Текст книги "Красные и белые"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 50 страниц)

5

Золото русское продолжало свои полные превратностей странствия. Захваченное в Казани, оно было переправлено Каппелем и Борисом Савинковым в Самару, потом в Омск.

Золотой запас потихоньку ощипывали левые эсеры, меньшевики, кадеты, русские монархисты, чешские легионеры, охрана, его стерегущая, – каждый урывал, сколько мог. Но запас был еще неисчерпаем, как сама Россия, и казалось невозможным унести в «загашниках» все золото.

Недавно адмирал устроил выставку драгоценностей и пригласил на нее Жанена, Нокса, Сырового, всех высоких комиссаров и находившихся в Омске дипломатов. Ротмистр Долгушин, сопровождавший адмирала, видел темные, смятенные физиономии людей, очарованных золотым миражем.

У Мориса Жанена улетучилась обычная величавость, он тоскливо взирал на старинные, осыпанные бриллиантами потиры Ивана Грозного, на табакерки Петра Великого, на перстни Екатерины Второй.

С Альфреда Вильяма Фортефью Нокса сползла вся английская невозмутимость. Редчайшие жемчужины, испускавшие лунный свет, золотые блюда, похожие на солнце, ослепляли Нокса. Фарфоровые китайские вазы, синие сапфиры, жаркие яхонты, вишневые шерлы, зеленые изумруды разжигали желания; алчные огоньки взблескивали в глазах генерала, пальцы хищно цеплялись за пуговицы френча.

Генерал Сыровой только кряхтел, мычал, сморкался, – его бычьему воображению царские драгоценности казались лишь возможностью для бесконечного жранья, питья и прочих плотских удовольствий. У Сырового даже полиловели жилы на толстой, как бы обросшей мхом шее.

Высокие комиссары осмотрели подвалы со штабелями ящиков, опечатанных сургучными печатями. Двуглавые орлы грозили с каждого ящика, словно предупреждая о неприкосновенности сокровищ. Ящики, набитые золотыми монетами, полосами, кружками, слитками, платиной, не могли не возбудить у иностранцев трепетной зависти.

Колчак был доволен произведенным впечатлением. Показывая сокровища, он, сам того не желая, еще более разжег в союзниках их ненасытную страсть; золотой яд проникал в их кровь, воспалял мозг, каждый хотел поживиться от русского бесценного пирога.

Колчак подписал уже много документов на вывоз золота. Он подмахивал требования для Англии, для Японии, для Америки, для Франции, но союзники требовали новых и новых платежей.

«Они скоро сожрут все, и тогда я гол! – сказал себе адмирал, постучав костяшками пальцев по столу. – Нет, я не такой дурак. В конце концов, я отвечаю перед Россией за это золото. История не простит мне, если я…»

Что не простит ему история, он не додумал – в кабинет вошли Долгушин и контролер государственного запаса.

Это был маленький человек с презрительным выражением на сморщенном личике.

– Я хочу знать, сколько золота мы израсходовали, – сказал Колчак.

Человечек раскрыл портфель, выволок из его глубины связку бумаг, пронзительно произнес:

– За год израсходовано одиннадцать тысяч пятьсот пудов двадцать один фунт золота, ваше превосходительство…

– Не может быть! – растерялся Колчак. – Этого быть не может…

Контролер протянул акт. Адмирал склонился над актом, но колонки цифр оказались номерами ящиков.

– Вами все учтено правильно?

– А как же иначе? Вот, прошу, вот! В январе нынешнего, девятьсот девятнадцатого года в Америку отправлена одна тысяча двести тридцать ящиков с золотыми монетами. Это составляет шестьдесят девять миллионов рублей. Полевой военный контроль не позволил мне вскрыть ящики и пересчитать монеты, но я установил их курсовую стоимость по учетным книгам.

Колчака покоробило, что хилый человечек в полудетских синих брючках и кургузом пиджачке фамильярно разговаривает с ним, но он не сделал замечания.

– Продолжаю. В феврале Англии и Франции отдано шестьсот сорок два пуда золота. Вторично тем же странам, да еще Японии отправлено… В марте Япония получила еще пятьсот, Франция – семьсот пудов… Американской фирме «Ремингтон Армc» перечислено три миллиона золотых рублей. – Контролер сжал кулачки, покачал ими перед собой.

– Что же вы замолчали?

– Мне больно говорить. Как русскому, мне больно рассказывать о расхищении наших национальных богатств. Вы заключили с американским правительством контракт на поставку оружия. Для обеспечения заказа из кладовых банка пришлось вынуть тысячу двести пятьдесят ящиков и семьсот пятьдесят четыре мешка. Золото вывезено тайно, моему помощнику не позволили даже пересчитать ящики и мешки. Когда он запротестовал, его схватили и увели. Я так ничего и не знаю о судьбе его.

– Это все? – спросил адмирал, пропуская мимо ушей замечание о таинственном исчезновении помощника.

Контролер разжал кулачки.

– Нет, не все! Американскому правительству отгружено еще двадцать два ящика с золотыми брусками, семь ящиков платины, тридцать четыре ящика драгоценностей Монетного двора. Горного института…

– Надеюсь, ваш список не бесконечен?

– Все имеет конец, ваше превосходительство… Я обязан доложить: золото также расхищается офицерами из охраны запаса. Недавно было похищено шесть пудов золотых монет чеканки 1791 года.

– Это правда? – медленно и тихо спросил адъютанта Колчак.

– Я уже докладывал об этом печальном происшествии, – тоже тихо ответил Долгушин.

– Офицеры арестованы?

– Офицеры бежали, поиски пока безрезультатны. – Долгушин тут же пожалел, что сказал это.

Колчак ударил обоими кулаками по столу. Вскочил с места, забегал, тяжело дыша, хватаясь рукой за сердце. Долгушин и государственный контролер сторонились, боясь оказаться у него на пути.

– Какой срам! Офицеры из охраны золотого запаса – воры! И это дворяне русские, лучшие представители белой гвардии? Из чего строить новую Россию? Из праха, из тлена? Одиннадцать тысяч пудов! Это безумие, безумие! Что я говорю? – остановился он перед Долгушиным.

– Безумие это, ваше превосходительство, – робко ответил ротмистр.

6

Метель гнала снежные тучи, заносила буераки, заламывала обледенелые сучья, волокла деревья в низкое, косматое небо.

В реве метели жили и боль, и беда, и тусклая тревога. Белый дым обхлестывал фанерный щит, на котором неслись куда-то громадные черные всадники, вздымая сабли.

«Все на Колчака!» – требовали черные всадники.

На крыше станции вставало чудовищное насекомое, ветер осыпал его вертучей снежной пылью.

«Тифозная вошь грозит коммунизму!» – гласили косые буквы на щите.

Вагонные составы то появлялись из метели, то проваливались в нее, и нелегко было отыскать нужный вагон.

Молодой человек в собачьей дошке, в бараньей папахе остановился перед салон-вагоном с грозным объявлением на двери: «Без доклада не входить, иначе выпорю!»

– Чего тебе надо? – спросил появившийся в тамбуре паренек. – Кто таков, спрашиваю?

– Больно грубо спрашиваешь, – отозвался незнакомец. – Я к начдиву, фамилия моя Пылаев.

– Что из того, что ты Пылаев?

– Опять грубый вопрос. Мне нужен Азин.

– Я связной его, Андрюшка Шурмин.

– Это меняет дело. А я – комиссар вашей дивизии.

– Погоди-ка, постой-ка! Я же утром принял сообщение о твоем выезде из Вятских Полян. Когда же прикатить успел?

– На паровозе прибыл, как барин. А кто такой нахальный лозунг на вагоне начертал?

– Вагон-то ведь трофейный. Я хотел надпись вытравить, да Азин запрещает. Объявление-то, говорит, в нашу дудку дует, одно-распроединственное слово «выпорю», а из него буржуйская морда торчит.

Азин дремал на диване, но при появлении Пылаева сел, оправил гимнастерку. Пылаев представился, подал приказ Реввоенсовета армии.

Азин прочел и саркастически усмехнулся:

– Комиссар Пылаев? А на кой шут мне комиссар? Чему ты мог бы меня научить? Стрелять? Умею! За Советскую власть агитировать? Сам кого угодно распропагандирую.

– Не обязательно вас учить, можно у вас учиться.

– Чему же, комиссар?

– Храбрости хотя бы…

– Не терплю подхалимов. Шурмин! – громко позвал Азин. – Сообрази перекусить. Кроме вареной картошки, деликатесов не держим.

Во время завтрака они осторожно расспрашивали друг друга о жизни, но когда Азин узнал, что комиссар, его ровесник, уже дважды побывал за революционную деятельность в тюрьме, то пораженно воскликнул:

– Когда успел, когда успел?! Раньше меня загорелся мировой революцией? Я, комиссар, готов голову сложить за идеи революции, а вот у наших врагов своей большой идеи нет.

– И у них есть идея, но она безнравственна. Ее безнравственность заключена в стремлении поработить свой народ…

Азин внимательно – каким-то двойным, глубоким и скользящим взглядом глянул на комиссара. Сказал не то Пылаеву, не то себе:

– Умирать за идеи революции нравственно и прекрасно, но умирать надо с сознанием, что выполнил свой долг. А у меня такого сознания пока нет.

– Это у вас-то нет?

– Откуда оно, если я воюю одной рукой? Левая занята отправкой хлеба…

– Да есть ли более благородная цель, Азин! Бить врагов революции и спасать от голода революцию. Нет ничего выше такой цели! Хлеб стал арифметикой революции. Ты только вообрази – в Москву приходит десять вагонов муки. К комиссару продовольствия является представитель Реввоенсовета: «Чтобы революция победила, давай пять вагонов хлеба для Красной Армии».

Потом приходят профсоюзы: «Рабочие умирают от голода. Кто будет заготовлять для фронта снаряды, орудия, пулеметы? Погибнет рабочий класс кому нужна его революция? Гони, комиссар, пять вагонов».

А в приемной толпятся железнодорожники, ткачи, обувщики, ученые, артисты, даже буржуи. Да, Азин, те, кто исполняют трудовые повинности. Они резонно требуют хлеба, ибо работают. Комиссару продовольствия надо быть новым Христом, чтобы разделить десять вагонов муки на миллионы голодных ртов.

Пылаев пощипал хилые рыжие свои усики, рассмеялся коротким невеселым смешком.

– Такие-то дела, Азин! Не тебе жаловаться, что скверно воюешь, не мне твои жалобы слушать…

– Я хлеба-то слезы отправил, а ведь все станции, все пристани на Каме завалены зерном. Миллионы пудов гниют, а народ умирает от голода. На полях скирды осинником поросли, а народ умирает…

Азин не терпел жалоб, сам не любил жаловаться, но тут как-то само собой вышло. Все еще недоверчиво он поглядывал на Пылаева.

– В нехороший час прислали тебя, комиссар. Мы отступаем, отступаем, и нет конца отступлению. За станцию Щучье озеро – она тут, рядом, – дрались неделю, а все-таки сдали. Теперь зацепились за Бикбардинский завод, пока держимся. Бикбарду защищает Дериглазов – командир он несокрушимый, надеюсь на него, как на себя. И вот тебе крест, комиссар, подохнет, а не отступит.

Сухо лопнуло оконное стекло, осколки брызнули по столу. Вторая пуля прошила вагонную стенку над головой Пылаева.

Азин вылетел из салон-вагона, Пылаев поспешил за ним. Прыгая с подножки на перрон, увидел, как рассыпаются цепью бойцы: мимо промчался Шурмин с пучком гранат, за ним – горбун в белом колпаке. У пакгауза пулеметчик разворачивал свой «максим».

На полустанок наступали белые лыжники – их неожиданный рейд свидетельствовал о неприкрытых флангах дивизии.

Пулеметчик дал по наступавшим короткую очередь, но тут же сам ткнулся в сугроб; снег у его головы загорелся красным. Пылаев подбежал к убитому, упал перед пулеметом. Лыжники то появлялись, то исчезали за березами, противно повизгивали пули. Пылаев утратил чувство опасности. Очнулся он от внезапно нахлынувшей тишины.

Из сугробов поднимались телефонисты, разведчики, повара. Горбун снял колпак, вытер бородатое лицо.

– Как я надел эту штуковину? – удивился он.

Вместе с горбуном Пылаев вернулся к салон-вагону.

– Вот черти, дали нам жару! Еще бы чуть-чуть – и висели бы мы на осинах, – встретил комиссара Азин. – С Игнатием Парфенычем уже познакомился? – спросил он, помогая горбуну снять задубевший полушубок. Лутошкин, наш казначей, и писарь, и мудрец, и на гармошке игрец. Ах, черт их возьми! – вернулся Азин к колчаковским лыжникам. – Славный урок закатили, завтра и мы поставим на лыжи целый батальон.

– А где лыжи возьмете? – недоверчиво спросил Лутошкин.

– У мужиков. Тебя, Игнатий Парфенович, пошлю на поиски лыж. Хорошая идея!

– Эта идея сиюминутная, а я предпочитаю вечные.

– Вечность – понятие относительное.

– А что такое вечность, знаете, юный мой человек? – насмешливо спросил Лутошкин. – Раз в столетие птичка прилетает к Казбеку, чтобы поточить свой клювик. Когда весь Казбек источится, минует один день вечности…

Азин и Пылаев рассмеялись шутке Лутошкина: разговор перебрасывался с одной темы на другую.

– Правда ли, что вы переодеваетесь офицером и ходите на разведку в тыл белых? – спросил Пылаев.

– И такое бывает.

– Не дело начальника дивизии ходить в разведку.

– Комиссару тоже не следует соваться не в свое дело. Ты сам сейчас рисковал собой, – похвалил комиссара Азин.

Его похвалы всегда были сухими и краткими.

В салон-вагон влетел всполошенный Шурмин с телефонограммой в руке.

– Дериглазов оставил Бикбарду и бежит…

– Дериглазов без приказа оставил позиции? Шурмин, лошадь!

– Я тоже с вами, – заторопился Пылаев.

– Хочешь трусами полюбоваться? – спросил Азин, в сердцах хлопая дверью.

Снежные комья взметывались из-под копыт, встречные отскакивали с дороги; Пылаев и Шурмин едва поспевали за Азиным.

Показалась деревушка; у одной из изб стояли оседланные лошади. Азин подвернул к воротам, кубарем выкатился из седла. Ударом ноги распахнул калитку.

На крыльцо выскочил Дериглазов, с широкой улыбкой сунулся было к Азину, но тут же попятился.

– А, трус! А, подлец! – Азин замахнулся нагайкой.

Дериглазов поспешно нырнул в сени.

– Подлец, трус! Подлец, трус! – Азин рванул дверь, но в избу раньше его проскользнул Шурмин.

При появлении Азина бойцы повскакали с лавок; не замечая их, Азин пошел на Дериглазова с занесенной нагайкой. Шурмин перехватил его руку.

– Не смей его бить, не смей!

– Прочь, щенок!

Подоспевший Пылаев обхватил Азина за плечи.

– Ну что вы? Ну, хватит же! Ну, успокойтесь…

Азин так дернул ворот гимнастерки, что две медные пуговицы оторвались и покатились по полу. Бурка с него свалилась, красный шарф потерялся. Шурмин поднял бурку, принес из сеней шарф. Азин сел на лавку, оправил кобуру, поймал тревожный взгляд Дериглазова.

– Можешь не коситься на маузер. Тебя расстреляют твои же бойцы, как труса. Никогда бы не подумал, что в дивизии появились трусы, Что скажут московские рабочие, вятские мужики, латышские стрелки, если с поля боя бегут командиры? Что они скажут? «Военная дисциплина существует только на словах! Присяга только для красного словца! Мы погибаем за революцию, а комиссары с командирами драпают, спасая свои шкуры!» – выкрикивал он, снова ослепляясь злобой.

Азин арестовал Дериглазова, но осудить его как труса и дезертира и не хотел и не мог. Дериглазов все-таки остановил беглецов. Никакое следствие не могло бы установить, кто из бойцов третьего батальона побежал первым.

К третьему батальону была применена редкая, но страшная мера. Бойцов выстроили на околице деревушки, и арифметика случая решила судьбу каждого десятого.

Их оказалось девять, приговоренных случаем к смерти, – они должны были искупить вину батальона.

Они стояли перед своими товарищами, не понимая еще, что с ними случилось непоправимое: кто-то морщил в вялой улыбке губы, кто-то растерянно оглядывался.

Вдруг один из бойцов – высокий, белокурый, голубоглазый красавец сорвался с места и побежал навстречу поднявшим винтовки, скидывая шинель, разрывая на груди рубаху.

– Братцы, братцы! – закричал он голосом, полным слез и отчаяния. Стреляйте только в грудь! Не надо в лицо, не надо в лицо…

7

Весной девятнадцатого года Восточный фронт вновь стал главным фронтом республики. Колчак решил наступать на Вятку и на Казань, – северное направление казалось ему кратчайшим путем к Москве.

В ставке верховного правителя велась тайная борьба за северный и южный варианты наступления: от выбора варианта зависели интересы англичан и французов. Победили англичане: северный вариант спасал и оккупационную армию в Архангельске. Англичане думали по Северной Двине выйти на Котлас и в Вятке соединиться с войсками адмирала. Командующий иностранными войсками в Сибири генерал Жанен настаивал на южном варианте. Французские войска занимали Одессу, все интересы французов были на юге, но адмирал симпатизировал англичанам.

Против Вятки была брошена Сибирская армия Пепеляева, к Уфе устремилась армия Ханжина, а корпус Гривина, ударив в стык Третьей и Второй армий, захватил Оханск и Осу на Каме. Белые полки продвигались к Сарапулу, но на пути своем встретили бешеное сопротивление дивизии Азина.

Азинцы сражались за каждый полустанок, отбивали атаки противника, выходили из окружения, под артиллерийским огнем грузили в вагоны хлеб, отправляя его на запад. Колчаковцы начали обтекать дивизию Азина с флангов, она оказалась в коридоре, который с часу на час мог сомкнуться.

Солнце било из снеговых луж, леса густо чернели, дороги развезло. Под сугробами радостно гремели ручьи, прутья ивняка стали бордовыми, распушившиеся вербы походили на белые облачка, прогалины пахли пробуждавшейся землей, запах ее особенно тревожил сердца бойцов. Хотелось пахать, сеять, – они же все воевали, все воевали, и не было конца этой войне красных и белых.

Бойцы уныло брели по снежному месиву; злое и беспощадное словцо «отступление» угнетало: напрасными казались недавние победы, ненужными бесчисленные жертвы. Упадок духа исподтишка проникал в азинские полки, беспокойство овладевало всеми. Зачем гибли их товарищи в боях за Ижевск, Воткинск, Сарапул, если опять сдаются белым эти же самые города?

Панические слушки распространялись с легкостью лесного пожара. Захваченный в плен колчаковский офицер якобы говорил: «Колокола звонят в честь взятия Петрограда финнами». Мужичок из лесной деревушки клялся: «Ленин со всеми комиссарами бежал из Москвы и сейчас хоронится в дремучих вятских лесах».

Самые глупые слухи принимались на веру, ложь становилась правдоподобнее правды, басни приобретали политическое значение.

Штабной вагон тащился в хвосте товарного поезда, в штабе дежурили только Ева и Шурмин.

Ева и Шурмин, предоставленные самим себе, не зная настоящих причин отступления, чаще всего говорили об Азине – тема неиссякаемая для Евы.

– Люблю Азина за отчаянную его смелость. – Шурмин завертел головой, и его уши, просвеченные солнцем, вспыхнули.

– Азин – это глыба, вросшая в землю, а некоторые молодые люди булыжники, валяющиеся на земле, – сказала насмешливо Ева.

Она старалась быть спокойной, но тревожное счастье выдало ее. Ева испытывала постоянную неуверенность в своей любви, рожденной военным временем, но чем сильнее угрожала война человеческой жизни, тем безрассудней становилась ее страсть. Ева чувствовала себя необыкновенно легко с порывистым, безрассудным, добрым, великодушным, всегда неожиданным Азиным. Любовь дала ей остроту чувства и убыстренный ритм жизни, она же лишила ее способности размышлять. Ева гордилась своей победой над Азиным.

«Он вверг меня в круговорот постоянных опасностей», – думала она, не сожалея, а радуясь своей неприкаянной жизни; часто неудобства оставляют самые незабываемые впечатления.

Азин вошел в салон-вагон, как всегда, неожиданно, но это был не тот стремительный человек, каким его знали Ева и Шурмин.

Серый, с пустыми глазами, опустился он на стул, вяло спросил у Шурмина:

– Ты почему молчишь?

– Жду, когда спросишь, почему я молчу.

– Вот дождался приказа командарма об отступлении за Каму. На том берегу нас ожидает райская жизнь в новеньких окопах. А наше бегство будет прикрывать Седьмая дивизия Романова. Знаешь Романова?

– Нет, а что?

– Романов – царский полковник, а его дивизия только что сляпана в казанском тылу.

– Ну, и что же из этого следует?

– Оставить завоеванные позиции и отойти за Каму – это же все равно что собственной рукой надеть петлю себе на шею. Оставьте меня одного. Идите, идите, оба уходите, – уже сердясь, повторил Азин.

Слоистые тени берложились в углах салон-вагона, на стенках проступала изморозь. Азин глядел в окно и будто впервые увидел запустение лесного полустанка. Валялись сброшенные с путей товарные вагоны, удушливый дым лениво клубился над цистернами с конопляным маслом, тлело пшеничное зерно в обугленных мешках, и над всем этим носился смрадный пепел.

«Командарм сказал – мое отступление по героизму равноценно победе. Хм! Как бы ни успокаивал меня старик, отступление есть сдача завоеванных позиций! Я расстреливал людей за бегство, а теперь сам, сам, сам…»

Он не мог выговорить «бегу сам», но воспоминание о Дериглазове, который ждет военно-полевого суда, не давало покоя. Храбрейшего Дериглазова расстреляют из-за трусов только потому, что существует приказ Троцкого: «Если из полка боец перебежит на сторону белых – комиссар и командир подлежат расстрелу».

Азин расстегнул кобуру, вынул маузер, проверил обойму. Опустив руку с маузером, прижался щекой к оконному стеклу. Он приложил ладонь к воспаленному лбу, вызывая в памяти Лутошкина. «Жаль, нет его сейчас. Что-нибудь да присоветовал бы! Человек может сделать многое, особенно молодой человек. Итальянец Христофор Колумб открыл Новый Свет. Молоденькая француженка Жанна спасла Францию», – вспомнились ему слова Лутошкина.

Азин погладил тонкую кожу щек и тут же отвел руку, словно чего-то пугаясь. Снежный холодок сумерек прокрадывался в душу; сумерки все сделали серым, плоским, слякотным, скучным.

За полустанком на опушке вспыхнули костры. Азин представил, как лесной мир сжался до пределов ночного круга. Он любил сидеть у костров огонь наполняет ум мыслями.

«Пламя имеет много оттенков и полутонов; красный цвет возбуждает. Почему бы это? Черный угнетает, зеленый успокаивает, но люди не могут жить на обесцвеченной земле. Только политические авантюристы поселяют людей в сером, без цветов и запахов мире! Все продумано природой, и мы зависим от нее наравне с тигром. Но мы не тигры. Что за вздорные мысли лезут в башку?»

Он всматривался в наступившую ночь, до боли в пальцах тиская маузер. Первоначальная мысль об отступлении появилась вновь.

«По приказу ли, без приказа ли, но я отступаю. Проще говоря, драпаю. Бегу без оглядки. Завтра ведь никто не скажет: Азин отступает по высшим тактическим соображениям. Не-ет! Вот как станут говорить: «Это тот Азин, что бежал от опереточного актерика Юрьева? Сукин сын, размерзавец ваш Азин! Герой с реки Вятки, пошел по шерсть – возвратился стриженым!»

Он распалялся все больше. Боль воображаемого позора обжигала сердце, костры стали казаться кровавыми пятнами. Что ему теперь делать? Никого нет рядом в эти минуты, он всех прогнал, даже Еву. Слезы обиды, стыда, жалости к себе выступили на ресницах; Азин знал: то, что он задумал, не геройство. Он был готов умереть за революцию, его смерть была бы героической на поле боя. Теперь она – лишь постыдный уход от борьбы…

Он поднял маузер на уровень груди, начал повертывать его дулом к сердцу.

– Азин, Азин, Азин! – позвал знакомый испуганный голос.

Ева выдернула из его руки маузер, разрядила выстрелом в потолок салон-вагона. Заговорила с болью и гневом:

– Не узнаю моего Азина! Как ты мог, как ты мог поднять на себя руку? Это же предательство нашей любви, это – измена революции…

Она спрашивала, негодуя и понимая, что на ее вопросы не может быть ответа. Ей только хотелось вывести Азина из трагического тупика, разрушить его страх перед отступлением.

Азин смотрел на светящийся из сумерек снег, на дотлевающие костры, и глаза его обретали свою прежнюю ясность.

– Пусть это останется между нами. Между тобой и мной, – сказал он виновато.