете ее расшевелить – честь и хвала вам будет! Не говорю уже о прочем… Елена у нас еще вполне… Да и вы… (Оценивающе разглядывает его.) Ведь недаром говорится: седина в голову, бес – в ребро.

Г а й д а м а к а (вздохнув). С вами побеседуешь – и снова начинаешь верить в человечество… (Уходит в дом.)

Н и н а (одна). Смейся, смейся… Зато уж я потом над тобой посмеюсь. (Уходит вслед за Гайдамакой.)

Внезапно раздается громкий стук в ворота. На веранду выходит  Л и д а. Стук повторяется – резкий, тревожный.

Л и д а (подойдя к калитке). Кто там?

К и м (снаружи). Откройте скорей!

Лида открывает калитку, быстро входит  К и м  А н ы г и н, он взволнован и нетерпелив.

Врач-хирург здесь живет?

Л и д а. Здесь.

К и м. Кликни-ка его.

Л и д а. Это зачем?

К и м. Зови, раз говорю. Да побыстрей. У меня больной.

Л и д а. Ошиблись воротами, молодой человек. Вход в больницу с той стороны.

К и м (насмешливо). Спасибо, что объяснила. (Идет к дому.)

Л и д а (становясь на дороге). Тебе сказано – доктор на дому не принимает. Веди в больницу, там дежурный врач.

К и м. Нет дежурного! Вызвали куда-то.

Л и д а. Значит, утром приходи. Воскресенье, ночь уже. Понятно?

К и м. Понятно. Жаль только, что лошадь об этом не подумала…

Л и д а. Какая лошадь?

К и м. Та, что сбросила моего товарища. (Заглянув в окно.) Знай, что у доктора сегодня гости, она, конечно, подождала бы до завтра.

Л и д а. Нечего в чужие окна заглядывать.

К и м. С человеком беда, у него рука сломана, а ты мне дурацкую мораль читаешь!

На веранде появляется  Е л е н а.

Е л е н а. Что случилось?

Л и д а. Один чудак с лошади свалился, а второй – шум на весь мир поднимает…

К и м (с негодованием). Не «один чудак», а известный московский журналист Анатольев! Его очерки о целине в «Прожекторе» печатаются! И вы еще ответите за свое бездушие!

Л и д а. Ладно, не пугай, пуганые мы!

Е л е н а. Спокойней, Лида. (Киму.) Где больной?

К и м. В машине.

Е л е н а. Что с ним?

К и м. Руку сломал.

Е л е н а. Ведите сюда.

К и м. Вот это другой разговор… (Поспешно уходит на улицу.)

Е л е н а. В комнаты не пойдем, чтоб гостей не полошить. Скажи Вальке, пусть приготовит все для перевязки. Шины – на всякий случай. (Уходит в дом.)

Помедлив мгновение, Лида идет за нею. С улицы, бережно придерживаемый Кимом, входит  Д о н н и к о в. Левая рука свисает вдоль тела.

К и м. Осторожней, здесь ступеньки…

Поднимаются на веранду. Ким усаживает Донникова на скамью у перил. Из дома выходит  В а л ь к а  с перевязочными материалами, за ним – Л и д а, Г а й д а м а к а  и  З о л ь н ы й.

Г а й д а м а к а. Привет, товарищ Анатольев! Думал, в наш совхоз и не заглянете. Рад видеть вас в наших краях.

Д о н н и к о в. Не могу сказать этого о себе. Видите – угораздило.

Г а й д а м а к а. Как же так?

Д о н н и к о в. Романтики дураку захотелось – из Ключей верхами добраться.

З о л ь н ы й. Это исключительно удачно получилось! Нет, я в том смысле, что вы именно здесь оказались. Такого хирурга, как у нас, во всей области поискать.

Д о н н и к о в. Может, обойдется без хирургии…

Свет в доме и на веранде меркнет.

З о л ь н ы й (Гайдамаке). Ну вот, опять ваш движок фокусничает.

На веранду выходит  Е л е н а. Она в халате и шапочке, вытирает руки после мытья. За нею появляются  Н и н а, М а р и я  П е т р о в н а и К л е м а н.

Е л е н а. Лида, принеси, пожалуйста, фонарь, он в сарае.

Л и д а  уходит.

Н и н а (Донникову). Скоро вступит в строй линия от Новосибирской ГЭС, тогда и у нас будет море света!

Д о н н и к о в. Боюсь, что я не смогу ждать до того времени…

Елена при звуке его голоса настораживается.

Н и н а. Вы острите? Это мужественно!

Свет становится еще слабее. Теперь на веранде почти темно. Гайдамака включает карманный фонарик. Возвращается  Л и д а  с зажженной «летучей мышью».

Е л е н а (глухо). Станьте возле больного, Лида.

Лида становится рядом с Донниковым, тот пытается встать.

Сидите спокойно, больной. (Подходит к Донникову, осматривает его руку.) Здесь больно?

Стиснув зубы, Донников кивает.

А здесь?

Донников только мычит в ответ.

У вас вывих плеча. Сейчас я вправлю.

Д о н н и к о в. Будет больно?

Е л е н а. Только одно мгновенье. Степан Игнатьевич, помогите, пожалуйста.

Зольный становится позади Донникова.

Д о н н и к о в. Доктор…

Е л е н а (не глядя на него). Что?

Д о н н и к о в. Мне кажется, мы с вами где-то встречались…

Как бы в ответ на эти слова Лида поднимает фонарь и освещает лицо Донникова.

Е л е н а (резко). Опусти фонарь!

Лида с недоумением опускает фонарь.

(С трудом.) Прошу вас, больной… помолчите… Держите крепче, Степан Игнатьевич.

Зольный обхватывает Донникова. Елена сильным и ловким движением вправляет вывихнутый сустав.

Д о н н и к о в. Ой!

Е л е н а (с огромным облегчением). Теперь все… (Делает шаг в сторону и опускается на пол без сознания.)

В а л ь к а (кричит). Мама!

Клеман бросается к Елене и приподнимает ее. Зольный оставляет Донникова, подходит к Елене и, опустившись на колени, слушает ее сердце.

М а р и я  П е т р о в н а (с тревогой). Что с ней, доктор?

З о л ь н ы й. Кажется, просто обморок…

З а н а в е с.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Комната в домике на Холодной горе – окраине Харькова. Новогодняя ночь. Праздничный стол накрыт на двоих. В углу – украшенная елка с незажженными еще свечами. Из репродуктора громко звучит танцевальная музыка.

Е л е н а – ей двадцать лет – развешивает последние игрушки на елке. Властный стук, дверь тотчас же открывается, и входит  Д о н н и к о в – ему немного за двадцать. Он в запорошенной снегом ушанке и короткой меховой куртке. Елена бросается к нему на шею.

Д о н н и к о в. Погоди, промокнешь…

Е л е н а (помогая ему раздеться). Боялась – ты не успеешь к двенадцати… Есть такая примета: хочешь весь год быть с человеком – встречай с ним Новый год.

Д о н н и к о в (выключая радио). На станцию меня повезли в какой-то допотопной бричке… Саней, видишь ли, у них нет. Украинский климат не соответствует. (На окно.) Вот он тебе, климат.

Е л е н а (радостно). Чудесная метель! Как по заказу для сегодняшней ночи! (Становится на стул у елки.) Дай мне скорей спички!

Донников подает Елене спички, она зажигает свечи на елке.

Ну, рассказывай: материал собрал?

Д о н н и к о в. Мое начальство не один подвальчик настругает.

Е л е н а. Какая разница – напишешь ты статьей больше или меньше? Важно, что ты съездил, людей посмотрел. Это ведь для повести пригодится…

Откуда-то из-за стены доносится перезвон кремлевских курантов.

Ой, опоздаем! (Спрыгнув со стула, бежит к репродуктору, включает его, потом наливает вино в бокалы.) С Новым годом, Валька! С новым счастьем!

Они чокаются и пьют. Куранты бьют двенадцать.

(Задумчиво.) Ну, здравствуй, тысяча девятьсот сороковой…

Д о н н и к о в (выключая радио). Я сегодняшнюю сводку еще не видел. Что там?

Е л е н а (берет газету, читает). «Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа. В течение тридцатого декабря на фронте не произошло ничего существенного».

Д о н н и к о в. М-да… Не густо…

Е л е н а. Морозы там… Сорок градусов…

Д о н н и к о в (передернувшись). Брр… Лучше и не думать. Давай выпьем.

Пьют.

Е л е н а. Ты что хмурый такой?

Д о н н и к о в. Надоело все: работа на дядю, эти бесконечные разъезды по районам, ночевки в холодных клубах, сухомятка…

Е л е н а. Ой, прости! Ведь ты голоден! (Усаживает Донникова за стол и садится рядом.) Ешь, ешь! Мама учила, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.

Д о н н и к о в (с аппетитом ест). Но к моему сердцу ты, кажется, нашла другой путь…

Е л е н а. Видали нахала?! Уже забыл, как полгода бегал за мной?

Д о н н и к о в (поддразнивая ее). От скуки, матушка, от скуки! Надо же было столичному товарищу как-то развлекаться в вашем захолустье.

Е л е н а. Это Харьков-то захолустье?

Д о н н и к о в. Дыра!

Смеются.

Е л е н а. Ешь! Станешь сытый, добрый, тогда и поговорить можно будет…

Д о н н и к о в (подозрительно). О чем?

Е л е н а. Ну, о твоей повести, например…

Д о н н и к о в. Скоро я начну о ней думать как о  т в о е й  повести.

Е л е н а. Разве мы с тобой – не одно?

Д о н н и к о в. Мы поженимся, и ты будешь ходить за мной по пятам с чернильницей в руках. Мечта!

Е л е н а. Ах, Валька, почему ты не хочешь говорить со мной серьезно о главном?!

Д о н н и к о в. Мы только и делаем, что говорим…

Е л е н а. Ну хорошо, не буду… Я переслала тебе письмо твоей мамы. Ты получил его?

Д о н н и к о в. Да. Не пойму, зачем она послала его на твой адрес…

Е л е н а. Наверно, чтоб я прочла его…

Д о н н и к о в (обеспокоенно). И ты…

Е л е н а. Я не читаю чужих писем. Тем более – Евгении Аркадьевны.

Д о н н и к о в. Значит, из всех людей она тебе самая чужая?

Е л е н а. Чужие хоть не стараются заставить всех жить по-своему.

Д о н н и к о в. Еще неизвестно, что тяжелей – ее материнская заботливость или твой комсомольский максимализм.

Е л е н а. Это очень умное определение, но не будем ссориться хоть сегодня… (Помолчав.) Что она пишет?

Д о н н и к о в (неохотно). Так, всякую всячину… (Решившись.) Мама прислала мне вызов в Москву. Почему ты не спрашиваешь – зачем?

Е л е н а. Зачем?

Д о н н и к о в. Меня приняли на штатную работу в редакцию одного журнала.

Е л е н а. Какого?

Д о н н и к о в (нервно). Журнал – не бог весть… Но это Москва, я смогу по-настоящему заняться повестью.

Е л е н а. Какой это журнал?

Д о н н и к о в. «Экономическая жизнь»… Мне важно быть в Москве, ближе к литературной среде…

Е л е н а. Ты решил ехать?

Д о н н и к о в. Мы расстанемся всего на несколько месяцев! Летом ты приедешь в Москву. А кончишь институт – и переедешь ко мне навсегда. (Горячо.) Пойми же, Ленка, я не могу так больше!

Е л е н а. Я знаю, работа разъездного корреспондента – трудная работа. Но это  т в о я  работа, тебя на нее послали.

Д о н н и к о в (в раздражении). Послали, послали! Вот кончишь ты институт, распределят тебя куда-нибудь к черту на рога, в Сибирь, в районную больницу! Посмотрим, как  т ы  поступишь!

Е л е н а. Значит, ты решил ехать в Москву?

Д о н н и к о в. Оставь этот тон допроса! Ты любишь меня?

Е л е н а. Люблю.

Д о н н и к о в. Почему же ты хочешь для меня самого трудного?

Е л е н а. Потому что люблю.

Д о н н и к о в. Любила бы – принимала таким, какой есть. А ты… Все время примеряешь меня к кому-то. Почему я должен казаться лучше всех?