Текст книги "Красные и белые"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)

После лекции слушатели оживленно обменивались своими впечатлениями. Каретский, взяв под локоть Гая, сказал с неожиданной горячностью:

– План командарма, по существу, очень прост, но в этой простоте неотразимость его. Самое трудное – претворять простые планы в действительность. Противник опытен и хитер, он может разгадать все наши идеи, все ловушки…

– А мы устраним такое коварное преимущество быстротой, внезапностью, порывом. Забыл, душа любезный, о революционном порыве? Он горы сокрушает! Кроме всего, я верю в нашего командарма.

15

В сухой августовской мгле застряло распаленное солнце, теплый ветер продувал воду, запахи луговых трав – густые, пряные, томящие – текли над рекой. Медленно поворачивались на обрывах сосны, пароходики, шлепая плицами, изнемогали на перекатах, огибали мели, волоча за собой вереницы вятских пейзажей.

На палубах пассажирских и буксирных пароходиков, на плоских крышах баркасов громоздились кубы прессованного сена, мешки с картошкой, ржаной мукой, овсом, гречневой крупой, ячменем. Связки лаптей, тюки с кожей, ящики махорки перемешивались с пулеметными лентами, кучи вяленой воблы лежали рядом с орудийными снарядами.

На палубах, в проходах и закоулках сидели и лежали бойцы. Перебрасывались солеными шутками, добродушно матерились, рассказывали побасенки. Полураздетые, в опорках, лаптях на босу ногу, бойцы мало чем отличались от мешочников, нахлынувших в эти августовские дни на вятские берега.

На пароходике, возглавлявшем речную флотилию, было особенно оживленно. В кольце бойцов гармонист наигрывал частушки, подпевая самому себе:

 
Ветер дует, дождь идет,
Парень девку в рожь ведет.
Девка бает – не хочу,
Парень бает – заплачу…
 

Хор молодых, здоровых, грубых голосов с оканьем и присвистом проревел:

 
Мы – робята-ежики,
В голёнищах ножики!..
 

Гармонь замолчала, снова послышались побасенки и прибаутки. Кто-то допытывался у кого-то:

– Ванчё, а Ванчё, ты из Котельничё? А чё, правда, в Котельничё три мельничё: паровичё, водяничё и ветреничё?

– Вяцкой – народ хвацкой! Толокном-то Вятку прудили, корову-те на баню тащили, колокол-те из лык плели. Ударят в колокол, а он шлык да шлык, а вяцкие бают – мало лык, подплетай, робяты, ишо…

– Дуб ты стоеросовый! И побасенка твоя хреновая. А по-твоему, кто Америку-то открыл? Колумб, чтоличка? Когда Колумб-те в Америку прискакал, там артель вятских плотников бревна тесала. Вот оно чё, пень осиновый…

– И заспорили эт-то три поповны. Никак не могут решить, что такое мясо, жила и кость. Собачились, собачились, подозвали батрака своего:

«Што такое мясо, жила и кость, Иван?»

«А эт-то, разлюбезные барышни, все величается распроединым словом…»

На верхней палубе в ивовых плетеных креслах сидели командир Особого батальона Владимир Азин, его помощник Алексей Северихин и писарь Игнатий Лутошкин. Азин и Северихин хохотали, слушая анекдоты, писарь – старик с горбами на спине и груди и оттого похожий на сплющенный глобус неодобрительно фыркал.

– Вы чем-то недовольны, Игнатий Парфенович? – спросил Азин, поворачивая к писарю разрумянившееся от смеха лицо.

– Грустно мне от пошлости мира сего, юный ты мой человек, – отвечал сочным, глубоким басом горбун. – Только и слышу поганые словечки, дурацкую матерщину да жеребячий смех. И стыдно становится мне, и гаснет мечта в душе моей…

– О какой мечте вы толкуете? – удивился Азин печальному тону Лутошкина.

– О вечной мечте по прекрасному. Подымите, юные вы люди, глаза на мир, вас окружающий. Вглядитесь в лесную красоту земли. Как хороша она, как свежа и чиста! А что я вижу? Сплошное хамство! А слышу что? Матюки да скабрезные анекдоты! Что, скажите-ка мне, что за дело вашим бойцам до прекрасного мира, в котором они живут?

– У кого они могли научиться понимать прекрасное? Не знаете, Игнатий Парфенович? – обиделся Азин на звучные, красивые слова, произнесенные звучным, красивым голосом. – Может быть, у деревенского кулака? У городского купчины, а?

– Чувство прекрасного свойственно не каждому, – сумрачно ответил Лутошкин. – Можно быть образованным, очень интеллигентным и не понимать красоты. И не ценить мечты о прекрасном…

– Это вы врете! Мечта о прекрасном свойственна всем людям, но одни могут о ней рассказать красиво и ясно, а другие нет. Вот в чем суть. Я же лично мечтаю о прекрасной жизни для всех людей на земле. На фронт ради этой мечты топаю, умереть за нее готов.

– Братоубийственная война не может стать мечтой нормального человека, – опять зафыркал Лутошкин. – Не признаю мечты разрушающей.

– А мы, разрушив этот поганый старый мир, создадим свой, справедливый и великолепный, – с жаркой убежденностью сказал Азин.

– Ах, юный ты мой человек! Гражданин Ленин талантливо, даже гениально разрушает старый мир насилия. Как-то станет он создавать новый мир – это никто не знает. Кто из нас доживет до той благословенной поры?

– А вы полегче на поворотах, – оборвал горбуна Северихин и, вынув фарфоровую трубочку, стал сердито набивать ее самосадом.

– Ай не нравится правда?

– Белогвардейская – нет.

– У вас есть своя, красная?

– У меня правда классовая, – отрезал Северихин. – Вам же с вашими, рассуждениями к белым лучше податься.

– К белым мне не с руки. Мне сейчас коренной вопрос жизни уяснить хочется: кто нужнее простому люду – красные, белые или буро-малиновые?

Азин испытывал к горбуну какую-то непонятную веселую симпатию. Независимому характеру Азина были по душе не только независимость суждений Игнатия Парфеновича, но и его трагической ярости бас, и наивное, почти детское преклонение перед красотой земли. Азин вспомнил, при каких обстоятельствах пришел в батальон Лутошкин, и невольно улыбнулся.

Всего три недели назад Азин и Северихин носились по уездным городишкам и лесным деревенькам. Гневом и страстью звучали их речи на рабочих собраниях, на мужичьих сходках. Они говорили о контрреволюции, поднявшей мятежи на Волге, на Урале, в Сибири, об интервентах, высадивших свои войска в Архангельске и Владивостоке, о кулацких бунтах, бушующих в Прикамье.

Настойчиво, но с легкой находчивостью юности вербовали они добровольцев в Особый свой батальон.

– Прежде чем записать, прочти. Что, неграмотный? Тогда я тебе прочитаю. – Азин читал жидким баритоном: – «Сознательно и бескорыстно и без всякого принуждения вступаю я в Коммунистический батальон. Вступаю и даю клятвенное слово – до последнего вздоха своего бороться с врагами трудового народа. Обещаюсь не просить у врага пощады ни в бою, ни в плену, с достоинством встретить смерть, как положено бойцу Коммунистического батальона. А если ради корысти или выгоды отступлю от своего клятвенного слова – считайте меня трусом и бесстыдным предателем. Значит, лгал я трудовому народу, товарищам по борьбе, лгал собственной совести…»

Доброволец слушал со строгим лицом, вытянувшись, опустив руки по швам.

– Понял? Подумал? Согласен? – спрашивал Азин. – Именем революции объявляю тебя бойцом ее…

Северихину церемония эта сперва казалась ненужной причудой Азина, но он быстро понял нравственное значение ее и даже позавидовал, что ему не пришла в голову такая идея.

Северихин был старше Азина, но подружились они с первых же дней знакомства. Спокойному, обстоятельному Северихину нравился порывистый Азин. Нравилось и то, что Азин образован, владеет французским и немецким языками.

– У него есть находчивость и ораторский дар, – восхищался Северихин своим другом. Северихину еще предстояло открывать в противоречивом характере Азина много новых, неожиданных – хороших и скверных – черт.

Июль был на исходе, земля парила, небо шумело грозовыми ливнями. В поисках добровольцев Азин и Северихин забрались в Котельнич – уездный дремотный городишко. Здесь среди светловолосых и сероглазых вятичей, пришедших записываться в батальон, Азин заметил горбатого старого человека. Опершись спиной на заплот, расставив кривые, в валяных калошах ноги, засунув в карманы рваного пиджака руки, горбун терпеливо ждал.

– Тебе кого, старина? – спросил Азин.

– Не тебе, а вам, юный мой гражданин, – ответил горбун грустно и певуче. Приподнял мохнатые веки, и на Азина глянули черные, прекрасные, не защищенные для чужой боли глаза. Горбун протянул Азину бумажку.

– Что это?

– Мандат. Теперь любят козырять мандатами.

– «Настоящим удостоверяется, что гражданин Лутошкин Игнатий Парфенович действительно находится в ссылке в Вятской губернии, имеет заслуги перед революцией, как борец против царизма. По специальности странствующий философ», – прочитал Азин.

– Я решил поступить в ваш батальон, – снова звучно сказал Лутошкин.

– Стрелять умеете?

– Принципиально не признаю огнестрельного оружия.

– Агитировать за Советскую власть будете?

– Давно лишен страстей политических…

– А бомбы умеете делать, странствующий философ? – сыронизировал Азин.

– Наука служит мирным целям человечества.

– Вы не толстовец, случайно?

– В некотором роде разделяю учение Льва Николаевича.

– Что значит «в некотором роде»?

– Я уже ответил, юноша мой. Но кое-что я и отвергаю в учении его сиятельства. Ежели при мне какой-нибудь мерзавец ребенка бить вздумает, я могу и за ножик схватиться…

– Какая же польза от вас батальону?

– Могу лапти плести, кашу варить…

– У-у, такой спец нам нужен, как алмаз. Без лаптей с белыми воевать, да что вы!

– Люблю насмешников, они освежают, – рассмеялся Лутошкин. Минуточку, юноша, что это с вашей кобылкой? – Он наклонился и, ухватив правую ногу лошади, приподнял от земли. – Ай, ай, подковка болтается, копыто надо обрезать. Лошадку загубить – что плюнуть. Я, между прочим, лошадей подковывать – мастак. Но это, по-вашему, тоже дело дерьмовое?

– Теперь иной разговор, – заулыбался Азин. – Знаток по лошадям нужен до зарезу. А за что вас преследовало царское правительство?

– За любовь к народу русскому…

Азина зачем-то позвал Северихин.

– Потом расскажете, Игнатий Парфенович. Возьмите ваш мандат. Странствующий философ – оригинально…

Азин вскочил с места, оперся спиной на палубные поручни, завел правую ногу за левую. Алые пузыри галифе топорщились над его хромовыми сапогами, серая гимнастерка плотно облегала поджарую фигуру. Деревянная кобура маузера торчала справа, на левом боку висела казачья шашка. Мерлушковую папаху, перекрещенную алой лентой, несмотря на жару, Азин не снимал.

– Игнатий Парфенович, вы обещали рассказать, за что в царской ссылке были? – спросил он. – Долго вам пришлось просидеть?

– Десять лет с крохотной передышкой, – улыбнулся Лутошкин. – Самые славные годы вырубила из жизни охранка. Я ведь москвич, потомственный, можно сказать, рабочий. Тянул свою лямку, да со студентами схлестнулся. Подружился с одним пареньком, а он, как назло, оказался личностью гениальной. Из тех безвестных гениев, что рождаются и гибнут на земле русской. Леонидом Петровичем звали; был он замечательным химиком и поэтом, а съели его тюрьма да вятская ссылка. Вы, юные люди, еще под стол ходили, когда я с Леонидом Петровичем прокламации тискал. Конспирировались недурно – из-за нас жандармы не одну пару подметок истоптали. А все же изловили. Я лично, как дурак, на его сиятельстве графе Толстом попался. Сел в тюрьму за «Не могу молчать!». Не читали? Стыдно! Даже неприлично. Кого-кого, а графа Толстого надо читать, разрушители старого мира. Какое бы там общество свободы и братства вы ни построили, а без таких сиятельств, как Лев Толстой, жить в нем будет неуютно и скучно. Сцапали, значит, нас за статью графа, а Толстой к московскому губернатору с жалобой. И говорит их сиятельство их превосходительству:

«Статью писал я, а посадили молодых людей. Вы молодых-то освободите, а меня – в тюрьму…»

Отвечает их превосходительство их сиятельству:

«Все тюрьмы России не вместят вашей славы, граф…»

В конце концов выпустили нас из тюрьмы. И опять я на прекрасном попался. Тиснул на гектографе статейку гражданина Гейне. Уже и статью давно позабыл, лишь последние ее слова помню. – Лутошкин взъерошил косматые волосы, подался вперед, взбрасывая на Азина черные глаза. – Да, такие слова и не забываются: «Мир хижинам, война дворцам!» Хорошо сказал гражданин Гейне!

– Это, по-моему, слова Карла Маркса, – остановил горбуна Азин. По-вашему, что, Маркс обокрал Гейне?

– Великие не воруют, великие заимствуют. Между прочим, Гейне позаимствовал эти слова у гражданина Шамфора. Вот так-то! Сел я вдругорядь за «мир хижинам, война дворцам», – вернулся к прерванному рассказу горбун, – и опять судьба свела меня с Леонидом Петровичем. В одной камере год отбоярили. Тогда-то и создал Леонид чудесную свою песню. – Лутошкин наморщился, кривя толстые губы. – Удивляюсь силе духа человеческого, мужеству ума его поражаюсь. Ведь Леонид Петрович – и чахоточный он, и жандармами искалечен, и тюрьмою придушен, и еле-еле душа в теле, – зато какая душа! – Глубокий бархатистый голос горбуна зазвенел нежностью и восторгом. – Как сейчас помню – сидел он на нарах, барабанил пальцами по доскам, насвистывал мелодию, а что за музыка получилась, что за слова родились! Мы его песню наизусть разучили, из камеры в камеру перестукивали. Когда же погнали нас в ссылку, с этой песней мы и пошли…

– Вы помните песню? – живо спросил Азин.

– Начисто позабыл. Меня за нее так часто били, что каждое слово вышибли. Загнали нас в вятские леса, и мы будто среди волков оказались. Кулаки, купчики, монахи – попробуй-ка им – мир хижинам, война дворцам. А ведь пробовали, дураки! Я одному кузнецу, за сельского пролетария его принял, стал «Коммунистический манифест» растолковывать. Ох и бил же он меня! До сих пор его кулачищи в глазах рябят. За что меня только не колошматили! За Гейне лупили, за Маркса хлестали, за графа Толстого молотили… – Лутошкин смолк, и грустное спокойствие разлилось по морщинистому лицу его.

Из дубовых рощ, из сосновых боров вставали тучи. По черному, круто изогнутому горизонту играли сполохи пока еще бесшумной «воробьиной» грозы. Пароход шел у берега – около палубы проплывали алые ягоды дикой малины, был виден сероватый сумрак в зарослях папоротника, белыми звездами подмигивали ромашки. Азин заметил на берегу родничок: вода в нем вздымалась и опадала.

– Как сердце родник-то, – сказал он и, услышав иволгу, внутренне сжался от ее прощального стона. А пароход уже шел мимо глинистого обрыва, просверленного аккуратными дырами. Их было множество – почти из каждой выносились стрижи, словно живые черные молнии; Азину стало жалко быстрых стрижей, – может, он уже никогда не увидит этих, именно этих отчаянных птичек.

Обрывы сменялись песчаными косами, заросли ежевики соснами, похожими на колонны, окрашенные охрой. И Азину померещилось, что плывет он в какие-то неясные, бесконечные дали, озаряемые сполохами «воробьиной» грозы. Озирая незнакомые вятские пейзажи, он мысленно уносился на запад, в маленький белорусский городишко Полоцк. Память его неожиданно зазеленела воспоминаниями: рыжим пятном промаячило городское училище, и новое видение встало перед Азиным. Он увидел себя на выпускном балу: из стенного зеркала смотрел на него юноша в щегольском костюме, под твердыми воротничками манишки чернела бабочка галстука. «На меня глазел розовощекий сосунок, сошедший со страниц рижского модного журнала. Неужели он был мною?» подумал о себе в третьем лице Азин.

Гроза обрушилась на речную флотилию: молнии прошивали реку, вода прищелкивала, пузырилась, кипела под ливнем. Береговые травы, алая малина, папоротники откидывались назад, и в страхе бежали, и все же оставались на месте.

Гроза отсняла, отшумела, свалилась за сосновый бор. Над отмелями и ярами повисли дымки испарений, травы заблестели, словно покрытые темным лаком.

Пароход еще настойчивее зашлепал плицами.

На корме забренчали котелками, запахло пригорелой кашей. Из камбуза на верхнюю палубу выбрался связной Азина – белокурый Гарри Стен – с котелками и сухарями. Ужинали молча, сосредоточенно, с наслаждением. Азин ел торопливо, Северихин с мужицкой степенностью, Лутошкин – бережно держа на ладони черный сухарь.

– Ничего не знаю вкуснее гречневой каши, – сказал он, облизывая деревянную ложку. Сладко, до хруста в костях потянулся, вытащил из кармана кисет. – А какими ветрами вас, юноши, занесло на вятскую землю? Хотя к чему спрашивать – ветра революции дуют над Русью и раскидывают людей, как пух.

На корме снова заиграла гармошка, и кто-то залихватски запел:

 
Ужо што это за месяц,
Колды светит, колды нет…
Ужо што это за милый,
Колды любит, колды нет…
 

– Брось ты, Васька, свои частушки! Сыграй настоящую песню, али не могешь?

– Мы вяцкие, все могем! – Гармонист яростно растянул алые мехи. Гармоника охнула, простонала и легко и свободно и очень торжественно вывела мелодию:

 
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе…
 

Азин и Северихин перегнулись через палубные поручни. Среди бойцов появился белокурый Стен. Вскинув руки, поддержал гармониста слабым серым голосом. Стену стали подтягивать, но неумело, робко: многие не знали ни слов, ни мотива. Нестройный хор не вздымал мелодию, слова беспомощно трепыхались над гладкой черной рекой. Азин, неистово любивший эту победоносную песню революции, подхватил мотив, но и его бесцветный баритон не помогал стать мелодии на крыло. Он покраснел от напряжения и злости песня, реявшая, как знамя, над солдатскими окопами, сотрясавшая московские улицы, ведшая на штурм Зимнего, – песня не вспыхивала, не обжигала сердца. Азин покосился на Северихина – тот, не имевший ни слуха, ни голоса, лишь раскрывал беззвучно рот.

Необыкновенно глубокий, словно отлитый из сочного голубого металла, насыщенный болью, и страстью, и силой бас взлетел над палубой:

 
Долго нас в тюрьмах держали,
Долго нас голод томил…
 

Азина охватил сладкий озноб, почти болезненная радость потрясла его. И почудилось ему: сама земля со звучными всплесками реки, медным гулом сосен, рыжеватым свечением заката ожила в этом необыкновенном басе. Азин увидел, как встрепенулись, приподнялись бойцы, их нестройный хор окреп, мелодия приобрела уверенность, чистоту, силу. Собственный жидкий баритон стал неожиданно красивым и ярким. Азин не понимал, что его голос вошел, как струйка в родник, в чужой, глубокий и могучий.

Над вятскими берегами заторжествовала песня о свободе. Бойцы вложили в нее всю душу, все помыслы, все надежды. И эту песню вел, вздымая ее, ликуя в ней, освещая ее, поразительный бас старого горбуна…

 
Все, чем держалися троны,
Дело рабочей руки…
 

Горбун, похожий на сплющенный глобус, стоял в ивовом кресле, откинув голову. По впалым щекам его текли слезы, в глазах, не защищенных от человеческой боли, играло свечение заката. Азин очнулся от восторга и вдохновения, когда над рекой отзвенели последние слова:

 
И водрузим над землею
Красное знамя труда…
 

– Вот это песня! – выдохнул Азин. – Если бы ее создатель был в нашем батальоне, я берег бы его, как знамя.

– Он умер, – вздохнул Лутошкин.

– Кто умер? – не понял Азин.

– Леонид Петрович Радин. Создатель этой песни. Ведь это он написал ее в Таганской тюрьме…

– Что вы, Игнатий Парфенович! Создатель песни жив. Он только что был с нами…

Лутошкин наклонил косматую голову:

– Пожалуй, верно. Обыкновенные люди проходят по земле бесследно, но гении не умирают. Они не могут исчезнуть, даже если бы и хотели…

Вечереющая река приобретала винный оттенок, меркла, покрывалась пеплом. Сумерки становились темными, небо поднималось все выше, окрестности смазывались.

На палубе и в каждом закоулке парохода кучились бойцы. Азин проходил между ними, останавливался, расспрашивал о всякой всячине, но был недоволен собою. Он ведь еще не знал своих бойцов. Храбрец или трус развеселый гармонист Васька? Кто такой конопатый любитель прибауток – «эй, Ванчё, ты из Котельничё»? А белокурый, немножко нахальный Гарри Стен? Или единственный артиллерист при единственной пушке батальона? О чем он думает, на что надеется? Как покажут себя эти люди в первом серьезном деле? А он сам, Владимир Азин, то чересчур самоуверенный, то сомневающийся в своих способностях командовать полутысячной массой красноармейцев? «Хватит ли у меня ума, выдержки, смелости?» Мысль о собственной трусости не приходила ему в голову. Он мог испытывать страх, но думал: храбрость это только преодоление страха.

Небо над правобережными холмами забагровело. Послышались всполошенные звуки набата, сразу наполняя тревогой и августовскую ночь и человеческие сердца.

– Горит Верхний Турек, – сказал Северихин. – Я ведь все тутошние деревни знаю.

Черные холмы, облитые зловещим багрянцем, ушли: флотилия обогнула длинный мыс, заросший тополями. Сквозь деревья мелькали кровавые языки огня; снова отчаянный колокольный звон, просекаемый редкими винтовочными выстрелами, рвал влажный, пропитанный ароматом сена воздух.

– А это горит Шурма, – опять сказал Северихин.

Всю ночь справа и слева на берегах вставали пожары, ревели колокола, хлопали одинокие выстрелы.

По нескольку раз в сутки над вятской землей проносились грозы, но не было после них ромашковой свежести, лесной, просвеченной солнцем тишины, чарующей ясности вод.

По деревням и селам проходили военно-продовольственные отряды, шныряли мешочники, беженцы просили милостыню. В чащобах прятались дезертиры. Мужики закапывали в землю зерно и тосковали, глядя на осыпающиеся поля. А рожь, а овес, а гречиху топтали сапоги все куда-то спешащих отрядов.

Приходили и уходили красные, появлялись и исчезали белые.